Так, енисейские купцы явно не были сторонниками прогресса и культуры. А между тем сибирская глубинка крайне нуждалась в просвещении и в улучшении тех тяжелых условий, в которые ее вгоняли сами купцы. Однако те сквалыжничали и не спешили браться за общественно значимые дела. Так, в конце XVIII в. в центре Енисейска был построен мост на 150 руб., данные неким великоустюжским мещанином. Для сравнения: эта сумма был равна всего-то трехмесячному жалованию уездного лекаря, однако местные денежные мешки не нашли нужным ее истратить на мост. Когда в 1857 г. наводнение затопило половину из тысячи городских домов, а сверх того убытки частных лиц составили 9 тыс. руб., воротилы Енисейска сбросились в пользу пострадавших бедных жителей и собрали 719 руб. Вот она, сибирская купеческая щедрость! Разумеется, тут и речи не могло идти о строительстве дамбы для предотвращения наводнений, стоимость которой была оценена в 44 тыс. руб. Подобным образом купцы поступили и после пожара 1869 г., не раскошеливаясь на восстановление и на противопожарные меры. И уж тем более ничего не было предпринято в 1873 г. для решения проблемы многочисленных нищих, которых в городе оказалось не менее 500 человек, т.е. около 10% жителей Енисейска[1].

Наводнение в Енисейске.

Реакционность действий купеческого самоуправления во многом объясняется темнотой и корыстью, царившими в сознании енисейских купцов. Как уже сказано, сами они мало тяготели к образованию, а потому представления о каких-либо интересах, кроме узкокорпоративных, с большим трудом приживались в их среде. И раз денежные мешки города оставались глухи к просвещению, то и все остальное население не могло получить к нему доступа. Выше было описано, как при Екатерине «отцы города» Енисейска зарубили идею открытия школы. Однако позже при этой императрице в городе было основано малое народное училище с парой десятков учащихся.

К 1861 г. во всем Енисейском округе на 40 тыс. человек было лишь 5 училищ с 75 учениками (одно пустовало). Зато церквей было 22 каменных и 11 деревянных, да 35 деревянных часовен[2]. Вот и вступай с таким наследием в пореформенную эпоху!

О последующих успехах с готовностью докладывает Миндаровский. В 1860 г. в Енисейске открылось первое в Восточной Сибири женское училище. Местная дума дала на него 10 тыс. руб. единовременно и по 1,5 тыс. ежегодно, сбор проводился так же среди купцов и мещан. В 1872 г. начала свою работу женская гимназия, почти полностью оплаченная городскими средствами, после 1880 г. для нее было выстроено новое здание при помощи частной подписки[3].

Последняя часть рассказа явно нуждается в уточнении, ибо Миндаровский подкрашивает неприглядные факты: сначала, в 1887 г., девочек перевели в старое здание мужской гимназии, на ремонт которого 2 тыс. руб. дали известные нам Матонин и Востротин. И лишь еще через 6 лет, когда была опубликована статья бывшего учителя гимназии, в пух и прах раскритиковавшего антигигиенические условия здания, отцы города соблаговолили приступить к стройке[4]. За дело сбора средств взялась вдова пресловутого Харченко, а место под школу даром уступил упоминавшийся Кобычев. Не только в Енисейске, но и в обеих столицах Харченко насобирала 29 тыс. руб., еще 3 тыс. дало министерство народного просвещения, да знаменитый Бенуа бесплатно составил проект. Но на строительство требовалось 40 тыс. Харченко умерла, а городские власти лишь в 1905 г. сумели добрать средства для завершения нижнего этажа здания. Целиком же оно было закончено в 1912 г.[5]. Нелишне сказать, что в фильме «Енисейск. Возрождение» о перипетиях этого дела ничего не говорится и воспроизводится приглаженная версия Миндаровского.

Женская гимназия с недостроенным вторым этажом.

В 1876 г. в городе появилась и мужская шестиклассная прогимназия; ее здание стоило около 100 тыс. руб., деньги на нее пошли из городской казны и пожертвований имущих. Половину суммы дал купец Игнатий Кытманов, 10 тыс. — Матонин, плюс они оба расщедрились ежегодно давать по 100 руб., тогда как выродившиеся в рантье Востротины — 150 руб., а прочие члены попечительского совета — по 25—50 руб.[6]. Читатель сам может сравнить эти суммы с пожертвованиями церквям, которые не десятками рублей исчислялись.

В этой гимназии обучался Леонид Скорняков, в будущем большевик и советский хозяйственный деятель. В самый канун революции в ее стенах оказался молодой революционный публицист и поэт Федор Лыткин (будучи сыном ссыльного езида, при рождении получил имя Ферик Полатбеков), который был вынужден скрыться из Иркутска. В Енисейске он попал в сообщество опытных ссыльных большевиков и стал лидером революционной молодежи. В 1917 г., в 20-летнем возрасте, он был избран заместителем председателя большевистского сибирского Центра и наркомом внутренних дел Сибири. Спустя год белогвардейцы жестоко расправились с Лыткиным. С 1960 г. школа в Енисейске, где он учился, носила его имя, но в 1998 г. ей присвоили имя «доброхота» Игнатия Кытманова, сменив уважение к творчеству и подвигу на преклонение перед мошной.

Итак, учебные заведения худо-бедно сооружались. Но для многих ли они были открыты? В 1882 г. в Енисейске было четыре школы (женская гимназия, мужская прогимназия, уездное училище и городское одноклассное училище) и 371 ученик в них. Из них лишь 70 человек сельчан, остальные — горожане. Сельские жители практически не имели возможности обучаться в городе, а в самом Енисейском округе, как отмечает Чудновский, школы почти не открывались с 1860-х гг. (тогда посещающих сельские учебные заведения было около 60 человек). В целом в пяти городах губернии учился 1 мальчик из 20 и 1 девочка из 48, а в сельской местности — 1 мальчик из 235 и 1 девочка из 1235[7]. В 1870 г. из 94 школ всей губернии в 22 не было занятий по причине отсутствия учителей. Даже инспектор народных училищ некоторые школы «вообще не мог отыскать, несмотря на все свое старание. По отчетам эти школы значились и даже процветали по количеству учащихся»[8]. Разумеется, такая профанация происходила именно в сельских школах.

Вмешательство консервативных властей отсекало от дела образования талантливых деятелей. В одном из сел Енисейского округа начал работу учитель Черепанов.

«Честный по натуре, он не примкнул к местным кулакам и не низкопоклонничал перед заседателем Л., за что попал немедленно под опалу. Заседатель принялся систематически преследовать его и, в конце концов, предписал Бельскому волостному правлению созвать сход и побудить его составить приговор о нежелании иметь Черепанова учителем и о прекращении выдачи ему жалования, ибо Черепанов-де “положительно далек от пользы службы”, “свел дружбу с государственными преступниками”, ведет “развратный” образ жизни и т.д., и т.д. Созвали сход, прочли ему бумагу г. заседателя, и под диктовку кулаков составлен был приговор в желательном смысле» (курсив автора. — Т.З.)[9].

В самом Енисейске чиновничья воля тоже мешала делу просвещения. Например, основатели местного краеведческого музея Кытманов и Скорняков не смогли провести народные чтения с участием многих лекторов и с использованием «волшебного фонаря» (устройство для показа картин), т.к. подобное разрешалось проводить только в губернских городах. Даже отпраздновать столетие первого училища в городе начальство на всякий случай не позволило[10].

Латкин свидетельствует о тяге простонародья к знанию:

«Крестьянство отнюдь не чурается грамотности; лучшим доказательством тому служит то, что состоятельные из них до сих пор нанимают местных грамотеев из переселенцев для выучки своих детей грамоте и письму <…> Енисейский край находится в каком-то забросе, и отдаленная эта страна не находит почему-то милости в глазах министерства народного просвещения, хотя именно в силу этой отдаленности и беспомощности и следовало бы обратить на нее более милостивое его внимание»[11].

Действительно, скупо финансировались даже те немногие учебные заведения, открытием которых столь восторгался Миндаровский.

После сельского ущемлялось женское образование: в 1882 г. енисейская мужская прогимназия получила из государственной казны 20,5 тыс. руб., а женская гимназия — лишь 1 тыс., хотя число учеников в них было одинаковое. Получив суммарно еще 5 тыс. (из городского бюджета, от пожертвований и со сборов за учебу), гимназия все равно не могла покрыть самые минимальные свои расходы, составлявшие 8 тыс. руб. Так что ее педагогический совет был вынужден заявить о серьезных проблемах в организации обучения: «отсутствие физического кабинета, ничтожнейшая библиотека, плохое и небрежное преподавание и т.п.»[12]. Не помощью, а каким-то издевательством в этой ситуации выглядит подачка от богатейших и ухватистых дельцов Матонина, Баландина, Кытманова, Фунтосова, которые в 1879 г. не пожалели для гимназии по ста рублей с носа[13]. Кроме того, эта школа «… находилась в старом здании с очень плохими гигиеническими условиями: воздух сырой, от сырости полы прогнили, зимою холодно, классы очень тесные». В итоге женская гимназия Енисейска имела самые неудовлетворительные условия среди однотипных школ Восточной Сибири[14].

В 1902 г. бюджет женской гимназии ненамного превышал 12 тыс. руб. Почти половина его пополнялась за счет платы за обучение, четверть давали казенные средства, а патроны одаривали ее позорными шестьюстами рублями[15]. Это несмотря на то, что в ее попечителях числились главные богачи города, и учились здесь дочери небедных людей. Василий Соколов, отбывавший в Енисейске ссылку, вспоминал, как двое ссыльных рабочих-большевиков в 1910 г. на последние средства устроили своих дочек в эту гимназию. Они отучились первое полугодие на «отлично», поэтому родители рассчитывали получить помощь от попечителей. Те ответили, что «девочки не наши, у нас свои бедные», внося в то же время плату за дочерей местного не бедствующего казначея. Ссыльные все-таки добились принятия девочек на счет гимназии, дав огласку этому инциденту в сибирской прессе[16]. Изумляться тут нечему: больно надо было патриархальным купцам помогать женскому просвещению, а уж тем более демократизировать его.

Впрочем, мужская прогимназия Енисейска тоже не блистала. Во второй половине 1870-х гг., о которых Миндаровский отчитывался как о славном времени строительства здания для этой школы за 100 тыс. руб., в прогимназии не хватало денег на открытие следующих классов для учеников. Для сбора вспомоществований сами же ученики проводили спектакли и концерты, спасали и средства родителей учащихся[17]. Ощутите цинизм происходящего: дети, помимо занятия учебой, должны со сцены разжалобить горожан, чтобы они профинансировали следующий год обучения. Хорошо, что сегодняшние «реформаторы» образования в силу своей исторической неграмотности не знают о таких методах, а то бы наверняка взяли на вооружение.

В той же мужской прогимназии занятия физическими упражнениями проводились в сыром и холодном подвале, потому что город не выделял средства на гимнастический зал[18]. Наконец, сам директор этой прогимназии признавался, что она не была «создана потребностью общества, а явилась против желания горожан, просивших еще в самом начале о даровании реального училища»[19]. Конечно, в условиях еще неосвоенного огромного экономического потенциала губернии техническая ориентация реальных училищ была гораздо уместнее. Отказ от училища — откровенная антипрогрессивная мера местных купеческих тузов, обогащавшихся на архаичных порядках.

Мужская прогимназия, Богоявленский собор и затопленные дома.

Поражает наивность и поверхностность знатока Миндаровского: он даже не подумал заглянуть внутрь и сказать, как обстоят дела в школьных зданиях, ограничившись отбиванием поклонов перед «щедростью» купчин. Одно дело — подвигнуть тех на постройку зданий вскладчину, ибо в них они могли самолюбиво наблюдать воплощение своей значимости. Совсем другое — заставить их поддерживать деньгами школьные начинания, результаты которых меркантильным торговцам были вовсе не очевидны и даже враждебны, если говорить об их противодействии техническому образованию, которое в перспективе должно было подорвать их собственное монополистическое экономическое господство.

Чудновский яростно обличил чванливую узколобость этих богачей:

«… нельзя не удивляться тому, что такие богатые города как Красноярск и Енисейск не могут содержать на свои средства необходимых для них учебных заведений. Красноярцы и енисейцы не прочь, при всяком удобном случае, сравнивать себя с американцами: почему же бы им не поучиться у этих американцев и тому, какое деятельное участие должны принимать частные лица и учреждения в открытии и содержании школ? Частные пожертвования на народное образование в Калифорнии, напр., достигли, за один 1871 г. 3 милл. дол., а наши “просвещенные” золотопромышленники не находят возможным пополнять из своих средств ничтожного дефицита в 2—3000 р.! Само собой разумеется, что если гг. золотопромышленники и иные наши “тысячники” столь преступно-индифферентно относятся к гимназиям, в которых они сами имеют нужду, было бы наивно надеяться, что народное образование может находить поддержку со стороны наших “янки”, воображающих себя не в шутку “патриотами”, любящими-де “свою” Сибирь…» (курсив автора. — Т.З.)[20].

Трудно избавиться от ощущения, что Чудновский говорит о нашем времени.

В начале 1890-х гг. в городе, где проживало 3 тысячи детей школьного возраста, в 9 разнотипных учебных заведениях обучалось лишь 600 детей, 2/3 из них — мальчики. Видимо, не больше было учеников и в округе, в полутора десятке министерских и приходских школ, с тем же преобладанием мальчиков. Зато церквей-то сколько: 20 каменных, 13 деревянных, плюс 59 часовен[21].

По данным 1901 г. жители золотопромышленного Енисейского уезда на финансирование образования пожертвовали 8 тыс. руб., а жители сельскохозяйственного Канского уезда — более 9 тыс., так что и жалование учителей было различным: 300—400 и 420—480 руб. соответственно. В Енисейске на одно училище тратилось 900 руб., а Канске — в два раза больше; на одного ученика — 16 и 20 руб. соответственно. Енисейское Общество попечения о начальном образовании, вечно испытывавшее нехватку средств, сумело в этот период открыть еще 4 начальных училища и воскресную школу, но это совершенно не решало задачу просвещения[22].

В губернии в целом после революции 1905—1907 гг. власти стали охотнее открывать школы, так что накануне второй революции учебных заведений различных типов было 777, и в них обучалось 44 тыс. девочек и мальчиков, но это была лишь шестая часть всех детей губернии[23].

Таковы итоги дореволюционного Енисейска и его округа в деле образования.

Купцов не интересовало и образование по их профилю. В начале ХХ в. по Сибири открывались коммерческие школы, но опустившийся Енисейск в этом уже не участвовал. Зато такая школа была открыта в Красноярске в 1913 г., хотя ходатайствовали купцы о ней еще летом 1905 г. Но показательно то, что сами местные торговцы дали лишь 1 тыс. при бюджете школы примерно в 20 тыс. руб. Такая щедрость была вдвое меньше и так не выдающихся общесибирских показателей: «доля финансирования коммерческих учебных заведений купечеством сибирского региона в среднем не превышала 10%»[24].

Красноярские историки констатируют, что с середины XIX в. сибирские купцы предоставляют деньги на культуру, науку и образование активнее, чем на церкви. Авторы приводят примеры таких пожертвований на сотни тысяч и даже миллионы. Но из енисейских купцов они смогли отметить только одного мецената — жену купца Веру Баландину, действительно незаурядную личность, но не ворочавшую миллионами[25]. Тут нужно подчеркнуть, что ей и ее мужу достались капиталы его отца — того самого Баландина, который утаивал от ревизии свои доходы и вздымал цены на алкоголь.

Есть и другие примеры вклада выходцев из купечества в дело просвещения Енисейска. Никита Скорняков и Александр Кытманов, получив хорошее образование, вернулись в Енисейск. Участвуя в деловых предприятиях, они не были чужды и культурному подвижничеству. В 1864 г. Скорняков открыл первую в городе частную библиотеку. В 1883 г. они вместе основали местный музей, а в следующем — библиотеку при нем. Городская дума выделяла им в год гигантскую сумму в … 300 руб. К 1906 г. в музее было собрано более 20 тыс. предметов. Однако в 1908 г. красноярская газета сообщала, что

«Енисейский музей, основанию которого 1 октября минуло 25 лет, смотрится каким-то сиротливым учреждением, хотя и помещается на Торговой площади, не имея даже вывески <…>. Открывается музей редко»[26].

Спустя 4 года финский этнограф не смог поработать с его коллекциями, потому что «… зимой музей совсем не отапливался, и из-за холода сидеть там было совершенно невозможно»[27].

Совсем не случайным совпадением, на мой взгляд, являются некоторые детали биографий других представителей этих трех семейств. Сестра Александра Кытманова, Анна, еще в Сибири общалась с политссыльными, в Петербурге работала в народовольческом кружке, за границей познакомилась с видными деятелями социалистической эмиграции. Сын Никиты Скорнякова, Леонид, был участником петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», за что его сослали в Красноярск, где он продолжал пропагандистскую работу, позднее став советским хозяйственным деятелем. А сын Веры Баландиной, Алексей, прославился как советский химик-академик. Эти купеческие фамилии, отбрасывая консервативно-эгоистические идеалы своей среды, протягивали нить к России будущего. (Напомним и о выдающейся научной деятельности в советское время Иннокентия Суслова — сына самобытного туруханского миссионера Михаила Суслова).

Но ведь такие гильдейские наследники были исключением из затхлых правил превозносимого купеческого Енисейска! Большинство купцов проживало капиталы, хирея, становясь рантье или воспроизводя все те же примитивные методы эксплуатации природных богатств Сибири. Сколько бы отдельных фактов благотворительности дельцов не коллекционировали историки, мечтающие о возрождении традиций меценатства, это не изменит общего вывода: на долю просвещения доставался мизер.

Выходцы из Европейской России, утащившие основные доходы с золотых приисков енисейской тайги, и вовсе не думали о компенсации разграбленных сибирских недр. Даже благонадежный Миндаровский не выдерживает и зло бросает об одном таком золотопромышленнике, Альфонсе Шанявском: «Кто знает, уж не с развалин ли г. Енисейска перенесен был в Москву первый камень на фундамент “Народного университета имени Шанявского”»[28]. Крайне примечательно это соотношение распределения сибирских прибылей: если в Енисейске на них с трудом удалось выстроить несколько зданий для школ, в которых учебный процесс страдал от нехватки денег, то в Москве был возведен университет, обладавший хорошей учебной программой. Но, самое главное, за этими отдельными скромными зданиями и начинаниями маячат призраками несметные миллионы, просаженные совершенно без пользы для страны. В этом соотношении и выражается суть отсталости Енисейска и его колониального положения.

Так что и в начале ХХ в. для Енисейска было справедливо стихотворение, написанное еще в первой четверти XIX в., возможно, иркутским подростком-учеником:

У нас пока в Сибири два предмета:
Мозольный труд и деловой расчет.
Всем нужен хлеб да звонкая монета,
Так любознание кому на ум придет?
Купец сидит, как филин, на прилавке,
Его жена чаек с кумою пьет,
Чиновный класс хлопочет о прибавке
И прочного гнезда себе не вьет.
Сегодня здесь, а завтра за Уралом.
Кто нажился, тот едет генералом,
Кто не сумел, тот с посохом идет[29].

В бедственном положении находилась и медицина Енисейска. Ее, по чести сказать, не было вовсе. В начале XIX в. на строительство больницы для полусотни человек потребовалось целых 20 лет. До этого она находилась в неприспособленном доме, где

«от стужи больные находят прибежище только из печи, и без теплой одежды невозможно сидеть; больные из воинских команд и колодников питаются только подаянием и милостыней».

В ходе этой эпопеи купец Толстопятов, еще даже не начав сооружать лечебницу, уже получил за ее постройку государственную медаль, и только спустя 10 лет ее передали Беднягину, достроившему здание[30]. Возможно, что это был тот самый Толстопятов, которого историки за его ловкие махинации называют «сибирским Чичиковым»: он собирал сведения об умерших в морских походах промысловиках, выкупал у их наследников паи, становясь участником дележа пушнины после возвращения из плавания кораблей[31]. В середине века генерал-губернатор застал лечебницу

«в ужасном положении; теснота, в здании больницы помещались и аптека и цейхгауз, всюду грязь, медикаменты валялись на полу, одежды и белья не заготовлено; лекарь Попов грубый, пьяный и развратный совершенно уронил медицинское дело в Енисейске; больные от нерадения врача вовсе не имели медицинского пособия, а если и получали лекарства, то по назначению лекарского ученика и вместо аптекарской посуды в черепках»[32].

В 1857 г. больница все также пребывала в жалком состоянии, имея бюджет в 8 тыс. руб., половину которого составляли частные пожертвования[33]. В 1881 г. в ее кассе было всего 11 тыс. руб. Так что надеяться на многое больным (несомненно, что попадали сюда только тяжелобольные) не приходилось:

«больница построена на сорок пять человек, а в ней теперь девяносто четыре человека. Не хватает коек, и многие больные валяются на полу. Койки чрезвычайно скучены. Сифилитики в общих палатах с прочими больными и т.д. Как смотрят на нашу больницу, можете судить потому, что солдаты местной команды, заболевая серьезно, Христом-Богом умоляют “старшого” не докладывать “капитану”, превозмогают себя до последней степени, больные продолжают ходить на караулы, лишь бы не попасть в больницу… Белье не переменяется, ибо имеется только 120 рубашек» (курсив автора. — Т.З.)[34].

О расширении больницы, замечает ссыльный Чудновский, говорят давно, но все без толку. Прибывший сюда следом очередной ссыльный политик Сергей Елпатьевский не смог сдержать удивления и дал не менее убийственную характеристику больнице:

«от Енисейска на меня повеяло стародавним, временами Николая I. <…> Как во времена “Ревизора” больница была “Приказом общественного призрения”, и доктор Антоневич, заведовавший ею, просил меня не посылать туда больных, потому что больница морилка, клоака, которую он пытался и был бессилен почистить»[35].

В 1886 г. Елпатьевский вместе с другими врачами, которые тоже были в основном ссыльными, подняли вопрос об открытии лечебницы для бедных и выразили готовность принимать там и выдавать лекарства бесплатно. Но лишь спустя 5 лет сообщество взялось за дело: городская дума и рядовые горожане согласились дать по несколько сотен рублей, собранная по подписке сумма не дотянула до одной тысячи. Но и тогда лечебница не открылась, ибо не нашлось врача[36]. Начала работу она лишь в 1899 г.

Больница, выстроенная в 1899 г. (фото 1986 г.).

Поэтому вместо превознесения добродетелей енисейских купчин здесь будет еще одно описание от врача И. Кускова все той же больницы начала XIX в., которая оставалась неизменной до революции:

«Больница стоит на окраине города и фасадом выходит в поле, сплошь покрытое болотами, которые начинаются чуть не под самыми окнами. Зимой и весной местность, окружающая больницу, служит пунктом свалки всевозможных нечистот, а потому, можно себе вообразить, каким воздухом приходится дышать бедным больным, когда летом все это начинает гнить и издавать нестерпимую вонь. При входе в саму больницу, и даже при открывании наружной двери, вас поражает до такой степени отвратительный спертый, пропитанный всякими миазмами воздух, что надо получить значительную привычку, чтобы, подышав этим воздухом хотя бы в течение нескольких минут не приобрести сильнейший головной боли. Отдельной операционной комнаты нет, а потом все операции делаются в так называемой докторской, где помещаются и шкафы с книгами и инструментами, а также разный хлам; здесь же принимаются и всевозможные больные, здесь же на первое время помещаются и оперированные. В инструментах чувствуется значительный недостаток, а перевязочных средств почти совсем нет, так что не будь у некоторых из врачей собственного запаса того или другого, почти невозможно было бы оперировать. <…> Посуды тоже нет никакой решительно и даже не во что подложить инструменты для дезинфекции. Фельдшеров на всю больницу, где в зимние месяцы скапливается до 120 человек больных, полагается два: один гражданский, другой — военный. Гражданский завален составлением и перепиской всевозможных отношений, донесений и т.д., а потому все больные лежат на руках одного фельдшера, который должен и перевязки делать, и лекарства приготавливать.

Казалось бы, что такому богатому городу, как Енисейск, не стыдно бы иметь больницу, хоть сколько-нибудь удовлетворяющую современным взглядам на больничное дело. Ведь большинство здешних капиталистов (а их теперь в Енисейске найдется не мало, если хорошенько пораскопать) нажили свои громадные богатства преимущественно, если не исключительно, золотопромышленностью, главный же контингент больных составляют именно приисковые рабочие, так или иначе искалеченные тяжелым, непосильным трудом на промыслах. Впрочем, к чести прежних золотопромышленников надо сказать, что 40 лет тому назад ими была сделана попытка в этом направлении: на постройку новой больницы, говорят, было собрано до 200 тысяч руб. Капитал этот был передан в Приказ, но где он теперь и цел ли, никому не известно, по крайней мере, сколько раз городская Дума ни поднимала вопроса об этом капитале, сколько ни писала в Приказ и другие места, толку никакого добиться не могла»[37].

А тем временем лучшие места в городе занимали особняки и церкви купцов! В этом рассказе все положение отсталости Енисейска конца XIX в. представлено весьма выпукло: центр отбирает себе собранные на больницу средства, золотопромышленники не желают ее улучшать, без медицинского ухода остаются работники этих же богачей, лечить их вынуждены врачи чуть ли не за свой счет, стоит больница на зловонном месте, где не каждый хозяин сарай бы поставил. Нужно признать, что упомянутый в рассказе факт вывоза нечистот на окраину — это уже была частичная победа городского самоуправления, потому что его нерешенной до конца проблемой был навоз, вываливаемый обывателями прямо за ограду и на берега рек.

Большая улица Енисейска.

Городское население было абсолютно незнакомо с гигиеническими началами и слишком бедно, чтобы быть взыскательным в быту. Чудновский протоколировал:

«в сравнительно богатом г. Енисейске по целым месяцам царит ужасающая невылазная грязь, местами вовсе не просыхающая; болотные испарения вечно заражают воздух, которым дышит обыватель; реки загрязнены, и вода, идущая в питье, — грязная, мутная, переполненная нечистотами и миазмами и т.п. Съестные припасы продаются самые недоброкачественные: полиция отнюдь не разделяет того взгляда, что дурной хлеб, гнилое мясо или тухлая рыба могут быть вредны для обывательских желудков»[38].

Когда в 1892 г. прибывший в город санитарный врач заявил, что необходима водокачка для взятия чистой воды, необходима капитальная канализация для избавления от непролазных грязей и ночлежный дом для многочисленных нищих, купеческая дума развела руками: денег нет[39].

При этом гласные городской думы поощряли социально вредные заведения, желая пополнить бюджет: не закрывали позорные кабаки на берегу Енисея (что-то их не упоминают ностальгирующие в своих сетованиях об утраченной красоте видов Енисейска), ведь шел доход с арендованных ими городских зданий, а также прировняли дома терпимости к трактирам, обложив их сбором в пользу города. Это решение имело скандальные последствия: владелицы злачных мест опротестовали решение в губернии, и там налог отменили, в ответ дума Енисейска обратилась в сенат[40]. По сведениям Уманьского, публичных домов в городе тогда было около семи (т.е. столько же, сколько и школ…), плюс к окончанию таежного сезона дамы этого ремесла на артельных началах открывали собственные заведения[41]. А коренной енисейский общественник Никита Скорняков в одной из своих обличительных публикаций утверждал, что «кроме 15 домов терпимости со 100 проститутками, у нас существует еще 60, а может, и более домов, где разврат прикрывается семейным очагом»[42].

В 1916 г. уже не ссыльный социалист, а член самоуправления Миндаровский был вынужден повторять то же самое: при обилии денег енисейцы (то есть хваленые купцы в первую очередь)

«предпочитали лучше тонуть на улицах как в болоте и переносить частовременные бедствия от наводнения, чем устраивать дороги и упорядочить улицы или защитить раз навсегда набережную от ежегодного весеннего разлива Енисея»[43].

Миндаровский сообщил, что в 1870 г. местная городская дума не согласилась отдать золотопромышленнику Григорову на 25 лет болота вокруг города для их осушки. В 1885 и 1892 гг. дума отказалась от еще одного проекта осушения болот, на который требовалось немного денег[44]. Лично купцам тонуть на улицах или прямо в болоте вряд ли приходилось. Но жить по соседству с морями грязи и облаками вони им было не противно. Нужно добавить, что опасность сгинуть в пучине, разлившейся по улице, была высока и из-за отсутствия уличного освещения. В 1880-х гг. в Енисейске было лишь 15—20 фонарей с сальными свечками[45].

В каждом из пяти городов губернии было по одной больнице (на примере енисейской ясно, в каком они находились состоянии), в сельской местности их не было вовсе. Соломон Чудновский показал масштаб проблемы в медицинском деле: так как в 1881 г. в губернии было 26 врачей (из них 8 ветеринарных), то один врач приходился на 17,5 тыс. человек и на 100 кв. верст. Бóльшую часть неисчислимых верст давал слабозаселенный Туруханский край. Если его отбросить, то получается, что один врач должен был обслуживать «всего-то» 26 кв. верст. Но, исключая из подсчетов Туруханский край, надо помнить, что это была область проживания коренных народов, которых енисейские купцы закабаляли, грабили и спаивали, и которые страдали от постоянных эпидемий тифа, оспы, гнилых горячек и находились совсем без помощи врачей[46]. Врач-народоволец Сергей Елпатьевский вскрыл бессмысленность и порочность практики назначения единственного врача на весь необъятный край: из-за полной изоляции и неподъемности задачи доктор сам «обостячивался» и спивался[47].

По безжалостной статистике Чудновского выходило, что один врач должен был одновременно лечить 277 больных, а одна повивальная бабка — одновременно ухаживать за 30 роженицами. Цифры эти получались по самым минимальным прикидкам; на деле все обстояло, конечно, хуже, ведь доктора были в основном в городах, а сельских врачей на 1881 г. было только двое (по одному на Красноярский и Енисейский уезды)[48]. Елпатьевский вспоминал, как в 1885 г. он был отправлен в Енисейский уезд на борьбу с эпидемиями. Единственный местный сельский врач, молодой доктор Моралов, получавший за титанический труд 50 руб. в месяц, застрелился. После себя он оставил записную книжку, полную стихов с жалобами на одиночество и заброшенность. Елпатьевскому пришлось проехать сотни верст по заснеженным и морозным пустыням. В посещаемых им селениях болели корью и скарлатиной все подряд — и старые, и малые. Болезни успели широко распространиться и собрать свои жертвы, прежде чем власти сподобились отправить врача в очаг эпидемии.

«Набирается много народу, получают лекарства и не расходятся, слушают, что я говорю, и с любопытством рассматривают мою аптечку, из которой я выдаю порошки и отливаю капли. Сначала жмутся, робеют — а потом осмеливаются, и когда я закрываю аптечку — тут и начинаются просьбы. И насчет “грызи”, что грызет животик у ребенка, и насчет женского положения, и просят зайти посмотреть черно-немощную, которую корежит на молодой месяц»[49].

Остальное население губернии, к которому не добирался и сельский врач, пользовалось помощью 32 фельдшеров. Квалификация их оставляла желать лучшего, а некоторые были попросту невежами и нечистыми на руку. Поэтому

«народ предпочитает обходиться собственными “средствами”, столь же старыми, как и он сам, и столь же сомнительными, как и его врачебный персонал: заболело, напр., у ребенка “горлышко”, — его поят сулемой, скипидаром, купоросом, чилибухой, припаривают шею сенной трухой, заячьей шкуркой, табачными листьями, держат на “духу”, садят на “пар”, мажут дегтем, конским и коровьим пометом и т.п.; словом, пускаются в ход все эксперименты, какие только придут в голову родителям, сватам или кумовьям…»[50].

Так лечили и учили в Енисейске. Поводов для гордости маловато. Колоссальные усилия отдельных подвижников тонули в болоте безразличия и скопидомства, подрывались вывозом капитала в центр. Говорят ли об этом сегодняшние пропагандисты? Разумеется, нет. Зато они настойчиво призывают гордиться дореволюционным Енисейском как городом, в котором на тысячу человек приходилась одна церковь. Чем больше купцы городили храмовых стен, тем немощнее становилось население, и тем больше оно отставало от прогресса.

Примечания