В первой половине 1946 года прозвучали первые раскаты холодной войны. В США в феврале 1946 года была развязана истеричная антисоветская кампания, в марте с призывом объединить силы западного мира в борьбе против СССР выступил Уинстон Черчилль. Советское правительство не желало ссориться с бывшими союзниками: рассчитывало, что в благодарность за безукоризненное выполнение союзнического долга во время войны США предоставит кредит в 6 млрд. долларов на восстановление хозяйства и поможет технически. Однако обострение международной ситуации, а также рост напряженности в ряде регионов страны в связи с голодом, вынудили правительство усилить внутриполитическую работу для обеспечения единства страны. Летом-осенью 1946 года были приняты идеологические постановления партии, в реализации которых были задействованы писатели. В ноябре 1946 года на стол секретарю ЦК ВКП (б) Андрею Жданову лег проект тезисов «О партийности литературы».

«Наша литература, - гласил один из пунктов, - отражая строй более высокий, чем любой буржуазно-демократический строй, …имеет право на то, чтобы учить писателей зарубежных стран новой общечеловеческой морали. Советским писателям не к лицу преклонение перед буржуазной литературой Запада, переживающей гниение и распад» [1].

В этом духе проходили собрания творческой интеллигенции, на которых партийные лидеры разъясняли смысл принятых решений.

Постановления партии усилили морализаторство писателей в общении с инакомыслящими, настроили на «лакировку» советской действительности. В начале 1947 года эти качества в избытке проявил Лев Кассиль. Одна из читательниц, Л.Люблинская, находясь под впечатлением то ли встречи с писателем, то ли письма от него, в своем письме сделала вывод, что Кассиль намеренно обходит положительные стороны зарубежья либо подает их в негативном контексте[2]. В ответ Кассиль обрушил на корреспондентку целый букет обвинений: и желание получить «остренькие и блистательные» откровения, и проявление невнимания к его словам, и якобы выраженные читательницей восторги по поводу косности, чопорности и высокомерия британцев. Неадекватная реакция писателя затронула личное достоинство и возмутила Люблинскую.

«Вообще, говорите вы со мной, как с каким-то «идеологически невыдержанным» субъектом. А я, смею Вас уверить, вполне советский человек, твердо стою на советской платформе. Не качаюсь и не собираюсь падать»,

- ответила девушка.

Действительно, Люблинская могла уважать себя. «До войны – учеба, уютная комната, заботливые родители», - рассказывала она. С первых дней Отечественной войны – добровольный уход в армию, тяжелый труд медсестры все годы войны:

«Крепко доставалось! Но никто не хныкал, не жаловался, работали из последних сил: так нужно было, каждый сознавал, что там, на фронте, еще во много раз труднее».

Однако чем больше девушка узнавала жизнь, тем более обидно ей было видеть руководителей, которые «не имели даже права называть себя советскими офицерами, носить погоны, звездочки, а в кармане – партбилет!». Ее возмущали трусость, бездушие начальства, формализм политработников. Изумляло воровство интендантов: «недаром сложили загадку: «Кто богаче всех в госпитале!» – Заведующий складом». «Мы утешали себя только тем, что Сталин далеко и не знает об этом, да ему за всем и не уследить», - комментировала она. Но больше всего ее поразила за границей, в Австрии после войны, «приобретательская зараза» советских людей. «Этот зуд наживы охватил всех, - с горечью писала Люблинская, - от начальника до санитарки…чего-то меняли, чего-то махлевали и все это в погоне за так называемыми «заграничными вещами». Обычные люди не соответствовали идеалу советского человека, который рисовала пропаганда. Люблинская же пыталась соответствовать и боролась за «справедливость». «Вы скажете – «бороться!», - восклицала она. - Я пыталась, а что из этого вышло!». После нескольких столкновений с начальством медсестра получила трое суток гарнизонной гауптвахты. «И вот там, сидя на ледяном полу, я продумала свою жизнь и поняла, что я одна ничего не могу сделать», - констатировала представительница первого советского поколения.

Горький опыт рядового труженика войны говорил не в пользу власти. Однако воспитанные властью люди не были готовы к радикальным изменениям в мировоззрении, тем более после Отечественной войны. Люблинская растерянно обращалась к Кассилю:

«Я вам почему-то верю и вот написала о самом больном…Мне кажется, что советский писатель должен знать правду, не скрывать, не замалчивать грязь, не молчать, а писать об этом, - это его святое дело. А ведь о том, что я рассказала Вам, никто не говорит, не пишет, значит, может, и не знает?» (Выделено Люблинской – А.Ф.).

Однако Люблинская опоздала: партийное руководство уже поработало с писателями. Правда жизни, войны, знакомая миллионам советских людей, не прорвется на страницы произведений полноводным потоком, будет строго дозироваться цензурой. Характерный диалог произошел на совещании в Управлении пропаганды и агитации ЦК партии в сентябре 1947 года:

«Лебедев: Почему до сих пор не поставлен вопрос об издании истории Великой Отечественной войны. Ведь третий год идет как закончилась война.

Городецкий: Товарищ Сталин сказал, что не время.

Лебедев: Простите, значит, я ошибаюсь» [3].

Сама же Люблинская заберет свои слова обратно. Опыт опытом, но гневная реакция авторитетного человека была неприятна, поначалу вызывала, видимо, мысли о переходе какого-то морального рубежа, чего делать не следовало. Однако готовность к компромиссу не означала, что почитательница Кассиля отбросила свои выводы. Люблинская была готова еще раз посражаться «за правду». В конце концов, были и другие авторитеты, например, поэт Владимир Маяковский. «Можно не иметь никаких расхождений с нашими идеологическими установками и в то же время видеть недостатки у нас. А для того, чтобы быть советским человеком, вовсе не обязательно кричать на каждом шагу «ура» и «да здравствует», - отчеканила она Кассилю со ссылкой на поэта.

Столкновение державного патриотизма номенклатуры и естественного патриотизма миллионов советских людей было неизбежно. В преддверии холодной войны правящий класс навязывал гражданам свое понимание патриотизма, добивался идеологической однородности общества, которая должна была способствовать улучшению управления государством. С апреля 1947 года писатели стали агентами выполнения «Плана мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма», составленного в недрах Управления пропаганды и агитации (УПА) ЦК партии. Генеральной идеей плана было противопоставление «передового» советского буржуазному. «В основу работы по воспитанию советского патриотизма, — отмечалось в документе, — должно быть положено указание товарища Сталина, что даже “последний советский гражданин, свободный от цепей капитализма, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства”». Главной внутриполитической опасностью составители плана считали «проявление низкопоклонства и раболепия перед буржуазной наукой и культурой со стороны отдельных неустойчивых граждан СССР». Вместе с тем, комплексный план не определял четко очерченной цели — государства-лидера на Западе, на котором необходимо было сосредоточить пропагандистский огонь: источником опасности предстал абстрактный «капиталистический Запад». В осуществлении плана должны были быть задействованы УПА, центральные газеты, Союз советских писателей, министерство кинематографии, комитет по делам искусств, президиум Академии наук СССР, министерство высшего образования. Предусматривалось создание фильмов, пьес «о советском патриотизме, о национальной гордости советских людей», а также «о нравах и быте буржуазного общества» [4].

Партийные установки отрицали взгляды Люблинской и ей подобным гражданам, создавали черно-белую картину мира: все советское превосходит заграничное. В мае 1947 года установку закрепит Иосиф Сталин. Во время встречи с писателями он призовет их бороться «с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов», с низкопоклонством перед заграницей. Участник встречи Константин Симонов искренне полагал, что здравое зерно в подобных призывах было, «возникшая духовная опасность не была выдумкой», дело было лишь в методах, которыми нужно было вести борьбу за высокие идеалы. Чиновники выбрали свой, «отмеченный в некоторых своих проявлениях печатью варварства, а порой и прямой подлости», путь, действовали «методами грубыми и постыдными, запугивающими, но не убеждавшими людей» [5].

После отказа СССР участвовать в реализации плана Маршалла произошло изменение концепции пропаганды. Пропагандистский аппарат перестраивался для ведения тотальной психологической войны против конкретного врага с целью выживания в условиях холодной войны. Новые идеологические установки были зафиксированы в выступлениях А.А. Жданова и Г.М. Маленкова в декабре 1947 года, в сентябрьском и декабрьском проектах программы ВКП(б), составленных группой высших идеологических работников к намечавшемуся очередному съезду партии. Их сущность сводилась к возрождению постулата о смертельном поединке «двух лагерей», один из которых должен неминуемо погибнуть[6]. Возвращение к доктрине эпохи революции и гражданской войны, закрепленной в Конституции 1924 г., отвергнутой Конституцией 1936 г., обозначал крах иллюзий советских руководителей на вхождение в мировое сообщество на неконфронтационной основе.

В конце 1947 г. позитивное содержание советской идеологии и пропаганды – сталинизма – сводилось к следующему. Капитализм созрел для замены его социализмом. Важную роль в смене строя на Западе должен играть субъективный фактор, пробуждение сознания миллионов рабочих и интеллигентов, чему мешают только предатели социал-демократы, империалистические круги и продажная западная печать. Накануне своего падения империалисты идут по пути авантюр, что еще больше расшатывает основы западного общества. Эти традиционные для революционной эпохи постулаты были дополнены положением, что после Второй мировой войны центр мировой реакции переместился в США, которые вынашивают планы мирового господства. Роль младшего партнера в их реализации выполняет Великобритания. Образовались два лагеря: империалистический и антидемократический, с одной стороны, а с другой — антиимпериалистический и демократический, «имеющий основной целью подрыв империализма, укрепление демократии и ликвидацию остатков фашизма». СССР, заявляли пропагандисты, свободен от язв буржуазного строя, является символом прогресса; Запад отстал от него «по способу производства». Русский народ считался «старшим братом» всех остальных народов СССР, а «советский народ» — «выдающимся, передовым, творческим народом». В стране, по утверждению идеологов, сложилось морально-политическое единство общества. Основным законом его развития, якобы, является борьба старого и нового, а «источником» развития — «животворящий советский патриотизм». Главной патриотической силой была объявлена ВКП(б), возглавляемая И.В.Сталиным. Идеологи считали, что в СССР нет условий для возрождения капиталистических отношений, а отсталое мышление отдельных граждан возрождается только как пережиток проклятого прошлого царской России или вследствие влияния капиталистического окружения. Был сделан вывод о необходимости бдительности советских людей – патриотов и интернационалистов – и борьбы с фактами раболепия и низкопоклонства перед иностранщиной среди интеллигентов, в среде которых Запад ищет агентуру. Построив социализм, заявляли пропагандисты, советские люди уверенно закладывают основы коммунизма, ростки которого видны в современности. На СССР равняются народы стран «новой демократии», коммунистические и патриотические силы в западных странах, борющиеся за освобождение и освободившиеся от колониального ига народы, все честные люди на планете[7].

Идеологический мессионизм Москвы был закономерным явлением после войны. Однако в отличие от США обессиленный войной СССР не мог подкрепить его глобальной экономической и политической экспансией, был вынужден ограничиться удержанием в своем геополитическом пространстве только стран Восточной Европы.

Важным элементом пропаганды было формирование образа Сталина, стереотипа отношения к вождю. Сталин представал перед читателем, зрителем преемником В.И.Ленина, мудрым вождем, которому советский народ обязан всеми своими свершениями, борцом за мир, главным патриотом и интернационалистом. Газеты систематически публиковали отретушированные фотографии руководителя партии и государства: высокий человек с гладким лицом, отец нации, скромный в своем величии и мудрости. Встреча с реальным Сталиным — человеком низкого роста, редкими волосами, оспинами на лице, который мог быть грубым, невежественным и беспощадным, производила противоречивое впечатление на советских людей и зарубежных коммунистов: смесь почтения и обожания, страха и удивления; а некоторые с первого взгляда просто не узнавали вождя[8].

Создатели идеологии сталинизма не учитывали или неверно трактовали новые экономические, социальные и политические процессы, которые разворачивались в западном мире. Они идеализировали советский строй, а вопрос об источниках развития общества довели до уровня философского идеализма. ЦК ВКП (б) надеялся, что благодарные своим освободителям народы Восточной и Западной Европы будут до бесконечности симпатизировать политике СССР вне зависимости от ее содержания. Это была идеология номенклатуры, которая, ничтоже сумнящеся, только себя считала истинным выразителем долгосрочных интересов советских граждан.

Важнейшим элементом политического сознания граждан должен был стать патриотизм. Официальное содержание государственного патриотизма включало в себя преданность государству и народу, добросовестный труд на благо общества. Но слова камуфлировали иное: требование беспрекословного подчинения властям, конкретному руководителю, необходимость некритически воспринимать любые идеи, внушаемые пропагандой. Номенклатура спекулировала на естественном патриотизме миллионов людей, отстоявших независимость Родины в жесточайшей войне. Державный патриотизм формировался одновременно с насаждением в общественном сознании образа врага. За идеологическими абстракциями стоял серьезный экономический интерес власти: слабо материально мотивированные граждане должны были ударно трудиться, опасаясь обвинений в отсутствии у них любви к родине; под патриотическими лозунгами проходила добровольно-принудительная подписка на облигации государственного займа, с помощью которого восполнялись убытки, понесенные государством во время снижения цен на товары в сталинские времена. В этом смысле враждебность Запада была на руку номенклатуре: позволяла оправдывать эксплуатацию граждан необходимостью защиты их от внешнего врага.

Часто бывало так, что жертвами патриотического угара становились его активные проповедники. Не избежал этой участи и Лев Кассиль. В середине 1949 года он был подвергнут резкой критике в «Правде» [9] за использование служебного положения. Находясь в командировке по заданию журнала «Огонек», Кассиль, якобы, пользовался переоборудованным на его вкус катером, возил за государственный счет жену, использовал командировку для проведения личных творческих вечеров, за которые брал непомерные, до 1500 рублей за встречу, гонорары. Заметка вызвала взрыв негодования простых советских людей. Рабочие, военнослужащие требовали лишить Кассиля звания советского писателя – «это космополит, прикрывающийся громким именем советского писателя» - и конфисковать все его сбережения. Замученных тяжелой жизнью людей поражало, что «воспитатель и инженер душ» получал гонорары, равные трем окладам рабочего: «Пусть поработает, поживет на зарплату и тогда поймет как можно драть деньги с рабочих, со студентов и даже детей»; «поступки-то его не советские» [10].

Появление заметки было связано, скорее всего, с внутриклановой борьбой в ССП и завистью коллег к удачливому писателю. Не случайно за полмесяца до обвинений, 27 июля, в ведомственной «Литературной газете» в статье учительницы – «человека из народа» – был подвергнут критике творческий метод писателя. Организаторы кампании действовали по принципу: главное начать, а по ходу дела будет за что «зацепиться». В итоге, хотя комиссия под руководством писателя Бориса Горбатова и выяснила, что катер не переоборудовали, жена приехала после и за личный счет, а гонорар составил 770 рублей («и это превышение»), секретариат ССП 19 августа объявил Кассилю выговор и лишил на год права публично выступать[11].

Допущение склок и борьбы кланов было составной частью стратегии советского руководства – «разделяй и властвуй» – по отношению к творческим личностям и чрезмерно усилившимся организациям для контроля над ними. ЦК ВКП (б) играл в таких случаях роль третейского судьи, который учитывал и заслуги обвиняемого. Наказание не повлияло на решение власти присудить Кассилю совместно с Максом Поляновским Сталинскую премию за повесть о юном партизане Володе Дубинине «Улица младшего сына». На самого же Кассиля конфликт произвел неизгладимое впечатление. Внешне он был лоялен и даже взялся за сочинение патриотической повести о юном художнике. Но внутри него шла работа, которая со временем заставит писателя занять гражданскую позицию в период «оттепели», иначе, в духе Люблинской, взглянуть на действительность.

По этой теме читайте также: