«Шаламов действительно написал историю России ХХ века. Своими “Колымскими рассказами” и — биографиями её трагических персонажей, забытых и забываемых ныне из разных идеологических и прочих соображений. В свои краткие биографии он не мог поместить “весь контекст социальной действительности в ее исчерпывающей полноте”. Но Шаламов стремился сохранить в памяти общества имена своих героев как “участников огромной проигранной битвы за действительное обновление жизни” — таких же, как и он сам».
«Скопировав в научной библиотеке ГАРФа 23 никем дотоле за 82 года не разрезанные страницы, я подготовил доклад “Ленин и Пастернак: неизвестные страницы” и прочитал его в Москве на заседании Мандельштамовского общества 10 ноября 2007 года. К сожалению, мои попытки републиковать “Материалы” успехом до сих пор не увенчались. В данной статье, не повторяя своего выступления восьмилетней давности (оно было попыткой ответить только на два вопроса: 1. Почему публикация “Материалов” не получила обещанного продолжения? 2. Почему семья поэта не знала об их существовании?), я предлагаю обзор второго, французского (как мне представляется, наиболее интересного) раздела этой публикации».
«В центре развала образования оказались припёртые к стене гуманитарии. Британское государство продолжает давать университетские гранты на точные науки, медицину, инженерное дело и прочее, но оно перестало тратить хоть сколько-нибудь существенные средства на гуманитарные дисциплины. Нет сомнений, что если ситуация не изменится, в ближайшие годы будут закрыты целые гуманитарные факультеты. Если филологические факультеты и выживут, то, возможно, лишь для того, чтобы учить студентов с отделения бизнеса расставлять точки с запятой».
«Шаламов считал, что книга о Климовой должна рассказать о величии трагедии революционного и послереволюционного поколений, задать нравственный образец, планку после господства сталинизма и несбывшихся надежд, пробужденных революцией. Как пишет Шаламов Столяровой: “Эта история не только позволяет изучить эпоху — надеть намордник на эпоху”»
«Коллизия не новая. Ее запечатлел Шекспир в “Кориолане”, вдохновляясь еще более древней римской историей. Негодование против собственных властей (вполне законное и обоснованное) может подвести человека к такому рубежу, на котором для продолжения борьбы нужно будет объединиться с внешним врагом. Врагом не правительства, а страны, всего твоего народа. “Горе гражданину, который за тирана мстит отечеству!”».
«У всякого, кому не безразлична судьба философского наследия М.А. Лифшица и всего “течения” 1930-х, появление положительной рецензии на этот прекрасный сборник, казалось бы, не может не вызывать хотя бы сдержанного одобрения. Причисляя себя к заинтересованной публике, и я бы очень хотел встретить её с воодушевлением как ещё одно свидетельство того, что работы философа не забыты и находят дорогу к своему читателю. Однако какое-то смутное внутреннее чувство предостерегает от слишком поспешных выводов».
«Работы Лифшица, в частности те критические работы, которые приведены в сборнике, — это “методика борьбы на два фронта”. Это тонкий и очень точный механизм развенчания различных псевдонаучных теорий (не только квазимарксистских). Средство отделения мух от котлет. Чтобы понять, где наука, где искусство и что такое критика. Чтобы не отвлекаться на несуществующие проблемы, а заняться реальными. А реальные проблемы нашего времени и современной общественно-политической и культурной ситуации имеют много общего с теми проблемами, которые решал Лифшиц».
«Известную сложность для реконструкции взглядов Шаламова создает противоречие, которое становится очевидным каждому, кто хорошо знаком с его творчеством. С одной стороны, известны резкие слова Шаламова о народе и крестьянстве. В своей ранней — пока ещё благожелательной — критике “Одного дня Ивана Денисовича” Солженицына Шаламов, помимо прочего, отмечает: “Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может”. <...> С другой стороны, известны совершенно иные слова писателя о революции, шаламовская симпатия к эсерам, преклонение перед народовольцами, наконец, участие в троцкистской оппозиции конца 20-х годов».
«Когда сын Набокова опустошил все коробки со своим законным наследством, выяснилось, что великий писатель, исписав бездну бумаги, умудрился не сказать ничего. Он оказался голым королём, который ещё и охотно влез в грязь, заявив, что чистое искусство имеет на это право. Набоков мечтал увидеть Россию, где издан “Дар”. Он не дожил до этого счастья, но нам вполне повезло. Мы увидели страну, где погасли звёзды и просветлённая элита обнажила клыки. Эта страна отвела своё культурное поле под мусорный полигон. Она увлеклась магазинами, отринула смыслы и исполнилась высокомерной, презрительной пустоты. Целая орава творцов с антисоветской ржачкой, с эпатажем и гимнами эстетизму впряглась в процесс и потащила страну, созданную огнём истории, в холод и лёд, в энтропию и гибель.»
«И нынешние гончарововеды-обломовцы только подтверждают слова автора романа: они, на мой взгляд, не только не могут сказать ничего нового, существенного об «Обломове» и обломовщине, они не могут даже не то что понять Добролюбова и его статью (а следовательно, и самого Гончарова, одобрившего её), они её правильно даже прочитать и процитировать не могут — не в состоянии!»
«И Шаламов, и Леви, в отличие от большинства выживших узников ГУЛАГа и нацистских лагерей смерти, однозначно утверждают справедливость двух тезисов. Первый: лагерь — только отрицательный опыт для человека. Второй: единственная возможность свободы и сохранения человеческого в лагере — ненависть и сопротивление. Но восстание, сопротивление возможно только до определенного физического предела: холодом и голодом человека реально свести к одним животным инстинктам. И именно это становится основой лагерного растления».
«Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лествицы развития, — а споткнешься — падай — черт с тобою — таковский и был сукин сын... Благодарю покорно, Егор Федорыч, — кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не спокоен насчет каждого из моих братий по крови, — костей от костей и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии».
«И хотя я знаю, что критические “работы” живут недолго и что многим книга Эренбурга, о которой идет у меня речь, покажется давно потерявшей свою действенность, тем не менее я не колеблясь включаю эту статью в свою книгу. Я думаю, что вопросы, затрагиваемые в ней, не утратили свое значение и сейчас. О них продолжают спорить — и если несколько изменилась форма, в которую спорящие стороны облекают свои аргументы, то самая сущность — и положений и аргументов — осталась в основе той же самой. И, если б мне опять пришлось писать на эту тему, я бы должен был повторить большую часть того, что сказано в этой статье».
«Почему Варлама Шаламова больше изучают за рубежом, чем в России? Почему этот писатель так важен для понимания нашего прошлого и настоящего? В чём конфликт между Шаламовым и Солженицыным? Комментарий главного редактора журнала “Скепсис” Сергея Соловьёва»
«Главная черта марксистского литературоведения — понимание литературы как части идеологической сферы жизни общества. Его задача состоит в обнажении и критике идеологических механизмов, лежащих в основе литературного текста, в основе его восприятия и трактовки. Эта критика должна служить одним из строительных блоков общей научной критики идеологии, которую предлагает марксизм — не только комплексная научная теория, но и вытекающая из теории практика социального освобождения».
«Издание на русском языке книги “Теория литературы: введение”, одной из самых известных работ Иглтона, может обогатить отечественное литературоведение, помочь ему заново открыть собственный опыт марксистского анализа. Этот подход может оказаться важным для понимания того, почему литература не есть “вещь в себе”».
«Но как могло случиться, что человек, по рождению и воспитанию принадлежавший “к высшей помещичьей знати в России”, вдруг “порвал со всеми привычными взглядами этой среды”? Такого рода “кризисы” не могут быть проявлением просто индивидуальной “совести” — они должны иметь историческую опору и подготовку; а если так, то каковы же те исторические корни, из которых в конце концов вырос идейный кризис Толстого, приведший его к крестьянству и сделавший “зеркалом” крестьянской революции?».
«Вопрос революционных истоков особенно смущает буржуазию. Разве не является средний класс самым мирным из всех, преданным в силу своих материальных интересов идеалам стабильности, предсказуемости и терпения, более склонным к миролюбию и парнокопытной медлительности, чем к неуёмности хищников? Тогда как буржуазия может согласовывать этот идеал со своим действительно кровавым появлением на исторической арене? И как может она примирить своё стремление к стабильности с тем, что её революция, вне всякого сомнения, никогда на самом деле не прекращается — что класс капиталистов, как указывает нам Маркс, является по своей сути наступающей силой, вечно сотрясающей, разоблачающей, подрывающей, разрушающей?»
«Все очерки, включенные в книгу, отвечают названию “Прошлое толкует нас”, поскольку каждый из них в свое время появился на свет в качестве историко-философского отклика на известную актуальную проблему: каждый представлял собой попытку привлечь прошлое к интерпретации запутавшейся современности».
«Кому верить — теоретикам футуризма, утверждающим, что диалектика в искусстве ведет от познания жизни к какому-то жизнь строению, от реализма к тому, чтобы "превращать индивидуумы в простые рупоры эпохи",— или "именующим себя марксистами" Марксу, Энгельсу, Плеханову, Ортодокс, утверждающим, что диалектика в искусстве ведет к Шекспиру, к Толстому, к реализму, к точному познанию жизни?»
«Учебник у нас – это всё ещё нечто вроде сборника советов молодым хозяйкам, исходящих от опытного кулинара, рецептурным эмпиризмом страдают и многие частные статьи на методические темы. Думается, что следует нам более пристально призадуматься над вопросами о том, чему и для чего мы – словесники учим наших школьников, прежде чем решать вопросы о том, как нам учить их».
«В последние тридцать лет Бахтин был скорее брендом процветающей отрасли индустрии, чем индивидом. Индустрии не простой, а транснациональной, со всеми присущими ей атрибутами: разъезжающими по всему свету исполнительными директорами, международными конференциями и собственным журналом. В сфере теории культуры эта жертва сталинизма стала теперь частью — а во многом и жертвой — большого бизнеса».
«Сегодня очевидно, что эпоха холодной войны, в силу своей огромной политизированности, рождала во многом одностороннее восприятие потаенной русской литературы ХХ в., особенно лагерной, которая рассматривалась главным образом как документальное свидетельство, а не явление искусства. В связи с этим очевидно и другое: именно лагерная проблема в СССР, точнее, политическое манипулирование ею - стало одним из тех рычагов, которые перевернули мир…»
«…Судя по экранизациям Шаламова, путаница продолжается до сих пор. Заслуга Валерия Васильевича Есипова — в ее преодолении. Интересный избран им методологический прием: показать своеобразие исторической личности через отношения с равновеликими — с Пастернаком, Солженицыным, Твардовским. В качестве приложения в конце короткий, спокойный и сокрушительный отзыв на новую телевизионную продукцию, снятую якобы по Шаламову, на самом же деле писатель был господами кинематографистами просто “привлечен для обслуживания” политического заказа — роль, для живого Шаламова неприемлемая и ненавистная».
«Борьба за Виктора Гюго — это часть борьбы за реализм, а борьба за реализм — часть борьбы за подлинную демократию и за мир. Такова истина. А враги Виктора Гюго, целя в него, стараются сразить поэта, который неизменно требовал, чтобы “буква” отступила перед “разумом”, который не мыслил себе поэзии без идей. Они прекрасно понимают, кому единственно может служить отныне эта поэзия правды, этот “самшитовый волчок” в кармане ребенка, этот “ореховый шкаф”, дверцы которого открываются в широкую даль истории».
«Авторами журнала были почти все московские и ленинградские писатели: и рапповцы, и так называемые тогда “попутчики”. Леонид Максимович Леонов входил в редакцию, открывая дверь ногою, дверь в кабинет Фадеева открывал, беря ручку двери куском бумаги. Входя в редакцию, здоровался только с Ановым и Корабельниковым, мимо всех остальных сотрудников проходил, будто здесь, кроме мебели, ничего и никого не было. Всеволод Вячеславович Иванов всегда входил весело, дружелюбно приветствовал всех, тут же делился новостями, рассказывал анекдоты, останавливался у каждого столика, пока наконец Фадеев, заслышав его голос, не выглядывал из кабинета и не зазывал его к себе».
«Трагический парадокс — художественный способ прозрения глубинной сути происходящего с рассказчиком и персонажами в прозе В. Шаламова. В нем же - один из важнейших стимулов к преодолению, освобождению от ужасного и абсурдного, один из источников катарсического просветления в, казалось бы, безысходных обстоятельствах. Гениальная “творческая догадка” автора открывает и путь читателю, по которому он волен идти».
«Литератор энциклопедического склада, Жан Поль Сартр в сегодняшней культуре Запада скорее исключение, чем правило. Разносторонние дарования не были чем-то из ряда вон выходящим во Франции просветительского XVIII века, в XX столетии они редкость. Гораздо чаше писатели склонны получать философию из вторых рук, а журналистскую работу по возможности сводить к подписыванию манифестов и к интервью по случаю. Сартра разделение умственного труда словно не коснулось. Философ солидной университетской закваски, виртуоз журнально-газетной полемики, блистательный эссеист, он, кажется, и создан для того, чтобы быть идеологом, властителем дум рядом со своими собратьями-художниками слова».
«О ремесле и уделе литературных критиков, — разумея под ними, как это принято во Франции, и тех, кого у нас именуют литературоведами, — Жан Поль Сартр высказывался обычно без малейшего снисхождения, а то и попросту с издевкой: “Критики — это в большинстве случаев неудачники, которые однажды, подойдя к порогу отчаяния, нашли себе скромное тихое местечко кладбищенских сторожей”».
«“Слова Сартра” — произведение примечательное. “Критическое введение в личность” одного из властителей дум “левой интеллигенции” Запада. Честное, до жестокости, до святотатства откровенное исследование духовного микрокосма, подчиненного тем же, хотя и философски сублимированным законам, что и вызвавшая его к жизни материальная вселенная — французское общество XX столетия».
«Стоит ли за провинности Бортко и советской интеллигенции линчевать Булгакова? Ведь сам автор в своей статье пытается разрушить в первую очередь стереотип, который сложился в отношении повести в общественном сознании. Для него важно исследовать и разоблачить «единый, целостный феномен псевдокультуры и, что важнее, элемент манипуляции массовым сознанием». Однако по ходу анализа исследователь недостаточно четко разграничивает позиции писателя Михаила Булгакова и режиссера Владимира Бортко».
Моральный облик Преображенского ясен: это не ученый и не интеллигент, а мещанин. Он эгоцентричен, спесив, капризен, груб, беспринципен, духовно ограничен (его интеллектуальная жизнь исчерпывается поездками на «Аиду» ко II акту!), равнодушен к ближнему и к общественным интересам. Плохо разбирается в социальных и даже бытовых вопросах, но обожает всех поучать. Внимателен к своим правам, но с чужими не считается.
«Как материализм и как диалектика, точно так же исходным принципом для Лотмана был и историзм - и точно так же этот историзм метода сталкивался с антиисторизмом идеологии. Идеологическая схема эгоцентрична, она навязывает всем эпохам одну и ту же систему ценностей – нашу. Что не укладывается в систему, объявляется досадными противоречиями, следствием исторической незрелости. Для марксистского метода противоречия были двигателем истории, для марксистской идеологии они, наоборот, препятствия истории».
«С началом «оттепели» бюрократический контроль над литературой несколько ослаб и появление в печати нескольких ранних произведений Солженицына о сталинском времени свидетельствовало для Лукача о том, что программа «социалистического реализма» имеет шанс воплотиться в действительности».
«До тех пор, пока между высокой академической наукой, с одной стороны, и изучением литературы в школе, с другой, будет возведена «китайская стена», до тех пор, пока написание школьных учебников и пособий по литературе будет отдано на откуп дуракам и бессовестным халтурщикам, предмет «литература» не сможет «вылезти из грязи и распустить свой яркий бутон» на радость ученикам, преподавателям и всем нам».
Вопросы о влиянии антагонистических отношений в государстве на уровень и формы детского насилия, о правовом нигилизме карательных органов, о бюрократических традициях в образовании был обойден. Государство, одной рукой предпринимая меры по ускоренной социализации детей, другой продолжало уродовать часть из них. Такие тенденции не могли быть отражены в образах детской литературы, а значит, писатели были существенно ограничены в выполнении наказа Мишаковой не держать детей в «сусально-мармеладном представлении».
Глубокая, несовместимая разница в политических взглядах двух писателей состояла в том, что Солженицын уже в конце 60-х годов выводил сталинский террор из революционной практики большевизма и борьба с тоталитарной сталинской системой была для него равнозначна борьбе с большевизмом и атеизмом. Для Шаламова на протяжении всей его творческой жизни сталинизм был не продолжением, а отрицанием ленинизма.
Были и другие, кроме болезней, причины, из-за которых Шаламов стоял в стороне от диссидентства. Во-первых, он считал искусство, литературу — даже неизданную — достаточно мощным средством сопротивления любому режиму. Во-вторых, понимал, сколь разрушителен для писателя срыв в сферу публицистики. Это было стойкое скептическое убеждение Шаламова, плод его лагерных и послелагерных размышлений: «Несчастье русской литературы в том, что она лезет не в свои дела, направляет чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает…».
Многие считали его уже давно умершим. «Варлам Шаламов умер», - заявил на весь мир А. Солженицын в Америке. А Шаламов тогда, в 70-е годы, еще ходил по Москве - его встречали на Тверской, куда он выходил иногда за продуктами из своей каморки. Вид его был страшен, его шатало как пьяного, он падал.
«Самое чудовищное — поведение людей, которые около Сталина. Более всего они боятся за свою жизнь, карьеру, продвижение. Готовы вывернуться наизнанку. Маховик раскручивается. А трое внизу по-прежнему делают свое дело. Вот она — система…»
«Руководитель комсомольцев восстановит гармонию советского общества на территории школы, а благородные юноши из боксерской секции разберутся с уличными хулиганами. Усилия подростков, юношей и девушек школы будут направлены на малые, но ежедневные дела, которые – так они должны были считать – будут приносить пользу им и родине».
«Встреча с реальным Сталиным — человеком низкого роста, редкими волосами, оспинами на лице, который мог быть грубым, невежественным и беспощадным, производила противоречивое впечатление на советских людей и зарубежных коммунистов: смесь почтения и обожания, страха и удивления; а некоторые с первого взгляда просто не узнавали вождя».
Перед вами нобелевская речь одного из лучших, с нашей — скептической — точки зрения, современных писателей, автора романов «Осень в Петербурге», «В ожидании варваров», «Жизнь и время Михаила К.»
«Сериал “Есенин” я ждал со смешанным чувством. С одной стороны было трудно ждать чего-либо хорошего. Заранее можно было предсказать, что авторы сделают упор на “антисоветскость”, на версию убийства Есенина и противопоставление Есенина большевикам. Но ждал хотя бы элементарного соблюдения исторических реалий, хотя бы внешнего следования общеизвестным фактам биографии, пусть и с известной долей художественного вымысла, если он, конечно, явно не противоречит действительности».
«...Cтрану заливает грязь тупой бессмысленной поповской пропаганды. Деградирует система образования. Уже вовсю ведутся разговоры о преподавании закона божьего в школах. Вместо истории культуры исподволь вводят обскурантские основы православной культуры... А у постсоветских интеллигентов-литераторов при любой попытке вызвать эти несусветности к барьеру научного доказательства - “привычный морозец”».
«Если речь идет о Пушкине-человеке, то кому какое дело верил ли он в Бога, ходил ли в церковь, по своей ли воле исповедовался и причащался перед смертью? Если же мы говорим о Пушкине-поэте, то где критерии для разграничения стихов атеистических и религиозных? Таким образом, сама постановка вопроса о вере/неверии Пушкина как собственно научной проблемы не кажется нам возможной».
«Явно атеистических – и притом прекрасных! – стихов у Пушкина – пропасть. Действительно (а не с притягиванием за уши при помощи иезуитско-герменевтических процедур) религиозных стихов у Пушкина просто нет. Делайте выводы…».
«Вполне справедливо утверждение, что действительность сама по себе не
имеет значения для художника, она служит для него лишь своего рода
трамплином. Но в каком смысле это верно? Только в том, что настоящий
художник никогда не ограничивается видимой скорлупой явлений, но
разбивает эту скорлупу, очищает от нее ядро, дабы мы могли “вкусить и
видеть”, – только в том, что он обладает особой способностью находить
прекрасное само по себе там, где оно скрыто».
«Нет, не случайно, ох не случайно появляется у Роулинг ссылка на кровь. Геном человека расшифрован (так, во всяком случае, это было представлено широкой публике), для науки всё еще только начинается, но уже звучат тревожные голоса о том, что мир, и без того не страдающий от избытка равенства и братства, захлестнет новая волна дискриминации, дискриминации биологической и (якобы) научной. А пока нас к этому готовят, мягко внушают: каждому своё».
«Взгляд на современную литературную критику как на целое приносит весьма ценные плоды познания глубинных причин и взаимосвязей. Это предостерегающий урок о том, как целому академическому направлению, которому было доверено изучение важных вопросов, позволили впасть в изоляцию и вырождение».
Все права на материалы сайта принадлежат редакции журнала «Скепсис». Копирование публикаций приветствуется при наличии гиперссылки на scepsis.net и гиперссылки на страницу заимствуемой публикации; коммерческое использование возможно только после согласования с Наш e-mail:
