Жан Поль Сартр до сих пор для нас нечто вроде «знакомого незнакомца». Он частый гость в нашей стране, упоминания о нем мелькают не только в отчетах о литературно-философских дискуссиях, но и в репортажах собственных и тассовских корреспондентов о зарубежной политической жизни, его творчеству посвящен внушительный ряд статей на русском языке. Переведенные и поставленные на советской сцене пьесы «Лиззи Мак-Кей» и «Некрасов», наименее «сартровские» из сартровской драматургии, никак не позволяют человеку, имевшему случай прочесть или посмотреть только их, вполне понять, что же это за писатель и почему о нем так много говорится. А ведь следовало бы. Дело здесь не только в том, что за нами пока числится некоторый «долг» перед Сартром, ныне охотно пропагандирующим во Франции советскую культуру, выпуская один за другим «русские номера» своего журнала «Les temps modernes», дело прежде всего в том, что от нас ускользает одно из узловых явлений «левой мысли» на Западе, безусловно и открыто антифашистской, даже антибуржуазной — во всяком случае по своим намерениям, пусть и не всегда по конечному исходу. Ныне уже журналисты, еще недавно машинально пускавшие в ход словечко «небезызвестный», без колебаний выводят перед его именем «известный». И тем не менее личность Сартра для очень многих остается достаточно загадочной: не так-то легко понять, почему еще вчера, отложив свежий номер газеты, где приведены были лозунги тайных убийц из ОАС — «Расстреляйте Сартра!», и взяв в руки книжку по современной философии, мы неизменно узнавали, что Сартр — вождь атеистического экзистенциализма, «философии страха и отчаяния». Сартр должен в конце концов перестать быть в наших глазах полумифом-полупризраком, обрести плоть. И получить слово: неразумно пренебрегать тем ценным, что им сделано, не менее неразумно занимать в споре страусову позицию или ополчаться на молчаливые ветряные мельницы.

В недавно вышедшей автобиографической повести Сартр именно собственную личность поместил под микроскоп своего беспощадного аналитического ума.

Подойдя к рубежу шестидесятилетия, писатели нередко возвращаются к истокам — к поре раннего детства и юности. Делают они это по-разному: одни с умильным просветлением вздыхают по утраченной чистоте, другие красноречиво доказывают, что чистота все же не была утрачена или составляют подобие синодика для поминания знаменитостей, с которыми довелось столкнуться, третьи щедро живописуют нравы и непритязательно, строго рассказывают о пройденном пути.

Сартр предпринимает свое путешествие в прошлое, на первый взгляд, как вполне обычные мемуары. Родословная: предки с материнской стороны и с отцовской — портреты выписаны с немалой долей иронии иногда безобидной, чаще язвительной, с оттенком кощунства. Детские годы: семья, души не чающая в незаурядном ребенке, рано привыкшем «работать на публику», занятия дома и в лицее, первое посещение недавно изобретенного кинематографа, первое знакомство с книжным морем, первые попытки сочинять самому — в общем-то не слишком примечательное начало биографии вполне городского, вполне интеллигентного мальчика, окруженного нежными заботами родичей, чуть ли не с колыбели уготовивших своему отпрыску карьеру на поприще просвещения и писательства. Слегка проступающие сквозь мимоходом, но метко очерченные лица, эпизоды повседневности, облик Франции в первые десятилетия XX века — точнее житья-бытья ее мелкобуржуазной интеллигенции, в глазах которой то была полулегендарная «прекрасная пора». Она превосходно представлена фигурой деда — эльзасца, сеятеля разумного на ниве педагогики, университетского деятеля без настоящей страсти к знанию, доморощенного патриотического витии, в меру сноба и в меру народолюбца... Словом, все перегородки и все перекрытия в каркасе автобиографического здания прочно пригнаны.

Но строитель на каждом шагу поступает явно «не по правилам», нарушая разработанные стандарты. Он не повествователь, скорее чистый аналитик, эссеист, и теоретический анализ в его воспоминаниях не просто «отступления», украшение собственно рассказа, а сплошь и рядом его замена. Правда, Сартр довольно редко отклоняется в сторону и не предается абстрактно-умозрительным размышлениям вообще, мысль его все время крепко привязана к одной судьбе — своей собственной. Но здесь он хочет прояснить все до конца, не столько показать, сколько понять скрытую логику, вышелушить самое зернышко истины, вывернуть наизнанку философскую подкладку не всегда вполне осознанных поступков и решений. Отточенная, изощренная мысль разрывает все покровы, ловит собственную тень и закрепляет в афористически — точном, угловатом слоге самое текучее, подспудное, теряющееся в полумраке. На долю подтекста не остается ничего, все исчерпано в самом тексте. Сартр тоже из породы «диалектиков души», но он не повествователь, а все и вся расчленяющий анатом. И в этом безграничном всемогуществе интеллекта — жестковатая, поначалу даже пугающая, не сразу и не без труда открывающаяся непривычному восприятию поэзия его записок.

«Слова» — подчеркнуто озаглавил писатель повесть о самом себе, дав и частям соответствующие подзаголовки: «Читать» и «Писать». «Слова» — потому что слово стало делом его жизни, признанием, обнаруженным в раннем детстве. Немалую роль сыграл в этом сугубо книжный путь постижения им мира, породивший в сознании ребенка стихийный детский платоницизм, побуждавший его смотреть на понятия о жизни как на нечто пресуществующее самой жизни: назвать вещь, «заключить ее в ловушку фраз» для него «значило ее сотворить и присвоить». Еще сильнее сказалось и полуосознанное комедиантство умненького баловня взрослых, из-за которого он рисковал потерять истинное лицо, подменив его личиной, скроенной по мерке его обожателей, «сделать своей правдой смену обманов». Но Сартру мало выявить эти лежащие на поверхности причины, он пробует распутать клубок до конца, проследить все нити, связывающие его выбор с бродившими в уме подростка представлениями о Боге и вселенной, о жизни и бессмертии, добре и красоте, слове и действии, о своем предназначении на земле.

Страницы, посвященные этим изысканиям в душевных глубинах, достаточно редко достигаемых светом писательского слова, — человеческий документ большой проницательности. Они подытожены в одном из заключительных абзацев:

«Вот мое начало: я бежал вперед, внешние силы формировали мой бег и меня самого. Сквозь устаревшую концепцию культуры проглядывала религия, послужившая моделью — вполне детской, как нельзя более близкой ребенку. Меня учили священной истории, Евангелию, катехизису, не потрудившись снабдить меня верой: результатом был беспорядок, ставший моим особым порядком. Происходили особые сдвиги, смешения: заимствованное из католицизма понятие священного перешло в словесность, и на свет явился пишущий, эрзац христианина, которым я не мог оставаться. Единственным его занятием было спасение: пребывание здесь, на земле, имело смысл лишь постольку, поскольку позволяло заслужить посмертное блаженство, достойно выдержав все испытания. Кончина сводилась к обряду перехода, и бессмертие земное предстало как замена вечной жизни. Чтобы уверить себя в том, что род людской продолжит меня, я внутренне согласился с тем, что ему не будет конца. Угаснуть в лоне его значило родиться и стать вечностью... И пусть мои собратья по человечеству забудут обо мне на следующий день после моих похорон, пока они продолжают жить, я неотступно иду с ними, неуловимый, безымянный, присутствующий в каждом, как во мне присутствуют миллиарды усопших, которых я не знаю и которые предохраняют меня от бесследной гибели... Делом всей моей жизни было спасение (пусты руки, пусты карманы) через работу и надежду: без оснащения, без орудий труда я всецело вложил себя в творчество, чтобы всецело спастись. Вполне человек, сотворенный из других людей, стоящий каждого и которого стоит каждый» (Р.831, 834).

«В «Словах» я объясняю происхождение моего невроза, безумия», — заявил Сартр в интервью корреспонденту «Монд» вскоре после выхода его повести. Этот невроз — подчинение творчества метафизике вневременного, «вечного». Искренне верующий взыскует града, для него земные труды и дни — вынужденный эпизод перед вознесением на небеса. Лишь молитва, прямая «беседа с Богом», еще в здешней юдоли предвосхищает блаженное инобытие. «Эрзац — верующий», заменивший Бога «вечностью» и молитву писательством, сохраняет это пренебрежение к посюстороннему, историческому, где все изнутри разъедается смертью и потому не заслуживает, чтобы над ним ломали голову. Вместо служения тем, кто восстает против своей несправедливой общественной судьбы, сочинитель ввязывается в тщетный спор с метафизической судьбой, и именно таким спором будет на протяжении десятков лет почти все творчество Сартра.

Впрочем, подлинная острота сартровского самопознания не просто в том, что прочерчено русло одной недюжинной духовной истории в самых причудливых его извивах: поток, текущий в нем, питается подпочвенными водами миросозерцания, присущего обществу, которое себя исчерпало. Анализ Сартра строго историчен: лабиринт, через который продирается кандидат в писатели, с беспощадной трезвостью освещен зрелым писателем. Мистификация, проникающая во все клеточки личности, зачастую отнюдь не лобовая, вовсе не прибегающая к прямой охранительной проповеди, но с иезуитским коварством облачающаяся в одежды метафизики, с ранних лет обволакивает и поражает мозг буржуазного интеллигента исподволь. Сартр настойчиво и последовательно сводит ее из заоблачных высей на грешную землю. И уже одним этим нисхождением к корням, обнажением истинной социальной природы иллюзорного сознания он вносит немалый вклад в развенчание мифов одряхлевшей культуры.

Под конец он признается: на то, чтобы стряхнуть с себя наваждения, уходит не одно десятилетие, ясность (полная ли?) завоевывается ценой долгих блужданий, мучительных смен кожи.

.«Я стал непостоянным и я им остаюсь. Напрасно я целиком стараюсь вложить себя в то, что затеваю, без остатка отдаться дружбе, работе, гневу — однажды я отрекусь от себя, я это знаю и я этого хочу... Не испытывая к себе достаточной любви, я устремляюсь вперед и в результате люблю себя еще меньше, это неудержимое движение вперед обесценивает меня в собственных глазах: вчера я плохо поступил, ибо то было вчера, и сегодня я предвижу суровое осуждение того, что произойдет завтра».

Жизнь человека, однажды выломившегося из миропорядка, «скрывающего невыносимый хаос», но не сразу порвавшего все нити, привязывающие его к прошлому, превращается в безостановочное бегство от своей тени, преследующей его по пятам.

«Каждое мгновение повторяет церемонию моего рождения: мне хотелось бы видеть в привязанностях сердца мерцание искр. Разве прошлое меня обогатило? Оно меня не создало, напротив, это я, возрождаясь из собственного пепла, извлекал себя из небытия моей памяти благодаря непрестанно начинающемуся вновь сотворению. Часто говорят: прошлое нас толкает, но я был всегда убежден, что меня вытягивает будущее» (Р.824).

Рассказ об этих годах возмужания и серьезных испытаний в потрясениях 40-50-х годов, о честных прощаниях с прошлым человека, идущего издалека, часто кружными путями, и не всегда, может быть, полностью избавляющегося от недуга наследственной близорукости, обещан Сартром. Не надо быть провидцем, чтобы предсказать всю ценность этого свидетельства — то, чем мы располагаем уже теперь, весьма значительно. Среди писательских автопортретов, которыми литература последних лет достаточно урожайна, «Слова» Сартра — произведение примечательное. «Критическое введение в личность» одного из властителей дум «левой интеллигенции» Запада. Честное, до жестокости, до святотатства откровенное исследование духовного микрокосма, подчиненного тем же, хотя и философски сублимированным законам, что и вызвавшая его к жизни материальная вселенная — французское общество XX столетия. Умный взгляд на положение художника-творца перед лицом своего ремесла, своей житейской судьбы, перед другими людьми — перед лицом бытия. Здесь есть о чем узнать, о чем поразмыслить.

Сказанного, на мой взгляд, достаточно, чтобы иметь основания рекомендовать повесть Ж.П. Сартра «Слова» для перевода и издания на русском языке.

По этой теме читайте также: