— Как только не именуют ваш роман: и плутовским, и детективом о войне. В «Правде» писатель Сергей Смирнов даже признался, что знает два лучших детектива: «Дубровский» и «Момент истины». Во всяком случае, роман уже выдержал десятки изданий.

— Да, уже вышло сотое издание романа — абсолютного чемпиона в нашей многонациональной литературе за последние четверть века.

— Снимались фильмы по мотивам повестей «Зося», «Иван». И «Золотого венецианского льва» Тарковский получил за свою первую большую картину «Иваново детство». Расскажите историю первой экранизации «Момента истины».

— 1975 год. Картина была остановлена 21 октября в связи со скоропостижной смертью исполнителя роли генерала Егорова народного артиста Литвы Бронюса Бабкаускаса. За месяц до трагического события от работы на картине категорически отказался штатный редактор студии «Мосфильм» Дьяченко, возражавший против несуразностей, возникших в сценарии, написанном самим режиссером. Тут выяснилось, что никто материала не видел.

Начали смотреть. После просмотра от картины отказались все три консультанта. В присутствии нескольких сотрудников смотрел картину и директор «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов. Человек природного ума, непростой, но любивший режиссеров. Он Андрюше Тарковскому, которого терпеть не могли Суслов и Гришин, дал квартиру в новом доме для режиссеров. Жалакявичусу он говорил: «Витас, отчего бойцы такие расхристанные, это же парни с гауптвахты. Вместо офицеров — уголовники». Когда зажегся свет, он вздохнул: «Витас, ты не понимаешь, что снял. Не хочу каркать, но боюсь, что этот материал не удастся использовать».

Мне Сизов показал картину последнему. 16 ноября 1975 года в воскресный день он прислал машину. По хмурым осенним улицам с Большой Грузинской меня со спецсигналом до «Мосфильма» домчали за какие-нибудь пять минут. Темными студийными коридорами (в выходные дни электричество не зажигали) вел меня его помощник с большим американским фонарем.

Разговор с Сизовым после фильма я записал, а приехав домой, дополнил и уточнил. Услышал от него следующее: «Мною в этой работе было допущено четыре непростительных ошибки. Главная из них — выбор режиссера, сделанный «Мосфильмом». Жалакявичус — талантливейший мастер, большой художник, но работать может только на основе международной или литовской тематики. Ни армию, ни войну, ни Россию, ни Белоруссию он не знает. Я с ним долго беседовал. Он и сегодня убежден, что лейтенант может кричать на генерала. У него советские военнослужащие ходят ковбоями из «Великолепной семерки». А белорусская деревня выглядит литовской».

— Вы разделяли эти упреки?

— Я человек точный, должен отвечать за сказанное. Схожести с литовской деревней я, например, не схватил. А невладение материалом — безусловно. Сизов продолжал: «Я с ним много говорил. Сейчас вот накричал… переживаю. Телефон не отвечает. То ли в Литву уехал, то ли трубку не желает снимать. Но теперь все это — загробное рыдание. Мы с тобой — патриоты. Затрачены большие деньги. Их надо спасать. Завтра утром за тобой придет машина. Все самое непригодное — выкинуть безжалостно. Денег на пересъемку нет, и Бабкаускаса надо сохранить».

Так-то. Но Бабкаускас не был снят в павильонах вообще. Я — тугодум, но не дурак, понимаю, что слышу абсурдные вещи: «Не держись за роман и сценарий. Нужен новый сокращенный вариант. Думай и придумай». Трое суток я смотрел материал… На душе — настоящая уборная, понимаю глупость происходящего.

20 ноября — день рождения моего сына, приехал Сизов. Веселый. Тосты говорил. Вышли на кухню, и я признался ему: «Как невозможно Бабкаускаса воскресить, так же невозможно уже снятых персонажей побрить и привести в божеский вид». Не знаю, почему режиссер заставил актеров по неделе не бриться, расстегнул всем вороты гимнастерок до пупа, закатал рукава, снял поясные ремни. Да и двигались они и вправду по-ковбойски, вразвалку.

— Но это все внешнее, а внутренние разногласия были?

ни в последней экранизации у меня практически не было. Тут иные вещи. У Жалакявичуса, к примеру, русский офицер унижал и пересмеивал нацмена…

— Много отсебятины?

— Отсебятины у них у всех хватает. Верите ли, режиссер, снявший три картины, убежден, что держит Бога за горло. Я понимаю размер своего сапога: в чем разбираюсь, в чем — нет. Я с человеком, бывшим на афганской или чеченской войне, спорить не буду. В общем, сказал Сизову, что придется переснимать. «Сколько?» — спрашивает. «Более двух тысяч метров». Он изменился в лице и закричал: «Думал, ты мне друг!». Вернулся к столу, налил себе, ничего не выпил. Посидел несколько минут. И ушел… в полную некоммуникабельность, продолжавшуюся более четырех лет. Потом позвонил как ни в чем не бывало, будто вчера расстались…

А главный редактор «Мосфильма» прислал мне письмо, на которое я ответил: «Делайте что хотите, только снимите мое имя и название романа с титров». Вот это письмо. В итоге над фильмом около пяти лет работали и Жалакявичус, и молодые режиссеры. В результате ничего не смогли сделать.

Сизов после того злополучного просмотра показал мне в качестве «толчка мозгам» отзывы по материалу. Крайне эмоциональный отзыв Бондарчука, «Заключение Союза кинематографистов», почему-то подписанное Борисом Васильевым, отзывы двух киноведов. Все три «Заключения» — сугубо отрицательные. Впоследствии много раз писали, что я «закрыл» фильм. Как только я представлял документы, это опровергалось. Самым обидным был некролог в память Жалакявичуса, где говорилось, что я виновен в его мытарствах с фильмом. Я не выдержал и обратился в суд, «Московские новости» напечатали опровержение по решению суда.

— Они просто не знали, с кем связались. Вы обладаете феноменальной памятью, способностью скрупулезно, чуть ли не поминутно воспроизводить последовательность событий 30-летней давности.

— Все просто. В Союзе писателей было более 10 тысяч членов. А тут роман «человека со стороны» — чемпион переизданий. Я это объясняю, простите, задницей. У меня стационарного образования — семь классов довоенной семилетки. Все остальное брал самоучкой. Но делал это добросовестно. Добросовестность — главное, что у меня есть. Роман вышел, а на Лубянке все не могли понять: как же это так точно все воспроизведено?

— Вас ведь обвиняли чуть ли не в выносе секретных документов…

— У них был переполох. Отношения с ними, скажу, всегда складывались напряженно. Я человек прямой. Журнал «Юность», где планировалось печатать «Момент истины», послал текст в КГБ, в Минобороны, в Главное политуправление, в МВД, главному военному цензору.

Они хотели вынуть две главы: в Ставке со Сталиным и эпизод с генералами. Позиция цензоров была такой: «Если все Сталина боялись, как же мы выиграли войну?». 14 с половиной месяцев они препятствовали выходу романа. Борис Полевой уже спланировал убрать главы. Избежал я этого лишь благодаря болтливости его зама Андрея Дементьева, который сказал: «Да, Богомолов у нас идет в трех номерах, но есть там две идейно мутные главки. По указанию компетентных инстанций мы их изымаем»… Я немедленно дал телеграмму: «В связи с недружественным отношением ваших сотрудников прекращаю печать романа».

— Вас таскали на ковер?

— Меня таскать сложно. Я в конце своей офицерской карьеры провел 13 месяцев в тюремных камерах. Характер у меня непростой.

— Фронтовик, прошедший всю войну, оказался за решеткой?

— Никогда не был диссидентом. Дурак был. Собирал изречения, афоризмы. В частности, выловил высказывание второго тогда в государстве лица — Маленкова: «В сложной ситуации не только коммунист, но и каждый советский человек должен поступать так, как подсказывает ему совесть и его убеждения».

И в Германии на офицерском совещании по поводу одного чрезвычайного происшествия выступил в защиту малознакомого офицера. Его на моих глазах делали козлом отпущения. Вот я и высказал мнение в лицо начальникам. Вдобавок процитировал Маленкова, предупредив их об ответственности за происходящее. На четвертые сутки был арестован и лишь через 13 месяцев освобожден — без суда и каких-либо извинений. Я написал рапорт об увольнении, дав себе слово — больше никогда нигде не служить и не состоять. Клятве я остался верен, что и определило образ моей жизни и занятий литературой. Я решил свести до минимума контакты с государством.

— Знаю, что вас настойчиво приглашали вступить в СП. Теперь понятно, почему вы категорически от этого отказывались.

— Да, Георгий Березка, Степан Щипачев, Леонид Соболев, Юрий Бондарев, Сергей Смирнов, Константин Симонов уговаривали меня. Но я спрашивал их, стану ли я лучше писать после вступления в союз. Тогда мне начинали рассказывать про дома отдыха, дачи, пайки, даже про престижное место захоронения…

— В связи с выходом на экраны фильма «В августе сорок четвертого…», снятого по мотивам «Момента истины» Михаилом Пташуком в Белоруссии, в белорусской да и российской прессе вновь разгорелась баталия: роились легенды, слухи, домыслы. Вспомнили о неудавшейся экранизации Жалакявичуса. Написали о скандальных отношениях автора и новой съемочной группы. О Богомолове отдельно, в третьем лице: изъял имя из титров, поменял название, предъявил сто страниц поправок…

— Переговоры о постановке со мной велись с мая 1995 года. У меня друзей в Белоруссии много. Это родная для меня страна, независимо от того, правит ею Лукашенко или еще кто. Договор был подписан 7 октября 1997 года. Спустя время меня познакомили с режиссером. И до 4 августа 1999 года у меня с режиссером были нормальные рабочие отношения. Но стоило мне критически высказаться о материале, как я стал персоной нон грата.

— Это долгая история. Я материал смотреть не напрашивался. Ко мне обратился продюсер Семаго, попросив посмотреть первые отснятые кассеты. Я написал 14 страниц замечаний. Они были корректны. Однако вслух (шло совещание в узком кругу в Союзе кинематографистов) я сказал: «Положение не следует драматизировать, но картину надо спасать». После чего режиссер, который десятки раз бывал у меня здесь на кухне, звонил постоянно из Минска, совершенно исчез из поля зрения…

— Если сформулировать основную претензию…

— Из картины ушел мыслительный процесс, ушла психология героев. Роман превратили в боевичок с физическими действиями персонажей. Пропал масштаб происходящего. Возникло много бессмыслицы. И все это случилось вследствие недомыслия и допущения непродуманных импровизаций. Вместе с тем более 90 процентов моих замечаний было режиссером учтено и реализовано. Но весьма своеобразно. Без пересъемок, потому что не позволил бы Семаго, поставивший задачу на проекте подзаработать денег. Просто вырезались ножницами эпизоды…

Я говорю им о проваленных эпизодах. Мне отвечают: «Владимир Осипович, замечания ваши правильны и точны. Как вы знаете, мы их реализуем. Что же касается пересъемок, на них денег нет. Единственное, на что мы можем пойти — перемонтаж и переозвучание проваленных эпизодов». Я решил снять имя и название романа. Но все равно там присобачили «по мотивам одноименного романа».

— Ну а что осталось? Получилась оскопленная картина. Решение о снятии имени из титров я принял после сборки фильма в апреле. Но ведь было еще и дикое хвастовство…

— Вы имеете в виду слухи о возможном спецпоказе фильма в Каннах?

— Много раньше. Какие эпитеты только не навешивались: «Белорусский цирюльник», белорусский блокбастер, белорусский «Титаник». Кулуарно говорили о приглашении президентов России и Белоруссии на премьеру. И не куда-нибудь, а в Кремлевский Дворец съездов.

— Имелись ли разногласия по поводу выбора актеров?

— За последнее время я столько всего прочел про Богомолова… Если бы написали, что я откусил генеральному прокурору нос — то ж поступок! Я никому не навязываюсь. Евгений Миронов в некоторых эпизодах хорош. Хороши Балуев (сыгравший руководителя группы «Неман»), польский актер, сыгравший горбуна. Точное попадание — радист на поляне.

— Но в одном из эпизодов офицера штаба сыграл знаменитый коммунист-капиталист Семаго.

— Он хотел сыграть Егорова. Но уже пригласили Петренко. Тогда он примерил роль Полякова, сделали пробу — ужаснулись…

— Роль потом сыграл Феклистов.

— Плохо сыграл. Да и Петренко был не в лучшем своем состоянии. Он пережил инсульт, зачем было его мучить. Пташук снял свою дочь, четырехлетнего внука. Пошили специальное обмундирование, сапожки и погоны старшины. Воспитанников четырехлетних, конечно, в армии не было. И потом, погоны старшины — демонстрация скромности режиссера? Куда хочу, туда и ворочу. Там много такого. Продюсером указана жена Владимира Семаго Ольга, которая никакого отношения к продюсерству не имеет.

— Картин о войне в последние годы снималось мало. Но сегодня кажется, нужны они не только ветеранам.

— Возвращение к войне неизбежно. Она была огромнейшим событием в жизни страны. Ушли из жизни свыше 30 миллионов человек. Мы живем рядом с десятками миллионов их детей, внуков, правнуков. Люди, павшие на этой войне, были не марсиане, 41 процент из них — русские крестьяне.

— Но взгляды на войну меняются… Как сегодня надо говорить о войне?

— Да, потеряны реалии, ощущение правды.

— Однако Толстой описывал военные события полувековой давности.

— Толстой к жизненным реалиям относился с невероятным вниманием, уважением, не допуская неправды даже в мелочах. Сейчас этого нет. Главное, чтобы «батька» одобрил. Остальное — неважно. Повторю, как сейчас говорят: «Как перед Богом с ленинской прямотой», — что взгляды мне менять трудно. Я в боевых действиях участвовал с осени 1941-го. Знал людей, прошедших пол-Европы. Поэтому мне все эти новые теории, пересматривающие историю, отвратительны.

То, что Сталин начал бы военные действия против Гитлера при ином развитии событий, несомненно. Он планировал это сделать… У меня консультантом по образу Сталина был Александр Иванович Шахурин — необыкновенный человек, который с 1939-го по 1947-й был наркомом авиационной промышленности. Делал важнейшее дело, воссоздавал эвакуированные заводы на Урале и в Сибири. С 1939-го работал со Сталиным. Я смотрел журналы посещений, в войну он каждую неделю бывал у Сталина. Долго с ним беседовал. Я человек малообразованный, но все делаю продуманно, ответственно.

Его пригласил, потому что в 1947 году он был арестован и по 53-й сидел на Лубянке. Он лгать не будет. Сознавая, что генералиссимус был чудовищем, он говорил: «У меня жизнь сломанная, но понимаю, что был он настоящим государственным деятелем».

— Вы разделяете эту точку зрения?

— Черт его знает, я бы так не сказал. Может, я и сидел меньше, но отношусь к вождю более критически, нежели Шахурин. Хотя Сталин дураков в министрах не держал (не то что теперь). Зверев почти четверть века был министром финансов. Человек железной воли. Образ Сталина в моем романе вызвал очень интересные отклики. Я получал письма от репрессированных людей: зачем, мол, Сталина показали мудрым государственным деятелем. Еще больше писем, в основном от отставных офицеров, с противоположными упреками: де, я оболгал, показал извергом генералиссимуса. Один отставной подполковник из Майкопа приписал: «За то вам большое спасибо от «Голоса Америки», «Свободы» и прочих Би-би-си. А ведь Жуков и Василевский, авиаконструктор Яковлев «иного с вами мнения». В конце красным карандашом: «Слава величайшему гению и полководцу всех времен и народов товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину!». Ниже — черным: «Смерть В. Богомолову!».

Шахурин любил повторять одно высказывание Сталина: «Что значит — «делается все возможное»? Мы вас не ограничиваем, сделайте невозможное!». Это был его подход к делу. Мне Женя Миронов, участвовавший в недавней экранизации, сказал: «Владимир Осипович, вы меня извините, ошибка режиссера Пташука в том, что не понято было главное: о чем роман». Это о советской государственной военной машине 1944 года и людях того времени. Показ, назовите как хотите, — тоталитарной, я бы сказал, централизованной системы.

В нашей истории подобное было сотни раз. Снизу три офицера разыскивают вражескую радиостанцию. Уродуются по 16 часов — людей не хватает. А практически выходит, что никому это не нужно. На перехвате — целая очередь на дешифровку. Ждите… Но по какой-то случайности на абзац об этом конкретном розыске в ежедневной сводке положил глаз Сталин. И началась вращаться огромная государственная машина.

Самое чудовищное — поведение людей, которые около Сталина. Более всего они боятся за свою жизнь, карьеру, продвижение. Готовы вывернуться наизнанку. Маховик раскручивается. А трое внизу по-прежнему делают свое дело. Вот она — система… В нормальном демократическом государстве такого быть не может.

Тут мне говорят: боже мой, неужели 20 тысяч человек в момент начинают заниматься одним делом? Я уже потом узнал о реальном «чрезвычайном розыске 1943 года». Кстати, своему разыскиваемому персонажу дал фамилию Мищенко. Имя реально разыскиваемого — Грищенко. Во время войны было три «чрезвычайных розыска». Один реализован мгновенно, через несколько суток. Грищенко поймали на девятые сутки. В 1943-м от передовой и до Владивостока в это дело было вовлечено более миллиона человек. Поймали на Урале. Когда вышел роман, мне присылали письма. Людей настолько задрочили в 1943-м розыском, что во многих письмах точно указывались все приметы Грищенко: рост 181, размер сапога 43. И это спустя 32 года!

— В чем же ключ подлинности, правды в литературных произведениях, в том числе и о войне?

— Точно уж не в участии в литературных группировках, во всей лишней корыстной суете. Не в мелькании в средствах массовой информации. Я старался в своей жизни все делать добросовестно, как с малолетства учил меня дед. И потому не только читал о войне, но собирал, классифицировал, анализировал необходимую мне информацию. В войсковой разведке это называется массированием компетенции.

По этой теме читайте также: