Мое постмодернистское приключение — как разрушить почти все

Это рассказ об изысканиях профессионала-компьютерщика в мире постмодернистской литературной критики. Я — инженер, разработчик программного обеспечения. Не студент, не ученый, и никакой гуманитарной подготовки у меня нет. Поэтому я подошел к теме с иным умонастроением, нежели у тех, кто в ней искушен. Мне, зауряд-инженеру, было дозволено нарушить правила игры, которые обязаны соблюдать гуманитарии, так как никто и представить себе не мог инженера-грамотея. Ха. Как бы то ни было, вот моя история.

Она началась, когда мы с моим коллегой Рэнди Фармером представили доклад на Второй международной конференции по проблемам киберпространства в Санта-Круз (Калифорния) в апреле 1991 года. Как и первая конференция, где мы тоже выступили с докладом, это сборище было дерзкой смесью разнообразных дисциплин: компьютерные науки, литературная критика, инженерное дело, история, философия, антропология, психология, политические науки. Лишь такой важный предмет, как экономика, оказался не слишком хорошо представлен (знаменательный разрыв, в подробности которого мы не станем входить из-за недостатка места). Все это мешалось с возбуждающим, раздражающим, чарующим и дразнящим полетом интеллекта, что было так непохоже на все, с чем я сталкивался в профессиональной жизни. Моя последняя серьезная стычка с гуманитарными науками в академическом контексте состоялась десять лет назад, еще в колледже, а с тех пор они пережили известные эволюционные изменения — или, выражаясь точней, генетический сдвиг.

Наш доклад назначили на второй день конференции. Эта удача позволила нам откалибровать свое выступление по образцу выступлений первого дня, — а мы уже обнаружили, что ошиблись, предположив, что аудитория ничем не будет отличаться от толпы, что была на предыдущей конференции. Большую часть первого дня я провел, строча заметки. Там превосходнейшим языком говорились замечательнейшие вещи, и все это нужно было записать, потому что незаписанное в секунду испарялось из памяти. Вы когда-нибудь пробовали припомнить свои сны в первые минуты после пробуждения? Вот на что было похоже все происходящее — и, думаю, по той же причине. Сны имеют свою логику и структуру и распадаются на незапоминающиеся фрагменты, абсолютно бессмысленные, если подвергнуть их сознательному анализу. Так оно и происходило, когда начинали говорить некоторые из академических ученых. Было много разговоров о деконструкции и означающем, споры о том, является киберпространство нарративом или нет. Куча цитат, каждое слово которых было непонятно, из Бодрийяра, Дерриды, Лакана, Лиотара, Соссюра и прочих. Никогда раньше я не бывал так расстроен из-за слов, говорящихся окрест. Я посещал лекции по квантовой физике, по теории групп, кардиологии и договорному праву, о которых не знал ничего, но которые имели свой специальный жаргон и конвенциональную лексику. Ни одна из этих лекций не была столь темна, как все то, что говорили эти профессора. Но в своем блокноте я зафиксировал поразительную коллекцию фраз, и атмосферу, и интонацию события.

В тот же вечер мы предприняли отступление в направлении Пало-Альто, чтобы поскорей переработать наш доклад. Мы сообразили, что первым делом нужно было выдрать кусочки, которые могли быть восприняты как политически некорректные. Не подумайте только, что неполиткорректным был основной тезис нашего выступления. Нам просто хотелось, чтобы людей задело содержание, а не форма, в которой оно было представлено. И мы попробовали подпустить в доклад что-нибудь такое, что стало бы адекватным ответом всем тем постмодернистским литературно-критическим речам, в которых нас топили весь день. Так как мы и понятия не имели, что означали все эти слова — и означали ли они на самом деле что-нибудь, — я просто вырезал-вставлял слова из своих беглых заметок. На следующий день я встал и открыл наше выступление следующими словами:

Важнейшая парадигма киберпространства создает частично ситуационные идентичности вне актуальной или потенциальной социальной реальности в терминах канонических форм человеческого понимания, вновь нормализуя феноменологию нарративного пространства и требуя адаптации межсубъектной когнитивной стратегии, разрешая таким образом диалектические противоречия метафорического мышления, взаимно пересматривая и овеществляя притчевую парадигму модели метафоры.

Этот кусок бессмыслицы был целиком сложен из того, что действительно говорилось днем ранее, за исключением последних четырех слов (они взяты из "Шутовского суда" Дэнни Кея, отрывок из которого — «флакончик с дракончиком» — пожертвовала наша коллега Гейл Пергамит, внесшая в эту затею кучу веселья). Наблюдать за реакцией аудитории было поучительно. Сначала некоторые кивали в знак глубокого понимания, хоть и было видно, как их мозги слегка напрягаются. Потом несколько сидящих сзади технарей начали хихикать. К тому времени, как я закончил, аудитория валялась на полу от хохота, и даже самый тупой английский профессор просек шутку. Выстрелив всем этим постмодернистским лит-крит-говном, мы продолжили наше настоящее выступление.

Вопреки сообщению Wired, мы постмодернизм не глушили криками. Мы его высмеяли.

Однако после всего этого у меня возникло чувство, что нужно попытаться уяснить, что же тут в действительности имелось в виду. Я решил, что есть три варианта. Может статься, что для тех, кто владеет нужным жаргоном, все это имеет некоторый смысл. Если это так, то хорошо бы знать, в чем этот смысл. С другой стороны, этот смысл мог быть мнимым (моя рабочая гипотеза), и в этом случае я хотел бы достойно на это ответить. В-третьих, все это могло быть бессмыслицей, и в таком случае я списываю этих клоунов со счета, причем безо всякого чувства вины за собственную непочтительность.

В продолжение всей конференции говорили о деконструкции, снова и снова. Я решил, что с этого и начну. Попросил своего друга Майкла Бенедикта показать источники по этой теме. С Майклом мы познакомились, когда он организовывал Первую международную конференцию по проблемам киберпространства. Я знал, что одной ногой он стоит в лагере литературных критиков, но знал и то, что он человек строгой интеллектуальной честности и вовсе не дурак. Майк предложил мне книгу Джонатана Каллера (Jonathan Culler) под названием «Деконструкция». Я взял ее и прочел. Это заняло время, но было видно, что над этим можно поработать, — хотя к тому моменту, как закончил чтение, понял, что это была самая трудная книга из всех, что есть в моей библиотеке. Книга Каллера повела меня к следующим, которые я также прочел. А потом подписался на alt.postmodern и теперь нахожу это по большей части действительно интересным. Не утверждая, что являюсь экспертом, я все же достиг уровня компетентного любителя. Думаю, это объясняется тем, что бояться там совершенно нечего.

Нас, инженеров, часто винят в том, что мы говорим на птичьем языке, что укутываемся в неясный жаргон, чтобы сохранить технологическое первородство. Думаю, в этих обвинениях есть доля истины. Защищающаяся сторона в этом споре аргументирует тем, что наше дело действительно связано с техникой и что здесь потребна точность языка. Думаю, что доля правды есть и в этом, хотя этот довод вряд ли годится, чтобы, описывая копанье в рюкзаке с поисках утерянного предмета, использовать слово «грепнуть» (быстро просмотреть — подобно служебной программе grep в операционной системе UNIX. — Ред.), как порой делают мои друзья. Однако я полагаю, что явление, когда члены группы используют общие понятия как метафору для чего угодно, обусловлено человеческой природой, и потому считаю это простительным.

Самый действенный аргумент, к которому прислушиваются обе стороны спора, — это то, что технари вроде меня работают в коммерческой среде. Каждый день я должен объяснять свои действия самым разным людям: работникам маркетинга, техническим писателям, боссу, инвесторам, потребителям, — чьи профессия, технический опыт и знания отличаются от моих. Вследствие этого я все время вынужден все описывать в терминах, которые другие люди смогут в конце концов понять. Мой успех в работе во многом зависит от успешного общения с ними. Худо-бедно, но чтобы сохранить работу, я должен убедить некоторых в том, что за нее стоит платить.

Сравните эту ситуацию с академической. Профессора литературы, истории или культурологии общаются профессионально по преимуществу с другими профессорами литературы, истории или культурологии. Со студентами они тоже, конечно, сносятся, но в расчет их не берут. Аспиранты учатся, чтобы стать профессорами и — уже поэтому отчасти «свои». У студентов же шанс на обратную связь крайне невелик, особенно в так называемых «лучших университетах». (Один гарвардский профессор однажды сказал мне, что можно получить диплом Гарварда, ни разу не встретив в аудитории штатного профессора, — восхитительный пример злословия, вне зависимости от того, правда это или нет.) Избранные публикуются в избранных журналах, которые не только издаются, но и читаются (если вообще читаются) такими же избранными людьми. Решения об их карьерном продвижении, сроках переизбрания, о поощрении и так далее принимаются комитетами, состоящими из их собственных коллег. Надзирающие за ними деканы и другие академические должностные лица — тоже профессора литературы, истории или культурологии. Причина поговорить с кем-либо извне этого круга появляется у них крайне редко — порой профессор литературы сотрудничает с профессором истории, но в академических кругах такой вид междисциплинарных занятий считается все-таки слишком дерзким и рискованным и потому крайне редок.

Мы тут имеем дело с чем-то вроде птиц Галапагосских островов, — изолированной группой, которая в результате уникального селективного воздействия стала эволюционным ответвлением от материковой популяции. Нет никакой причины, по которой вы обязаны понимать то, что говорят эти ученые, — так как отбор, которому они подвергались на протяжении нескольких поколений, не включал критерия вразумительности. Более того, для них не особенно важно быть удобопонятными даже друг для друга, так как качество академического труда, особенно в гуманитарных науках, оценивается прежде всего исходя из политических принципов и даровитости. Фактически, одно из верований, которое можно считать присущим постмодернистской ментальности, — соображение о том, что в основе всех суждений о свойствах или истинах лежат политические принципы и ум, вне зависимости от того, какой предмет обсуждается и кем. Ученым трудам нет нужды быть верными, ясными, оригинальными или затрагивающими что-либо из того, что лежит за пределами такой группы. Мне кажется, что в действительности предметом основной массы публикуемых литературно-критических трудов служат другие критические произведения, для вкуса время от времени разбавляемые случайными ссылками на разрозненные факты актуальной литературы.

Так что не удивительно, что нужна почти детективная работа, чтобы разобраться в том, что происходит. Но, ознакомившись с конкретными обстоятельствами дела, думаю, что смогу определить подозреваемых в преступлении. Надеюсь, что могу уберечь вас от неудобств и потери времени, которые неизбежны, если всю работу, требующую беготни, проделать самому, — хотя, если у вас есть склонности к этому делу, я рекомендую его для гимнастики мозгов, чтобы отвлечься от отладки кода на С.

Фабрика современной литературной критики устроена чрезвычайно просто. Она основывается на наблюдении, что любой фрагмент текста можно интерпретировать как заявление о чем-либо, если произвести достаточное число ловких пассов и хитрых формулировок. В самых общих чертах, движение под лейблом «постмодернизм» распространяет этот принцип от текста на все формы человеческой деятельности, хотя ярлык этот нужно клеить с осмотрительностью, так как стандартная тактика уворачивающегося от критики постмодерниста состоит в провоцировании метафизической неразберихи, для чего он подвергает сомнению само понятие ярлыков и категорий. «Деконструкция» основана на специализации принципа, согласно которому произведение интерпретируется как заявление о себе, с использованием той же дешевой уловки, которой Курт Гедель пытался напугать математиков в тридцатых годах.

Деконструкция является, в частности, абсолютно шаблонным приемом, который едва ли достоин порожденной им суматохи. Однако ученые, как наемные сочинители или телевизионные продюсеры, всегда будут использовать рецепт, если он работает, и не склонны применять более высокие стандарты (- в первую очередь, в изобретении этого рецепта). Чтобы прояснить загадку, приведем здесь формулу, шаг за шагом.

Шаг 1. — Выберите объект деконструкции. Это то, что называется «текстом» — обычно это действительно отрывок текста, хотя это и не обязательно. Взять нечто, не являющееся текстом, и объявить это текстом считается в литкритическом мейнстриме очень круто. По существу такой шаг может быть весьма полезен, так как оставляет критику право на широкое толкование того, что означает «читать», а для гибкости интерпретации это значит очень много. Это также позволяет критику выйти за пределы литературы. Однако же выбор текста — одно из наименее важных решений, которое вы должны принять, так как очки вам начислят за стиль и остроумие, а не за содержание, хотя наиболее вызывающие работы оценивались за их огромные потенциальные возможности для оттачивания ума. В соответствии с этим ваш текст вы выбираете так, чтобы можно было проявить ум и изощренность, — это предпочтительней, чем текст, говорящий о чем-то важном, или текст, о котором можно сказать нечто существенное. Вообще говоря, ничем не известные тексты лучше известных, хотя приемлемой альтернативой будет и выбор текста из популярных медиа — вроде клипа Мадонны или последнего романа Даниеллы Стил. Текст может быть любого объема: от полного собрания сочинений Луи Л'Амура до отдельной фразы. Для примера деконструкции возьмем фразу «Джон Ф. Кеннеди не был гомосексуалистом».

Шаг 2. — Решите, о чем говорит текст. Это может быть все, что вам угодно. Хотя, конечно, в случае, если текст состоит из собственно текста, легче остановиться на том, о чем в нем действительно говорится. Это называется «чтением». Фразу, служащую нашим примером, я читаю как высказывание о том, что Джон Ф. Кеннеди не был гомосексуалистом.

Шаг 3. — В процессе чтения выделите какие-нибудь отличительные особенности текста. Это может быть нечто, описанное или упомянутое непосредственно в тексте или выведенное из предполагаемого культурного контекста гипотетического читателя. Конвенция жанра предполагает выбор дуальных оппозиций, вроде таких: мужчина — женщина, добро — зло, земля — небо, шоколад — ваниль и т.п. В случае нашего примера очевиден выбор дуальности гомосексуальный — гетеросексуальный, хотя по-настоящему даровитый человек сможет найти что-нибудь еще.

Шаг 4. — Преобразуйте выбранную вами характерную особенность в «иерархическую оппозицию» утверждением, что текст заявляет или предполагает специфическое превосходство, первенство, преимущество или значимость той или иной стороны этой самой особенности. Поскольку все это весьма произвольно, вы не обязаны оправдывать свои утверждения ничем, кроме собственных ощущений. Программисты и компьютерщики могут счесть несколько необычной концепцию иерархии, состоящей всего их двух элементов, но такова традиция, установившаяся в литературной критике. Продолжая наш пример, можно объявить гомофобию приметой общества, в котором эта фраза была произнесена и, следственно, считать доказанным предположение о примате гетеросексуальности над гомосексуальностью.

Шаг 5. — Путем умозаключений выведите иное прочтение теста, где он интерпретируется как обращение к самому себе. В частности, найдите способ его прочтения в качестве утверждения, которое противоречит первоначальному прочтению, или размывает его, или выстраивает иерархическую оппозицию (что вообще-то то же самое). Вот это действительно мудреное дело — и тут ключ ко всей задаче. Для успеха может потребоваться целый набор методов, которые при начислении очков за стиль оцениваются по-разному. К счастью, в вашем распоряжении широкий набор интеллектуальных инструментов, применение которых литературной критике дозволяется правилами, даже если в инженерном деле или в науке эти правила не одобряются. Сюда входят апеллирование к авторитетам (вы даже можете процитировать малоизвестные источники, о которых никто не слыхал), рассуждения об этимологии, об игре слов и о разнообразии словесных игр. Дозволяется использовать слово «проблематика». Дозволяется делать вид, будто в трудах Фрейда представлена корректная модель человеческой психологии, а в произведениях Маркса — корректные социологическая и экономическая модели. Мне, правда, не совсем ясно, верят ли практики во Фрейда и Маркса, или это всего лишь конвенция жанра.

Будучи французом, вы получите максимальное число пунктов за стиль. Так как большинство из нас не французы, мы не можем быть оценены наравне с ними, но если писать по-французски или цитировать французские источники, выиграть все же возможно. Однако самому усердному и самому беспринципному американскому ученому, пишущему по-французски, трудно состязаться на равных с искусством природных французских литературных критиков закосить под дзен. Наименьшим доверием пользуются ясные, рациональные аргументы, которые ведут к истине прямыми путями. (Хотя как раз этим я и займусь на нашем примере — поздней, когда мне это будет выгодно и когда не нужно будет тревожиться за степень или за избрание. И, кроме этого, я тут на самом деле хочу пообщаться с вами.) Вот, возвращаясь к нашему примеру, возможное развитие темы:

Вовсе не утверждается, что Джон Ф. Кеннеди был гомосексуалистом. Но если этой проблемы не существует, зачем кому-то понадобилось эксплицитно декларировать, что он не был гомосексуалистом, если не затем, чтобы поднять этот вопрос? Понятно, что читателя оставляют наедине с проблемой, в колебании и сомнении, которых не было ранее. Если бы вместо этого текст вопрошал «Был ли Джон Ф. Кеннеди гомосексуалистом?» — читатель запросто ответил бы: «Нет», — и позабыл об этом. Если бы прозвучало заявление «Джон Ф.Кеннеди был гомосексуалистом», читателю потребовались бы аргументы в доказательство этого утверждения. Однако заявление, сформулированное в негативной форме, поселяет в читателе вопрос, используя гомофобию общества для атаки на репутацию покойного президента. Более того, такая форма утверждения бьет прямо в цель, как если бы она была частью неких дебатов, легитимизируя внимание читателя к этому вопросу. Таким образом, текст может быть прочтен как вопросительный по отношению к содержащемуся в нем утверждению.

Разумеется, никакая настоящая деконструкция не будет походить на эту. Ведь я написал всего один абзац и избегал литературного жаргона. Все мои слова можно найти в обычном кратком словаре. Эти слова я использовал в их обычном значении. Я писал только по-английски и никого не процитировал. Учитывая все это, за курс английской, хотя потенциально Деррида может законно претендовать на новизну, литературы я получил бы, вероятно, низшую оценку — но я не особо беспокоюсь, потому что степень у меня уже есть.

И, кстати, маленькое дополнение, — мы не говорим, что деконструируем текст, но утверждаем, что текст деконструирует себя сам, — чтобы все это не выглядело слишком уж притянутым за уши.

Это в основном все, что я хотел сказать, хотя на практике сюда принято добавлять невероятное количество разнообразных стилистических ухищрений, — главным образом вследствие того генетического сдвига, о котором я говорил ранее, — своего рода интеллектуальный эквивалент павлиньих перьев. Хотя подозреваю, что не последнюю роль тут играет необходимость набрать достаточно материала, чтобы хватило для получения степени. Лучший способ научиться — это, конечно, пробовать сделать самому. Сначала требуется прочесть некоторое число литературно-критических трудов, чтобы уловить стиль и жаргон. Всего-то и нужно, что один или два тома, потому что все эти книги пишутся об одном и том же (советую начать с книги Каллера, с которой начал я сам).

Вот несколько текстов, приблизительно рассортированных по уровню сложности, которые вы можете попробовать подвергнуть деконструкции, как только будете готовы к попытке.

Уровень начинающего:

• Эрнест Хемингуэй, «Старик и море»;
• Роберт Хайнлайн, «Звездная пехота»;
• вот эта самая статья;
• «Терминатор» Джеймса Камерона;
• Wired, выпуск 1;
• что-нибудь из Маркса.

Продолжение курса:

• Марк Твен, «Приключения Гекльберри Финна»;
• Книга Бытия;
• «День и ночь» Франсуа Трюффо;
• Конституция США;
• что-нибудь из Фуко.

Продвинутый уровень:

• пирамиды Гизы;
• «Мона Лиза» Леонардо да Винчи;
• пользовательский интерфейс «Макинтоша»;
• Тони Беннетт, песня I Left My Heart In San Francisco;
• что-нибудь из Деррида.

Блестящее владение методом:

• Джеймс Джойс, «Поминки по Финнегану»;
• справочник Сан-Хосе, Калифорния;
• форма 1040 Внутренней налоговой службы США;
• руководство для программиста по Intel i486DX;
• река Миссисипи;
• что-нибудь из Бодрийяра.

Так к чему все это сказано? Ранее я говорил, что затеял изыскания для того, чтобы узнать, есть ли смысл во всем этом, и если — да, не мнимый ли этот смысл. Ладно, считаю, что смысл есть, и, по большей части, он весьма интересен. С элементом мнимости будет посложней. Ясно, что мнимость формы, используемой учеными, работающими в этой области, такова, что мой мнимометр зашкаливает. Качество настоящих анализов различных литературных произведений сильно варьируется, и его всякий раз должно рассматривать отдельно, — но, на мой взгляд, качество большинства из них весьма сомнительно. Под грудой этого мусора, однако же, похоронен целый ряд важных и интересных идей: что при чтении (литературного) произведения случаются озарения, когда размышляешь о различии между сказанным и несказанным, между явным и неявным, и что расхожие понятия истины и пользы странным образом зависят от доверчивости читателя и его готовности принять за истину то, что провозглашается в тексте.

Взгляд на современную литературную критику как на целое также приносит весьма ценные плоды познания глубинных причин и взаимосвязей. Это предостерегающий урок о том, как целому академическому направлению, которому было доверено изучение важных вопросов, позволили впасть в изоляцию и вырождение. «Эпистемиологически спорный» — вот псевдополиткорректный термин, который я использую для описания набора постмодернистских умонастроений: органическая неспособность усвоить разумный способ отличить хорошее от плохого. Языковое и понятийное пространство в этой области стало настолько запутано, что они путаются в нем и сами. Но эта путаница предоставляет тихую гавань академическим ученым. Она вырастает стеной между ними и остальным миром. Она дает им иммунитет от столкновений с неудачами, так как любая настоящая критика поглощается трясиной и становится неотличима от прочего пустословия. Интеллектуальный инструментарий, который мог бы просветлить неясности, систематически игнорируется и дискредитируется. Вот отчего наука — психология и экономика, например — представлена в мире литературы теориями, от которых практикующие ученые, психологи и экономисты отказались пятьдесят или сто лет назад. Эта область утонула в тривиальностях. Деконструкция — идея, которая пригодилась бы аспиранту для диссертации на Ph.D., вместо этого породила целую подотрасль. Понятие, заслуживающее целого вечера или дня споров и дискуссий, и, возможно, одной-двух статей, стало точкой устремления карьер.

Наука и техника избежали этой изоляции и генетического дрейфа в немалой степени из-за приземленных коммерческих требований. Ограничения физического мира, фактических потребностей и желаний населения обеспечили основу, от которой не увернешься. На академические учреждения, однако, изоляция воздействует чудовищным образом. Мне ясно, что гуманитарные науки не собираются покидать джунгли, куда они загнали сами себя. Думаю, что задача помощи тем, кто в ней нуждается, лежит на тех из нас, кто сохранил некоторую связь, пусть слабую, с тем, что мы со смехом называем реальностью. Мы должны отправиться за ними в джунгли и вернуть, спасти все, что только можем. Только не забудьте захватить с собой чувство юмора. И не давайте себя запугать.