Однажды в каком-то ток-шоу я увидел новорусского «бизнесмена», который заявил с предельной откровенностью: «Да что вы всё говорите: народ да народ! А вот я как профессор Преображенский. Ну, не люблю я пролетариата!». Этот субъект мало был похож на профессора — скорее на его всем известное изделие. «Да, профессор! — подумал я. — Попали вы в компанию!» Но тут же вспомнил, какой восторг у зрителей вызывала горделивая реплика Преображенского «Да, я не люблю пролетариата!» в Московском ТЮЗе, на спектакле Г. Яновской, — как будто зал был битком набит потомственными аристократами. Это был неплохой повод задуматься о превратностях судьбы художественного произведения в общественном сознании. Хотя, может быть, ничего превратного здесь нет, и всё, напротив, очень логично? Если Преображенский создал Шарикова, тот имеет полное право заявить о своем сходстве с ним.

В. Маяковский в комедии «Клоп» предрекал, что через 50 лет имя М. Булгакова будет внесено в словарь умерших слов. Поэт ошибся только в сроке. Булгакова в наше время, разумеется, не забыли, он остается культовым автором «шестидесятников», неолибералов 1980-х гг., но и «властителем дум» его назвать трудно. Булгаковский бум «перестроечного» периода возник в 1987 г., тогда же было опубликовано («Знамя», № 7) и несколько раз инсценировано «Собачье сердце». Оно имело определенный — но не ажиотажный — успех, прежде всего у фрондирующего бомонда. Интересно, что даже В. Бортко не читал повести, пока ему не предложили ее экранизировать [1]. Его фильм, вышедший на экраны в ноябре 1988 г., идеально вписался в эпоху, когда в обществе нарастали антисоветские настроения, и сам внес немалый вклад в этот процесс. Тогда «Собачье сердце» и стало феноменом массового сознания. Апологеты Булгакова причислили это сочинение к «золотому фонду» русской классики. Однако истинная классика не допускает нелепостей, а эта повесть изобилует нонсенсами и алогизмами.

Бесспорно, что «художника нужно судить по законам, им самим над собой поставленным». Писатель может быть малоправдоподобен с точки зрения реальной действительности, но он имеет право на выстраивание собственного художественного мира. Требование здесь одно: этот эзотерический мир должен быть внутренне достоверен. «Собачье сердце» ущербно именно потому, что оно не достоверно ни по внешним критериям, ни по своим собственным. Впрочем, нужно сделать принципиальную оговорку. Для научной фантастики — формальные атрибуты которой есть в этой повести — желательно соответствие текста хотя бы научной картине мира (если, конечно, автор сознательно не стремится ее опровергнуть). Так, герои Г. Уэллса читают друг другу подробные лекции, обосновывая принципиальную возможность своих открытий и объясняя методику своей работы [2]. Булгаковские персонажи тоже пытаются что-то объяснять — хотя бы себе, — но их комментарии таковы, что изумляешься: полно, неужели это написано врачом?

С конца 1980-х гг. в советское сознание вошел концепт «шариковщина» как символ патологической душевной низости. Одновременно профессор Преображенский стал восприниматься едва ли не как эталон интеллигентности и, главное, мудрости.

Позволю себе усомниться в справедливости таких оценок. Профессор Преображенский, каким он предстает в повести, — человек очень недалекий, он не в ладах ни с логикой, ни даже с русским языком. Он, например, спрашивает: «Зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно» (о тавтологии — двойном «когда» — не говорю, но Спинозу можно было бы согласовать в числе и получше).

«Собачье сердце», как ни странно, очень плохо написано. Это заявление — не эпатаж и не провокация. Автор статьи сам долго не мог поверить собственным впечатлениям и выводам, поскольку он успел усвоить, что Булгаков — гений и классик. Повесть написана рукой очень талантливого человека, но — неудачно. Она элементарно не доработана, и приведенный выше пример — далеко не единственный. (Чего стоит хотя бы именование Клима, из которого был «сфабрикован» Шариков, то Чугункиным, то Чугуновым!) Повесть противоречива, не продумана концептуально, изобилует натяжками и нестыковками, а грубейшие и вульгарнейшие алогизмы и просто глупости профессора превращают книгу в сатиру на Преображенского, что явно не предполагалось автором. А обличительная сила повести поразительна!

Вот уже почти двадцать лет многие граждане России рукоплещут монологу о разрухе. В нем находят образец «здравого смысла и жизненной опытности». Это мнение подкрепляется следующим заявлением профессора: «Я — человек фактов, человек наблюдения. Я — враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод». Посмотрим, как он делает выводы из фактов.

Любопытно, что монолог произносится в ситуации противоречия. Преображенский задал вторгшимся к нему «жилтоварищам» иронический вопрос: «Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию?» (намекая, что ему пора обедать), после чего они удалились. Но именно во время обеда уже сам Преображенский открыл дискуссию — формально с Борменталем, но заочно — с советской властью как таковой [3], а значит и со Швондером и его присными. Так что мог бы их и не выставлять.

Монолог о разрухе — это почти классическое пособие «Как не следует вести спор». Для корректной дискуссии нужно прежде всего договориться о терминах, затем выдвинуть тезис и обосновать его. Здесь же всё происходит наоборот. Сначала Борменталь очень робко обозначает что-то наподобие тезиса: «Разруха, Филипп Филиппович…». Преображенский, словно компенсируя синтаксическую неполноту речи «оппонента», высказывает антитезис очень категорично и явно избыточно: «Нет, — совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, — нет. Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это — мираж, дым, фикция». Этот поток излишних слов выражает не столько стремление убедить «оппонента», сколько внушить ему определенную мысль.

Затем Преображенский пытается определиться с терминологией, но вместо этого прибегает к метафорам: «Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы?» [4]. Потом профессор повторяет антитезис (без аргументации): «Да ее вовсе и не существует» — и опять делает попытку определить главный термин. «Что вы подразумеваете под этим словом? — яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной картонной утки (!), висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за нее». (В высшей степени характерные для него черты — самоупоение, менторский тон и полное пренебрежение к собеседнику!) Далее Преображенский говорит: «Это вот что». Мы настраиваемся на дефиницию (которая сводится к простому слову — «бесхозяйственность»), но вместо нее получаем выразительные и малограмотные иллюстрации-описания: «(…) если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах». С последним заявлением можно согласиться, за исключением слова «следовательно». Это типичное навязывание готового резюме, но отнюдь не логический вывод.

«Основания» профессора очень экстравагантны. Не говорим уже о том, что один человек не может «петь хором» (впрочем, Преображенский как раз поет у себя в квартире, не признавая этого права за другими: это, видимо, только профессорам разрешается в «Ресефесере»), примем это как гиперболу. Но всё остальное — грубейшее нарушение закона достаточного основания. Во-первых, какова прямая и однозначная связь между операциями, пением и разрухой? От одного пения стены не обрушатся, если, конечно, ему не аккомпанирует оркестр иерихонских труб. Во-вторых, когда человек превращает свою квартиру в операционную, у него больше шансов привести ее в упадок. Именно это, кстати, и произошло, причем вызвало разруху не в одной квартире, а во всем доме. Профессор сотворил Шарикова, который бил стекла, устроил потоп, да еще убил кошку у мадам Поласухер! Да, всему виной — Преображенский, который у себя в квартире оперировал неизвестно кого. Уж лучше бы он пел! (Разумеется, мы понимаем, что он имел в виду: если я перестану зарабатывать и начну петь в свое удовольствие, как «жилтоварищи», то я допоюсь до полного краха, — но из текста не следует, что Швондер со товарищи поют вместо работы, а не после нее.) Второй пример — с теми, кто якобы мочится мимо унитаза, — еще замечательнее: это параноидальные фантазии взбесившегося демофоба. Так и хочется повторить за Вольтером: «Пусть нет любви — зачем же ненавидеть!» А Филипп Филиппович убежден, что «жилтоварищи» ведут себя именно так [5]!

Затем Преображенский делает универсальный вывод: «Разруха не в клозетах, а в головах» — на основании очень шатких посылок. Они субъективны, это частные и весьма фантастические допущения. Чтобы вывод действительно из чего-то вытекал, профессору следовало бы опираться на другие посылки: «Если человек следит за своим жильем, у него никогда не настанет разруха» и «Если человек не следит за жильем, разруха у него настанет обязательно». Из этого еще можно было бы вывести указанное заключение, и то с оговоркой: «если нет экстраординарных обстоятельств». Порядок в квартире трудно сохранять во время стихийного бедствия, войны или экономической — извините — разрухи. От которой никуда не денешься, если она есть.

Характеризуя объект дискуссии, Преображенский прибегает и к подмене термина. Он семантически опустошает слово «разруха», вкладывает в него собственный смысл и отвергает все остальные. Несомненно, бесхозяйственность — т.е. та «разруха», которая в головах, — реально существует. Но из этого не вытекает, что разруха как следствие гражданской войны придумана здесь же Борменталем («Что такое эта ваша разруха?»). С тем же успехом профессор стал бы отрицать самую гражданскую войну. Его побуждения понятны: это желание мещанина, неплохо устроившегося в голодное и неуютное время, обосновать свое право на комфорт (представим себе, что Преображенскому стали бы подражать интеллигенты блокадного Ленинграда!). Не существует бедствий, просто плебеи не умеют жить. Однако бедствуют не только они, но и интеллигенция, столь явно противопоставляемая автором пролетариату. Преображенский живет роскошнее всех: столовых больше нет ни у кого в Москве. Но, узнав, что столовой нет даже у Айседоры Дункан, профессор с упорством маниака продолжает стоять на своем: может, Айседора Дункан так и делает, но я не Айседора Дункан. Он говорит так, будто великая танцовщица отказалась от столовой просто из эксцентричности, и то же самое сделали — исключительно из привередливости — все пролетарии Москвы. Мария-Антуанетта уже высказывала подобные взгляды: если у простолюдинов нет хлеба, пусть едят пирожные. И, по совести, можно ли возмущаться радикальным средством, которое было прописано ей от столь глубокого маразма!

Почти так же, как о разрухе, профессор рассуждает о контрреволюции: «Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно — что под ним скрывается? Черт его знает! Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность». Но если абсолютно неизвестно, что скрывается под контрреволюцией, откуда профессор знает, что в его словах ее нет? Можно было бы признать за ним хотя бы «здравый смысл и жизненную опытность» — вместо логики. Однако профессор снова переоценивает себя. Здравый смысл признает объективную данность жизненных реалий, а Преображенский ее отрицает, руководствуясь какими-то солипсистскими представлениями. А что до «жизненной опытности»… Видимо, профессор не знал, что «пошлый опыт — ум глупцов».

Один из наиболее эпатирующих тезисов Преображенского, который так импонирует нашим неолибералам, общеизвестен: «Да, я не люблю пролетариата». У него для этого есть важное основание: пролетарии, по его мнению, украли его калоши: «На нем [пролетарии] есть теперь калоши и эти калоши мои! (Отметим как особый курьез: Преображенский забыл свои собственные слова «Вы, господа, напрасно ходите без калош»! Что делать — профессор весь соткан из противоречий, его сознание расщеплено — А.С.) Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, — кто их попер? Я? Не может быть. Буржуй Саблин? (…). Смешно даже предположить. Сахарозаводчик Полозов? (…) Ни в коем случае!». Преображенский судит о проблеме с позиций вульгарного социологизма: буржуи красть не могут (вероятно, потому, что они уже всё украли: La propriété c’est le vol). Но почему Преображенский так уверенно судит обо всех буржуях, когда с полной ответственностью он мог бы говорить лишь о себе? А вдруг упомянутые буржуи Саблин и Полозов после революции от огорчения сошли с ума и впали в клептоманию? А почему не заподозрить Дарью Петровну или Федора? (Зину оставим в покое: в тексте неоднократно подчеркивается, что она «невинная девушка».) Разве прислуга не способна воспользоваться удобным моментом и стянуть то, что плохо лежит? Но если калоши украли не перечисленные выше лица, из этого не следует, что это сделали Швондер или Вяземская. А если даже Преображенского обокрали какие-то пролетарии, то не уместнее ли предположить, что те самые — с приставкой «люмпен-»? Но кого же именно не любит этот «ненавистник пролетариата»? Если имеется в виду Швондер, то он не пролетарий, а советский бюрократ. Если речь идет о Шарикове, то и он не пролетарий, что, как ни странно, понимает даже политически малограмотный профессор: «– Почему же вы — труженик? — Да уж известно — не нэпман». Чугункин, из которого сфабриковали Шарикова, был люмпеном и уголовником, а Шариков, как и его наставник Швондер, сделался бюрократом, возглавив подотдел очистки. К пролетариям в этой повести ближе всех стоят швейцар Федор, Зина и Дарья Петровна. Чем же они так не угодили Преображенскому? За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват. (Безусловно, профессор вообще не понимает, что такое пролетариат — как, кстати, и пес Шарик: для них это просто пугало, абстрактный жупел, вроде «пришедшего Хама».)

Но, может быть, Преображенский на столь пещерном уровне рассуждает лишь о бытовых и социальных вопросах, а в науке — его основном деле — всё обстоит иначе? А что мы, в сущности, знаем об этом?

Научная значимость профессора преподносится в повести как нечто само собой разумеющееся. Ее констатируют все, Преображенского знает каждая собака — в буквальном смысле слова! Все, даже враги, убеждены в его величии, но откуда такая уверенность? Это величие констатируют в основном некомпетентные люди, не исключая наивного и «девственного», т.е. почти невежественного, Борменталя (который даже не уверен, что адреналин нужно впрыскивать в сердце). Нам достоверно известно только о репутации Преображенского, но не о его реальной значимости. В принципе, эти вещи могут не совпадать (как было, возможно, с И.В. Мичуриным и К.Э. Циолковским).

Разумеется, есть еще и мировое общественное мнение, но с этим тоже не всё понятно. За что его почитают в мире — за научные открытия или за хирургическое искусство? Ведь даже трижды гениальный хирург — не обязательно великий ученый (например, нобелевский лауреат А. Каррель, один из пионеров трансплантологии). Во всяком случае, советской общественности Преображенский известен именно как практикующий врач.

Понятие «великий ученый» содержит, по крайней мере, три важных компоненты. Он не только совершает выдающиеся открытия, но является глубоким теоретиком: он адекватно понимает свою деятельность на научном уровне и прогнозирует ее последствия. Кроме того, он помнит, что действительность больше, чем наука, и подчиняет свою жизнь высокой гуманистической сверхзадаче. Подходит ли под эти критерии Ф.Ф. Преображенский? И вот здесь хотелось бы вернуться к тому, с чего мы начали, — к двум реальностям: к той, в которой мы живем, и той, которая создана Булгаковым. Конечно, если бы Преображенский разъяснил загадочную функцию гипофиза, этому открытию позавидовали бы лучшие физиологи мира. В действительности открытие существует только в воображении Булгакова: гипофиз не определяет человеческий облик, а обеспечивает гормональный баланс в организме. Но в фикциональном (вымышленном) мире булгаковской повести, возможно, всё иначе [6]?

Но и там «концепция» Преображенского выглядит более чем оригинально. Вот замечательная фраза этого профессора медицины: «(…) гипофиз — закрытая камера, определяющая человеческое данное лицо. Данное!»). Значит ли это, что у каждого человека специфический, особый гипофиз, в отличие от других органов? (Интересно, у близнецов — тоже? Или у них один и тот же гипофиз?) Итак, нет человеческого гипофиза, а есть гипофиз Преображенского, Борменталя, Булгакова и т.д.? По-видимому, так это и следует понимать. Каким образом гипофиз определяет данное лицо — спрашивать бессмысленно. Сказано же: это «закрытая камера» (она же — «черный ящик» на жаргоне современной науки). Но тогда резонно возникает вопрос: а почему результат данного эксперимента называется «открытием»? Что, собственно, открыл Преображенский, если механизм работы гипофиза ему неясен, а связь между гипофизом и человеческой индивидуальностью проблематична? (Как известно, один эксперимент ничего не доказывает [7].)

Кроме того, если живой организм — это система, то почему у гипофиза, отдельно от остальных органов, оказалась столь специфическая роль — определять человеческое лицо? Если, например, собачье сердце заменить человеческим, собака почему-то не очеловечится [8], а с гипофизом это возможно. И, разумеется, та же закономерность относится к животным, у которых есть тот же орган: именно гипофиз делает собаку собакой, обезьяну — обезьяной и проч., т.е. существуют особые собачьи, обезьяньи и другие гипофизы. Но вообще-то Булгаков дошел до мракобесия эпохи Э. Дженнера, когда считалось, что от прививания коровьей оспы у людей вырастут рога.

Но допустим, что Преображенский все-таки сделал великое открытие (состоящее в изложенном выше). Однако это произошло случайно, профессор «шел в комнату — попал в другую». Преображенскому такое открытие и не снилось: это не Менделеев, увидевший периодическую таблицу во сне именно потому, что проблема наяву им была глубоко осмыслена. Возможно, поэтому Филипп Филиппович не испытывает подлинного триумфа, ибо радость победы им не заслужена. Как теоретик он оказался не на высоте. А практический результат общеизвестен.

Кстати, о практическом результате. У Преображенского была и сверхзадача — плод его мизантропии: он «заботился (…) об евгенике, об улучшении человеческой породы». И он же создал Шарикова. Трудно представить большее надругательство над человеческой природой и злейшую насмешку над грандиозными прожектами профессора. Но столь же трудно представить себе, как он вообще собирался улучшать человечество! Добиться декрета о всеобщей обязательной пересадке звериных желез? Или он намеревался, например, вставить пятидесятилетней нимфоманке яичники обезьяны и посмотреть, какое выйдет потомство? Допустим, в «булгаковской» реальности такие чудеса возможны. Однако мы бы очень удивились, если бы Преображенский для омоложения нимфоманки пересадил ее яичники обезьяне! Преображенский омолаживает людей — зачем же он пересаживает половые железы и гипофиз от человека собаке, а не наоборот?

Можно лишь догадываться, в чем могла быть его логика: если человеческие железы приживутся у собаки, то не исключено, что собачьи органы приживутся у человека; если удастся омолодить собаку человеческим гипофизом, то и собачий гипофиз повлияет на омоложение человека (хотя непонятно, зачем омолаживать молодое и здоровое животное железами хронического алкоголика). Это мы можем предполагать, сам Булгаков ничего не разъясняет. Но допустим, что предположение правильно. Тогда как с этим согласовать следующий ученый диалог между Борменталем и Преображенским?

– Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?

– Да! — рявкнул Филипп Филиппович. — (…) Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высокостоящего. Но на какого дьявола? (…) Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно.

Во-первых, «чрезвычайно высокостоящий», которого можно «соорудить» из собаки, — это кто? Суперэлитарный пес? Человек? Сверхчеловек? Голем? Или Филипп Филиппович сам этого не знает? По-видимому, так и есть.

Во-вторых, из диалога следует, что «Спиноз» можно было бы «фабриковать» не из людей, пересаживая им собачьи органы, а из собак, пересаживая им мозги вышеупомянутых «Спиноз»! Значит, ученые мужи изменили свое отношение к проблеме, а равно и методику, на диаметрально противоположные? Из «омоложенных» людей не получится ничего положительного — так не попробовать ли собак? Но профессор до операции вообще не подозревал, что это приведет к очеловечиванию собаки. Тогда зачем оперировал?

Доктор Борменталь в своем журнале формулирует цель операции с исчерпывающей полнотой и точностью: «постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем и о его влиянии на омоложение организма у людей». Сразу же возникает загадка: если ученые пересадили гипофиз и семенники, то почему их интересует только гипофиз? А семенные железы — должны прижиться и влиять на чье-то омоложение или нет? И зачем их вообще понадобилось пересаживать? Ведь если они приживутся, как мы отделим влияние на омоложение их гормонов от гормонов гипофиза?

Или Преображенский намеревался омолаживать людей с помощью «особаченного» человеческого гипофиза? Допустим, что у Булгакова это возможно. Но как Преображенский собирался проверить корректность опыта? На пациентах? Но ведь они платили ему за реальное омоложение, а не за эксперименты над ними! Преображенский должен был до этого убедиться, что «особаченный» гипофиз омолаживает людей, т.е. кому-то его пересадить. Кому? Неужели Борменталю? Или, может быть, себе?

И, что самое таинственное: зачем для всего этого врачам понадобилась мертвая собака? Ведь профессор Преображенский не сомневался, что животное умрет у него на столе. Даже трижды повторил это во время операции, а «что трижды скажу, тому верь». Поместить в собачий труп вместе с семенниками человеческий гипофиз (от покойника же!), подождать, пока он не приживется — в трупе (насчет семенников ничего не сказано, видимо, это не принципиально), потом пересадить гипофиз человеку… Но какое отношение это имеет к науке? Верно, никакого! И, кстати, Булгаков этого не скрывает. Преображенского именуют «магом», «чародеем», «волшебником», «жрецом»! (Правда, Преображенский говорит: «Ведь я же все-таки ученый». Но Воланд тоже называл себя профессором.) И вся операция описана так, словно это жертвоприношение: пса убьют, и его смерть даст гипофизу омолаживающую силу. Это уже какая-то некромантия! Сеанс черной магии с ее разоблачением [9].

Впрочем, скорее без. «Разоблачения» не происходит: ученые мужи не в состоянии подвести итоги, хоть сколько-нибудь осмыслить то, что они сотворили, сделать выводы из ошибки: «Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей». «Доктора», учитывая его умственный уровень, это, возможно, убедило. Но как можно представить это в реальности? Ведь природа развивается так медленно, что любой шаг науки вперед — это уже форсирование. Как науке можно двигаться «параллельно с природой»? Продвигаться на микроны за тысячелетия? И как это выглядит на практике? Подождать миллион лет, когда собака и человек эволюционным путем приблизятся друг к другу, а уже потом оперировать? Подождать можно — дождаться проблематично. (Не говорю о явной глупости, связанной с «мозгом Спинозы». Природа уже создала Спинозу, а еще раньше — Леонардо, Аристотеля… Как же тогда Преображенский «форсирует вопрос»? Это ведь он отстал от природы, которая давным-давно приготовила ему для операций «материал» получше Чугункиных! Другой вопрос — как этот «материал» добыть, ибо осталось только уговорить «Спинозу». Впрочем, зная методы «работы» этих ученых, резоннее предположить, что они вступили бы в сговор с работниками Института мозга или гробовщиками Ваганьковского кладбища. Но для героев это не проблема. Борменталь деловито спрашивает: «(…) а если бы мозг Спинозы?» [10], а Преображенский преспокойно отвечает: нет нужды, а вообще-то можно… Интересно, кто-нибудь отметил нелепость этого диалога?) А что значит двигаться «ощупью»? Разве Преображенский делал это по-другому? За что же он себя укоряет?

В финале профессор возвращается к своим опытам. Боюсь, опять ничего не получится: вразумительных выводов он не сделал. На мой взгляд, причина провала Преображенского в его жадности в сочетании с авантюризмом. Он решает великую научную задачу «по дешевке»: используя бродячего пса и невостребованный криминальный труп хронического алкоголика и дегенерата — при этом не удосужившись изучить биографию Чугункина. Но большая наука не делается на негодном материале и не терпит крохоборства и безответственности [11].

Преображенский и — от его имени — Борменталь любят поучать Шарикова: «Вы, Шариков, чепуху говорите и возмутительнее всего то, что говорите ее безапелляционно и уверенно», «Вы в присутствии (…) людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости». Как будто университетское образование — гарантия ума! До «космических» масштабов Преображенского Шарикову далеко: «об евгенике» он и не думает! Так что приведенные цитаты можно переадресовать его обличителям: они воистину не ведают, что творят. Псевдоученая буржуазия (без кавычек!) развлекается еще и воспитанием, обвиняя Шарикова в паразитизме. Но полезно задуматься о реальной общественной пользе, приносимой персонажами повести. Шариков почти буквально следует сентенции профессора, что пролетарий должен заняться чисткой сараев, и поступает на службу в «очистку». А Преображенский, проституируя великую профессию врача, не лечит людей, не спасает умирающих, но «возвращает молодость» впавшим в эротический маразм нэпманам, а заодно оказывает такие же услуги советским сановникам [12]. Плоды его «научной» деятельности тоже известны, он и сам признает ее бессмысленность. Так что без Преображенского (как хирурга, так и ученого) Москва обойдется, без Шарикова — нет.

Моральный облик Преображенского ясен: это не ученый и не интеллигент, а мещанин. Он эгоцентричен, спесив, капризен, груб, беспринципен, духовно ограничен (его интеллектуальная жизнь исчерпывается поездками на «Аиду» ко II акту!), равнодушен к ближнему и к общественным интересам. Плохо разбирается в социальных и даже бытовых вопросах, но обожает всех поучать. Внимателен к своим правам, но с чужими не считается. Преображенский — фарисей: он витийствует: «На преступление не идите никогда. Доживите до старости с чистыми руками», а сам не только совершает преступление в финале (что еще можно было бы принять за «самооборону»), но и замышляет его («Ей-богу, я, кажется, решусь»). Он лицемер и приспособленец: проклинает новую власть, но очень уютно при ней устроился, имеет высокое покровительство. В профессии он безответствен и корыстен: не изучил ее досконально, не знает возможных последствий, но извлекает из нее барыш, «омолаживая» пациентов и потакая человеческим порокам. Проницательный и циничный пес называет его «делягой», а его «квартирку» похабной [13].

Следует добавить еще две детали. Как истинный мещанин, для решения социальных проблем он предпочитает грубую силу, репрессии: «Городовой! Это и только это! И совершенно неважно — будет ли он с бляхой или же в красном кепи (!) Поставить городового рядом с каждым человеком (!) и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан» — хотя совсем недавно разглагольствовал о том, что террор «им» не поможет! Браво, профессор! Какая последовательность и верность идеалам гуманизма! А вот еще суждение — прямо христианское: «Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! (Теперь понятно, откуда Солженицын брал рецепты, «как нам обустроить Россию» [14]. А какое уважение к бедным людям! — А.С.) Это никому не удается, доктор». Отчего же «никому»? Любой руководитель проводит несколько мероприятий одновременно. А насчет двух богов… Можно было бы сказать, что Преображенский служит одному богу — мамоне, — однако и он совмещает два дела: «омолаживает» старых сатиров и думает об улучшении рода человеческого! Правда, получается — хуже некуда. Снова профессор раздваивается и опровергает себя. Это уже диагноз: «шизофрения, как и было сказано».

Почему же это произведение, не только неглубокое и нелогичное, но просто неумное, стало бестселлером «перестроечной» и постсоветской эпохи? Сказались усталость читателей от официоза и желание чего-то «крамольного». Большую роль сыграла общая нравственная и культурная деградация советской интеллигенции к началу «перестройки». Полуграмотные мещане с дипломами (в том числе профессорскими), скверно образованные деятели эрзац-культуры сочли Булгакова «антисоветским» и уже потому элитарным. Увы, миф об элитарности книги вскоре опроверг В. Бортко своим фильмом, который с восторгом приняли мещане, уже совершенно не похожие на Преображенского [15]. Имитируя «культурный флер» и преемственную связь с классической русской литературой, повесть Булгакова на деле предавала ее традиции. Русская литература основывалась на милосердии, гражданственности, патриотизме, отвергала стяжательство и себялюбие, она воспитывала и духовно поднимала народ, а не презирала его. Эта классика была обременительна для советских мещан, и они предпочли заменить ее таким «продолжателем».

В булгаковском творчестве мещанам импонируют фарисейство [16], моральная эластичность персонажей, реабилитация приспособленчества (о, как наши режиссеры любят ставить «Кабалу святош»!), союза с любой властью и силой, вплоть до сатанинской. В этом смысле симптоматичен opus magnum Булгакова «Мастер и Маргарита», где воплощается заветная мечта всех мещан и пседоинтеллигентов: получить максимум удовольствия от флирта с «князем мира сего» и сохраниться для вечного блаженства в мире ином. Причем не в раю. Не надо рая, оставьте их просто в покое. Чем плоха такая позиция? Ничем, кроме одной мелкой детали: можно ли с полной уверенностью получить покой из рук отца лжи? А ну как и в этот раз обманет? Впрочем, тема откровенной сделки с дьяволом всё же смущала псевдоинтеллигентов, особенно по мере клерикализации общества. И теперь они дошли до того, что превзошли «манихействующего» Булгакова. Он только утверждал паритет добра и зла, разумность и необходимость последнего, тогда как «интерпретаторы» уже произвели полную подмену, объявив самое зло добром и выдав Воланда за неузнанного Христа [17].

Когда-то В.Б. Шкловский, невысоко ценивший раннего Булгакова, назвал его успех «успехом вовремя приведенной цитаты» [18], имея в виду копирование Г. Уэллса, причем сильно ухудшенное. Теперь смысл этой формулировки изменился: уже Булгакова растаскали на цитаты, когда пришло время использовать его в разрушительных целях. В фильме В. Бортко первоисточник несколько отредактирован: изъят «компрометирующий» профессора как недостаточного либерала монолог о «городовом», показано тотальное одичание масс, подчеркнуты бесполезность и абсурдность советских учреждений и чиновников («швондеровцы» в основном поют и отправляют нелепые квазирелигиозные ритуалы; заодно явочным порядком реанимируется древняя бредовая идея «Большевизм — это тоже религия, но без Бога»), зло советской политической системы косвенным образом персонифицируется в образах Троцкого и Ленина (именно под их портретами занимаются своей деятельностью «швондеровцы»; фильм вышел в 1988 г., до этих пор «перестроечная» пропаганда ограничивалась обличением Сталина и Брежнева), показан угрожающе стремительный карьерный рост Шарикова. Важно было и распределение ролей: Б. Плотников уже давно ассоциировался у зрителей с образами почти святых персонажей (прежде всего христообразного Сотникова) — и его Борменталь был вознесен на ту же высоту, блестящая игра Е. Евстигнеева уничтожила глупость Преображенского (именно благодаря фильму он стал восприниматься как олицетворение мудрости). Р. Карцев (Швондер) сделал облик советской власти балаганным, В. Толоконников (Шариков) олицетворяет нечеловеческую гнусность «простонародья», да еще в кадре мелькает множество отвратительных физиономий люмпенов. Булгаковская демофобия доведена, условно говоря, до «социал-дарвинизма»: «буржуи» обладают аристократической (!) внешностью, показана их избранность, — зато «пролетариат» представлен толпой скотоподобных дегенератов.

Таким образом, этот киношедевр констатировал полную «генетическую» несовместимость интеллигенции (носительницы немыслимых духовных красот и добродетелей) и народа (экзистенциально мерзкого и ущербного). В булгаковской повести на интеллигенцию возлагалась вина за то, что она «разбудила зверя» и пострадала от своего же авантюризма. В фильме ситуация меняется. Так, реплика Борменталя о том, что гипофиз определяет не омоложение, а полное очеловечение, передается профессору. Перед этим он говорит: «Я вынужден признать свою ошибку», а Борменталь возражает: «От этого ваше открытие не становится меньше». Эта легчайшая перестановка акцентов многое меняет: констатируются величие Преображенского-ученого, его ответственность и самокритичность, а вина перекладывается на неискоренимую порочность природы человека.

В реальности 1980-х гг. фильм формировал специфические для того времени идеологемы. Советская, т.е. «народная», власть — это власть швондеров и шариковых, «недочеловеков» и дегенератов. Эта гениальная идея подавалась на фоне глумливого обыгрывания в «перестроечных» СМИ строки «Интернационала» «Кто был ничем, тот станет всем», перевирания слов Ленина «Мы и кухарку научим управлять государством» (Е. Евтушенко с обыкновенным для него остроумием даже придумал «диктатуру кухариата») и т.п. Именно «недочеловеки» виноваты в «застое», т.е. экономической разрухе. «Народовластие» скомпрометировало себя (хотя в СССР оно было лишь декоративным). Фильм подводил зрителей к почти протестантской мысли о предопределенном разделении людей на избранных («буржуев») и отверженных («пролетариев»). «Пролетарий» должен заниматься «чисткой сараев — прямым своим делом» — и уступить лидерство интеллигенции — «аристократии духа», которая будет править обществом по законам Разума. (Реализацией этой неопросвещенческой утопии стало гайдаровское правительство, состоявшее из профессоров и академиков и заслужившее презрительное наименование «правительства младших научных сотрудников». Результаты его деятельности общеизвестны [19].) Хотя высшим проявлением Разума является логика, а Преображенский, как мы убедились именно ею и не владеет. Впрочем, мышлением на бытовом уровне — тоже. И еще одна деталь, существенная в связи с реалиями «перестройки»: фильм внушает зрителям мысль о почти паразитизме «пролетариев» (= маргиналов, demi-люмпенов) и реабилитирует в глазах общества индивидуальное предпринимательство как единственную гарантию человеческой полноценности.

По большому счету булгаковский Преображенский был прав: в его словах не было контрреволюции [20]. Для этого у него слишком много беспринципности и слишком мало ума, политической и гражданской зрелости. Он уживается с властью, не посягающей на его комфорт, он не критикует власть, а предается мещанскому брюзжанию из-за отсутствия должного порядка [21] и предлагает практическую рекомендацию водворения оного — исполненную «здравого смысла и жизненной опытности»: приставить городового к каждому гражданину. Разумеется, это касается только плебеев: на самого Преображенского должно воздействовать только «лаской-с».

В повести еще не было контрреволюции. Но идеологи «перестройки» употребили это сочинение в контрреволюционных целях. Так что едва ли можно согласиться со словами С.Г. Кара-Мурзы, вынесенными в эпиграф. У «архитекторов перестройки» были «культурные ресурсы» — прежде всего во «вновь обретенной классике». Начинали «респектабельно» — с Набокова и Булгакова — потом докатились до уже совершенно бульварного Аверченки. Контрреволюция глупа и примитивна. Неолибералы создавали и всё еще пытаются создавать миф о своем моральном превосходстве и художественной утонченности. «Собачье сердце» — один из образчиков их культуры. Теперь эта квазикультура начинает обращаться против буржуазии. Во время последней предвыборной кампании, завершившейся позорным вышибанием СПС из Думы, Немцов не придумал ничего умнее, чем обзывать потенциальных избирателей шариковыми, жаждущими «всё отнять и поделить». Хотя многие из них, не настаивая на втором, не возражали бы против первого. Людям дорога социальная справедливость, они не считают правильным извлечение крупной буржуазией сверхприбылей из преступно присвоенной собственности. Они расценивают реституцию как паразитизм, поскольку собственность должна будет вернуться даже не к тем, кто хоть как-то участвовал в ее создании, а к их потомкам. Наконец, людям не по душе строй, при котором наглые и безграмотные журналисты и безголосые «поп-звезды» имеют возможность получать доходы, на несколько порядков превышающие зарплату тех, кто действительно трудится и создает подлинные материальные и духовные ценности. Люди протестуют против такого порядка вещей и желают отнять у буржуазии даже не столько собственность, сколько возможность неправедного обогащения. Выгоды лично для себя они в этом не усматривают. Так что они не шариковы. К шариковым ближе олигархи, в советские времена влачившие существование служащих средней руки, возникшие из ничтожества, отнявшие народное достояние и поделившие сферы влияния. Увы, такие элементарные вещи приходится повторять, потому что неолиберальная пропаганда внушает людям обратное.

Разоблачение псевдокультуры, причем «классической», — дело трудное, но необходимое. Пошляки и мещане не имеют права считать себя культурными. А общество должно ужаснуться степени своей духовной отсталости и глупости, как ужаснулся автор этих строк, который в годы «перестройки» тоже читал Булгакова и Алданова, Аверченко и Эрдмана [22], «Доктора Живаго» [23] и «Красное колесо», Рыбакова и Аксенова — к сожалению, считая всё это настоящей литературой.

P.S. Надеюсь, эстетическое и идейное убожество этой псевдокультуры будет со временем раскрыто. А пока выходят сериалы по «Московской саге» [24], «Доктору Живаго», «Кругу первому», «Детям Арбата» (насколько я понимаю, безо всякого успеха), зато на телеэкраны не может пробиться «Тихий Дон» С.Ф. Бондарчука. Недавно тот же Бортко, одарил зрителей своим новым булгаковским шедевром — «Мастером и Маргаритой». Вообще-то феномен Бортко — это курьез новорусского менталитета. Сам режиссер — крепкий «профи» голливудского типа, неплохо чувствующий конъюнктуру, и рано сформировавшийся антикоммунист (в 1970-х он даже пытался бежать из «этой страны» [25]). «Собачье сердце» он сделал на волне «булгаковского бума», а в начале 2000-х, когда «образованщина», выражаясь по Троцкому, «взалкала культуры», осчастливил ее холодным, элементарно-иллюстративным «Идиотом». Однако «образованщина», во главе с изобретателем этого термина [26], возликовала и объявила, что Бортко повернул телезрителей к «духовности» и высокой литературе, оторвал их от криминальных сериалов, — хотя он же сам и способствовал этой моде на уголовщину своими фильмами из «Ментов» [27] и «Бандитским Петербургом». Хотелось бы верить, что откровенно скучный и неизобретательный сериал «Мастер и Маргарита» несколько отрезвил интеллектуальных поклонников режиссера. (Подумать только: «Идиота» и «Мастера» мечтал экранизировать А. Тарковский, а нам в итоге достался Бортко!) Он объявил, что в «Мастере» нет никакой мистики, что это роман о Москве 30-х гг. [28] Иными словами, Бортко еще больше приблизил роман к обывателю, от которого, по мнению Э. Лимонова, книга и так не далека [29]. Вот редчайший случай, когда с литературными оценками Э. Лимонова можно согласиться (или, вернее, не хочется спорить).

Но при чем же здесь Бортко, если речь идет о Булгакове? Отнюдь! Речь о «Собачьем сердце» — едином, целостном феномене обывательской псевдокультуры и, что важнее, об элементе манипуляции массовым сознанием. А с этой точки зрения экранизация даже важнее повести. Которая, как было здесь показано, и сама — не шедевр (талантливый, но очень несовершенный, плохо продуманный, неряшливый текст молодого автора и, главное, — весьма безнравственное произведение), тогда как фильм художественно еще слабее. А «Мастер и Маргарита» упоминается для обозначения тенденции развития режиссера: если у Булгакова «Мастер и Маргарита» лучше «Собачьего сердца», то у Бортко все наоборот. Причем это не факт его личной судьбы, а выражение общей закономерности. Проще говоря — упадка.

Его второй «булгаковской» экранизации далеко до первой: она неэффективна даже для манипуляции сознанием — как и другие, названные выше сериалы. Примитивный антисталинизм, антисоветчина давно уже не котируются на рынке, но имеют некоторый спрос у ветеранов борьбы с «тоталитаризмом», особенно у ничего не получивших от неолиберальных реформ и ностальгирующих по «перестройке» или даже «оттепели». Сейчас мы наблюдаем деградацию того искусства, которое питало антисоветчиков, либералов и просто наивных людей 1960-80-х гг. Жалкое зрелище! Раньше авангардом этого искусства была литература, теперь ее, утратившую свое воздействие на умы, пытаются гальванизировать кинематографическими средствами — т.е. почти всегда ухудшают, примитивизируют (ибо фильмы снимают не Тарковский и не Муратова). Неолибералам угодно принимать эту агонию за культурный ренессанс. Некоторые не очень заблуждаются, но думают: «Пусть это плохо — зато без коммунизма» или «Пусть это плохо — зато без бандитизма». Прямо скажем, не самая почтенная аттестация произведений искусства и не самая завидная участь. Зато — заслуженная.

По этой теме читайте также: