В опубликованных произведениях Шаламова словосочетание «Повесть наших отцов» упоминается дважды[1]. Впервые — в воспоминаниях «Двадцатые годы» в цитате из поэмы Пастернака «1905 год»:

«Это – народовольцы,
Перовская,
Первое марта
Нигилисты в поддевках,
Застенки,
Студенты в пенсне.
Повесть наших отцов, —
Точно повесть
Из века Стюартов,
Отдаленней, чем Пушкин,
И видится
Точно во сне» [4, 387][2].

Как известно, эти воспоминания Шаламов считал возможным опубликовать. Из письма к Солженицыну 1964 г.: «Года два назад журнал “Знамя” предложил мне написать воспоминания “Двадцатые годы”, Москва 20-х годов. Я написал пять листов за неделю. Тема — великолепна, ибо в двадцатых годах зарождение всех благодеяний и всех преступлений будущего. Но я брал чисто литературный аспект. Печатать эту вещь не стали, и рукопись лежит в журнале по сей день» [6, 296].

Впервые эти воспоминания были опубликованы в журнале «Юность» в 1987 году, но даже тогда — в сокращении, а полного издания они дождались только 13 лет спустя.

Второй раз цитата из Пастернака появляется в переписке с Натальей Ивановной Столяровой, в то время — секретарем Ильи Эренбурга. Цитата из письма 1965 года:

«Было чересчур смело с моей стороны предложить написать повесть о Вашей матери. Повесть наших отцов — и не потому, что мне не близко это. Напротив, не только эта тема близка мне с юности, с раннего детства, но и физический герой, физические связи одни и те же — для Вас и для меня?» [6, 386].

Связь между этими двумя упоминаниями цитаты Пастернака самая прямая. Строчка из поэмы «1905 год» отсылает к традиции революционной интеллигенции, к истории первой русской революции и сразу настраивает потенциального читателя на возвышенный лад. Мать Натальи Столяровой — участник революционных событий Наталья Сергеевна Климова, член партии эсеров-максималистов, участник покушения на Столыпина — взрыва на Аптекарском острове, приговоренная к смертной казни, которая была заменена ей пожизненной каторгой. Чем такой человек мог привлечь внимание Шаламова? Ответ на этот вопрос содержится в самом тексте рассказа[3] «Золотая медаль» (далее — «ЗМ»), вошедшего в пятый цикл «Колымских рассказов» (далее — «КР») — «Воскрешение лиственницы», а также в черновиках и подготовительных материалах к запланированной книге.

Итак, что это за замысел?

В интереснейшей переписке с Н.И. Столяровой содержатся планы «Повести наших отцов», один из возможных подзаголовков которой — «Из сек[ретных]» фондов»[4]. В фонде Шаламова в РГАЛИ черновики и материалы к «Золотой медали» и несостоявшейся «Повести…» занимают 10 единиц хранения (только черновиков — более 200 листов), среди них: папка перепечатанных писем Н. С. Климовой родственникам, испещренная пометами Шаламова, письма мужа Климовой И. В. Столярова, их семейные фотографии; а также — собранные для этого замысла материалы: выписки из журнала «Былое» (в том числе — показания Н. С. Климовой на процессе), вырезка из калужской газеты о побеге Климовой и ее товарищей по заключению из Новинской тюрьмы, статья М. Чернавского «В Боевой организации» (две тетради, переписаные из журнала «Каторга и ссылка», статья философа С. Л. Франка «Преодоление трагедии» — фотокопия из журнала «Слово» (1908 № 551–606), статьи «Против “Андреевщины”» Л. Андреева и «Из воспоминаний о женской каторге» И. Каховской («Каторга и ссылка», 1926, № 2)[5]. И, конечно, Шаламов, как обычно, использовал книги Ленинской библиотеки.

«ЗМ» переписывалась несколько раз. Черновики показывают, как Шаламов буквально пробует слова на вкус, перечеркивает, одновременно набрасываются фразы, которые потом встречаются в письмах, в рассказах. Меняется почерк: от почти каллиграфических записей до торопливых неразборчивых набросков. Очевидно, этот замысел был для Шаламова очень важен и в 1965–1966 гг. постоянно занимал его мысли.

Личность Климовой привлекала огромное внимание современников, причем все, кто оставил о ней свидетельства, говорили о «Наташе» в возвышенных тонах, с теплотой и восхищением[6]. Ее образ вдохновлял писателей Л. Андреева (с семьей которого Климова была дружна), М. Осоргина, К. И. Чуковского, революционера и писателя Б. В. Савинкова, философов С. Л. Франка и А. И. Изгоева и многих других.

Шаламов считал, что книга о Климовой должна рассказать о величии трагедии революционного и послереволюционного поколений, задать нравственный образец, планку после господства сталинизма и несбывшихся надежд, пробужденных революцией. Как пишет Шаламов Столяровой: «Эта история не только позволяет изучить эпоху — надеть намордник на эпоху» [6, 387]. В этой книге важное место должно было быть уделено и дочери Климовой — самой Столяровой. В «ЗМ» автор проводит прямую линию преемственности от матери к дочери. Следует заметить, что Н. И. Столярова на самом деле играла большую роль в диссидентском движении (в том числе — конспиративную), достаточно вспомнить ее роль в судьбе А. И. Солженицына и его главного детища — «Архипелага ГУЛАГ»[7].

В письмах и черновой тетради сформулирована концепция и план задуманной книги. 10 марта 1966 года Шаламов пишет: «Я прочел письма Вашей матери и все прочитанное все увеличивает масштабность работы по ее жизнеописанию. К тому, о чем мне не думалось и не мечталось раньше (1) большая биография, 2) большой рассказ и 3) малый рассказ, 4) монтаж документов в сборнике воспоминаний), добавятся еще “Письма Н. Климовой”. Эти письма при всех обстоятельствах должны быть подготовлены к публикации. Вчерне я это сделаю сейчас же. <…> Я продиктую эти письма, чтобы не пропустить ни слова, чтобы слово, душа Климовой чтением этим вошла в меня, это очень надежный проверенный способ (опыт евангельских текстов в церкви, например)» [6, 388][8].

Евангельская тема в письме возникает отнюдь не случайно, но остановимся пока на пятом пункте из этого списка, на первый взгляд, не самом важном.

Н. И. Столярова дала Шаламову прочитать письма своей матери. В его архиве сохранилась перепечатка писем, которые он сам сверил с оригиналами, исправил опечатки, пронумеровал страницы, отметил пропущенные письма и утерянные фрагменты. Сохранились пометки Шаламова на этих листах, а также его выписки, вошедшие в опубликованный текст, и черновики «ЗМ», позволяющие реконструировать творческий замысел и, возможно, эмоции автора.

Всего в переписке 48 писем, включая опубликованное в 1908 году «Письмо перед казнью»[9]. Задача Шаламова — проникнуть в личность Натальи Климовой с помощью этих «человеческих документов», стать «летописцем ее души». Отмеченные Шаламовым фрагменты[10], которых всего 43, можно условно разделить на 4 темы: дети (речь идет о сводных сестрах, о детях заключенных, о своих детях, родившихся уже в эмиграции, об их воспитании и развитии, наконец, есть фрагменты писем, непосредственно обращенные к сводным сестрам) — 24 фрагмента; политика-литература-наука — 9 фрагментов; природа — 11 фрагментов, рассказы о себе, о своем быте или переживаниях — 22 фрагмента. В 13 случаях в выделенных фрагментах текста темы сочетаются в равной степени, чаще всего — упоминания детей и природы. При всей условности подобных подсчетов, они позволяют судить о том, что именно привлекало Шаламова в личности Климовой. Скорее всего, читатель, знакомый с «Колымскими рассказами», а также — с литературным спором Шаламова с другим писателем-лагерником Г. Г. Демидовым[11], будет удивлен превалированием именно темы детства в шаламовских заметках.

Вот несколько отчеркнутых Шаламовым выдержек из писем мачехе и тете Ольге Никифоровне Климовой (отец Н.С. Климовой после смерти первой жены вступил в брак с ее младшей сестрой), с которой у Натальи были очень теплые отношения.

Фрагмент письма с просьбой организовать свидание с ее сводными сестрами:

«Ты будешь бояться, что на них произведет тяжелое впечатление тюрьма? Но я не сомневаюсь, что в пересылке они даже не заметят этого, точно также как и во мне, если даже я облекусь в уголовное. Я думаю, что они не настолько еще искусились в костюмах, чтобы видеть в нем что ниб[удь] необычайное, а что у меня нет специально “тюремного настроения” — я думаю, ты это знаешь не хуже меня?» (1.11.1907)[12].

Когда стало ясно, что поездка срывается из-за болезней девочек:

«Как мне не жаль, но конечно теперь о поездке девочек в Питер не может быть и речи. Не потому, что я думаю, что встреча со мной была бы им тяжела — я думаю даже обратное. Ведь как ты их не оберегала, а наверное у них сложилось убеждение, что с Натулей де случилось что-то очень печальное и даже страшное и ужасное. А если бы нам удалось повидаться, то они сразу почувствовали бы своим сердечком, что на самом деле не случилось ничего такого страшного и ужасного, от чего бы мог помутиться разум. И им было бы всегда легко и весело вспоминать обо мне. Я знаю наверное, что это было бы так» (10.01.1908)[13].

О себе, своему отношению к жизни и неволе:

«Ты говоришь, что тебя страшит мысль, что вдруг наступит день, когда я с невероятною дотоле отчетливостью и ясностью пойму, что моя жизнь и молодость прошли и впереди лишь ряд длинных, длинных серых дней неволи? Мне не надо дожидаться такого дня, ибо это мне ясно и теперь как божий день. И сознание это живет со мной всегда и жило даже раньше, чем я узнала, что такое тюрьма. Если же все-таки я говорю тебе, что живу хорошо, то это значит, что в моей психологии помимо этого сознания живет еще “что-то”, что не только не позволяет никому и ничему отнять у меня бодрость и любовь к Жизни, но дает также минуты большого счастья. Сейчас так, а за будущее говорить не люблю: пусть будущее говорит само за себя» (3.03.1908)[14].

Отмечу, что этот фрагмент Шаламовым был отчеркнут трижды.

Работа Шаламова над письмами Н. С. Климовой позволяет сделать несколько выводов. Шаламов в работе над своим замыслом выступает именно как исследователь, внимательный и сочувствующий. Скрупулезность Шаламова в работе с материалами демонстрирует еще несколько фактов. Так, по его просьбе Н. И. Столярова связывается с еще здравствовавшим тогда Н. Н. Гусевым[15] — секретарем Л. Н. Толстого, а затем с ним вступает в переписку сам Шаламов [6, 440]. Он хочет узнать, справедлива ли легенда о том, что именно «Письмом перед казнью» был вдохновлен Толстой перед написанием «Не могу молчать». Гусев эту легенду опроверг. Вообще, Шаламов всегда очень внимательно относился к фактической стороне его произведений, чего не следует забывать при анализе его «новой прозы».

Жестокость «Колымских рассказов» не свидетельствует о жесткости личности Шаламова, его пристальное внимание к теме детства и воспитания лишний раз подтверждают, что кажущийся антигуманизм «КР» — средство показать читателю среду расчеловечивания. Следует в этой связи отметить, что множество читателей считают «КР» «антигуманными». По свидетельству поэта Вл. Леоновича[16], даже Л. К. Чуковская в конце 60-х не советовала ему читать ходившие в самиздате циклы, опасаясь за его дущевное равновесие. Но если такую читательскую реакцию Шаламов, очевидно, предусматривал и сознательно провоцировал, то тот факт, что целый ряд исследователей-профессионалов продолжают считать «КР» прокламацией античеловечности, представляется мне свидетельством вопиющего непонимания как поэтики Шаламова, так и его мировоззрения.

Шаламова в личности Климовой привлекает не только ее жертвенность и бескомпромиссность героя освободительного движения, но и то, что она сохранила человечность и чуткость, и когда стала революционером, участником террористической группы, и когда оказалась в тяжелейших условиях царской каторги. Особую роль в образе Климовой для Шаламова играет ее отношение к природе, ее понимание необходимости единения разума и чувства, что может дать именно понимание природы и искусства:

«У нас принято говорить о “бесстрастности” ученых, об их сухости, равнодушии. И принято думать, что и идеал ученых именно таков.

Это один из тех предрассудков, который основан на поверхностном наблюдении. Такими могут быть лишь чиновники науки, маленькие копатели, но не двигатели и творцы. Творчество без любви — невозможная вещь. И я уверена, что никто из людей не влагал в свою работу столько страсти и любви, сколько Ньютоны, Кеплеры...

А для развития чувства в детстве ничего не может быть лучше музыки. Я помню, что когда я была совсем, совсем маленькой, папа часто пел. Должно быть, у него тогда еще был хороший голос» (17.09.1907)[17].

Шаламов заключает: «Лепка человека — одна из любимых тем Натальи Климовой» [«ЗМ»; 2, 223]. Вспомним: в «КР» показана гибель человека и человеческого наряду с редкими попытками его возрождения, противостояния растлению («ЗМ» — один из таких рассказов), поэтому Шаламов не случайно останавливается на педагогических идеях Климовой — основах нравственной закалки и сохранения человеческого. Примечательно, что сразу после «ЗМ» в цикле идет рассказ «У стремени» — о предпосылках лагерного растления.

Другая сквозная тема писем — тема природы — стала одной из центральных в пятом цикле «КР» — «Воскрешении лиственницы». Лишнее тому подтверждение — рассказ «У Флора и Лавра», не вошедший в «Воскрешение лиственницы», но органически связанный с «ЗМ» — его главная героиня, женщина, говорящая с миром животных на его языке, — Наталья Ивановна Столярова, унаследовавшая это умение от матери.

Еще один возможный вывод: маргиналии Шаламова на письмах Климовой могут дать основания предполагать, что именно сам Шаламов ощущал в заключении. Вероятно, в некоторых случаях об этом с их помощью можно судить даже с большим основанием, чем по «КР», из которых осязаемая человечность была вытравлена автором совершенно сознательно. Даже в «Четвертой Вологде» тема детства — светлая тема! — почти отсутствует, несмотря на автобиографический характер повести. Но говорить о своем детстве в родном городе в светлых тонах Шаламов не может: «Четвертая Вологда» — это, помимо прочего, рассказ о себе через призму лагерей Вишеры и Колымы.

Что же привлекает Шаламова в эсерке-максималистке? В черновиках есть план-конспект «ЗМ» (часть тезисов дословно вошли в текст рассказа) и одновременно — постановка задач для «Повести наших отцов». Приведем этот конспект полностью:

«Формула Климовой[18]
1. “Сантименты с философией”[19]
2. Страстная отдача “дело” (увлекающаяся девушка, темперамент как писал отец)[20]
3. Высшая степень самоотверженности, самопожертвования
4. Полюс толстовство — терроризм[21]
5. Трагедия партии эсеров[22]
6. Трещина, по которой раскололось время
7. Типичность в забытости бессмертия
8. Живые будды
8а Страстная любовь к России
9. Количество героев на столетие
10. Нравственные силы общества перед революцией
11. Законы “природы” за Климову, но не все. Материнство — не для Климовой
12. Климова — человек девятого вала.
13. Родство, воспитание [нрзб.] и знакомство с Соколовым
14. Отсутствие фанатизма
15. Новый тип русской революционерки».

В черновках «ЗМ» есть мысль, которую в разных вариациях Шаламов не раз повторяет в других текстах:

«На каждый век, на каждое столетие человечеству, нации отпускается равное количество гениев, равное количество героев. И если [нрзб.] кровь щедро расходуется, то последующие поколения расплачиваются за это.

Нравственный климат общества меняется очень медленно. Это — геологическое понятие. Жертвенность и еще раз жертвенность»[23].

Фрагмент из письма Н. И. Столяровой делает эту формулу еще прозрачнее: «Я написал этот рассказ сам для себя — о великой преемственности, рассказ о тех живых буддах, которыми живет земля» [6, 387]. В письме к Н. Я. Мандельштам еще более четко определяет задачу: «Утрачена связь времен, связь культур — преемственность разрублена, и наша задача восстановить, связать концы этой нити» [6, 412].

По черновикам и финальному тексту «ЗМ» видно, что Шаламову очень близка Климова, тон порой становится интимным, исповедальным, писатель ведет со своей героиней диалог через полвека:

«Если бы Наталья Климова была жива и собиралась писать автобиографию, я [посоветовал бы] начать фразой: “24 января 1907 года я была приговорена к смертной казни через повешение”»[24].

Само начало рассказа, не говоря уже об интонации, наводит мысль о житийном жанре: «Вначале были взрывы». Отсылка прозрачная до очевидности, с первых строк автор дает понять, что будет писать о святых XX века.

«Все, что накопил великий XIX век нравственно важного, сильного, — все было превращено в живое дело, в живую жизнь, в живой пример и брошено в последний бой против самодержавия…» [2, 206-207].

Но насколько интонации шаламовской прозы, его пафос, чужды советским официозным биографиям революционеров![25] Именно с ними он ведет борьбу за память о тех, кого сталинизм обрек на забвение.

«Память дышит в Петербурге легко. Труднее в Москве, где проспектами разрублены Хамовники, смята Пресня, разорвана вязь переулков, разорвана связь времен...» [«ЗМ»; 2, 205].

В черновике мысль продолжается:

«По Пресне я хожу ощупью. Где-то в переулках еще остались следы баррикад, растрелянный Николай Шмит <…> превратился в улицу — с дочерью его я успел еще быть на Урале[26]. Дочь умерла. Лагерь умер. Но Пресня жива — самая героическая страница русской истории, самая жертвенная страница»[27].

Почему эти и многие другие фрагменты, которых гораздо больше процитированных, не вошли в окончательный текст? Шаламов, как и в случае с «КР», безжалостно расправляется со всем, по его мнению, лишним. Все отступления, детали могли бы войти в «Повесть наших отцов», которую открывал бы, вероятно, расширенный вариант «ЗМ».

Отдельный вопрос — авторская правка машинописи «ЗМ». Редкий случай: Шаламов внимательно отнесся к замечаниям первого читателя рассказа — Н. И. Столяровой. Её неприятие прежде всего вызвали суждения об ее отце: «Муж Натальи Сергеевны не стал ее близким другом. Тысяча причин, о которых можно только гадать. <…> Возможности сердца Климовой иные, чем границы сердца обыкновенных людей. Просто это были люди разных масштабов»[28]. Фамилия «Столяров» вообще была убрана из рукописи и местами заменена словом «гость». Был и еще ряд фактических исправлений (почти все замечания Столяровой были удовлетворены). Неприятие Столяровой вызвала и финальная сцена с ее собственным участием. Дочь Климовой после Колымы нуждается в деньгах и в присутствии удрученного этой сценой рассказчика продает гимназическую золотую медаль матери зубному врачу — воплощению обывательщины. Изначально эта сцена выглядела так:

«Когда-то еще до ареста она писала письма мачехе и ловила себя на равнодушии. Чего-чего, а уж равнодушия-то давно не было в ее душе.

– Вот это деловой разговор. Хвалю. Это ведь не какая-нибудь выломанная из челюсти чужая зубная коронка — я слышала, в лагерях выламывают у трупов — а простая памятная медаль.

– Да, это простая памятная медаль.

Зубная врачиха постучала медалью о стол, прикусила золотую пластинку зубами.

– Ого. Весьма высокопробное. Конечно, не червонное, но вроде пятьдесят шестой.

– Или пятьдесят восьмой, — сказала дочь Натальи Климовой сказал я [исправлено автором. — С.С.].

– Нет. В царское время была пятьдесят шестая проба для золотых изделий.

Зубная врачиха вышла и вернулась с пухлой пачкой красноватых “тридцаток” в руках.

– Вот, не трудитесь считать. Ровно две тысячи.

– Две тысячи?

– Да. Это очень хорошая цена. Теперь мои клиенты — вы знаете, военные после войны самый капризный народ, — не хотят зубов из нержавеющей стали — им обязательно золото подавай. Вот тут мы мамину медаль и приспособим. Золото переплавим, в надлежащую твердость приведем.

– Но... всего две тысячи... Начальник лагерного отделения на Севере получает пять тысяч в месяц...

– Я не знаю, слава богу, сколько получает начальник лагерного отделения. Выручаю вас только потому, что я сама рязанская. Горжусь вашей мамой и помню»[29].

По словам Столяровой, эта сцена не соответствовала действительности. Шаламов ее вычеркивает, оставляя, с литературной точки зрения, более жесткий и убедительный финал. Но и такое сокращение Столярову не устроило, и она пишет:

«Самое главное. Я решительно не согласна с последней страницей и каюсь в том, что так поразительно неточно передала Вам об этом случае. Это клевета и на подругу с детства, которая нехотя, только ради Н.С. купила у меня медаль, и на меня. Я ни у кого, ни у одного родственника (а их у меня много) ни разу никогда не попросила помощи. <…> Как плохо Вы меня знаете, представляя себе, как я в рваной телогрейке брожу по старым друзьям Н.С., выпрашивая помощь. Я думала, это недоразумение, Вы не поняли, что этого не могло быть, но сейчас убедилась, что Вы обязательно хотите включить эту небылицу, и потому говорю Вам, что мне в сто раз ближе блатная поговорка: “Легче украсть, чем просить”, и повторяю: никогда, нигде, ни в какое самое тяжелое время я ни у кого ничего не просила» [6, 390].

Однако здесь Шаламов на компромисс не пошел. Для него, в соответствии с принципами «новой прозы», было важнее показать не деталь, но картину, возвышающуюся до обобщения, до трагедии, до символа. Только так можно было достичь идеала «прозы, выстраданной как документ». Когда Столярова в своих 7 пунктах несогласия с «ЗМ» спорит: «“Нашла ли себя Надежда Терентьева [подруга и соратница Климовой — С.С.]? Нет”. Откуда Вы знаете? Она занимала какой-то большой пост и, может быть, нашла себя» [там же], — Шаламов не может согласиться. Карьера взамен революционного самопожертвования, компромисс вместо «девятого вала» — нет, судьба Терентьевой не выдерживает соотнесения с судьбами и самой Столяровой, и тем более Климовой.

Но самая показательная правка машинописи повести заключалась не в этих композиционных и фактических уточнениях. После абзаца «Здесь судьба Натальи Сергеевны Климовой касается великой трагедии русской интеллигенции, революционной интеллигенции» [2, 221], — жирно, зло замазано сначала карандашом, а поверх ручкой предложение: «Судьба Климовой типична»[30]. По Шаламову, дело в том, что эта судьба нетипична, это «трещина, по которой раскололось время» [2, 221, 222 (слова повторены дважды)]. Жизнь таких людей не может быть типична, их судьбы имеют значение именно потому, что в них время отразилось масштабнее и ярче всего, а они имели силу и мужество стать таким отражением. И поэтому же их судьбы не могут не быть трагедиями.

В «Повести наших отцов» Шаламов планировал выступить и как писатель, и как историк. Ему было важно понять — и для себя, и для читателя, — почему произошло то разложение человеческого, которое он показал в «КР», — и что-то противопоставить ему.

Почему замысел не был реализован? Точного ответа нет. Наверняка свою роль сыграла и невозможность публикации, хотя идею книги Шаламов развивает уже после отказа в издании «КР» в «Советском писателе», что еще раз подчеркивает его увлеченность[31]. Конечно, не мог не сказаться разрыв с кругом Н. Я. Мандельштам, к которому относилась Н. И. Столярова, и разочарование в диссидентской среде в целом. Особенно, как можно судить по другим случаям разрыва или охлаждения личных отношений Шаламова в тот период, особую роль сыграла активная помощь Н. И. Столяровой А. И. Солженицыну, которого Шаламов несколько позже назовет «лакировщиком» и «дельцом». Активная переписка со Столяровой прекратилась, судя по имеющимся сведениям, в 1967 году, (правда, впоследствии Шаламов не отзывался о ней негативно ни в переписке, ни в дневниковых записях, она продолжила отношения с Шаламовым и после известного письма в «Литературную газету» с осуждением зарубежных публикаций рассказов, которое было воспринято диссидентской средой как отказ писателя от «КР»). Наверняка имело значение и восприятие Столяровой «ЗМ» — дело и в указанных выше критических замечаниях, и в том, что она в целом восприняла текст довольно спокойно, без восторга и достаточного сочувствия к замыслу Шаламова. Возможно, и ухудшающееся здоровье писателя не способствовало реализации такого масштабного проекта. Но в итоге рассказ «ЗМ» занял свое место в цикле «Воскрешение лиственницы», композиция которого требует отдельного исследования.

Шаламов писал: «Я был участником огромной проигранной битвы за действительное обновление жизни» [4, 432]. Он хотел объяснить на живых примерах, почему битва была проиграна, и для этого вел свое сражение в одиночестве — чтобы восстановить связь времен и сохранить надежду на победу. Последнее утверждение может показаться чисто риторическим приемом автора статьи, однако у него есть несколько оснований. Во-первых, пафос и интонация повести — это агиография, житие двух женщин — «живых Будд, которыми живет земля»; их жизнь Шаламов пытался противопоставить нравственному разложению человечества, «после самообслуживания в Освенциме и Серпантинной на Колыме» [5, 157]. Таких произведений во всем наследии Шаламова всего несколько, и «Золотая медаль» — едва ли не самое сложное из них. Косвенным подтверждением этого тезиса может служить само название и поэтика рассказа «У Флора и Лавра», примыкающего к «Золотой медали», этого почти стихотворения в прозе, посвященного Наталье Столяровой. Во-вторых, эта и дальнейшие попытки Шаламова восстановить связь времен были рассчитаны на публикацию. Сначала — в легальной печати, затем — в самиздате («Колымские рассказы», «Письмо старому другу» и «Наливаются кровью аорты…» — обращенная к гуманитариям речь о Мандельштаме с проповедью необходимости заниматься судьбами современников[32], которая, судя по всему, также предназначалась для бесцензурного распространения), и, наконец, вновь в легальной печати (неудачная попытка публикации повести «Фёдор Раскольников», выход очерка «Студент Муса Залилов» в «Юности»[33] и т.д.). Издательские стратегии Шаламова менялись, но всегда подразумевали читателя, который сумеет воспринять его проповедь. В-третьих, как мне кажется, следует вспомнить известные слова из программной поэмы «Аввакум в Пустозерске»:

«Нет участи слаще,
Нет слаще конца,
Чем пепел стучащий
В людские сердца» [3, 187].

Шаламов был мучим болезнями, отчаивался в возможностях публикации, разочаровывался в близких людях, но возможности поражения в своей борьбе не признавал. В «ЗМ» он писал: «Нет напрасных жертв, нет безымянного подвига. В истории ничего не теряется, только искажаются масштабы. И если время хочет потерять имя Климовой — мы поборемся со временем»[2, 206]. Сегодня мы видим — это сражение Шаламов выиграл.

По этой теме читайте также:

Примечания