Сходство между творчеством и судьбами Примо Леви и Варлама Шаламова усматривают часто. Однако в этой кажущейся очевидности сходства двух писателей-лагерников кроется заблуждение, которое в случае рецепции Шаламова проявляло себя уже не раз.

Всем, кто занимается изучением творчества Шаламова, известно, что в течение долгого времени (с момента появления «Колымских рассказов» в самиздате) в Шаламове видели скорее просто свидетеля ужасов сталинизма, чем писателя. Реабилитант[1] заслонил гениального — сейчас это можно утверждать уже без малейшего преувеличения — писателя. Особенно ярко это ложное восприятие проявило себя именно в зарубежной рецепции Шаламова, где первые — чаще всего неудачные — переводы прозы «Колымских рассказов» воспринимались просто как «ещё одно свидетельство» о сталинизме.

С самого начала следует сказать, что Примо Леви именно в таком ключе и прочитал «Колымские рассказы». Для него Шаламов

«не желает ничего, кроме прекращения страдания, у него нет звезды, к которой бы он стремился. Его отчаяние — отчаяние человека сокрушенного, который потерял всякую веру, растерял за годы страданий политический рассудок, цель жизни»[2].

Примо Леви отрицал литературную ценность «Колымских рассказов», прочитав их, возможно, в недостаточно точном переводе и через призму уже сложившихся стереотипов. Но творчество самого Примо Леви оказалось куда ближе к прозе Шаламова, чем мог предполагать автор этого несправедливо резкого отзыва.

Значение прозы этих двух писателей, конечно, не только литературное. Такая литература не может не оказать воздействие на мировоззрение читателей и — шире — на философию потому, что благодаря художественной силе она поднимается до высокого уровня абстракции, ставя под вопрос сами основы этики человеческого существования. И поднимает один из главных философских вопросов: как возможна свобода? Мы должны взять крайний, предельный случай, чтобы определить возможности нашего понимания — и нашей практики! — свободы в окружающей действительности.

Но предельные случаи брать неприятно ни в жизни, ни в литературе, ни в современной философии. Именно поэтому у Варлама Шаламова и Примо Леви такая непростая читательская судьба, причем не только в России или в Италии.

Значение сравнения выводов Леви и Шаламова заключается отнюдь не только в аналогиях между произведениями двух бывших лагерников, а в принципиальной позиции: в радикальном взгляде на возможность свободы в ситуации, являющейся отрицанием свободы как таковой. А, следовательно — это вопрос построения новой этики «после Освенцима». И Шаламов, и Леви, несмотря на принципиально разный опыт, оказались весьма близки в своих мировоззренческих выводах о возможности осуществления свободы.

Исходный пункт рассуждения обоих авторов — память, причем не просто об ужасах пережитого, но память о распаде человеческого в нечеловеческих условиях.

Шаламов не раз повторяет, что он не знает, благо ли то, что ему удалось выжить. И главную свою задачу он видит в том, чтобы понять

«Как вывести закон распада? Закон сопротивления распаду? Как рассказать о том, что только религиозники были сравнительно стойкой группой? Что партийцы и люди интеллигентных профессий разлагались раньше других? В чем был закон? В физической ли крепости? В присутствии ли какой-либо идеи? Кто гибнет раньше? Виноватые или невиноватые? Почему в глазах простого народа интеллигенты лагерей не были мучениками идеи? О том, что человек человеку — волк и когда это бывает. У какой последней черты теряется человеческое? Как о всем этом рассказать?»[3]

Примо Леви начинает свою книгу «Канувшие и спасенные» словами «человеческая память — инструмент ненадежный». И затем формулирует свою цель.

«Здесь я попытаюсь исследовать экстремальные воспоминания — воспоминания об оскорблениях, причем принадлежащие и тем, кому они были нанесены, и тем, кто их наносил. В данном случае налицо все или почти все факторы, способные стереть или “исказить” запись в памяти: воспоминания о травме, полученной или нанесенной, — тоже травма, оно вызывает боль (Шаламов, по его собственным словам, прокрикивал свои рассказы сквозь слезы[4]. — С.С.), в лучшем случае — беспокойство; поэтому оскорбленный старается не ворошить воспоминания, чтобы не открылась рана; оскорбивший — запрятать их поглубже, чтобы освободиться, облегчить груз вины»[5].

Память о чем становится главной целью понимания итальянского и советского лагерников? Это память об этической катастрофе.

Для того, чтобы объяснить, в чем именно заключается эта катастрофа, Леви приводит в пример историю писателя и философа Жана Амери:

«Вера в человечность, давшая трещину после первого удара по лицу, разрушенная до основания после пыток, никогда уже не вернётся»[6].

Сравним этот тезис с рассказом «Первый зуб» из цикла «Артист лопаты». На этапе (действие происходит во время первого срока Шаламова) конвой начинает бить арестанта — сектанта по фамилии Заяц. За него вступается герой: «Не смейте бить человека!» После, ночью героя вызывают из барака раздетым на мороз и начальник конвоя выбивает ему тот самый первый зуб. Уже в лагере, во время комендантской проверки на вопрос: «Жалоб на конвой нет?», — герой отвечает:

«Нет, — ответил я, стараясь заставить свой разбитый рот выговаривать слова как можно тверже. — Жалоб на конвой нет»[7].

Однако это не единственное окончание рассказа. Неожиданно выясняется, что рассказчик и Шаламов — разные люди[8]. И помимо этого завершения рассказа, есть еще два: на сцене появляется сломленный или переведенный в другую ипостась бытия сектант (сектант Заяц из рассказа «Первый зуб» — это не герой ли и другого рассказа «Тишина» — тот сектант, который после более-менее нормального обеда нашел в себе физические и душевные силы покончить с собой?); а также вновь возникает избивавший рассказчика начальник конвоя, пришедший через год извиняться к занявшему высокое место в лагерной иерархии герою.

Шаламов показывает нам не столько три разных концовки рассказа. Он демонстрирует нам смещенность понятий добра и зла в лагере, набрасывает альтернативы, причем все они гибельны для «долагерной» этики. Либо — смирение перед несправедливостью, либо, по Примо Леви, выход в «серую зону», в число заключенных, обладающих властью, либо — демонстрацию превращения в доходягу.

Казалось бы, перед нами полная безнадежность: либо смирение, либо лагерная карьера, либо смерть. Но вернемся к началу рассказа. Он начинается с фразы:

«Арестантский этап был тот самый, о котором я мечтал (выделено мною — С.С.) долгие свои мальчишеские годы. Почернелые лица и голубые рты, обожженные уральским апрельским солнцем».

О чем мечтает рассказчик? — Дело в том, что автор — Шаламов — прямо относил себя к традиции радикальной революционной русской интеллигенции. И — несмотря на выбитый «первый зуб» — его позиция не меняется, его молчание перед лицом комендантской проверки — это не признание поражения, это намек на продолжение борьбы в лагере. И если его вера в человечность и была разрушена — как у Жана Амери — то воля к сопротивлению не исчезла. Его выбор с самого начала был сознательным. Шаламов совершенно четко относил себя к «тем классическим студентам, которые бунтовали», а также к «участникам огромной проигранной битвы за действительное обновление жизни» в 20-х годах. Известны его отзывы об эсерах, старых большевиках, о народовольцах[9]. Эти взгляды не изменились и после Колымы, достаточно вспомнить, к примеру, его отзыв о Че Геваре:

«Как ни хорош роман “Сто лет одиночества”, он просто ничто, ничто по сравнению с биографией Че Гевары, по сравнению с последним его письмом»[10].

Шаламов придерживался принципов этой традиции и до, и после Колымы. На Колыме его спасала от лагерного растления (именно от растления — выживание было случайностью) сознательная установка на сопротивление.

В этом читателя убеждает другой рассказ того же сборника, следующий через два за «Первым зубом» — «Протезы». Этот рассказ заканчивается странным диалогом:

«— Тот, значит, руку, тот ногу, тот ухо, тот спину, а этот — глаз. Все части тела соберем. А ты чего? — Он внимательно оглядел меня голого. — Ты что сдашь? Душу сдашь?

— Нет, — сказал я. — Душу я не сдам»[11].

Автор — Шаламов — душу, а значит, и волю к сопротивлению, сохраняет.

На самом деле рассказ «Первый зуб» демонстрирует не сдачу, не капитуляцию героя, как это могло бы показаться, а, напротив, выбор стратегии сопротивления.

Радикальный вывод Сартра: «Человеческая жизнь начинается по ту сторону от безнадежности»[12] — полностью подтверждается Шаламовым. Связь «Колымских рассказов» с философской прозой экзистенциалистов уже отмечалась[13]. Но сходство это заключается не только в том, что касается поведения человека в запредельной пограничной ситуации. Жан-Поль Сартр писал:

«Нужно быть сознательным, чтобы выбирать, и нужно выбирать, чтобы быть сознательным. Выбор и сознание есть одно и то же»[14].

Выбор возможен даже в таких обстоятельствах, вернее, в преддверии таких обстоятельств, и, как мы понимаем впоследствии, именно этот выбор, сделанный до Колымы, сохраняет ему рассудок — и возможность свободы в лагере. Шаламов готовился к сопротивлению до лагеря, и благодаря этому смог сохранить душу.

Но чему прежде всего надо сопротивляться? Насилию власти в лагере: администрации, блатарям, нквдэшникам и эсэсманам? — Оказывается, это не главное.

И Шаламов, и Леви, в отличие от большинства выживших узников ГУЛАГа и нацистских лагерей смерти, однозначно утверждают справедливость двух тезисов. Первый: лагерь — только отрицательный опыт для человека. Второй: единственная возможность свободы и сохранения человеческого в лагере — ненависть и восстание. Но восстание, сопротивление возможно только до определенного физического предела: холодом и голодом человека реально свести к одним животным инстинктам. И именно это становится основой лагерного растления.

П. Леви цитирует книгу «Пленники страха» Эллы Лингес-Райнер:

«Как мне удалось выжить в Освенциме? Благодаря принципу: в первую, во вторую, и в третью очередь — я. И больше никто. Потом снова я, а потом уже все остальные»[15].

Шаламов отмечает:

«Грозная поговорка “умри ты сегодня, а я завтра” начинает повторяться все чаще и чаще во всей своей кровавой реальности. Увы, в блатарской поговорке нет никакого переносного смысла, никакой условности»[16].

Таким образом, главная растлевающая сила лагеря заключается именно в том, что в нем голодом, непосильной работой и холодом вся мораль изничтожается и заменяется животным принципом естественного отбора. П. Леви полностью согласен с этим выводом Шаламова. Он также показывает, как обычный человек в этих условиях принимал «мораль» блатарей, собственно, и заключающуюся в принципе естественного отбора.

«Простой человек, привыкший не задавать вопросов, не спрашивать “почему”, избегал бесполезных мучений; часто ремесло или физическая работа облегчали ему привыкание к лагерному быту»[17].

Леви соглашается с Шаламовым и там, где речь идет о поведении интеллектуалов в лагере:

«Капитуляция перед ужасами прошлого могла заставить человека образованного отречься от своего статуса интеллектуала и прибегнуть в борьбе за жизнь к тем же средствам, какими пользовался его необразованный товарищ: “раз так было всегда, то так будет и впредь”».

Леви заостряет свою мысль и говорит:

«По своей природе немецкий интеллектуал имеет склонность принимать сторону власти, и значит, одобрять её»[18].

Шаламов посвятил немало страниц в «Колымских рассказах» и воспоминаниях о Колыме растлению интеллигенции властью государства и властью блатарей[19]. И его выводы оказались жестче, чем выводы П. Леви, но в том же русле:

«Всю жизнь я наблюдаю раболепство, пресмыкательство, самоунижение интеллигенции, а о других слоях общества и говорить нечего <…>. Я знаю секрет этой тайны людей, стоящих “у стремени”. Это одна из тайн, которую я унесу в могилу. Я не расскажу. Знаю — и не расскажу»[20].

Этот опыт невозможно забыть, сделать небывшим, он остается с человеком — и с обществом — навсегда. В своей программной статье «О прозе» Шаламов пишет:

«Автор “Колымских рассказов” считает лагерь отрицательным опытом для человека — с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь — отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех — для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики»[21].

П. Леви вслед за Шаламовым делает вывод:

«То, что видел я своими глазами, свидетельствует об обратном: выживали по большей части худшие, эгоисты, жестокие, бесчувственные, коллаборанты из серой зоны, доносчики. Это нельзя назвать твердым правилом <…>, и все же это было правило. <…> Лучшие умерли все»[22].

Эти размышления П. Леви вновь подхватывает Шаламов в рассказе «Надгробное слово», который начинается словами: «Умерли все…». В конце этого мартиролога несколько собеседников-лагерников обсуждают, что они будут делать после освобождения. Один собирается поесть вдоволь каши, другой — собрать окурки в райкоме… В каждой реплике видна искаженность их восприятия лагерем — и одновременно трагифарсовое осознание этой искаженности. Но заканчивается рассказ потрясающей по силе метафорой. Один из собеседников, до того молчавший, произносит:

«А я, — и голос его был покоен и нетороплив, — хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами»[23].

Мощнейший, пробирающий буквально до костей образ. Кажется, что он интуитивно понятен. Но, если задуматься, почему надо быть обрубком, чтобы плюнуть в палачей? Обычный читатель вряд ли задумается над этим — интуитивно, благодаря воздействию шаламовской прозы, он понимает: стать обрубком герой хочет для того, чтобы избавиться от страха, вызываемого страданиями физического тела, от страха побоев и смерти. Чтобы человек весь воплотился в ненависть:

«Клянусь до самой смерти
мстить этим подлым сукам,
Чью гнусную науку я до конца постиг…»

Казалось бы, перед нами налицо полная безнадежность. И этот вывод совершенно справедлив — именно ощущение безнадежности составляет травмирующую силу рассказов Шаламова[24].

Однако в уже цитированной статье «О прозе» Шаламов роняет парадоксальную на первый взгляд фразу:

«В “Колымских рассказах” нет ничего, что не было бы преодолением зла, торжеством добра, — если брать вопрос в большом плане, в плане искусства. Если бы я имел иную цель, я бы нашел совсем другой тон, другие краски, при том же самом художественном принципе»[25].

В чем же заключается преодоление зла в рассказах Шаламова, непонятое Примо Леви?

Прежде, чем ответить на этот вопрос, обратим внимание на еще одно поразительное совпадение в позициях Леви и Шаламова. На этот раз — в описании выхода человека из нечеловеческого состояния.

Леви описывает, как культура, причастность к литературе выводила его из лагерного отупения:

«…Я приставал к своим товарищам-итальянцам, прося их помочь извлечь из памяти вчерашней жизни тот или иной отрывок, правда, без всякого успеха. Больше того, в их глазах сквозило недовольство и подозрение: сдался ему этот Леопарди и еще какое-то число Авогадро! Может, он свихнулся от голода»[26].

Шаламов пишет о том же в рассказе «Сентенция». В этом рассказе сначала рассказывается явление тела, боль в пальцах, отступление желания спать, но потом:

«Я был испуган, ошеломлен, когда в моем мозгу, вот тут — я это ясно помню — под правой теменной костью — родилось слово, вовсе непригодное для тайги, слово, которого и сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности:

— Сентенция! Сентенция!

И захохотал.<…>

— Сентенция!

— Вот псих!»[27]

Но эта процедура возвращения лагерного доходяги в человеческий мир, мир культуры была бы неполноценной, если бы не сама возможность сопротивления. Важно, что Шаламов ставит в один ряд сопротивление как мятеж против системы (рассказы «Зеленый прокурор», «Последний бой майора Пугачева», «Лучшая похвала») и сопротивление моральное, этическое. Шаламов скрупулезно ищет любое сопротивление и сосредотачивает на нем внимание читателя — от восстания майора Пугачева до тихого, но бескомпромиссного сопротивления сектантов-религиозников или принципиальности инженера Кипреева.

Принципиальный момент: Шаламов много пишет в своих рассказах о деградации интеллигенции в лагере. Но и немногочисленные герои чаще всего — интеллигенты. Эсер Андреев, вредитель Миллер, майор Пугачев (солдат-интеллигент), инженер Кипреев (физик Г.Г. Демидов). Немногие — но интеллигенты. А также — сектанты и религиозники.

П. Леви также обращает внимание:

«Верующим жилось легче… Католические или протестантские священники, раввины всех направлений, воинствующие сионисты, свидетели Иеговы, наивные или зрелые марксисты — все они были объединены спасительной силой своей веры. <…>Их голод отличался от нашего: он был божественным наказанием, искуплением, исполнением обета или отрыжкой гниющего капитализма. Страдание — собственное или окружающих — имело для них свое объяснение, а потому отчаяние их не было безграничным»[28].

Выходит, чтобы держаться в лагере, человеку нужна была идея. Здесь необходимо отметить принципиальное отличие сталинского лагеря от нацистского. Трагедия политических заключенных сталинских лагерей была в том, что «они не были никогда политическими», они были случайными жертвами — и потому не могли сохранить эту ненависть к власти и тем самым — получить шанс на восстание, которое оказывается единственно возможной формой свободы.

И Леви, и Шаламов приводят к мысли, что формальное освобождение после лагеря свободу возвратить не может. Шаламов, как уже было показано, прежде всего обращает внимание на растление человека лагерной системой. П. Леви подчеркивает, что узник нацистского лагеря после освобождения испытывал стыд, «особенно перед теми немногими, кто мог и имел мужество бороться»:

«С окончанием мучений человек все яснее осознавал, что для борьбы с поглотившей его системой он не сделал ничего или сделал слишком мало»[29].

В своей первой книге П. Леви «Человек ли это?» описывает казнь последнего заключенного из восставшей зондеркоманды (группа заключенных евреев, которые использовались непосредственно для обслуживания газовых камер и крематориев) и свои впечатления от этой казни:

«Если бы я мог сказать, что в нашем позорном стаде раздался один сочувствующий голос или возглас, или хотя бы вздох… Но этого не было. Мы как стояли, так и продолжали стоять серой толпой — сникшие, с опущенными головами <…> Уничтожить человека трудно¸ почти также трудно, как и создать. Но вам, немцы, это в конце концов удалось»[30].

Шаламов также показывает, что восстание против власти заканчивается смертью. Но как Шаламов описывает героизм этой попытки! В рассказе «Последний бой майора Пугачева» Шаламов ясно определяет, почему стала возможным сталинская система уничтожения:

«У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени, не было за душой ничего положительного <...>. Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умирать»[31].

В конце другого рассказа — «Как это началось» — Шаламов ещё яснее объясняет, в чем была главная причина растления интеллигенции в лагерях

«Бригадиры из своих же товарищей, всеми способами стараясь доказать начальству, что они, бригадиры, — с начальством, не с арестантами, бригадиры старались забыть, что они — политические. Да они не были никогда политическими. Как, впрочем, и вся пятьдесят восьмая статья тогдашняя. Безнаказанная расправа над миллионами людей потому-то и удалась, что это были невинные люди.

Это были мученики, а не герои»[32].

Для современной философии свободы (например, А. Бадью) этот вывод принципиально значим. Ален Бадью, ссылаясь на эти слова Шаламова в своей книге «Метаполитики», приходит к выводу:

«Чтобы покончить с террором, надо выдвинуть такую политику, которая восстановила бы то, на чем был поставлен крест ее отсутствием»[33].

Это означает, политике террора и рабства может быть противопоставлена только этика (и политика, по Бадью) сопротивления.

А. Бадью также обращается к уже цитированному здесь рассказу «Первый зуб»:

«И какой проводник может заменить того, кто — как он рассказывает в “Первом зубе” — в момент, когда у него на глазах избивают заключенного, понимает, что “решается сейчас всё, вся моя жизнь”. И того, кто выходит из строя, чтобы объявить дрожащим голосом: “Не смейте бить человека”, даже если на следующую ночь его изобьют и он потеряет свой первый зуб»[34].

Шаламов идет дальше Леви. Его позиция сопротивления была изначальной, он попал в лагерь уничтожения уже сложившимся борцом, наследником этики русской революционной интеллигенции, традиция сопротивления, возродить которую сознательно пытался после возвращения из лагерей — доказательством этому служат его воспоминания о Москве 20-х годов, рассказ «Золотая медаль» (и наброски повести, основой для которой должен был послужить этот рассказ[35]), повести «Раскольников» и «Четвёртая Вологда» и многие другие записи.

В заключение этого сравнения этических позиций двух представителей «литературы после Освенцима» нельзя пройти мимо работ автора этой постановки проблемы. М. Хоркхаймер и Т. Адорно в «Диалектике просвещения» писали:

«Основным принципом либеральной философии был принцип “и-и”. В современности, судя по всему, более в ходу “или-или”, однако таким образом, как если бы всякий раз решение было уже принято в пользу дурной стороны»[36].

Варлам Шаламов и Примо Леви в литературе, пожалуй, убедительнее, чем философы франкфуртской школы доказали: классическое либеральное понимание свободы как автономии индивида в XX веке перестало выдерживать какую-либо критику. Опыт Освенцима, Гулага, геноцидов второй половины XX века показал, что в разговоре о добре и зле должны действовать другие категории, должно быть обозначено иное пространство выбора. Свобода возможна в пределе только как сопротивление.

Шаламов, как и Леви, всем своим творчеством настаивает на принципе «или-или» — со стороны добра, именно в этом и заключается явленное в «Колымских рассказах» «преодоление зла, торжество добра». И что нам остается делать, кроме как смириться со злом или принять на вооружение эту этику свободы?

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв