Биографический рассказ Виктор Сержа «Ленинградская больница» был завершен в 1944 г. На содержание рассказа во многом повлиял незавершенный роман Франца Кафки «Замок», который Серж в своих записках описывал как трагедию «заурядного человека, сопротивляющегося вслепую чудовищной социальной машине». Этот рассказа — редкое свидетельство того растерянного и подавленного состояния, в котором прибывали многие подлинные коммунисты в период между разгромом оппозиции и началом сталинского террора. И тем ценнее эти наблюдения, что Серж — один из немногих очевидцев того времени, сумевший избежать гибели и отразить в своем творчестве общественные метаморфозы периода термидора
«Мы боремся с фашизмом. Но как бороться с фашизмом, когда в тылу у нас столько концентрационных лагерей? Задача эта не проста, как Вы видите, и никому не дано ее упростить. Никакое новое приспособленчество, никакая священная ложь не помогут зажить этим язвам. Линия обороны революции проходит не только через Вислу и границу Манчжурии. Не менее повелителен долг защиты революции внутри страны — против реакционного режима, установившегося в пролетарской столице и постепенно лишающего рабочий класс всех его завоеваний. В одном только смысле СССР остается самой большой надеждой людей нашей эпохи: советский пролетариат еще не сказал своего последнего слова».
«Шаламов действительно написал историю России ХХ века. Своими “Колымскими рассказами” и — биографиями её трагических персонажей, забытых и забываемых ныне из разных идеологических и прочих соображений. В свои краткие биографии он не мог поместить “весь контекст социальной действительности в ее исчерпывающей полноте”. Но Шаламов стремился сохранить в памяти общества имена своих героев как “участников огромной проигранной битвы за действительное обновление жизни” — таких же, как и он сам».
Данная работа советского историка революционного движения и общественной мысли Б.П. Козьмина была опубликована в качестве вступительной статьи к материалам о Герцене и Огарёве в альманахе «Литературное наследство». Впоследствии она также вышла в издании избранных трудов Козьмина «Из истории революционной мысли в России» (М.: Изд-во АН СССР, 1961). Воссозданный историком контекст истории русской революционной эмиграции 1860-х гг. по-прежнему остаётся одним из самых подробных и скрупулёзных описаний этого сюжета в исторической литературе.
«Народовольцы “завещали всем... деятелям демократии безграничное самоотвержение, готовность жертвовать во имя идеи всем так называемым личным счастьем, всей своей личностью, свободой и жизнью”. Народовольчество, по словам Ольминского, “проявило максимум доступной человеку энергии. Было сделано всё, что вообще могла бы сделать в данном положении человеческая воля”. Радикальное народничество вдохновило “своих последователей на редкие в истории подвиги самоотречения и самоотвержения”; и народничество 70-х годов в целом, и его представители как личности “обаятельны своей цельностью и нравственной красотой”. “Тип передового народника семидесятых годов, поскольку речь идет об этической оценке личности, является одним из наиболее цельных и красивых типов русской истории”».
«Изучение современной мир-системы позволяет понять, что наши рабочие и наёмные работники вообще оказываются отнюдь не в худшем положении, да ещё и полученном не в результате сознательной борьбы. Поэтому возлагать революционные ожидания на всех них скопом чересчур оптимистично. Для начала нам необходимо изучить эти слои, увидеть, что нет просто рабочих и некоего пролетарского единства между ними, что в разных отраслях у них разные условия труда и перспективы сопротивления капиталу. По образцу “третьего мира” нам стоит искать формы объединения (помимо профсоюзов) и организации борьбы широко распространённого неформального труда, который в большей мере может обладать революционным потенциалом».
«Столетия крепостничества вырыли целую пропасть между образованной и неграмотной Россией. Как замечал Чернышевский: “Народ не делает различия между людьми, носящими немецкое платье”. Эту пропасть нельзя было преодолеть никакими жертвами отдельных героических личностей или организаций. “Мыслящие пролетарии” не рассчитывали получить быстрый отклик народа на свою агитацию. В силу объективных причин они были вынуждены длительное время бороться, опираясь на узкую социальную базу, которая состояла преимущественно из городской образованной молодёжи. Противоречие между пониманием разночинцами необходимости качественных перемен и отсутствием социального субъекта для их реализации Плеханов назвал “великой трагедией истории русской радикальной интеллигенции”. Именно из-за этого противоречия разночинцам нужно было чётко сформулировать свою историческую миссию. Чернышевский сделал это, наделив “новых людей” свойствами мессианства. Просвещение и революционное преобразование России стали исторической миссией русского разночинца. Именно в этих задачах он черпал моральные силы для борьбы в условиях, когда народ ещё спал».
«Чтобы понять русскую революцию, не уйти от необходимости изучать тех людей, которые её делали, и не только прославленных “вождей”, чьи памятники отныне возвышаются на перекрёстках истории, но и тех бесчисленных храбрецов, так и оставшихся безымянными. Придёт время, и мы спросим себя, как они мыслили, чего желали, как жили, боролись и как погибли. Эрудиты будут стремиться восстановить историю их мысли. Мы будем сожалеть о том, как мало они нам оставили: какую-нибудь связку писем и воспоминаний. Потому что только эти люди дадут понять всю силу породы революционеров, которая торжествует и исчезает в современной России».
«Для чего же был нужен П.А. Сорокину, уже возведённому 31 января 1920 г. в должность профессора социологии, неофициальный публичный научный диспут? Причины — и в принадлежности молодого социолога к “старой школе” обществоведов с её традициями и правилами корпоративного поведения; и в дискуссионности оценки научным сообществом работы “Система социологии”; и в необходимости подтверждения научного статуса молодым профессором социологии, получившим звание “без защиты по совокупности работ”; и — как определяющая — планируемый отъезд П.А. Сорокина за границу».
«Именно противоречие (не разрешённое автором) между неостывшей ненавистью к коммунистическому вождю и осознанием его явного превосходства как реального политика над всеми современниками создаёт внутренний сюжет “Ленина и России”. Начиная эссе с громкого сожаления, что Ленин умер своей смертью, а не кончил жизнь на эшафоте, автор заканчивает его грандиозной картиной смерти Ленина-Святогора, непобедимого богатыря, призванного русским народом — картиной, исполненной мрачного величия».
«Мы оба находимся в таком возрасте, в котором, хотя и можем гарантировать, что, пока остаёмся в добром здравии, будем и дальше высказываться, во времени мы ограничены. Я вижу — не знаю, как во Франции, но, думаю, не лучше, — что у молодого поколения в сфере литературы мало готовности и ещё меньше интереса продолжать эту традицию, которая принадлежит Просвещению, а именно — традицию высказываться и вмешиваться. Если никто не придёт нам на смену <...>, то и эта часть хорошей европейской традиции будет утрачена».
«Трудно представить себе, с каким волнением читала его тогда интеллигенция, какую веру пробуждал он в пользу знания и науки, какую надежду подавал он тем, кто шел на завоевание счастья для себя и ближнего, как настойчиво звал он к общественной борьбе, какую блестящую победу сулил он каждому, кто отдавался ей!..»
«Шаламов считал, что книга о Климовой должна рассказать о величии трагедии революционного и послереволюционного поколений, задать нравственный образец, планку после господства сталинизма и несбывшихся надежд, пробужденных революцией. Как пишет Шаламов Столяровой: “Эта история не только позволяет изучить эпоху — надеть намордник на эпоху”»
«Мы находимся в самом начале очень долгого пути по созданию настоящего левого движения в странах “новой периферии”. И хотим мы этого или не хотим, наши страны обречены быть в арьергарде революционного движения в странах “третьего мира”. Неприятно, конечно, но, как известно из марксистской классики, нельзя выставлять собственное нетерпение в качестве аргумента».
«Это фильм об одиночестве человека, осознающего, в каком отвратительном обществе он живёт, понимающего, почему оно столь отвратительно, но не имеющего возможности что-либо в нём изменить.
В этом безысходном положении почти всегда (если только им не посчастливилось жить в эпоху революционного подъёма) оказываются люди, “обогнавшие своё время” — учёные, мыслители, революционеры...»
«Перечитывают (пересматривают) наследие Домье не часто. Куда милее нашему пухлому сердцу охоты Делакруа, барышни Ренуара, квадраты абстракции — кто же станет смотреть литографии, зовущие на баррикады, перечитывать монотонные проповеди идальго? Идальго продолжает говорить, он упрямый. Его сегодня почти не слышно. Но однажды ему на смену придет другой, и этот другой заговорит громче».
«Нет, я нисколько не сожалею о том, что отказалась от научных перспектив – действительно, выбрала то, без чего никак не могу, и, думаю, получается у меня лучше всего. Философия же полностью из моей жизни не исчезла, считаю необходимым периодически разминать мозги, а какая другая наука способствует тому наиболее эффективно? Да и может ли человек называть себя культурным, если не старается быть в курсе того, над чем бьётся мировая мысль? Злюсь, когда сталкиваюсь с субъектами, жующими алогичную заумь и объявляющими себя при этом учёными философами. Смеюсь, когда телевидение смакует речи экзальтированных словоблудов. Ужасаюсь обилию макулатурных книг про мудрость тёти Моти и дяди Боба. В общем, уроки Юрия Алексеевича даром не прошли. И чем дольше я живу, тем больше понимаю, как важно, что они были».
«Известную сложность для реконструкции взглядов Шаламова создает противоречие, которое становится очевидным каждому, кто хорошо знаком с его творчеством. С одной стороны, известны резкие слова Шаламова о народе и крестьянстве. В своей ранней — пока ещё благожелательной — критике “Одного дня Ивана Денисовича” Солженицына Шаламов, помимо прочего, отмечает: “Из крестьян стукачей было особенно много. Дворник из крестьян обязательно сексот и иным быть не может”. <...> С другой стороны, известны совершенно иные слова писателя о революции, шаламовская симпатия к эсерам, преклонение перед народовольцами, наконец, участие в троцкистской оппозиции конца 20-х годов».
«Новые люди мечтали, что их деятельность — первые шаги, что из их учеников выйдут будущие помощники, которые пройдут университеты и воротятся в свою тундру, мечтали, что им удастся спасти и не дать погибнуть этому вымирающему народу — такому доброму и такому беспомощному, такому несчастному. Их мечты разгорались все ярче и ярче, как северное сияние, светившееся по ночам сквозь льдину их комнаты и заливавшее странным светом белую пустыню тундры, — такое же фантастическое, как и их мечты».
«Творчество братьев Стругацких с непревзойдённой ясностью отразило советскую интеллигенцию последнего полустолетия – со всеми её идеалами, обычаями, верованиями, сомнениями, предрассудками – и метаморфозами, через которые она прошла. Потому что сами Стругацкие были неотделимой частью этого социального слоя. В этом была их сила – а потом в этом сказалась и их слабость».
«Равнодушие — могучая сила, действующая в истории. Оно действует пассивно, но все же действует. Это — покорность року, то, на что нельзя рассчитывать, что срывает программы и ломает лучшие планы; это грубая материя, восстающая против разума и губящая его. То, что происходит, то зло, что обрушивается на всех, то возможное добро, которое может быть порождено героическим действием (общечеловеческой значимости), — результат не столько инициативы тех немногих, кто действует, сколько равнодушия, безучастности большинства».
«Пора оставить привычку относиться к культуре просто как к своего рода энциклопедии. Тогда человек предстает исключительно как вместилище и хранилище эмпирических данных, неосмысленных и разрозненных фактов, которые надо сложить в его мозгу наподобие словарных колонок, а в нужный момент в ответ на тот или иной запрос из внешнего мира выдать их. Такой подход к культуре воистину вреден, особенно для пролетариата.<…>Настоящая культура не имеет с этим ничего общего. Она — высокая организованность, самодисциплина, она — овладение собственной личностью, овладение высшим сознанием, благодаря которому удается постичь своё собственное место в жизни, своё в ней предназначение, свои права и обязанности».
«Интересно, что люди, которые так талантливо противостоят мифотворчеству в химии или биологии, сами охотно воспроизводят вполне мифологические представления об обществе. Что люди “свободно выбирают”, какие журналы им читать. Что в этой области происходит какая-то честная “конкуренция”. И если тираж “Химии и жизни” сократился раз в сто, так это произошло потому что “мир меняется”, “время другое”. Бог Кронос подкрался с серпом и перерезал источники финансирования».
«Зачем такая очень сильная дискредитация основателя Советского государства? ... Что здесь происходит, в нашем регионе? По-моему, есть одна основная причина. Причина в том, что “Ленин” — синоним антикапиталистической альтернативы сегодняшнему режиму, сегодняшней системе российского полупериферийного капитализма».
«Трудно найти в истории русской науки фигуру столь же трагическую, вечно надрывную, жалобную, постоянно взыскующую к сочувствию и пониманию. И при этом – твердую, резко своеобычную, легко узнаваемую и столь характерную для своей эпохи. Прыжов неповторим во всем. В необыкновенной широте и специфике интересов — от славянских древностей до современной ему статистики “питейного” дела. В языке и стиле своих работ (<…>) А главное – неповторим в удивительном прямодушии, в манере называть все вещи своими именами, без околичностей и недомолвок».
«Кравчинский писал, что, изучая французскую революцию, он все более и более приходил к тому убеждению, что главную роль играла в ней личная энергия ее героев… В этом взгляде на революционное движение… заключалась известная доля исторической правды; эта теория в значительной степени соответствовала тогда тому фактическому положению, в котором находилась общественная жизнь в России, так как вся сила общественного протеста, действительно, сосредоточивалась в ней тогда лишь в немногих отдельных лицах, которым предстояло пробить дорогу широкому общественному движению… Эта роль была… навязана им историей, а вовсе не вытекала из их собственных теоретических заблуждений».
«Таким образом, образование воспитывает в людях a priori две роли: ученых и служителей гегемонии, т.е. хранителей традиции. Вторая роль превращает их, если пользоваться терминологией Грамши, в “функционеров надстройки”; в этой своей роли они получают некоторую власть, власть исполнять второстепенные функции социальной гегемонии и политического правительства (исследованиями занимаются полицейские, профессора проводят отбор и т.д.). На них имплицитно возложена функция передачи ценностей и отрицания аргументов и ценностей всех остальных классов, ссылаясь на свои технические знания. На этом уровне они выступают агентами идеологического партикуляризма, явного (агрессивный национализм нацистских мыслителей) или скрытого (либеральный гуманизм, или ложная универсальность)».
«Во времена термидора, как всем известно, затвердевают сердца и слабеют желудки. В таких обстоятельствах многие не могут противопоставить представлению о том, что наверняка всё будет только ещё хуже, ничего, кроме воли к смирению с меньшим злом из предлагаемых; когда это происходит, “дряблые изверги” поздравляют друг друга, подмигивают и хлопают друг дружку по спине».
«Поэтому желание говорить правду – лишь один из признаков интеллектуала. Остальные признаки – это смелость, готовность продолжать рациональное исследование, куда бы оно не привело, выслушивать "безжалостную критику, безжалостную в том смысле, что она неумолима ни в своих собственных выводах, ни в конфликте противоборствующих сил". (Маркс) Исходя из этого, интеллектуал – социальный критик по своей сути, человек, чья обязанность определять, анализировать и таким образом помогать в преодолении препятствий, мешающих продвижению к лучшему, более гуманному и более рациональному общественному порядку».
«Ты молод, значит, у тебя есть силы. Твои силы — это твое единственное богатство в наши дни. Употреби же их на что-то стоящее. И прежде всего на то, чтобы разобраться в окружающей действительности и понять, как ты должен поступать, чтобы возродить себя.
Где искать настоящий путь, ясность, веру, надежду, прочную опору в вихре событий?
Перед тобой фашизм, который охотнее всего вербует молодежь».
«Обладание демократией непрочно. Мы замечаем это сейчас, в период, когда неолиберальная идеология безграничной максимизации прибылей переживает свой коллапс и уносит по всему миру миллионы рабочих мест. Капитал, создаваемый работающими, превращается в ничто. Те, кто еще позавчера хотели видеть государство лишенным [экономической] власти, взывают теперь к государственной помощи. И впредь менеджеров, гонимых алчностью, будут тем не менее кормить громадными компенсациями, чтобы они могли своё жалкое положение вкушать на высшем уровне».
«Ленинизм, естественно, не заключается в том, чтобы говорить другим о том, что считаешь истиной. Но стереотипов и искажений его было столько (ни одно политическое движение не было окарикатурено так беспардонно, зачастую теми же, кто сами противостояли стереотипности), что требуются гигантские усилия для преодоления подобных вульгарных предрассудков, прежде чем можно будет подойти к более существенным вопросам. Практически невозможно обсуждать концепцию политического авангарда в атмосфере культуры, не воспринимающей разницы между «авангардом» и «элитой». В движениях типа романтизма связи между этими двумя концепциями действительно весьма перепутались. Но все же не стоит некритически поддерживать классическую ленинскую доктрину авангарда, чтобы показать, что она не имеет ничего общего с социальным или духовным превосходством над быдлом».
«Это в чём-то спокойное состояние. Философское. Вылет вон из Истории. Потому Алексей Герман старший и в 1982-м году, делая это кино, оставался глубоко советским человеком и кинематографистом. И — художником, создавая трагедию: страна и чистая любовь героев погибнет, а их идея останется. Не потомкам — дальним потомкам».
«Попытки Сталина решить “еврейскую проблему” путем ассимиляции были достаточно успешными в 30-е годы. Однако после войны, когда еврейский национализм в СССР стал возрождаться, сначала под влиянием гитлеровского геноцида евреев на всех оккупированных германской армией территориях, а затем и под влиянием создания государства Израиль, Сталин в своей собственной “еврейской” политике допустил множество ошибок и просчетов. Антисемитизм Сталина; проявившийся в основном в послевоенный период, сделал его в сознании большинства евреев врагом еврейской нации, вторым по жестокости после Гитлера».
«Нам сегодня не хватает, сильно не хватает фактов... Приходится кое-что вообразить, предположить. Честный, чистый человек сначала, как правило, становится на сравнительно мирный путь — помогает солдатам, сеет разумное, не ждет быстрых результатов, но надеется на медленные всходы. Так думали одно время в Семеновском полку. Но честному и чистому вскоре приходится тяжко. Действительность является перед ним во всем своем безобразии. Дружеская доброта к солдатам? И полк разогнан, солдатам худо, офицерам горько. И тут наступает самый важный момент — уже невозможно, неудобно, стыдно сойти, отступить».
«Все-таки не надо забывать, что победу на последних выборах принесла способность заполучить электорат Национального фронта, создать подозреваемых, африканцев или мусульман, или молодежь из предместий, туманные фигуры, каковые следует подавлять и за которым следует надзирать, - это важнейшее направление деятельности новой власти, отнюдь не только ее внешнее украшение».
«Легенды возникают вокруг выдающихся людей еще при жизни. Со временем они обрастают далеко не всегда достоверными воспоминаниями очевидцев и воспринимаются потомками как документально подтвержденные факты. Сказанное в полной мере относится к легенде о религиозности Ивана Петровича Павлова, согласно которой ученый не просто верил в Бога, но и являлся церковным старостой».
«С 1991-1993 гг. ряд прекрасных и очень мне близких людей ушел из жизни, не выдержав созданной блистательной “новой реальностью” атмосферы полного одиночества, безнадежности, разгрома культуры, наглого и хамского скотского попрания сапожищами всего самого лучшего, высокого, красивого, светлого, что есть в их душах, разрушения любви, дружбы, общения, взаимопомощи, без чего всякая жизнь человеческая совершенно никчемна, немыслима и ненужна. Есть и покончившие с собой от всего этого. А многие из тех, кто остался жив, очень, очень сильно, люто страдают, и творящаяся вокруг вакханалия непосредственно сокращает их жизни».
«Мой роман “Бойня номер пять” сжег школьный сторож из Дрейка, Северная Дакота, по указанию специальной школьной комиссии, и попечительский совет выступил с официальным заявлением по поводу безнравственности этой книги. Единственная грубая строка во всем романе, даже по стандартам королевы Виктории, — это слова, сказанные американским стрелком противотанкового орудия безоружному соотечественнику, ассистенту капеллана, во время сражения в Арденнах в декабре 1944 года — до сего момента самого крупного в истории поражения американского оружия (если умолчать о конфедератах). Ассистент капеллана навлек на себя огонь противника…».
«“Диссертационная” ловушка уже признана в качестве реального факта российской
действительности и в некоторых работах называется рынком
диссертационных
услуг. В
данной статье мы рассмотрим социокультурные особенности данного
экзотического явления»
«Сейчас никто не может дать даже приблизительную количественную оценку масштаба такого явления, как «диссертационная ловушка». Разумеется, этот феномен не является всеохватывающим, и не следует его переоценивать. Однако и недооценивать его тоже не надо. Его наличие уже внесло свой вклад в разрушение российской экономической науки. В среде экономистов не только исчезли формальные критерии того, что хорошо и плохо, но произошло и нечто большее: люди перестали чувствовать, что является халтурой, а что — серьезным научным достижением».
«В капиталистическом обществе писатель непосредственно зависим не от публики, а от владельцев соответствующих средств массовой коммуникации. Свобода художника, писателя, философа, который должен оглядываться на мнения издателей, продюсеров, редакторов, безусловно ограничена. Но все-таки она неизмеримо больше, чем свобода придворного поэта, ориентирующегося на личный вкус своего господина. Это зависимость уже не от определенного лица, а от господствующего класса».
«Многие прославленные светочи тогдашней французской культуры, как это ни прискорбно, испытания не выдержали и почли за благо побрататься с версальской чернью. Под непечатной оскорбительной руганью, обрушенной на головы коммунаров, сплошь и рядом значились подписи не одних мелких наемных поденщиков пера, но и столь громкие имена, как Готье, Леконт де Лиль, Гонкуры, Флобер, Доде, Золя, Ренан, Тэн, Анатоль Франс, Дюма-сын, даже чувствительная народолюбка розоватого оттенка Жорж Санд».
«Все недовольные ищут оппозиционную власти силу и находят только КПРФ. Вот туда и идут. Но поварившись там некоторое время, они обнаруживают, что это чудовищно тупая, кондовая, антиинтеллектуальная, забюрократизированная донельзя советская контора, которая часто чувствует себя ближе, например, к ФСБ, чем, скажем, к недовольной молодежи».
«В переводе же на язык русской действительности девиз этот означал следующую альтернативу: или отдаться борьбе без возврата, без сожаления, борьбе, идущей на всё и не останавливающейся ни перед чем, и счастье свое видящей лишь в победе или смерти, – или пользуясь всеми преимуществами привилегированного положения (в настоящем или близком будущем) отдаваясь науке, природе, личному счастью и семье, рабски подчиниться и открыто и честно признаться в полном равнодушии к тому, что когда-то считал “святая святых” души своей».
«На полках в американских магазинах можно найти слабительное с шоколадным вкусом, которое рекламируется с предписанием: «У вас запор? Ешьте больше этот шоколад!» — т. е. ешьте больше того, что само по себе вызывает запор. Структуру шоколадного слабительного можно разглядеть по всему сегодняшнему идеологическому ландшафту; она-то и делает фигуру Сороса такой неприятной. Он выступает за безжалостную финансовую эксплуатацию, объединенную с её контрагентом — гуманитарной заботой о катастрофических социальных последствиях разнузданной рыночной экономики. Обыденная повседневность Сороса — это воплощенная ложь: часть его рабочего времени посвящена финансовым спекуляциям, другая часть — «гуманитарной» деятельности (финансированию культурных и демократических действий в посткоммунистических странах, написанию эссе и книг), которая работает против следствий его собственных спекуляций».
«И все-таки не худо было бы русской интеллигенции однажды позабыть товарища Чебрикова. Подобно Кентервильскому привидению у Оскара Уайльда, призрак его до сих пор не знает покоя и все гремит цепями, пугая всех претерпевших за диамат с самиздатом. Но расстаться с ним самое время, ибо ветхий наш замок давно уже купил «достопочтенный посол, мистер Хайрам Б. Отис из Госдепартамента США», и, стало быть, сопротивляться надлежит безрадостному будущему, а вовсе не сгинувшему прошлому».
«Мне кажется, что в настоящее время у исследователя нет выбора: если он уверен, что существует определенная взаимозависимость между неолиберальной политикой и уровнем преступности, между неолиберальной политикой и признаками того, что Дюркгейм назвал бы аномией, как он может не говорить об этом? Ему не только нельзя поставить это в упрек, его нужно с этим поздравить».
Дневник, который вела Ольга Берггольц в Старом Рахине, поражает беспощадной жесткостью описания безысходных драм послевоенной деревни. При этом суровый, словно в укор прежним очеркам, рассказ о них сопровождается столь смелыми и резкими политическими суждениями, оценками, выводами, что позволяет видеть в авторе человека, чья нестесненная, раскованная мысль была способна опережать общественное сознание, превосходить его уровень…
«И всё же главным, чем я занимался в 50-е годы, была не философия истории, а теория познания. Безо всякой аспирантуры я написал работу “Некоторые проблемы предыстории человеческого мышления”, которую намеревался защитить в качестве диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. В то время единственным местом в Сибири, где можно было это сделать, был Томский государственный университет. Туда я эту работу и представил».
«Шум статья вызвала вовсе не потому, что была хороша. Как раз наоборот: статья у Аксенова получилась глупая и некомпетентная. Просто Аксенов, в силу некоторых индивидуальных умственных особенностей, публично озвучил то, что его единомышленники привыкли говорить только в узком кругу, полагая необходимым скрывать это от “внешнего мира”. А именно: Аксенов продемонстрировал всем, что неолибералы ничем не отличаются от неофашистов».
«Я вовсе не утверждаю, что газетные и телевизионные либерасты, вдруг перестроившие свою пропаганду под религиозно-эстетический идеал Союза меча и орала, действительно уверовали в чудесные исцеления плачущими портретами царя. Их подлинная святыня несколько иная, а Б.Франклин на 100-долларовой купюре, кажется, не плачет. Но крайняя демонизация советской эпохи была необходима для оправдания того, что сделали со страной в 90-е годы».
«“Интеллигенция” 90-х, превратившись в слой, обслуживающий интересы власть и деньги имущих, даже не обратила внимания на то, что эти имущие становятся всё более и более тупыми и эстетически неразвитыми. Сталин мог звонить Пастернаку, чтобы выяснить, действительно ли Мандельштам – выдающийся поэт, Кеннеди мог просить объяснить ему (“только так, чтобы я это понял”), почему Бежар – выдающийся балетмейстер. Лужкову невозможно доказать, что Церетели – это нечто чудовищное».
«Я убежден, что несовпадение во взглядах по тем или иным частным (или даже общим, принципиальным) вопросам между каким-то Тарасовым и каким-то Косухкиным никому не интересно. Но дело в том, что и Тарасов, и Косухкин выступают как выразители взглядов каждый своей социально-культурной группы… Эта социально-культурная группа является для каждого из авторов – и Тарасова, и Косухкина - референтной. Именно принципиальное несовпадение позиций этих социально-культурных групп (для простоты далее в тексте я буду именовать их – хотя это не вполне корректно – «стратами») и является общественно значимым и ценным».
«Наша страна умирает. Ее убивают как раз те, кто должен “по должности” о ней заботиться – чиновники. Но чиновники предпочли свой частный интерес интересу общественному, государственному. Вроде бы ничего из ряда вон выходящего, никакого каннибализма - обычное мещанское поведение, обычная психология обывателя. Вот уже десять лет нас убеждают через СМИ, что это – нормальная психология. Да вот только последствия пребывания у власти этих “нормальных людей” оказались катастрофическими».
Все права на материалы сайта принадлежат редакции журнала «Скепсис». Копирование публикаций приветствуется при наличии гиперссылки на scepsis.net и гиперссылки на страницу заимствуемой публикации; коммерческое использование возможно только после согласования с Наш e-mail:
