I

Революции совершаются по большей части отважными и благородными элитами. Решительное меньшинство, при поддержке масс, движется вперед, не щадя себя, беря на себя ответственность, открывая перед другими новые пути. Но чтобы победить, оно должно разрастись, объединить вокруг себя все самое прекрасное, что есть в молодом поколении. Среди десятков тысяч — не просто людей, но часто героев, единицы возвышаются над толпой в знаменательные для истории часы. Порой потому, что в них есть искра гения, порой (конечно, чаще) искру заменяет случай. Лишь их имена навсегда войдут в анналы истории. И в этом была бы, пожалуй, самая большая несправедливость, если бы мы все в глубине души не знали, что самые неприметные, самые безвестные часто оказываются самыми лучшими, великими и прекрасными...

Для понимания русской революции не уйти от необходимости изучать тех людей, которые ее делали, и не только прославленных «вождей», чьи памятники отныне возвышаются на перекрестках истории, но и тех бесчисленных храбрецов, так и оставшихся безымянными. Придет время, и мы спросим себя, как они мыслили, чего желали, как жили, боролись и как погибли. Эрудиты будут стремиться восстановить историю их мысли. Мы будем сожалеть о том, как мало они нам оставили: какую-нибудь связку писем и воспоминаний. Потому что только эти люди дадут понять всю силу породы революционеров, которая торжествует и исчезает в современной России. Много ли их было? Конечно, нет, особенно в сравнении с огромным населением России, которое они увели за собой к будущему.

Можно дать примерные цифры количества активистов различных организаций накануне революции. Это количество не превысит нескольких десятков тысяч человек. С момента победы революции это число не увеличилось, несмотря на то, что на смену павшим пришло новое поколение, но совсем другое и в чём-то лишённое той революционной закалки. На сегодняшний день в России более 600 тыс. коммунистов, но всякому знающему члену партии понятно, что менее чем шестая часть этого числа состоит из действительно убежденных и проверенных временем коммунистов. Рабочая масса приходит в партию революции стихийно и нуждается в большой образовательной работе. Каким бы малочисленным ни было наше племя революционеров, ему удалось свершить великие дела: две революции: мартовскую, политическую, революцию против самодержавия, и ноябрьскую, социальную, против капитала; затем два года внутренней борьбы против скрытой реакции, против голода, разрушений, темноты народа, тяжёлого наследия, — грозной коалиции! — и на внешнем фронте против держав реакции... И она победила. После своего колоссального подвига она может исчезнуть: старый мир расшатан напрочь ее безоговорочной моральной победой.

Жизни одного из людей такой породы я бы хотел посвятить целую монографию. Может, кто-то другой это сделает в ближайшем будущем: это был человек выдающийся и достойный известности. Зная лишь основные факты из его биографии и философии, я могу набросать его портрет крупными мазками, вернее, эскиз портрета. Но и это уже будет полезно.

В нем всё было от революционера. Он прошел все суровые школы своего поколения, все стадии долгой психологической эволюции, прежде чем стать коммунистом. Он был коммунистом беззаветным до полного самопожертвования. Становление и характер таких людей поучительны. Их пример необходимо сохранить, и долг тех, кто их пережил — не дать пропасть ни их уроку, ни их примеру, ни простой благодарной памяти о них.

II

Чтобы, в свою очередь, отдать честь одному из героев, Владимир Осипович Лихтенштадт, выйдя из Шлиссельбургской крепости, взял псевдоним Мазин. Настоящий Мазин, Антон Мазин, был человеком, с которым он познакомился в Шлиссельбургской крепости. Он был человеком сильной воли, которого не сломала тюрьма. Владимир Осипович Лихтенштадт оставил нам в двадцати строчках портрет того, чьё имя он принял и чей жертвенный подвиг он примерял на себя. Я нахожу поразительной духовную схожесть этих двух революционеров: с одной стороны

«крепкий кузнец, сангвиник, с резкими манерами, он был сам воплощением воли... он умел учиться в любых обстоятельствах и в любом окружении, всегда учился. Он не был большим теоретиком, при этом обладал инстинктом и темпераментом самого убежденного пролетария, и погиб около 1918 года в Ростове в первых рядах таких же, как он, коммунистов...».

С другой стороны — интеллигент с гибким и тонким умом, пришедший к пролетариату, чтобы отдать всего себя. Так, за памятью о Владимире Осиповиче Мазине встает тень его предшественника, Антона Мазина, о котором мы в сущности ничего не знаем, кроме того, что я написал выше: он был простым человеком и при этом героем. Стершаяся, незаметная, немного таинственная фигура в сумерках судьбы, которая дополняет символ: непрерывность самопожертвования и воли людей, принадлежащих к одной и той же духовной породе.

III

Как явствует из его фамилии, Владимир Осипович Лихтенштадт (Мазин) был евреем, из интеллигентов. Мать пережила его. Похоже, что вокруг нее, в ее бедном опустевшем доме, угасла [1] та атмосфера семейственности, культуры, труда и честности, где вырос и окреп духом её сын. Марина Львовна Лихтенштадт знает четыре или пять иностранных языков, она писала и переводила эссе, критические статьи, литературные издания. В ее скромном жилище, состоящем из двух-трех тесных комнат, нет ничего, кроме пианино, книг и портретов: разумеется, ее сына, и его любимых авторов — Ницше, Гёте. В этот скромный дом, где пожилая женщина сама кое-как колет дрова, когда удаётся их раздобыть, иногда ещё заходят знакомые — вдовы и одинокие женщины, пережившие плеяду интеллектуалов: среди них дочь писателя Глеба Успенского, жена эсера Чернова и иногда жена Керенского. Этих мыслителей больше нет. После великолепной борьбы, они совершили непростительные ошибки, и некоторые из них повернули свое оружие против революции. Но как бы то ни было, всего каких-нибудь двадцать-тридцать лет назад та маленькая закрытая среда, в которой жила Марина Львовна и ее сын, оказалась тем, что направило дух ребенка, а затем подростка к революционному идеализму. Здесь не интересовались ни карьерой, ни коммерцией, ни интригами. Здесь размышляли о Конституции, социализме и революции. Читали поэтов и философов. Задумчивый мальчишка в свои двенадцать лет знал трагические поэмы Некрасова о страшной нищете русского народа, и рос, читая Достоевского, Толстого, Чехова. Строгая школа для растущего ума, какие там приключенческие романы и спортивные газеты! Он видел рядом с матерью людей, которые выходили из тюрьмы, возвращались из эмиграции, прятались, были на нелегальном положении, внезапно пропадали — в царские тюрьмы, в ссылку, без вести.

Я не знаю ничего более о его детстве. Он был серьезным подростком и рано проявлял усердие. Его юношеская несдержанность нашла себя в лиризме. Он восхищался поэтами и, возможно, сам отчасти был поэтом. Среди его первых работ были эссе по эстетике и стилистически отточенный перевод «Искусственного рая» Бодлера.

Как становятся революционером? В России этот вопрос вызывает улыбку. Не быть революционером в то время и в той среде было бы странно. Вся школьная молодёжь была социал-демократами, социалистами-революционерами и анархистами. В рабочих районах, в университетах революция уже назревала. Революционные идеи бродили во всех умах. Без них не могло быть ни общественной жизни, ни каких-либо устремлений. Само искусство было глубоко социальным. Почти все русские поэты испытали ссылку, почти все русские писатели, обличая старый режим, были первопроходцами революции в нравах и в головах.

К 1904–1905 годам Владимир Осипович в возрасте 22–23 лет вернулся из Германии в Россию. Там, в Лейпцигском университете, он увлёкся, со всей серьёзностью и пытливостью своего ума, новыми исследованиями Рихарда Авенариуса и Эрнста Маха, которые он потом не раз перечитывал в Шлиссельбургской тюрьме.

Но, несомненно, грядущая революция уже ставила перед ним свой грозный знак вопроса. Как он мог не проникнуться целиком идеей революции, пришедшей после стольких страданий, — и надежд! и героизма! — революции необходимой и неизбежной? Все молодые люди той эпохи жили только революцией. Это было время легендарной борьбы Боевой организации эсеров. Студент Степан Балмашёв казнил министра внутренних дел Сипягина. Предпринимались многочисленные покушения — против старого вельможи Победоносцева, против начальника полиции Клейгельса, против губернатора Харькова Оболенского, убийство Богдановича в Уфе — множились дерзкие и жертвенные поступки.

Григорий Гершуни направлял удары революционного возмездия против верховных сановников самодержавия. В 1904 году Егор Сазонов бросил бомбу под карету Плеве.

Одним снежным воскресным днём 1905 года Владимир Осипович Лихтенштадт, вернувшись из мирных университетских городов Германии, где он, быть может, мечтал посвятить свою жизнь научным исследованиям, шёл по улицам Санкт-Петербурга. Было 22 января. Крик нищеты из рабочих районов становился все сильнее, и в этот самый день два священника, два попа, любимые обездоленными, среди которых они проповедовали, должны были вести серую толпу рабочих к царю, главе русского православия, отцу народа. Бедные люди заводов и мастерских, мужчины и женщины, дети бедняков шли по улицам к Зимнему дворцу. Впереди шли Сергий и Гапон, держа как икону, портрет Николая II. Под окнами Зимнего дворца их ждали войска. «Если народ не бунтует, — будто бы сказал царь, — ведите себя так, как если бы он бунтовал!». И добавил: «Не щадите никого!». Залпы боевых орудий встретили челобитчиков. Снег в тот день сделался надрывно красным. На соседних с Зимним улицах остервеневшие казаки настигали разбегающуюся толпу. Такие в тот день были сцены, что в Петрограде до сих пор их помнят. Студент Лихтенштадт был в той толпе. Он слышал, как свистели пули и хрипели в агонии люди. Как далёк он был теперь от библиотек и лабораторий Лейпцига! Рассказывают, что весь тот день он бродил по улицам в отчаянии, вне себя от ярости... Все последующие дни он провел за тем, что копировал от руки прокламации, комментируя произошедшие события. Эта опасная, подпольная пропаганда, где все надо было делать самому, на коленке, захватывала его чем дальше, тем больше.

События развивались стремительно. Кругом бушевала буря. Восстал Черноморский флот. «Князь Потемкин» поднял красное знамя, и лейтенант Шмидт стоически шёл на расстрел. Террор ширился. Каждый день газеты публиковали список покушений. В Москве бомба Каляева разорвала на части великого князя Сергея Александровича. Казнь террориста добавила еще одно имя в список мучеников… Казалось, что всеобщая забастовка сумела наконец-то положить конец самодержавию, отречением от которого был манифест 17 октября. На смену дням тревоги и ярости приходили дни свободы. 15 октября цензура еще не пускала в печать Толстого (существовали подпольные издания «Воскресения» с запрещенными частями романа), поэтов, сочинителей водевилей, астрономов и врачей: немые рты, подпольные партии. 20 октября повсюду появлялись всевозможные социалистические и анархистские газеты: различные клубы, общества и партии рождались во всеобщем радостном воодушевлении. Но всё это просуществовало ровно столько, сколько времени потребовалось самодержавию, чтобы собрать силы и принять ряд полицейских мер — и вот уже завиднелись засадные полки реакции. Ответом на роспуск первой Думы было Кронштадтское и Свеаборгское восстания. В Хельсинки [2] формировалась первая красная гвардия. — Владимир Осипович Лихтенштадт примкнул к группе эсеров-максималистов.

Максималисты были левым — и крайне левым крылом Партии социалистов-революционеров. По своей энергии и способам борьбы — аграрный или политический терроризм, экспроприации, форма организации, дающая большую автономию отдельным группам — они были близки к анархистам, с которыми им не раз приходилось сотрудничать. Выступая против централизации партии социалистов-революционеров, против их официальной умеренной идеологии, они ратовали за незамедлительную реализацию максималистской программы через социальную революцию: экспроприации земли и промышленности. Они открыто выступали против парламента и возлагали надежды на творческий потенциал масс. Два человека невероятной энергии и отваги, чьи биографии полны героических авантюр, руководили действиями этого «максималистского» меньшинства. Только люди со свободным духом и решительным характером могли стать членами этой организации, как например, Соколов («Медведь», повешенный в 1906 г.) и Соломон Рысс («Мортимер»). Последний, чтобы лучше подготовить теракты, вошел в контакт с полицией и сумел перехитрить начальника охранного отделения. Действуя с согласия проверенных товарищей, он умышленно пускал сыщиков на ложный след и тем самым обеспечил неуязвимость организации.

В такой среде жил Владимир Осипович Лихтенштадт с 22 до 25 лет. Какова же была его собственная роль в этой организации? Я знаю только, что он лично участвовал в двух самых крупных покушениях максималистской боевой организации. 12 августа 1906 года три члена партии во время празднества отправились на дачу Столыпина на Аптекарский остров и взорвали её. Взрыв, стоивший им жизни, убил 62 человека и ранил 22 [3]. 14 октября следующего года многочисленная группа боевиков напала при свете дня в центре Петербурга на карету государственного чиновника. Уходя от погони, максималисты отстреливались из револьверов. Тем не менее, 10 человек были арестованы. Из них семеро — повешены. Владимир Осипович Лихтенштадт, сначала приговоренный к казни, затем был осужден на пожизненное заключение в Шлиссельбургской крепости (уже по делу об экспроприации в Фонарном переулке). Заметим, что эти «экспроприации», осуществленные от имени революционных объединений, имели единственную цель — пополнить кассу революционных организаций, и ни один боевик, под угрозой немедленного исключения из партии или смерти, не мог пользоваться в своих целях вырученными суммами.

IV

В 24 года Владимир Осипович Лихтенштадт, приговоренный к смертной казни, переживал долгие часы тревоги и ожидания… В 1906 году много приговоров приводилось в исполнение. Свободная мысль, наука, искусство, действие, революция — всему пришел конец! Для человека, запертого в карцере печально известного Трубецкого бастиона в Петропавловской крепости и не рассчитывавшего выйти оттуда кроме как на виселицу, жизнь была похожа на сон. Помилованный в 25 лет, безо всякого прошения, ибо революционеры никогда ничего не просили у царя — он был сослан на вечное заключение в Шлиссельбург.

«Да, нас не пугала пожизненная каторга, — рассказывал он мне позднее. —Мы знали, что дни самодержавия сочтены. Мы ждали революции с года на год...». Это поколение узников Шлиссельбурга было счастливее, чем его предшественники. Их надежду могли поколебать только смерть или безумие, и им не суждено было разочароваться.

Шлиссельбургская крепость построена на небольшом острове Ладожского озера в пятидесяти верстах к северу от Петрограда. Репутация её самая мрачная. 69 революционеров сменило друг друга в старой тюрьме, начиная с 1884 года, когда был упразднен Алексеевский равелин, трагически известная тайная царская тюрьма. Из этих 69, 15 человек казнили в стенах тюрьмы, 4 покончили жизнь самоубийством [4] в период заключения, трое — после освобождения, еще трое сошли с ума. Четырнадцать человек умерло от туберкулёза, цинги и последствий умопомешательства. Только тринадцать из них вышли из тюрьмы и отправлены в ссылку после пятнадцати-двадцати лет заключения... Новая тюрьма, где был заключён Лихтенштадт была менее ужасной — хотя и в ней тоже умирали. Многие революционеры, приговорённые к заключению, подвергались изоляции только в исключительных случаях. Тяжелой борьбой они завоевали право на уважение их достоинства! У них были книги, а Лихтенштадт служил библиотекарем. В Шлиссельбурге царила здоровая атмосфера. Традиции старой бастилии возлагали на новое поколение заключённых долг благородства — которое приходилось изо дня в день защищать от озлобленной, придирчивой тюремной администрации, порой в своей жестокости доходящей до преступления.

И именно здесь окончательно сложились характер и политические идеи Лихтенштадта. Во всех конфликтах с властью, во всех протестах он всегда был в первых рядах, среди тех, кто сцеплялся, и часто шёл в карцер, но не сдавался. Благодаря своему стойкому и мягкому характеру, живому уму, прямоте и открытости, он завоевал большое влияние как среди политических заключённых, так и уголовных. Работал он неустанно. Его «Тюремные письма», которые необходимо опубликовать, представляют собой, конечно, во многом неполный и даже сдержанный по тону дневник, представляющий, тем не менее, большой психологический интерес. Среди прочего, он серьезно занимался изучением творчества Гёте. Ему он посвятил отдельный основательный том критического анализа. И здесь надо отметить, что зачастую тюрьма давала революционерам ценную возможность дополнить свое образование, чему при иных обстоятельствах всегда бы мешала необходимость действовать.

В Шлиссельбурге Лихтенштадт становится марксистом. Это изменение, которое он сам называл эволюцией от интеллектуального дилетантизма к научно-рациональной концепции жизни, было результатом интенсивной работы.

Революция марта 1917 года освободила узников Шлиссельбурга. Лихтенштадт провел в этой тюрьме 10 лет.

V

Вскоре после освобождения он был избран председателем Совета рабочих Шлиссельбурга. Это были лихорадочные дни. Чудо, такое долгожданное и чаемое дольше полувека многими поколениями мучеников, вдруг стало явью. Стены бастилий рушились. Тюремные надзиратели, судьи, жандармы исчезали в одночасье, сметенные революционным вихрем вместе со всеми регалиями и всей дрянью старого режима. В это было сложно поверить. Еще вчера человек был каторжником в тюремном аду, повторяя изо дня в день одни и те же движения и упрямо сосредотачивая свои силы на мечтах и идеях. Он знал, что день революции придёт, он ждал её: и в то же время он были осужден на десять, на двадцать лет, пожизненно. И он с почтением хранил память о стольких предшественниках, погибших в этих стенах… И вот первые лучи весеннего солнца проливали своё золото под красными знамёнами, вывешенными на всех улицах. С красными лентами и Интернационалом на устах люди толпами шли, как на паломничество, на небольшое тюремное кладбище возложить венки на могилы мучеников Шлиссельбурга... Много пережил тот, кто пережил такие часы.

В чем конкретно заключалась деятельность Лихтенштадта между мартовской и ноябрьской революциями? Я знаю только, что он не был большевиком. Во время Октябрьской революции он вступил в ряды русской социал-демократической партии (меньшевиков). Победа пролетариата его дезориентировала. Конечно, она была очень значительной. Но можно ли было насильно ускорить эволюцию? Как можно было установить коммунизм в экономически и политически отсталой стране, где громадное большинство населения живет в деревне, где промышленные центры появились недавно, где буржуазная демократия не успела обеспечить политическое образование масс? Меньшевикам революционные планы казались безумно дерзкими и противоречащими <марксистской> доктрине. Помимо строгого следования доктрине и своего видения опасностей и сложностей, у части высокообразованных интеллигентов было своего рода инстинктивное отторжение применения насилия, кровопролития — и всех тех ужасов, которые являются частью гражданской войны. Человек вроде Лихтенштадта, мыслящий и совестливый, еще вчера сам вышедший из царских застенков с невольной надеждой, что наконец-то этому будет положен конец, конец раз и навсегда тюремным камерам, виселицам, полиции — разве мог он без тошноты согласиться собственными руками выполнять грязную работу гражданской войны? Заточать в тюрьму, порой в ту же, из которой он сам накануне вышел, буржуа, симпатизирующего Антанте демократа, вчерашнего товарища, ставшего правым, агентом союзников, пособником Корнилова? А ещё расстреливать, реквизировать, конфисковывать, подавлять сопротивление любыми средствами, быть решительным, суровым, неумолимым, пройти через всё...

Психологическая несовместимость утонченных интеллигентов с жестокими требованиями гражданской войны является ключом к пониманию меньшевизма и многих политических ошибок.

Итак, Владимир Осипович пережил внутренний кризис. В конце концов он почти полностью удалился от дел. Не желая при этом ни сидеть без дела, ни мешать новой революции, он берет на себя организацию детского приюта в Петергофе, в загородном особняке, ранее принадлежавшем высокопоставленному царскому сановнику. Какими бы ни были режим или революция, служить детям, это, без сомнения, полезное дело при любых обстоятельствах. Бывший террорист посвятил себя тому, что давал крышу над головой, одевал, кормил, образовывал сотни детей. Это был тяжелый труд. Всё надо было организовать и при том самому. Не хватало дров — а было холодно. Снабжения не было. Учителя бастовали. Дома, в которых располагался приют, были разграблены. Обстановка этих особняков, кроме того, была рассчитана на барина со своей прислугой, а вовсе не на детскую коммуну. Лихтенштадт так преуспел в этом деле, что дети Петергофа вспоминают о нём с почтением и признательностью.

VI

Путь к вступлению в Коммунистическую партию был для Лихтенштадта относительно долгим (в жизни революционера несколько месяцев революции равнозначны годам) и мучительным. Красная Россия воевала в удручающе тяжелых условиях на восьми огромных фронтах. Осажденная, голодная, оторванная, преданная, ненавидимая, очернённая. Внутри страны один заговор сменялся другим. Отовсюду выползала гнусная ненависть. И к несчастью, вчерашние «революционеры», меньшевики и эсеры были не последними среди тех, кто желал, чтобы новое бедствие поглотило революцию. Часто ситуация казалась безнадежной. Сейчас революционеру, даже несогласному, было не время ни замыкаться, хотя бы и на полезнейшем деле просвещения, ни обставлять своё участие оговорками и торговаться во имя вечных ценностей, ни критиковать нынешние и прошлые ошибки, прибавляя: «Мы же говорили!».

Властный внутренний голос, напротив, кричал революционеру, будь он анархистом или марксистом-диссидентом:

«Ты должен быть с теми, кто делает революцию, даже если ты считаешь, что они во многих случаях ошибались или ошибаются. В этот час, когда лучшие дети Революции отдают не щадя свои жизни, ты должен, если того требует дело, уметь жертвовать частью своих личных убеждений. Революция находится в смертельной опасности, и коммунисты — единственные, кто может её спасти, у кого достаёт хладнокровия, воли, организованности, осознания цели».

Немало людей, наверняка, именно из этих соображений вступило в Коммунистическую партию. Повлияли они и на Лихтенштадта, но его внутренняя трансформация была гораздо более глубокой. Он вступил в Коммунистическую партию марксистом, полностью приняв её доктрину.

VII

Я познакомился с Владимиром Осиповичем в Смольном примерно 15 апреля 1919 года. Это было в издательстве Петроградского Совета. Я увидел его таким, каким я знал его с тех пор. В тот день он был одет в голубую гимнастёрку, застегнутую на все пуговицы, очень простую, настолько простую, что эта простота граничила с самозабвением. В его взгляде, как всегда вдумчивом и как будто немного рассеянном, просвечивало что-то вроде радостной улыбки. Его лицо поразило меня своим умным и добрым взглядом, высоким лбом, доминирующим над остальными чертами лица и своей бледностью бывшего узника. Я даже не удивился, узнав о десяти годах заточения в Шлиссельбурге — во всем его облике сразу чувствовались идеализм и испытанная, собранная в одну точку сила людей, подготовивших революцию и многое переживших ради неё. В нём чувствовалась серьезность, отрешенность от мелочей, которую человек выносит из больших испытаний. В тот день Владимир Осипович был счастлив! Ему предстояло дело! Дело! В марте в Москве был наконец-то сформирован Третий Интернационал. И теперь ему нужен был свой орган информации и пропаганды, своё издательство. Грандиозное начинание — когда социальная революция бушует от Владивостока до Кёльна и зреет во всём мире, издательство нового Интернационала становится ценным оружием. Но этого оружия в Петрограде еще не было. Его надо было выковать. И сначала выпустить к 1 мая первый номер «Коммунистического Интернационала» — на трех или четырех языках...

Виктор Осипович был только что назначен товарищем Зиновьевым ответственным за выполнение этой работы. Листая брошюры и книги, которые он брал наугад среди бесчисленных томов библиотеки Совета (а он не мог пройти мимо книги и не дотронуться до нее, не полистать и не пробежаться по ней глазами) — он объяснял со свойственным ему энтузиазмом и без всякого пафоса, что надо немедленно и с полной самоотдачей приступить к этой важной работе. А ближайшая задача была непростой. Выпустить журнал менее чем за две недели, означало в кратчайшие сроки создать сложный технический аппарат. И как было бы обидно «упустить» первое мая. Владимир Осипович говорил со спокойствием и всё время с улыбкой во взгляде: «Будем работать день и ночь. Это ничего. В России всё можно сделать, если только захотеть».

Он так говорил, потому что умел хотеть. Дело начиналось для него в ту самую минуту, как только он принимал о нём решение. Поэтому он очень любил всякого рода начинания. Малейшие начинания в стране, находящейся в тисках гражданской войны, где все сферы человеческой деятельности были одновременно опустошены и радикально трансформированы, — в этих условиях любое новое дело требовало колоссальных усилий, самопожертвования, находчивости и стойкости. Владимир Осипович в очередной раз должен был показать себя как «человек начинаний».

Издательству Третьего Интернационала изначально по-товарищески дали место в издательстве Петроградского Совета. Ожидая помещение в Смольном, мы довольствовались столом в уголке, несколькими стульями — вот и вся наша скромная обстановка... Владимир Осипович принимал здесь первых сотрудников, записывал в свой блокнот адреса, сведения, проекты, между двумя встречами что-то перекусывал и продолжал свою административную и редакторскую работу. Мне кажется, что в этот первый день работы нам надо было найти сведения об убийстве французского товарища Жанны Лабурб [5], расстрелянной союзниками в Одессе. Владимир Осипович говорил тогда, оживляясь: «Впервые со времён Коммуны погибает французская коммунистка!».

Как он искренне интересовался всем! Никакая деталь не казалась ему пустой или бесплодной, никакая задача — сложной. Новая работа наполняла его настоящей радостью. Он с восхищением понимал ее значимость. Эта внутренняя радость вместе с его природной добротой делали его особенно приветливым с посетителями. Несколько человек быстро сформировали вокруг него рабочую группу. Благодаря невероятной доброжелательности Владимира Осиповича, его товарищескому отношению, между всеми сотрудниками сразу сложилась здоровая атмосфера свободного сотрудничества.

И вот работа началась. Будучи ответственным редактором, Владимир Осипович получал указания от Г. Зиновьева, переправлявшего ему документы и материалы — чего там только не было! — от коммунистических партий всего мира, от всех деятелей Интернационала. Как администратор, он должен был прежде всего заниматься издательством и типографией. Разноплановая, поглощающая, изнуряющая работа не оставляла ему буквально никакого времени для отдыха в течение первых двух недель. Свои обеды он глотал впопыхах в столовой Смольного; в трамвае, в машине, на ходу перечитывал правку; вечерами и ночами засиживался вместе с авторами статей, вычитывая и корректируя материалы, делая верстку — и никогда он не давал физической усталости, которая порой заставляла его проваливаться в сон на пару часов, поколебать своё добродушие. В этом одна из важнейших черт его характера: он был терпимым благодаря природной доброте и спокойным благодаря рассудку, самообладанию. Многочисленные мелкие сложности в работе никак на нём не сказывались. Служа примером для остальных, лично занимаясь каждым вопросом, не щадя сил, он увлекал за собой. Все, кто в это время были под его началом, и особенно те, кто работал в типографии, не забудут его.

В течение восьми дней Владимир Осипович спал всего по несколько часов в сутки, порой даже не заботясь о том, чтобы раздеться, ложась на диван в самой типографии. Было даже несколько ночей, когда он и вовсе не спал, были также и дни, когда у него не было времени чтобы побриться. Но «Коммунистический Интернационал» вышел 1 мая. Так в наше время совершаются даже самые скромные революционные дела: благодаря силе и самоотдаче. Это-то и придает им ценность, значительность. Владимир Осипович, выполнив эту задачу, испытал настоящую детскую радость. Он разворачивал листы, выходящие из печатного механизма, и через его пенсне можно было видеть его искрящиеся улыбкой глаза, ровно как в первый день работы.

Начиная с этого момента, работа была поставлена на рельсы. При этом Владимир Осипович нисколько не снизил интенсивности своей деятельности. Эта задача требовала сверхсилы, и он справлялся с ней ценой постоянной самозабвенной работы. В конце почти каждого месяца он проводил дни и ночи в типографии, там же ел, там же спал, забывая всё, что не имело отношения к журналу. И именно в ходе этой работы я его узнал, и он стал мне дорог.

…О себе самом и о своём прошлом, хотя в нем было столько дел и борьбы, он почти никогда ничего не рассказывал. Его сдержанность, пренебрежение ко всему, что могло бы «произвести впечатление» столько раз делали его незаметным даже в том, где ему по праву принадлежало первое место. При этом он всегда охотно говорил об идеях, делах, событиях — и всегда с большим увлечением и серьезностью. Его энтузиазм не скрывал при этом от него ни опасностей, ни ошибок. Напротив, это делало его сильным и убедительным. Чтобы объединить в себе проницательность с волей и убеждениями, надо было обладать неиссякаемыми внутренними ресурсами.

Эти качества делали его по-особому молодым, способным на юношеские порывы. Однажды ночью он постучался в мою дверь. «Дайте мне, — сказал он с горящими глазами, — пожалуйста, седьмой том Чехова...». Иностранный товарищ позволила себе сказать ему, что этот великий писатель наводил на неё... скуку. Владимир Осипович был в негодовании. В ту ночь он еще долго сидел у нашей подруги, читая ей лучшие рассказы Чехова. Для него было мучительным представить, что кто-то может не понимать того, что он понимал и чувствовал всем своим сердцем и умом.

В сущности это было у него от экспансивности натуры, он испытывал необходимость в самоотдаче: интеллектуальной — в том, что он писал, моральной — во всей жизни, отданной на борьбу и пропаганду — и даже самоотдаче физической. Эта последняя черта характера делала из него того невероятного работника, которого мы знали. Проявлялась она даже в мельчайших деталях. Как вчера вижу его смеющимся и радующимся во время длинной прогулки по озеру в Петергофе. Был теплый летний вечер, голоса раздавались ясно и мягко в наступающих сумерках. Ни на минуту Владимир Осипович не захотел оставить весел, казалось, что он испытывает особое удовольствие, когда приходилось преодолевать заросли тины. В его плавных движениях появлялась упругость, они становились точными, терпеливыми, мягкими и при этом полными силы — и в этом был весь он.

В это время Владимир Осипович мечтал о фронте. В тревожные дни первого наступления белогвардейских банд Юденича на Петроград и предательства Красной горки, опасность становилась, можно сказать, осязаемой. Владимир Осипович страдал от того, что в такой час занимается литературным, умственным трудом, агитацией. «Писать и вносить правку в то время, как идёт бой, — говорил он, — как же это горько!». И вот он, никогда ни у кого ничего не просивший, сумел немало докучить товарищу Зиновьеву, выпрашивая хотя бы «отпуск, чтобы пойти на фронт». В конце концов, последний не выдерживает. Лихтенштадт был принят в коммунистический отряд 11-го района <Петрограда>. Там он научился обращаться с винтовкой, стрелять из пулемета. Чтобы лучше воздействовать собственным примером и словом, он хотел остаться простым рядовым. В течение нескольких дней он приходил в редакцию Коммунистического Интернационала и в типографию с винтовкой за спиной. Все ночи напролет он проводил на карауле или на работе, выполняя все обязанности по своему отряду. Пожалуй, следующее воспоминание, лучшее из тех, что остались у меня о нём. Стоят белые ночи, на часах три. С перерывами идёт небольшой дождь. Улицы пустынные, перед Исаакиевским собором ни души, тишина. И вот идёт Владимир Осипович в синей поношенной шинели, которая не грела и была не по нему, с винтовкой за плечом, штыком ровно вверх, пританцовывая на шагу! В руках у него книга (Герцен), чьими взглядами на пролетарскую революцию он глубоко восхищался. Капли дождя намочили страницы книги. Книга и винтовка — это всё, что нужно было революционеру того времени. Владимир Осипович объяснил мне: «Я всюду ношу с собой эту книгу. Читаю в пути, где придётся. Всем нам приходится прилаживаться, чтобы жить сразу несколько жизней...». Он часто повторял эту фразу, будто желая умножить свои силы и свою жизненную энергию...

Конечно, он научился хорошо держать винтовку, и его смерть тому доказательство. Но все-таки книга была бы его собственным и лучшим оружием. Я вспоминаю несколько наших ночных разговоров после работы на исторические и философские темы. Он меня удивил: его сдержанная манера позволяла долго не догадываться об истинной глубине его знаний и мысли. Я смог увидеть во время наших бесед богатство его внутренней жизни. Гёте, Метерлинк, Эрнст Мах, Шелли, Авенариус — выдающиеся имена настоящего или прошлого, сами собой сходили с его губ! Я знал, что у него были разнообразные интеллектуальные опыты, что он занимался эстетическими поисками, и давно, задолго до нашей встречи он прошел весь этот путь через метафизику и позитивные науки, прежде чем сформировать свою систему личных убеждений, подкреплённую огромными знаниями и проверенную самой жизнью. К этим убеждениям его в значительной степени привели занятия историческим материализмом. Отныне он смотрел на всё с точки зрения непреклонного марксизма.

События и испытания, через которые мы проходим, в конце концов притупляют чувства. В нашем большом социальном сражении человек черствеет. Владимир Осипович часто говорил: «революция неизбежно беспощадна», но я уверен, что нисколько не преувеличу, если скажу, что редки те люди, которые так же, как он, перед лицом нужды нашей эпохи сохраняют деятельную доброту. Чего ему стоила эта доброта, не описать словами.

Мы часто беседовали о происходящих событиях. Владимир Осипович, как он говорил сам, был «оптимистом». И не потому, что он закрывал глаза на сложности и опасности, угрожавшие на тот момент Советской России, а потому, что «перед историей наше дело победило, и ничто не может помешать его триумфу в мире. Это лишь вопрос времени. Революция не может остановиться перед теми или иными границами, никому не под силу её убить». В разговорах, которые я так хорошо помню, Владимир Осипович никогда не говорил о нашей личной судьбе, в его глазах это было что-то совершенно второстепенное. Неудачи и промахи не могли сломить его. А вот успех его действительно радовал. Помню, как он поворачивается ко мне в автомобиле, везшем нас куда-то, и сообщает мне о революционных волнениях, происходящих в Константинополе. Он разразился от смеха: «Дарданеллы советам! Мы это еще увидим!». И потом добавил более серьезно: «Пускай мы голодные и оборванные — мы самая большая моральная сила мира...» Он чувствовал в себе эту огромную моральную силу. И у него было полное право о ней говорить.

7 августа, организовав за пять месяцев всю работу «Коммунистического Интернационала» и выпустив пять первых номеров этого журнала, он покинул нас еще более счастливым, чем когда пришел. Он уходил на фронт, мобилизованный Коммунистической партией. Наконец-то сбывалась его мечта. За эти пять месяцев внутри него произошла большая работа. Отныне главной задачей в его глазах была вооруженная защита границ революции. Перед глазами у меня письмо, которое он написал накануне ухода кому-то очень ему дорогому. Его решительность, его вера выражались в этом письме в нескольких восхитительных строчках, к которым я не осмелюсь добавить ни слова:

«Я вступаю на новый путь, может быть, внешне ужасный для тех, кто слаб душой. Но для меня в это кошмарное время этот путь является самым честным, самым чистым, самым порядочным. Любовь горит во мне сильным пламенем как никогда, и я твердо верю, что я прав, выбирая путь борьбы, так же, как я прав, выбирая путь любви — я прав несмотря ни на что!».

Владимир Осипович ушел от нас 7 августа. И он прошел самый честный, самый чистый, самый порядочный путь — до своего последнего часа.

VIII

… мне казалось, что он был из числа тех, кому было суждено погибнуть. Этот задумчивый, мягкий интеллигент, преданный своим идеалам, совестливый и почти совсем не практичный, не мог быть счастливым солдатом. Мы носим свою судьбу в себе. Лихтенштадт шел на войну с твердой решимостью пойти на любую жертву. Для него испытания на поле битвы были своего рода платой за революционную ответственность.

«Раз уж мы взяли на себя ответственность воплотить этот огромный для человечества проект, раз уж в борьбе мы присваиваем себе право иногда лишать наших врагов жизни, мы должны быть первыми в строю перед лицом опасности».

Это было логично, но логика эта была из разряда высших, противоречащей инстинкту самосохранения. А для того, чтобы побеждать в траншеях, нужно гораздо больше эгоизма, гораздо больше воли убивать, чем самопожертвования и самоотречения.

Владимир Осипович был комиссаром 6 дивизии на эстонском фронте. Спокойный участок. Его интересовал вопрос пропаганды среди солдат: ему хотелось проживать всё вместе с ними, но это было невозможно: комитет партии не шел ему на уступки — он решает хотя бы сохранять тесный контакт с этими людьми. Военная жизнь поглотила его полностью: его завораживали военные операции в своих тончайших деталях — от организации до практического технического воплощения. Отряды солдат не голодали, но были плохо одеты и вымотаны, потому что не было смены. Рене Маршан в это время совершал путешествие по фронту и навестил Лихтенштадта в Ямбурге [6], потом рассказывал мне об увиденном с восхищением и тревогой. Фронт, состоявший из наспех вырытых траншей, великолепно держал удар. Казалось, люди понимали истоки и смысл этой нескончаемой войны. Все новое поколение солдат, «красных командиров», коммунистов, политических борцов, проявляло каждый день чудеса мужества… Однако... Однако физические силы были на исходе. Возможно ли будет продолжать оказывать сопротивление врагу в этом состоянии истощения, в постоянном холоде этих грустных осенних дней и при нехватке продовольствия? Сомнения наводили тревогу. И вот, армия Юденича, экипированная по-английски, накормленная английской говядиной, вооруженная автоматическими пулеметами, вдобавок ко всему, поддержанная с флангов несколькими эстонскими дивизиями, внезапно нанесла удар по красным дивизиям возле Петрограда. Это было поражение. Красные бились как могли — во всяком случае те, кого не сразила паника первых минут боя при отступлении к Петрограду.

Лихтенштадт, безусловно, много сражался. Он не хотел отступать. Течение его подхватило. Он пытался без особенных надежд остановить отступление. В конце он не нашел ничего лучше, чем уйти с винтовкой и стараться как можно дольше держаться за любым случайным прикрытием. Это продолжалось около 15 дней. Затем он исчез.

Вильям Шатов, анархист, член революционного совета армии, руководил обороной. Когда я задал ему вопрос о судьбе Лихтенштадта, он ответил мне:

«Погиб, точно. Потому что, даже если бы его взяли в плен, то тут же расстреляли. Но есть некоторые причины, по которым я думаю, что он все-таки погиб в бою… Посреди сражения он писал мне с просьбой снять его с должности комиссара, уверенный, что будет более полезным как солдат среди солдат. Но было не время для обсуждения подобных тем. Я ему ответил: “Сражайтесь на своем посту и потом посмотрим...” Он был в отчаянии. Даже у людей, привыкших к войне, расшатывались нервы... Иногда я спрашиваю себя, не пустил ли он себе сам пулю в лоб где-нибудь в лесной чаще...».

Мы ничего так и не узнали о последней агонии Лихтенштадта. Его дивизия была разгромлена, Петроград почти взят — какая сильная горечь, должно быть, терзала сердце революционера? Проницательность его ума показала ему лучше, чем кому-либо другому, масштаб бедствия.

15 октября 1919 года недалеко от деревни Кипень, к юго-западу от Гатчины, Владимир Осипович Лихтенштадт и еще один коммунист, чьё имя осталось неизвестным, и два или три солдата, встречали лицом к лицу врага: их окружили. Крестьяне позже рассказывали, как комиссар опустошал свои патроны. Возможно, последний он оставил для себя!

IX

В небольшом актовом зале бывшего отеля Регина, ставшего Домом красных солдат, четверо неподвижных мужчин с оружием, держали караул возле двух еловых гробов... Из Кипени привезли два тела: одно из них должно было быть телом «комиссара». Одно из двух, но какое? Той холодной декабрьской ночью, такой темной, что даже снег под ногами прохожего сливался в одну серую массу, мы (несколько друзей) шли опознавать останки Лихтенштадта, чтобы отдать ему последнюю честь......В этом холодном и темном зале было очень холодно. Четыре солдата, из псковских крестьян, недавно вернувшиеся с фронта наедине с мертвыми в этих леденящих сумерках, были трагически просты. На стене выделялся портрет Ленина в красных лентах — с большим лбом и жесткими чертами лица, перечеркнутый большими тенями....Открыли гробы. Оба тела выглядели так, как их нашли в братской могиле в замершей земле. На обоих были одинаковые серые солдатские шинели. Один, скорее всего, крестьянин, на что указывала его крепкая рабочая рука, лежал в широком гробу так, как в момент гибели: правая рука закрывала лицо в инстинктивном, почти детском, жесте самозащиты. Скорее всего, он оказал сопротивление под угрозой приклада винтовки. Ужасный удар снес ему половину черепа... Другой спал спокойнее, руки крестом на груди, без видимых ран. Земля уже разъела часть его исхудавшего, мумифицированного, иссохшегося тела — в котором ничего не напоминало о жизни. Только зубы хорошо сохранились и тонкие руки с продолговатыми ногтями. По ним мы его и узнали...

И потом одним воскресным утром эти гробы были укрыты еловыми ветками и венками. Женщина в глубоком трауре, которая казалась очень старой, пришла на похороны своего сына. Она не плакала. Несколько мужчин, еще молодых, большевики, анархисты и меньшевики, ставшие братьями в Шлиссельбурге, собрались вокруг нее, не зная как выразить свою давнюю признательность мужественной Марине Львовне, которая в течение многих лет сопровождала их на каторге… Несколько солдат из его дивизии и несколько коллег из типографии тоже пришли. Гроб поставили на лафет, и кортеж последовал по Невскому… Сотни солдат выстроились в ряд...военные похороны, похороны революционеров — сколько их было до и после! Потому что мы гибнем, гибнем — лучшие, самые мужественные гибнут… Революция дорого стоит тем, кто ее делал.

Лихтенштадт покоится на Марсовом поле среди других жертв Революции: жертвы марта, июля, ноября 1917 года, Урицкий, Володарский, Нахимсон и совсем недавно погибшие, чьи останки мне пришлось провожать: Николаев, «красный генерал», Семён Восков, Солодухин, восемь финских коммунистов, убитых прошлым августом. Массив розового мрамора обрамляет братскую могилу. Ничто не указывает на место, где лежит Лихтенштадт. В нескольких шагах отсюда я прочитал выгравированную надпись:

Не зная имён

всех героев борьбы за свободу, кто кровь свою отдал,

род человеческий

чтит безымённых.

Всем им в память и честь этот камень на долгие годы поставлен.

Могила В.О. Лихтенштадта на Марсовом поле (бывш. площади Жертв Революции), Санкт-Петербург

X

Сколько их уже погибло, этих рабочих первого призыва, тех, кто готовил и упорно желал революции и наконец её свершил? Весь груз первых трех лет сопротивления Красной России старому миру лёг на их плечи.

За каждую победу, за каждое завоевание, за каждую неудачу кто-то умер. Мало кто выжил. В Коммунистической партии число революционеров меньше, чем до революции. И это один из поводов для беспокойства для … [7]

Это поколение сделало то, что мы никогда не забудем. Оно было к этому подготовлено своим происхождением, борьбой, многочисленными усилиями всех лучших людей страны, более пятидесяти лет двигавшихся в одном направлении. Чтобы создать это поколение революционеров нужны были интеллектуальные и моральные поиски Достоевского, Чернышевского, Тургенева, нигилистов, легендарный терроризм «Народной воли», которая была словно апостол для молодежного движения «к народу»: потому что они были рождены в этой атмосфере. Они выросли во время последних лет царизма при азиатском, всеми ненавидимом режиме, посреди непрекращающегося протеста всех думающих людей того времени. С самых малых лет они видели, как лучшие отдавали себя ради социальной борьбы, они пережили кошмар расстрелов, казней, войны, восстаний; они учились, работали на износ, вооружив свой протест и свой идеализм знаниями. Подпольная деятельность продолжила их образование. Тюрьма, над которой всегда нависала зловещая тень виселицы, укрепила их волю. Бесчисленные моральные и психологические факторы способствовали созданию уникальной для этого мира породы людей. И если я так долго рассказываю об одном неизвестном герое, так это потому, что в нём воплотился тип этой породы революционеров. Образованность, свободный и пытливый ум, поначалу склонный к дилетантизму, но затем строгий, суровый, беспощадно логичный, категорический; неспособность разделять мысль и дело; идеализм, сочетавший накал и рациональность; высокое чувство долга перед человечеством, перед будущим и перед самим собой, способность к самопожертвованию, непримиримая воля, презрение к мелкому буржуазному комфорту... «Вот она, — как сказал бы Ницше, — новая знать».

И вот — над их могилами нависает ужасающий вопрос — эти люди уходят. Революция их пожирает. Кто приходит им на смену? Конечно, эта молодежь, испытанная войной, голодом, террором, муками, за все эти годы героизма и ужаса, сильна. Но помимо того, что их убивают в боях, в которых, как при любых войнах, идет обратный отбор — самые мужественные солдаты чаще всего гибнут первыми — отбор происходит среди тех, у кого чаще всего нет ни глубокой интеллектуальной культуры, ни последовательного фундаментального образования, ни долгой, непреходящей школы подполья, столь взыскательной к личным качествам и способностям. Всё будущее Коммунистической революции зависит, однако, от того, как она сможет восполнить утрату этих великих жертв.

---

По этой теме читайте также:

---

Примечания

Имя
Email
URL
Отзыв