Cтатья А.Тарасова написана страстно, искренне, убежденно — все эти качества почти полностью отсутствуют в современной публицистике, продолжающей и развивающей известные традиции «Чего изволите?». Моя жена и сын «проглотили» этот довольно объемистый текст сразу же, как только я принес журнал. И это тогда, когда у читателя — на горьком опыте перестроечной литературы — выработалась устойчивая идиосинкразия ко всякого рода разоблачительным статьям и книгам, режущим «правду-матку» в глаза, когда слово, кажется, не стоит и ломаного гроша.

В чем причина успеха А.Тарасова? Прежде всего, мне кажется, в «очистительном» пафосе. «Приложил» он многих, чуть ли не всех либеральных кумиров недавнего прошлого — и приложил крепко, наотмашь. Правда, руганью сегодня не удивишь, ее достаточно на страницах и центральной прессы. Но там поливают грязью — и ничего более. Корыстная, мелкая цель легко угадывается за обличительными откровениями купленных журналистов. А пером Тарасова, чувствует читатель, водит жажда истины, столь редкая в наши дни. Так в чем же заключается открытая им истина? При желании ее можно свести к сакраментальному: «Так больше жить нельзя!». Не улыбайтесь, пожалуйста, сходство с известными словами известного политического деятеля вовсе не отменяет значимости и ценности этой истины. Все великое в жизни человечества начиналось именно с ясного и недвусмысленного понимания ее. Вспомните историю первоначального христианства, к примеру, или историю возникновения марксизма. Правда, нередко бывало, что провозглашение этой истины вместо действительного великого духовного поворота заканчивалось всего-навсего конфузом, как в нашей перестройке. Поскольку подобные конфузы — не редкость, то есть смысл всерьез подумать, как их избежать. Учась на близком по времени, хорошо знакомом опыте.

«Искренний» обман

Чего не хватало прорабам перестройки по сравнению с проповедниками первоначального христианства? Нетерпимости и непримиримости к злу. Ведь ясно было как божий день, что бюрократия, коррумпированность и теневая криминальная экономика — корень зла. Но на самом-то деле «прорабы» особой ненависти к этим явлениям не питали. Они подделывались под настроение общества — для того, чтобы тайно этим обществом управлять. Отсюда гневные разоблачительные фразы — и потакание как раз тому, что на словах «разоблачалось». Постепенно, шаг за шагом ненависть населения к источнику его бед — бюрократии и коррупции — была переведена в безопасное русло, эта ненависть была «канализирована» и обращена против Ленина, большевиков, социальной революции и социализма.

Я, впрочем, далек от того, чтобы видеть в этой истории заговор тайных противников демократии. Заговоров, закулисных сделок, всевозможных провокаций было более, чем достаточно — и они сыграли свою грязную, кровавую, роль. Но теория заговора как главной действующей пружины в истории на самом деле ничего не объясняет. Потому что сами заговорщики и манипуляторы оказались — как это обычно и бывает — в известном смысле жертвами своего заговора. Ну, положим, видеть в таких фигурах, как Г.Попов, жертву — это значило бы поднять их на не свойственную им высоту трагического героя. На воображение прохвоста, как писал Салтыков-Щедрин, может подействовать только угроза телесного наказания. Пока оно не последовало — он вполне доволен своей жизнью и избранной в ней ролью.

Человек не родится прохвостом. Он им становится. Иногда — по причине самых добрых побуждений. Когда нечто подобное происходит с политическим деятелем или партией, то говорят об иронии истории. Возьмите, к примеру, нашего действующего президента. Сейчас все, кому не лень, обвиняют его в беспрецедентном обмане российского народа. И он, действительно, не только не выполнил того, чего обещал, но сделал как раз прямо противоположное обещанному — факты налицо. Потому что, так сказать, обманщик по натуре? К этому выводу нас подводит именно та либеральная пресса, которая привела его к власти и самым активным образом способствовала обману населения. Она, эта пресса, так же демонизирует ныне Ельцина, как вчера — Ленина.

Разумеется, Ельцин — не Ленин. В борьбе за власть он был искушенным интриганом, искусным в вождении людей за нос. Однако почему победил именно он, а не, скажем, Гришин? Потому, отвечают политологи, что среди кремлевских обманщиков и интриганов Ельцин — самый удачливый и самым искусный.

Но я вспоминаю свое впечатление от речей на 1-м, кажется, Всероссийском съезде Советов. Речь Ельцина выделялась на общем фоне не идеями, а прежде всего своей искренностью. На вопрос, почему он не выступал против Брежнева, Ельцин — единственный из всех крупный политиков КПСС — ответил: потому что боялся. Примешивался ли в тот момент к этой искренности «задний ум», я не знаю. Скорее всего, примешивался. Но и искренность была не совсем уж напускной, надуманной. А его поведение на знаменитом Октябрьском пленуме и вовсе трудно объяснить коварством просчитывающего на сто ходов вперед интригана. Но даже если предположить, что это была интрига, то вне всякого сомнения, она потерпела сокрушительное поражение. Болезнь, попытки самоубийства, или, по крайней мере, духовная прострация — имели место.

Так что же вывело Ельцина после такого поражения на политический Олимп? Причин много, но далеко не последняя из них — радикализм и искренность, о которых шла речь выше. Говорят, русский народ любит тех, с кем поступили несправедливо. Это верно. Но с Горбачевым Ельцин тоже обошелся не слишком вежливо, руководствуясь в немалой степени чувством личной мести, а сочувствия — практически никакого. Потому что Горбачеву перестали верить.

Веру народа заслужить не так-то просто. Правда, есть два рода веры, которые надо четко различать. Одна вера проистекает из убеждения, что вот этот политик не обманет, ибо он делает ставку на пробуждение народной самодеятельности и самостоятельности, способности народа самому вершить свои дела. И есть совершенно другая вера, когда население перепоручает свою волю лидеру, отдает себя в его руки, соглашаясь добровольно играть роль послушного и даже восторженного стада. Может быть, как раз потому, что внутренне сознает грязь того дела, ради которого оно сливается с лидером, который как бы берет всю моральную ответственность на себя. Может быть, в росте такой веры — секрет рейтинга Путина.

Иной была вера народа в Ельцина на заре его карьеры. К ней, конечно, уже тогда примешивалась психология стада, и уже тогда Ельцин вполне сознательно делал ставку на эту психологию, о чем свидетельствует его раннее политическое лицемерие. Но выиграл он не только благодаря искусству интриги, но в известной мере как раз вопреки ему. Он победил благодаря той искорке искренности, которая столь выгодно отличала его в глазах народа на фоне прожженных политических интриганов и бессовестных манипуляторов общественным мнением. Помните, как Президент говорил об уме своих новых советников — не партийных идеологов, а интеллигентов! Он в самом деле поверил — не на все 100 процентов, на 100 процентов он не верил никому и никогда — поверил в той степени, в какой мог поверить, в ум прорабов перестройки, экономистов, образованных теоретиков саморегулирующегося рынка, научный авторитет которых подкреплялся самим аж Западом! И в этом тоже проскочила какая-то народная черта, причем не самая плохая, хотя и наивная — уважение к недоступной учености. Эта наивность, смешанная с лицемерием и искусством интриги, высоко вознесла Ельцина, помогла повергнуть всех его не менее опытных врагов — и превратила его в то, чем он является ныне.

А теперь скажите, мог ли кто-нибудь из других членов Политбюро, современников Ельцина, обмануть население России в таком масштабе и с таким размахом, как это сделал Ельцин? Нет, для этого надо было быть искренним — в той, разумеется, мере искренним, которая объективно способствовала успеху интриг и заговоров. Ему страшно везло, он всегда выходил победителем из самых трудных, почти, казалось, безвыходных ситуаций — для того, чтобы проиграть так, как редко кто проигрывал в истории России. Он видел себя Петром I, а оказался… Трудно даже и в русской истории, полной нелепостей и провалов, найти пример подобной нелепости и подобного исторического провала.

Что же подвело Ельцина? Он был искренним — но не до конца. Он был противником власти партийных бюрократов, но в еще меньшей мере, чем искренним даже с самим собой. И потому идеально подходил для той роли, которую сыграл, которую должен был кто-нибудь сыграть: роль лидера разложившихся слоев постсоветского общества, всех его прохвостов и бандитов, которые могли сокрушить уже проигравший социализм не иначе, как на волне общедемократического подъема, выхолостив его и направив демократические импульсы против Октября, против идеи народной самодеятельности. Реакционнейшая контрреволюция, по своим внутренним истокам и сути глубоко враждебная демократии — победила, и могла только победить в создавшейся к концу ХХ века в России ситуации лишь благодаря тому, что симулировала демократический порыв, даже в какой-то мере возбуждала его в низах народа, для того, чтобы оседлать последний и безраздельно господствовать над ним. Само собой понятно, что симулянт должен быть искренним — до такой степени, чтобы самому поверить в то, что он так талантливо и успешно симулирует. И лучше всего такую роль играют те, кто поначалу и не догадываются, какова истинная природа их искренности.

Фантомы и образы

Сегодня наша демократия, наша творческая интеллигенция с отвращением смотрит на фигуру Ельцина — и не узнает себя. Но Ельцин — фантом народного воображения. Практически все наши перестроечные и постперестроечные лидеры подделывались под вкусы и желания масс, стремились и стремятся прежде всего понравиться низам, разумеется, для того, чтобы манипулировать ими. Опять-таки понятно, что имиджмейкеры, как евнухи, пробуждают в народе только определенные желания и настроения — именно те, которые необходимы, чтобы народом управлять. Им будет способствовать успех — до тех пор, пока народное воображение способно рождать только фантомы.

А отчего это происходит? Почему в «золотой век» Перикла и период Возрождения рождались образы, а ныне — фантомы? Вот вопрос принципиальной важности. На который так вот, что называется, с кондачка, не ответишь — если не хочешь опозориться, выкрикнув какую-нибудь банальность.

Сказав «А» — «Долой!», А. Тарасов провозглашает «Да здравствует!» — необходима идеология и культура Сопротивления. Она, разумеется, радикальна, подобна «Великому отказу» первоначального христианства. И то, что это сказано Тарасовым громко, решительно, бескомпромиссно — его безусловная заслуга. Однако новая «революционная культура тружеников и творцов» по щучьему велению не появляется. Больше того. Слишком страстное желание увидеть ее здесь и теперь может принести даже громадный вред, если оно, это желание, приводит к попыткам искусственного рождения революционной бескомпромиссной культуры, так сказать, из колбы.

Можно и нужно проклинать, обличать, позорить продажную постсоветскую либеральную интеллигенцию. Очистительный эффект статьи Тарасова проистекает как раз из того, что он яростно, с завидным запасом духовной энергии, взялся за это дело. Но высокую ноту долго удержать нельзя — дашь петуха.

Интеллигенция продажна. Но она создает фантомы, а не образы вовсе не потому или не только потому, что ее купили. Предположим, что Марк Захаров не за деньги, а по внутреннему велению совести, начитавшись наших статей в журнале «Альтернативы», начнет создавать искусство, обличающие «новых русских» и ельцинский режим. Я думаю, что «искренний» в своем служении народному делу Марк Захаров может оказаться настолько опаснее Захарова «продажного», насколько «искренний» Ельцин опаснее откровенно продажного Гришина.

Почему либеральной интеллигенции столь успешно удалось обвести вокруг пальца наше население? Потому что в период перестройки она вполне искренне (до определенной степени, конечно) обличала и проклинала антинародный, бюрократический брежневский режим. Иногда — почти талантливо обличала. Вспомните постановки того же Марка Захарова. Если не хотите Захарова, то — Михаила Шатрова. Чем вам не революционный, и в то же время — демократический драматург? К тому же искренне, кажется, любивший Ленина. И вот мы по стопам Шатрова шли дальше, дальше, дальше — и пришли… А сам Шатров куда-то сбежал. А мог бы сказать что-нибудь в защиту своего Ленина. Хотя бы на страницах «Альтернатив».

Впрочем, дело даже не в личной этике. Предположим, что Шатров оказался более порядочным человеком — разумеется, мы все этому были бы очень рады. В нашем полку было бы одним человеком больше. К тому же, далеко не бездарным. Кто из нас может сказать, что он более талантлив, чем Шатров?

Вот в этом-то вся и беда. Нет у нас ни Льва Толстого, ни Бетховена, ни Леонардо. Нет той высокой классической культуры, о которой справедливо говорит А.Тарасов как о действительной альтернативе нынешнему потоку обывательского сознания, заливающему весь мир. И никакой Шатров, перешедший на нашу сторону, не заменит ее. Ибо он может, в лучшем случае, создавать только «революционные» фантомы — вместо образов.

Но не пришли ли мы с вами к той степени непримиримости, что граничит с нигилизмом? Или подавайте нам Леонардо — или никого не надо, ибо все, кто помельче, способны создавать только фантомы.

Мне кажется, нет, не пришли. Ленин всячески поощрял Демьяна Бедного и не любил Маяковского. В этом видят примитивность его художественного вкуса. Но Демьян, в отличие от Маяковского, никогда не претендовал на создание качественно нового революционного искусства, равносильного, по крайней мере, искусству классики, того же Пушкина или Шекспира. Дело не в том, что он писал агитки — Маяковский тоже их писал. Дело в том, что Демьян не пытался агитку поставить на место классики, выдать за новую образность, равновеликую или даже превосходящую классику. А у Маяковского, как и у всех «левых», в этой замене и заключалась вся суть их эстетической (или, скорее, антиэстетической) программы.

Казалось бы, ничего страшного, всего лишь — некоторое смещение границ жанров. Но в этих границах, как гениально в свое время показал Лессинг, как раз и заключается суть дела. Приемы агитки, вполне уместные и ценные в границах определенного жанра, перенесенные в другой жанр — классической высокой поэзии или драмы — ломают этот жанр, превращают лирическое стихотворение в гримасу, а драму — в иррациональное шутовство. При этом и сама агитка перестает быть агиткой, а делается фантомом. Такими фантомами вместо образов художники-авангардисты украсили революционный Петроград и Ленин ужаснулся тому, что получилось из его плана революционной монументальной пропаганды.

Маяковский талантливее Демьяна Бедного, а Ленин поддерживал Демьяна и пытался создать союз со всеми надежными антифутуристами. Значит, Ленин был против талантов и защищал бездарностей? Формально — так, а по сути дело обстоит прямо противоположным образом. Ленин лучше, опираясь на свое здоровое реалистическое чутье, чем Маяковский, понимал, что создатели принципиально новой пролетарской культуры на самом деле предлагают фантомы вместо образов. Поскольку этим процессом были захвачены многие талантливые люди (а Ленин, как известно, не оспаривал талантливости Маяковского), то, значит, дело не в субъективной ошибке или промахе того или иного художника, а в объективно обусловленном историческом явлении. Которое нельзя победить нахрапом и революционной волей.

Не так давно на Западе некоторых радикальных авангардистов вдруг осенило: именно левое искусство 20-х годов ответственно за кошмары сталинского режима — последний, оказывается, был, как утверждает чрезвычайно популярный в Германии Б. Гройс, воплощением авангардистской утопии! Но у авангардистов эта суперадикальная установка — всего лишь новая гримаса, пародирующая и искажающая до неузнаваемости некоторые идеи «течения» 30-х годов (Г. Лукач, Мих. Лифшиц, Е. Усиевич и др.). История — прежде всего естественноисторический процесс, а не реализация утопий. Гитлер, конечно, фантом больного воображения масс, но сама эта способность рождать фантомы вместо образов — продукт глубинных, реальных исторических процессов.

Ельцин — тоже фантом, и в становлении его режима огромную роль сыграла интеллигенция, населившая сознание людей химерами «Московского комсомольца», Д. Волкогонова, А. Ципко и прочих властителей дум. Однако воображение и образ мышления самого Ципко или Миграняна — это клиника (далеко не бескорыстная, конечно, что отличает их от «честных» душевнобольных людей). Глупость, как, помнится, сказал кто-то из просветителей — продукт цивилизации. Глупость торжествующая, побеждающая ум — продукт определенной цивилизации, и дело заключается в том, чтобы дать дорогу другой реальности, другим силам — тем, что выражают разум действительности.

Полемика Лессинга с Винкельманом и реальная политика

Чтобы высвободить разум действительности в России начала века надо было освободиться прежде всего от тех реальных сил, что этот разум глушили — от царской государственно-бюрократической надстройки, которая, в союзе с российской плутократией прокладывала дорогу реакционному, паразитическому капитализму вместо демократического. Надо было поддерживать все, что способствовало решению этой генеральной задачи. Лев Толстой, убежденный противник социальной революции, по мысли Ленина, способствовал, а революционный поэт Маяковский, создатели программы революционного пролетарского искусства — нет. Почему?

Если бы я взялся дать на этот вопрос простой и ясный, как день, ответ в двух словах, то оказался бы самонадеянным хвастуном. Полный ответ содержится лишь во всей эстетическо-философской традиции от античности до наших дней. И Ленин, как известно, неустанно настаивал на обязательном усвоении этой традиции. Простое ли это дело? Нет, и не только потому, что изучить надо много сложных книг, вникнув в перипетии спора, например, Лессинга с Винкельманом или Канта с Эдмундом Берком. Мало быть профессионалом в этой, как и во многих других областях, надо уметь соединить прошлое с настоящим, связать концы разорванной нити — задача, повергавшая в отчаяние Гамлета, а ныне объявленная Жаком Деррида в его книге «Призраки Маркса» практически нерешаемой.

Так как же можно было такому реальному политику как Ленин настаивать на обязательном усвоении всей прошлой культуры, на обязательном и профессиональном изучении «Науки логики» Гегеля, без которой, как известно, нельзя понять «Капитала»? Как можно было этого требовать от рядовых участников революционного процесса, когда даже такой знаток Гегеля, как Плеханов (его статья о Гегеле высоко была оценена самим Энгельсом) — явно под требуемый ленинский стандарт не подходил? Выходит, что Ленин — действительно утопист, каких мало в истории.

А по-моему, нет, не утопист, а как раз реальный, действительно реальный политик. Конечно, требовать от практика революции, например, от Баумана, чтобы он отложил все дела до того времени, когда изучит в деталях спор Канта с Берком по поводу природы эстетической категории возвышенного — глупость. Но не меньшей глупостью было бы считать, что этот и ему подобные споры имеют к практике революции столь отдаленное отношение, что ими можно просто пренебречь. Либо революция усвоит всю прошлую культуру — либо она в конечном счете неизбежно проиграет. Помните, как Маркс назвал В. Либкнехта «благородным дураком», а Энгельс «болваном» — за то, что он посчитал вопрос о природе философии Гегеля частным и незначительным перед лицом мировых событий? Этот вопрос был центральным в истории революционной мысли начала Х I Х века, и великие революционеры занялись более практическими делами только после того, как он был решен, но важности своей не потерял и впоследствии, как всякий хотя и решенный, но центральный вопрос. И спор Лессинга с Винкельманом о скульптурной группе «Лаокоон» тоже был для своего времени центральным, в том числе и для революции, и остался им, хотя и нашел свое решение в последующем развитии мысли.

А наша революция Октября 17-го года, разве возможна она была без Белинского? Это очень хорошо понимают современные российские либералы, поэтому они исполнены бешенной злобы и ненависти к великому литературному критику, хотели бы вообще выбросить его из истории российской литературы. Они это понимают, а мы с вами, причисляющие себя к революционной традиции, достаточно хорошо понимаем? Статьи, «разоблачающие» Белинского и великие традиции русской литературы, сыграли в истории обмана российского населения не меньшую роль, чем экономические программы.

Я, конечно, не призываю оставить все дела и заняться исключительно проблемами эстетики. Это сугубо профессиональные проблемы и должны решаться профессионально. Но они чрезвычайно важны для дела революции.

Кажется, именно это и хотел сказать А. Тарасов вместе с Г. Маркузе, которого Тарасов цитирует в своей статье — оба они зовут к созданию или возрождению культуры как первоочередной революционной задачи. Именно так говорит — если не Тарасов, то безусловно, Маркузе — дайте нам здесь и сейчас новую революционную культуру, а без нее ни о какой революции не может быть и речи! Однако нет, по-моему, ничего, более далекого от мысли Маркса и Ленина.

Требовать или ждать немедленного появления такой культуры — то же самое, что требовать от жен участников революционного движения, чтобы они рождали только людей будущего — всесторонне развитых аполлонов. А если не рождают, то проклятия на их головы!

Нельзя требовать от Шатрова (если бы он пришел к нам), Демьяна Бедного или Маяковского, чтобы они создавали великую пролетарскую культуру, равнозначную Шекспиру или Гомеру. Она может родиться только так же естественно, без насилия и понуканий, как рождается дитя. Надо заботиться о другом — чтобы возникали условия, способствующие рождению такой культуры.

Одно из непременных, обязательных условий — отрицание псевдокультуры. А. Тарасов начал это дело, что очень важно. Не менее важно — его продолжить, чтобы не застрять на одних проклятиях, ибо тогда мы дадим петуха и станем посмешищем. Продолжить — значит, не ограничиться лозунгом отрицания, а отрицать на деле, то есть конкретно показать убожество тех властителей дум, о которых говорил Тарасов. В том числе и «наших», совершенно искренне перешедших на сторону социализма и демократии художников, — если они уверены, что усилием революционной воли можно создать качественно новое искусство или возродить классику.

Что доказывал Лессинг в споре с Винкельманом? Пластическая красота античной скульптуры неразрывно связана с особыми условиями античного мира и требовать ее возрождения равнозначно отказу от современной цивилизации вместе с ее безусловными достижениями. Но эта цивилизации враждебна искусству — вместо живого образа она основана на господстве знака. Искусственно стимулировать рождение античных образов на ее почве — значит, способствовать классицизму, чья холодная статуарность не имеет ничего общего с живой классикой греков. Так что же, объявить, что искусство умерло и на этом успокоиться? Нет, на почве современности бережно взращивать то, что уже появилось, превратить искусственные знаки цивилизации — в художественный образ. Таким и является образ литературы, возникающий из знаков — слов человеческого языка. Искусство умерло — да здравствует искусство, пусть и не античное, но современное — литература, посредством фабулы превращающая мертвые знаки в живую поэзию.

Логика Маркузе пародирует логику Лессинга — она требует возрождения искусства на почве таких продуктов современной цивилизации, как воображение, стимулированное принятием наркотиков. Но это «наркотическое» воображение способно рождать, разумеется, только фантомы — пусть и революционные, от этого ничего не меняется. Впрочем, для развития этой темы следует написать исследование, которому место скорее на страницах специального эстетического журнала, а не «Альтернатив». Ибо если «Альтернативы» будут уделять этой теме то внимание, которого она заслуживает, они превратятся в журнал по эстетике и художественной критике, забыв об экономике, политике и других, не менее важных вещах и проблемах.

Как одержать моральную победу над бандитами?

Что следует из сказанного? Должны ли «Альтернативы» стать собранием общих мест из разных областей знания, но только с «левым» или революционным привкусом? Разумеется, такая перспектива печальна. Я вижу идеал в другом — стать одним из центров, объединяющим общие усилия, в том числе и усилия профессионалов — по поводу выработки демократических альтернатив общественного и культурного развития.

Помешать осуществлению этого идеала может многое, не в последнюю очередь — культурологический «отзовизм». Он, на мой взгляд, вырастает не из непримиримости к явлениям духовного упадка и разложения, а как раз из недостаточной непримиримости к ним. Маркузе, конечно, непримирим, и его пафос отрицания современного буржуазного общества вполне искренен. Но Маркузе недостаточно радикален для того, чтобы отказаться и от того бунта против буржуазного общества, который является всего лишь изнанкой этого общества, его обратной стороной. И потому он не только примиряется с производством фантомов вместо образов, но и много способствовал как раз новой волне, по выражению Т. Митчелла, «идолатрии» современности. Маркузе вольно или, скорее, невольно, связал два полюса — благополучную обывательскую массовую культуру и протест против нее: результатом оказался постмодернизм. История сыграла с «искренностью» Маркузе ту же шутку, что и с нашим Ельциным. Хотя, конечно, это совершенно разные фигуры.

Какова цена нашей искренности и радикальности? Заранее на этот вопрос ответить нельзя. Но из опыта в том числе самого недавнего прошлого пора бы извлечь уроки. Один из них состоит в том, что просто так доверяться искренности и самым добрым, самым решительным намерениям нельзя. А что же делать?

Как только наше мнение или настроение перестает быть чисто субъективным, чисто личным, и несет в себе какое-то более существенное содержание, первое, что нужно сделать, это спросить себя — а чьим голосом, какой объективной силы бытия является это настроение и это мнение. Нужно научиться отличать то, за что себя выдает это мнение — и чем оно является на деле. Классический марксизм немало важного и полезного написал по этому поводу. Но и он не мог учесть всех возможных обстоятельств и ситуаций.

Бывает так, что человек находится как бы на границе, стоит перед двумя возможностями. И только когда он переходит Рубикон, можно с уверенностью судить, чьим голосом он является.

А. Тарасов выносит приговор современной либеральной культуре, который она заслужила. Есть признаки, позволяющие надеяться, что по крайней мере некоторые из либеральных интеллигентов начнут, уже начинают осознавать ту грязную роль, которую они сыграли. Это очень важно. Без предварительного очищения нельзя сделать ни одного действительного шага вперед. Даже если думать не об эволюции в лучшем направлении нынешней интеллигенции, а о рождении принципиально новой.

Но что значит — очищение? Кричать — долой? Приводя в качестве аргументов, например, факты, свидетельствующие о фарисействе С.Аверинцева, который проповедовал жизнь в нищете, а сам, как пишет А.Тарасов, драпанул из России в Вену «за длинным австрийским шиллингом». Такие разоблачения важны и необходимы. Но ограничиться ими нельзя.

С. Аверинцев в своей области профессионал, и оспаривать это было бы глупо. Но будучи профессионалом, он при решении каких-то принципиальной важности вопросов следует не чистому голосу науки, а идет на поводу обывательских представлений. Чтобы доказать это, нужно самому быть профессионалом в данной области (не обязательно по диплому, но по сути). Другого пути нет. В противном случае мы Рубикон переходим и из критиков либеральной культуры превращаемся в горлопанов.

Смею утверждать, что здесь развилка между Марксом и Лениным, с одной стороны, и фашистской, сталинской практикой промывания мозгов, с другой. Маркс написал немало хлестких, убийственных страниц по поводу ханжества и продажности буржуазных идеологов. И это моральное негодование было у него неразрывно связано с чистым и бескорыстным служением науке. «Капитал» — произведение, в котором самым кропотливым образом исследуется, как профессионалы от экономики отходят от идеала чистого служения науке и становятся голосом иных, совсем не бескорыстных интересов.

Российское общество не сдвинется с мертвой точки, пока не одержит моральной победы над бандитами. Но для того, чтобы одержать эту победу, надо, условно говоря, показать, как С. Аверинцев в своих исследованиях, скажем, византийской литературы, сделал уступку обывательскому сознанию, то есть перестал отвечать профессиональным требованиям.

Повторяю, что «Альтернативы» не могут специализироваться на проблемах изучения византийской литературы или знаковой концепции искусства. Но они могут стать тем центром, который свяжет чистый научный интерес профессионалов в разных областях знания — со столь же бескорыстным порывом низов к справедливости. Только тогда, когда такие связи станут завязываться, духовная атмосфера общества начнет очищаться и возникнут условия для естественного рождения великой культуры.

Но можно избрать и другой путь: громить существующую культуру как продажную и буржуазную, не противопоставляя ей ничего, кроме позы «Великого Отказа». Следуя при этом, как это часто делал Маркузе или анархисты, которых тоже в качестве положительного примера упоминает в своей статье А. Тарасов, — многим общим местам и банальностям именно той культуры, которая ими яростно отрицалась. На этом пути мы тоже свяжем два полюса: благополучного обывательского буржуазного мира и анархического протеста против него, обратной стороной которого этот протест является. Кстати, усилия бунтующих интеллигентов, направленные на связывание этих полюсов, в ХХ веке, бывало, неплохо оплачивались. Или, если их не покупали примитивным образом, то эти бунтари почему-то оказывались в свете прожектора масс-медиа.

Альтернатива революционному культурническому авангардизму не сулит ни денег, ни успеха, даже скандального. Зато она требует истинного подвижничества и бескорыстного служения истине. Если выбор еще не сделан, то время есть, выбирайте. На кого нам ориентироваться, на Лессинга, Винкельмана и Белинского — или на звезд поп-культуры, в том числе и революционной?

Поймите меня правильно. Бескомпромиссность А. Тарасова и смелость, с какой он называет вещи своими именами, вызывает энтузиазм. Наша будет вина, если этот энтузиазм потухнет и не выльется во что-то серьезное и значительное. Только не надо нервничать. Поспешность, не подкрепленная учетом всех сторон и обстоятельств, приводит к результатам, обратным ожидаемым.