«Что случилось? — Разночинец пришел. Больше ничего не случилось. Однако это событие, как бы кто о нем ни судил, как бы кто ему сочувствовал или не сочувствовал, есть событие превысокой важности, составившее эпоху в русской литературе»[1].
Н.К. Михайловский
«Образованный разночинец, это — вестник новой России, объявляющий старому порядку войну не на живот, а на смерть, и в этой войне берущий на себя опасную роль авангарда»[2].
Г.В. Плеханов
Cамый знаменитый образ разночинца в русской литературе запечатлен в романе И.С. Тургенева «Отцы и дети». Но портрет будущего лекаря Базарова был скорее карикатурой, чем живым образом «новых людей». Тургенев был далек от социальной среды разночинской молодежи, и он ухватил лишь внешнее свойство умонастроения ее представителей — радикальная критика авторитетов и традиций прошлого. Данную критику Тургенев утрировал и довел до нигилизма, т.е. полного отрицания каких-либо принципов. Как говорил Базаров: «Принципов вообще нет — ты об этом не догадался до сих пор! — а есть ощущения. Все от них зависит»[3]. Д.И. Писарев, хотя и принял образ Базарова с большим сочувствием, писал:
«Тургенев — чужой в отношении к людям нового типа; он мог наблюдать их только издали и отмечать только те стороны, которые обнаруживают эти люди, приходя в столкновение с людьми совершенно другого закала»[4].
Сами «нигилисты» в массе своей не приняли Базарова. Е.Н. Водовозова в воспоминаниях описывает очень бурную реакцию молодежи на роман Тургенева. Поступали даже предложения направить коллективный протест Тургеневу в Париж против «пасквиля на современную молодежь»[5].
Лучше всех о себе могли написать только сами разночинцы[6]. Именно разночинец как новый социальный герой стал в центр внимания многих литераторов 1860-х гг.[7] В нашей статье речь пойдет о произведениях двух самых ярких представителей разночинской литературы — Н.Г. Чернышевского и Н.Г. Помяловского.
Основной сюжет «Молотова» (1861 г.) и «Что делать?» (1863 г.) крайне схож — история спасения образованной девушки из мещанской среды, которая не хочет идти за богатого жениха, навязываемого родителями. И у Чернышевского, и у Помяловского спасителем девушки выступает разночинец (мелкий чиновник и студент-медик), который женится на девушке, тем самым спасая ее из домашнего рабства. Этот сюжет был взят писателями неслучайно: он представлял собой крайне распространенный пример из жизни разночинской среды, в которой тема освобождения женщины занимала важное место. Несмотря на внешнюю схожесть сюжетов[8], романы двух писателей представляют собой развилку, на которой стоял русский разночинец 1860-х гг. Рассмотреть эту развилку — цель нашей статьи.
Становление революционной идеологии разночинцев на рубеже 1850-1860-х гг. проходило на крайне узкой социальной базе. Тем не менее, социалистические идеи разной степени радикальности смогли занять доминирующее положение в сознании русской интеллигенции. Именно на ее основе возникли все известные революционные организации 1870-х гг.: Большое общество пропаганды («чайковцы»), «Земля и Воля», «Народная воля». Социал-демократы стояли на плечах народников-разночинцев. Наивно было бы думать, что для приближения социальной революции в России, мы можем сегодня просто скопировать опыт революционеров второй половины XIX века. Это вдвойне глупо, учитывая, что в краткосрочной перспективе они проиграли по ряду объективных и субъективных причин. На наш взгляд, более полезным было бы попытаться разобраться, как небольшая группа людей может жить и бороться во враждебной для себя политической среде, в условиях глубокого сна основных производительных классов. В своей работе самарский историк М. Ицкович верно замечает, что образованные бедняки смогли стать и остаться революционерами именно потому, что выстраивали альтернативные институты социализации: коммуны, кооперативы, кружки, землячества и др. Одним из источников вдохновения для выстраивания институтов революционной социализации стал роман Чернышевского. Именно в связи с этим нам представляется крайне важным актуализировать и творчески переосмысливать труды писателей-разночинцев 1860-х гг. и в целом политический опыт революционеров второй половины XIX.
Исторический контекст
Залпы английских кораблей по Севастополю ознаменовали собой не только конец царствования Николая I, заморозившего Россию на долгие три десятилетия, но и начало новой эпохи — реформы Александра II. В российской истории это было удивительное время. Огромная империя, раскинувшаяся от Аляски до Польши, начала просыпаться после долгого сна и устремилась в погоню за европейскими державами, пытаясь наверстать отставание практически во всех сферах жизни — от судебной сферы до высшего образования. Образованное общество встрепенулось в ожидании великих и долгожданных реформ. Н.Г. Помяловский писал: «Люди мрака в то время испугались, люди света торжествовали, люди неведения, как Дороговы, ждали каких-то потрясающих переворотов»[9]. Многие считали, что они переживают историческое время и Россия стоит накануне чего-то судьбоносного. Известный химик Д.И. Менделеев писал в 1861 г. : «А времена исторические — все серьезные дела делаются… история на глазах творится»[10].
Крестьянская реформа, готовившаяся помещиками с 1857 г., дала крестьянам формальную свободу. Из категории крепостных крестьян они становились временнообязанными. Кроме т.н. «кошачьего надела» (меньше одной десятины) крестьяне не получили в собственность никакой земли. Они были вынуждены продолжать платить оброк и отрабатывать барщину за пользование надельной землей, принадлежавшей помещикам. Выкупные платежи растянулись на долгие четыре десятилетия. По данным историка Н.А. Троицкого, с 1861 г. по 1906 г. помещичьи крестьяне в качестве выкупа за землю заплатили 1 млрд. 570 млн. руб., в то время как ее реальная стоимость составляла 544 млн. руб.[11]. По своим целям и результатам крестьянская реформа проводилась помещиками в интересах помещиков.
Вместо того, чтобы разрешить аграрный вопрос, реформа еще больше его усугубила. Если раньше как формально, так и фактически крестьяне принадлежали помещикам, то после реформы гражданская самостоятельность крестьян сталкивалась с их экономической закабаленностью. Глубокое разочарование «ненастоящей свободой» стало общим чувством для крестьянства и разночинской интеллигенции. Русское государство и помещики мало того, что держали сотни лет своих соотечественников на полурабском положении, так и с освобождением обманули крестьян. Крушение надежд на возможность радикальных реформ сверху толкало разночинцев в антиправительственный лагерь. В.Г. Короленко писал:
«В начале шестидесятых годов великая реформа всколыхнула всю жизнь, но волна обновления скоро начала отступать. То, что должно было пасть, не упало окончательно, что должно было возникнуть, не возникло вполне. Жизнь повисла на мертвой точке, и эта неопределенность кидала свою тень на общее настроение»[12].
За отменой крепостного права последовала целая череда реформ в военном деле, местном самоуправлении, сфере образования. Объективные экономические процессы, рост общественного недовольства и отставание России от европейских стран подталкивали самодержавие к буржуазной модернизации. Но царь шел на эти реформы вынужденно, поэтому с момента своего возникновения новые общественные институты (земства, суд присяжных) были положены в прокрустово ложе законов Российской империи, по которым верховная власть в стране принадлежит императору — неограниченному самодержцу[13]. Но даже с учетом всех ограничений, создание земства ознаменовало приход в русскую деревню, пожалуй, впервые за ее историю, врачей и учителей[14]. За 16 лет работы земств (1864–1880 гг.) на селе было создано 12 тысяч школ, число земских врачей выросло вчетверо[15].
Новые учреждения потребовали работника нового типа — не дворянина с хорошей родословной, умеющего только тратить родительское наследство, а образованного разночинца, вышедшего из низов только благодаря своему труду. Из провинциальной глуши в центр империи и губернские города устремились сыновья бедных священников, мелких чиновников, мещан. Н.П. Огарев подчеркивал внесословный характер самой социальной категории разночинцев:
«Из духоты семинарий, из-под гнета духовных академий, из бездомного чиновничества, из удрученного мещанства она вырвалась к жизни и взяла инициативу в литературе. Этой молодежью Россия совершает свое отречение от буржуазии; скомканно, сжато, мгновенно переживает и отрицает всякую буржуазную сословность и опять-таки приходит к понятию действительной бессословности, к бессословности не по имени, а по общественному отношению к собственности, к бессословности не формально-юридической, но экономической»[16].
Рост значения «мыслящих пролетариев» (формулировка Д.И. Писарева) в русском обществе был неразрывно связан с реформой высшего образования. Указы Николая I, напуганного европейскими революциями 1848 г., были нацелены на недопущение в университеты выходцев из низов. По указу 1849 г. предпочтение для зачисления в университет получали люди, имеющие право вступать в гражданскую службу — дворяне и купцы 1-й гильдии. Само число студентов одного университета (всего в России было шесть университетов) ограничивалось 300, ограничение не касалось медицинских факультетов[17]. Повышалась плата за обучение.
После смерти Николая I в 1855 г. многие из вышеназванных ограничений были устранены. Из рук николаевских генералов управление учебными округами приняли гражданские чиновники. Все эти шаги не привели к резкой демократизации университетской жизни, но расширили доступ для разночинцев к высшему образованию. Общее количество студентов в пяти университетах (за исключением Дерптского, который был на особом положении) увеличилось с 2809 человек в 1853 г. до 4935 человек в 1860 г.[18] Тем не менее доля дворян среди студентов оставалась чрезвычайно велика. В официальной статистике отдельных данных по дворянству нет, дворяне объединены с чиновниками в одну категорию. Поэтому реальный процент учащихся разночинцев был выше : в 1857 г. в пяти университетах 68% учащихся принадлежало к дворянам и чиновникам[19]. Университетская жизнь студентов также сильно изменилась. Литературный критик А. Скабичевский вспоминал:
«В течение пяти лет (1856–1861 гг. — М.Л.) пребывания моего в университете он пережил такой радикальный переворот, что был неузнаваем. Вместо прежнего мертвого безмолвия пустых коридоров, в которых лишь в перемены между лекциями робко двигались кучки запуганных и подтянутых студентиков, теперь с утра и до сумерек университет шумел, как пчелиный улей; в его коридорах и аудиториях было не протиснуться»[20].
До 1860-х гг. разночинцы находились на периферии государственной жизни. Они были разбросаны по территории огромной страны и не имели возможности оказывать какое-либо серьезное влияние на политическую и культурную жизнь российского общества. В дореформенные времена такие неприкаянные люди шли в чиновники, мелкие церковнослужители или, на худой конец, становились приживальщиками в дворянском гнезде[21]. Начало реформ Александра II и бурное развитие капитализма в России создали для разночинца социальный лифт, поднявший его до профессии учителя, доктора или инженера.
Историография
История изучения роли разночинцев в общественной жизни России крайне обширна. Эта тема находилась в центре внимания как народников, так и марксистов. Наиболее емкое определение этому социальному слою в дореволюционный период дал Г.В. Плеханов. В своей работе о Н.Г. Чернышевском под разночинцами он подразумевал крайне разнородный социальный слой, который не укладывался в рамки сословного общества. Категорию разночинцев пополняли выходцы из сословий, чьи сословные права не передавались по наследству — духовенство, купечество. Мещане передавали детям по наследству свое сословное положение, но общее экономическое неблагополучие их жизни выталкивало из мещанской среды активный элемент в виде разночинца[22]. Как отмечал Плеханов, особенность разночинской интеллигенции заключалась в том, что в массе своей она состояла из представителей средних социальных слоев, имевших определенные возможности и права (чиновничество, духовенство, купечество). Именно это серединное положение давало «мыслящим пролетариям» материальные возможности для интеллектуального и социального роста.
Широко известна периодизация В.И. Ленина, связавшего с разночинцами второй этап развития русского революционного движения (1861–1895 гг.). Ленин рассматривал разночинцев как «образованных представителей либеральной и демократической буржуазии, принадлежавших не к дворянству, а к чиновничеству, мещанству, купечеству, крестьянству»[23].
Самым обстоятельным трудом, посвященным разночинской интеллигенции пореформенного времени, является монография В.Р. Лейкиной-Свирской «Интеллигенция в России во второй половине XIX в»[24]. В этой работе представлено подробное описание становления и изменения роли разночинцев в русском обществе. В своем анализе феномена разночинцев, Лейкина-Свирская отталкивается от мыслей Плеханова. Она пишет : «…фактически в разночинцев обращались не только формально вышедшие из своего сословия дети купцов и духовных лиц, но и сохранившие свое сословное звание дети мещан и крестьян, если они теряли связь с экономическими корнями, с занятиями и бытом своего сословия»[25].
На протяжении истории содержание термина «разночинец» подвергалось изменениям. Если для XVIII – начала XIX вв. в данную социальную категорию включались лица, потерявшие связь со своей социальной средой и относимые к «безродным слоям», то к середине века под разночинцами стали понимать, прежде всего, людей, получивших чин или звание по праву образования[26]. Книга Лейкиной-Свирской крайне полезна по причине наличия в ней обширных статистических материалов, характеризующих различные группы разночинской интеллигенции (врачи, ученые, педагоги, писатели, военные, инженеры, часть чиновничества и духовенства). Автор также собрала подробную статистику по изменению сословного положения и общего количества людей, участвовавших в революционном движении за четыре десятилетия (1859-1900 гг.).
Исследовательница Н.А. Вердеревская написала в 1975 г. пособие для спецкурса под названием «Становление типа разночинца в русской реалистической литературе 40-60-х годов XIX века». В этой работе автор рассматривает разночинцев через призму деления всего населения России на податные и неподатные сословия. Со времен создания Российской империи все жители страны были обязаны служить или платить подати государству. Манифест о вольности дворянства 1762 г. освобождал дворян от обязательной военной службы. Они получали право свободно перемещения по стране и выезда заграницу. Крестьяне и мещане платили подати и несли все повинности. Разночинцы образовывали специфический социальный слой привилегированных внутри непривилегированных. Они не платили подати, не несли рекрутскую повинность, свободно перемещались по стране, но не могли владеть крепостными, землей, фабриками или лавками[27]. Социальным капиталом разночинцев была их образованность. В обязанность разночинцам было поставлено обучать своих детей, так как окончание университета автоматически давало студентам чин по Табелю о рангах. Полученное образование разночинцы могли реализовать в подавляющем большинстве случаев лишь в рамках карьеры чиновника.
Лишь с 1840-х гг. с возникновением больших журналов («Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Современник») «мыслящие пролетарии» получили возможность зарабатывать литературной деятельностью. Вердеревская отмечает: «Белинский не мог бы стать властителем дум 20-х или 10-х годах XIX века: ему нечем было бы прокормиться. Скудная выдача в журнальной кассе уничтожила горькую необходимость государственной службы или меценатства»[28]. Образованный разночинец был вынужден наниматься к дворянину, который воспринимал его «выше лакея, но ниже приглашенного французского парикмахера». Государство, обслуживающее главным образом интересы помещиков, не могло существовать без массы мелких служащих, которые стали со временем осознавать свою сословную неполноценность и ненавидеть дворянство. Социальные изменения привели к эволюции литературных героев. На смену скучающему от меланхолии Онегину стали приходить разночинцы-практики.
В постсоветской литературе[29], посвященной разночинцам, большое распространение получил тезис Н.А. Бердяева о том, что нигилизм шестидесятников стал изнанкой русского православия[30]. Обычно в подтверждение этой мысли указывают на крайний политический радикализм семинаристов-литераторов (Чернышевский, Добролюбов)[31], который стал якобы результатом слепой веры в новые идеалы. Место бога занял «новый человек», и человек стал мерой всех вещей[32]. Сторонники данного взгляда почему-то усматривают в русском семинаристе какого-то религиозного фанатика, хотя как известно из сочинений Помяловского, семинарии не прививали молодому поколению веру в бога, скорее наоборот — нравственно калечили, способствуя превращению учеников в скрытых или открытых атеистов[33]. Никакого радикализма, выраженного в дерзновенной мысли или поступке священника, в казенном христианстве не было. В семинариях педагоги пытались развивать в учениках покорность, слепую веру в авторитет священных текстов и подчинение воле начальства.
Интересную трактовку феномена разночинцев 1860-х гг. предлагает в своей статье В. Живов[34]. Возникновение русской интеллигенции и рост влияния «новой культурной парадигмы» связано на его взгляд с кризисом элитарной дворянской культуры. Новая культура возникла не на пустом месте, она стала развитием чувства социального недовольства маргинальных групп внутри духовенства. Ключевую мысль своей статьи Живов берет у Н.А. Бердяева[35]. Социальная озлобленность духовенства против дворянства выражалась в противопоставлении «религиозного знания… наследуемому сословному статусу (европеизированной культуре)». После отмены крепостного права данное противостояние принимает форму противопоставления «научного знания разночинцев… чистому эстетизму дворянства». Живов пишет:
«Вместе с тем пафос науки в нигилизме продолжает аналогичный пафос знания (образованности) у духовенства, противопоставлявшего свою образованность элитарной культуре и видевшего в ней основу своего социального статуса, отделявшего духовенство от других социальных групп»[36].
На наш взгляд, Живов заблуждается, когда сводит разночинцев лишь к духовенству. Разночинцы были выходцами из самых разных сословий: от дворянства до крестьянства. Они включили в себя активный социальный элемент всего российского общества[37]. В связи с этим также кажется сомнительным и представление, что русское духовенство обладало некой маргинальной культурой. Священники Русской православной церкви в XIX в., независимо от своего имущественного положения, придерживались догматов официального православия и в своем подавляющем большинстве поддерживали власть. Главный раскол внутри православия проходил по линии оценки реформы Никона. Логично было бы предложить, что скорее старообрядцы (автор их не упоминает в статье) были носителями «маргинальной контркультуры», а священники-новообрядцы — сторонниками власти. Но в таком случае, связь между шестидесятниками и духовенством рушится, так как ни Чернышевский, ни Добролюбов не происходили из семей старообрядцев. Живов, стремясь представить новаторский взгляд на русскую интеллигенцию, подгоняет факты под свою умозрительную теорию. Как и Бердяев, он пытается разорвать идейную связь между Герценом и Чернышевским[38], представив идеологию разночинцев в качестве преобразованного чувства социальной озлобленности, возникшего у бедных священников.
Приход в русскую литературу 1850–60-х гг. «поколения семинаристов» (формулировка А.И. Герцена) обуславливалось рядом социальных и культурных причин. Само духовенство считалось в России привилегированным сословием, но по своему составу оно, разумеется, было крайне неоднородным. Экономическое расслоение внутри светского общества отражалось и на церкви, противопоставляя белое и черное духовенство. Для того, чтобы стать хотя бы дьяконом недостаточно было получить соответствующее образование, нужно было найти место — свободный приход. А вот с этим были большие проблемы, так как церковные места передавались по наследству, что делало сословный статус де-факто наследуемым (данный обычай отменили лишь в конце 1860-х гг.). Поэтому совершенно неслучайно власти в 1803 г. позволили праздным лицам духовного звания самим выбирать себе профессию, так как церковь не могла принять всех. Учитывая это, выходцам из духовенства предоставлялось право поступать на военную или гражданскую службу. Важно также учитывать, что семинарии были дешевой альтернативой дорогому светскому образованию, поэтому туда направлялся широкий поток детей из семей бедного духовенства, которые использовали единственную возможность получить среднее образование.
Но, даже получив желанный приход, бывший семинарист не был обеспечен каким-либо стабильным доходом. Лишь в 1840-х гг. для священнослужителей и церковнослужителей части епархий было установлено государственное жалование. Пенсии для дьяконов до 1860-х гг. и осиротевших семей священников вообще не было. Именно поэтому в РПЦ стали массовым явлением «приходы со взятием», т.е. бывший семинарист получал вместе с должностью дочку покойного священника и брал на обеспечение его вдову. Приходское духовенство по условиям жизни не сильно отличалось от окружающего его крестьянства — та же бедность и забитость. Бедственное положение белого духовенства признавалось даже консервативными публицистами[39].
Как мы знаем по книге Помяловского и других авторов, стены семинарии не были неприступными. Семинаристы тайком читали русских классиков и материалистическую литературу (Фейербаха). Проповеди духовных отцов приходили в сознании молодых людей в явное противоречие с жестоким поведением учителей-садистов. Медленное вызревание в России буржуазных отношений привело к появлению в 1850-е гг. относительно широкого слоя работников, профессионально занятых умственным трудом (врачи, учителя, литераторы, технические специалисты и т.д.). Стоит ли удивляться тому, что именно в эти сферы устремились неприкаянные семинаристы? Но не стоит преувеличивать общее число семинаристов среди лиц свободных профессий. Так по статистической таблице «Социальный состав студенчества пяти русских университетов в 1854–1857 гг. (в %)» на долю выходцев из духовного сословия приходится на 1857 г. всего 8% учащихся, что в абсолютных цифрах составляет 338 человек[40].
Духовный настрой семинаристов нужно рассматривать в широком контексте идеологии «мыслящих пролетариев», которая сформировалась под влиянием социалистических идей (Фурье, Оуэн, Луи Блан, Прудон), материализма и западноевропейских революций. Революционный импульс, данный Великой Французской революцией, нашел своеобразное отражение в русских разночинцах. Был ли вызван политический и антирелигиозный радикализм якобинцев «католической душой» французской нации? Сомнительно. Идеи Чернышевского в своей основе отталкивались от просвещенческого рационализма и не имели какого-либо отношения к православному катехизису архиепископа Филарета. Радикализм взглядов определенной части разночинцев обуславливался социальными и политическими порядками Российской империи. Народоволец А.Д. Михайлов говорил позднее: «Когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки»[41].
Исследовательница Элис Виртшафтер в своей работе «Социальные структуры: разночинцы в Российской империи»[42] подвергает критике взгляд на разночинцев как на устойчивый социально-политический слой, под которым обычно понимают революционно настроенных студентов 1860-х гг. Содержание понятия «разночинец» менялось на протяжении длинного исторического цикла — от петровского времени до 1890-х гг. В целом ее книга представляет собой попытку деконструкции «разночинского мифа». Разночинцы были настолько размытым социальным явлением, что корректнее говорить о разночинцах петровского времени, екатерининского (Екатерина II), начала или середины XIX века. Виртшафтер пишет:
«Границы этой социальной категории необычайно подвижны, и при конкретном использовании этот термин мог быть отнесен практически к любой группе общества, включая дворянство, горожан и крестьянство»[43].
На наш взгляд, автор допускает ошибку, когда в конечном итоге растворяет предмет своего исследования в общей подвижной и неопределенной структуре российского общества: «Всю имперскую Россию в своем роде можно считать обществом разночинцев»[44]. Сама Виртшафтер не раз упоминает об общих критериях (внесословный характер, восприятие внешней средой как чужаков, особая ценность образования), позволяющих выделять разночинцев в качестве отдельной социальной группы. Тем не менее, Виртшафтер верно указывает на общее восприятие разночинцев в русском обществе (чужаки вне сословий), разделяя административно-правовое и социально-политическое применение данного термина. Нас интересует второе толкование, поэтому в данной статье речь пойдет о «литературных разночинцах» — образованных бедняках, вышедших из среды мелкого чиновничества, духовенства или обедневшего дворянства, которые заполнили страницы романов 1860-х гг.
Идеология «мыслящих пролетариев»
Именно начало развития капиталистических отношений и создание индустриального города в пореформенный период привели к тому, что разночинцы вышли из исторического небытия. Увеличение их общественного веса происходило на фоне активной рефлексии «мыслящих пролетариев» о своем историческом призвании. Разночинцам была необходима некая объединяющая идея, которая бы отрицала традиционную сословную Россию и выдвигала новый образ будущего. Идеология разночинцев сплелась из целого калейдоскопа западноевропейских политических идей и философский теорий. Центральными идеями для шестидесятников XIX в. стали просвещение, утопический социализм, революционный демократизм.
Ф. Энгельс писал о французских просветителях:
«Великие люди, которые во Франции просвещали головы для приближавшейся революции, сами выступали крайне революционно. Никаких внешних авторитетов какого бы то ни было рода они не признавали. Религия, понимание природы, общество, государственный строй — всё было подвергнуто самой беспощадной критике; всё должно было предстать перед судом разума и либо оправдать своё существование, либо отказаться от него. Мыслящий рассудок стал единственным мерилом всего существующего»[45].
Данную характеристику можно со всей справедливостью применить и к русским просветителям.
В основе идеологии разночинцев лежали принципы рационализма и Просвещения. Человеческий разум, одухотворенный знаниями, выступал для «мыслящего пролетария» основным средством для анализа и преобразования действительности. Просветительский пафос идей разночинской интеллигенции обуславливался социально-экономическими причинами. Французское Просвещение стало идеологическим оформлением становления третьего сословия, ядром которого выступала буржуазия. В России 1860-х гг. буржуазии как самостоятельного «класса для себя» еще не существовало, она было тесно связана с государством. Поэтому историческую задачу просвещения общества взял на себя не класс, а социальный слой разночинцев, возникший на стыке феодализма и капитализма. Именно они призвали все общество идти за собой к свету разума.
Но если французская буржуазия смогла подчинить своему господству все остальные социальные элементы третьего сословия, то с разночинцами произошло иное. Они растворили свои интересы внутри бескрайнего крестьянского моря. Разночинцы в какой-то момент сами поверили, что их идеология — это идеология большинства, которое должно сокрушить паразитирующее меньшинство. В связи с этим совершенно неслучайно, что «мыслящие пролетарии» в массе своей были социалистами. Самарский историк Михаил Ицкович в своей диссертации пишет:
«Поскольку капитализм в России унаследовал многие черты прежних форм эксплуатации, поскольку буржуазия выступала союзником самодержавия, церкви и дворянства, была чужда каких бы то ни было освободительных устремлений, ясно, что разночинцы 1860-х годов с их резко антифеодальным настроем не могли не быть одновременно и “страстными протестантами против капитализма”. Отсюда и смешение демократических и социалистических идей в их сознании»[46].
Трагическое столкновение поколения Чернышевского и Писарева с самодержавием обнаружило зияющую пустоту, возникшую между крестьянством и разночинцами за годы крепостнического рабства. Армия третьего сословия не пошла за своими офицерами. Но «мыслящие пролетарии» оказались готовыми к этому. Дмитрий Писарев писал:
«В обществе они не боятся своего нынешнего одиночества. Они знают, что истина с ними, они знают, что им следует покойною и твердою поступью идти вперед по избранному пути и что рано или поздно за ними пойдут все. Эти люди фанатики, но их фанатизирует трезвая мысль, и их увлекает в неизвестную даль будущего очень определенное и земное стремление доставить всем людям вообще возможно большую долю простого житейского счастья»[47].
Читающая Россия, несмотря на социально-экономическую отсталость местных условий, испытывала очень мощное влияние западноевропейских социалистических идей. Одним из важнейших проводником этого влияния был А.И. Герцен и его «Колокол». Именно на волне разочарования буржуазной Европой, он увидел в русской общине ячейку будущего социалистического общества. Несмотря на эмиграцию и оторванность от России, Герцен предвосхитил развитие умонастроений целого поколения. Герцен писал о разночинцах:
«Отщепенцы всех сословий, эти новые люди, эти нравственные разночинцы, составляли не сословие, а среду, в которой на первом плане были учители и литераторы,— литераторы-работники, а не дилетанты, студенты, окончившие и не окончившие курс, чиновники из университетских и из семинаристов, мелкое дворянство, обер-офицерские дети, офицеры, выпущенные из корпусов, и проч. Новые люди, маленькие люди, они были не так заметны и нравственно столько же свободнее прежних, сколько связаннее материально. Бедность дает своего рода осмотрительную силу и строй»[48].
Известный литературный критик народник Н.К. Михайловский в заметках за 1874 г. подчеркивает, что одной из центральных тем для русской литературы рубежа 1850-х и 1860-х гг. стало столкновение двух поколений: отцов 40-х гг. и сыновей 60-х гг.[49] Литераторы 1840-х гг. в массе своей были дворянами среднего достатка, через два десятилетия им на смену приходят сыновья мелких чиновников и священников. Либерализм отцов сводился к двум основным требованиям — отмене крепостного права и телесного наказания. Как только эти цели были достигнуты, либеральная программа оказалась исчерпанной и «отцы» стали выступать за «общее распространение цивилизации». Михайловский замечает, что для «сыновей» это означало: «Программа, в такой мере общая, есть программа не действия, а бездействия»[50]. Разночинцы были нацелены на знание «реальной жизни», которое противостояло «чистой эстетике». Чистому эстетическому удовольствию они противопоставили практическую нацеленность на улучшение жизни народа. В связи с этим совершенно неслучайно, что разночинская литература опирается на народнические идеи и трудовую этику.
Как писал Н.А. Некрасов:
«Доля народа,
Счастье его,
Свет и свобода
Прежде всего!»[51]
Один из парадоксов этого времени состоял в том, что некоторые яркие представители разночинской литературы происходили из обедневших или средних по достатку дворянских семей. Резонно спросить: почему некоторые дворяне совершали предательство по отношению к собственному сословию и становились разночинцами по своему духу? В качестве наиболее ярких примеров можно привести Н.А. Некрасова и В.А. Слепцова. На наш взгляд, разгадка этого парадокса состоит в том, что разночинская интеллигенция не сформировала узкокорпоративную идеологию, которая бы отвечала интересам лишь одного социального слоя. Напротив, в согласии с теорией разумного эгоизма, стремясь к личной независимости, они пытались улучшить жизнь всех трудящихся. Именно поэтому идеи разночинцев были глубоко демократичны по своей сути, привлекая к себе выходцев из привилегированных сословий. Разночинская интеллигенция ни в коем случае не считала себя некой интеллектуальной элитой, напротив, образованность накладывала на разночинца особую историческую обязанность — способствовать просвещению и улучшению жизни крестьянской России. Сами «мыслящие пролетарии» рассматривали себя как неотъемлемую часть народа.
Дворянство не было монолитным сословием и также накапливало в себе социальный элемент, восставший против преступления отцов — крепостного права. Интеллигенция, вышедшая из дворян, не имела за собой морального права играть первую скрипку в новой литературе. Часть дворянства с отвращением смотрела на помещичий дом своих отцов. Наиболее ярко это чувство передал Некрасов в стихотворении «Родина»:
«И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликованья
Глухой и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил…»[52].
В связи с этим неудивительно, что в литературе, претендующей на описание подлинной жизни народа, разночинцы заняли первое место. Они были новыми людьми в прямом смысле, без длинных родословных и титулов. Поэт О.Э. Мандельштам впоследствии очень точно отметил:
«Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаниями. Повторяю — память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведением, а над отстранением прошлого. Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова»»[53].
«Молотов» и «Мещанское счастье»
Помяловский и современниками и потомками воспринимался как автор, который ушел из жизни, не до конца реализовав свой талант[54]. Чаще всего подобные дежурные фразы произносят на смерть любого писателя в молодом или среднем возрасте. В отношении Помяловского данная сентенция справедлива меньше всего. Николай Герасимович прожил 28 лет, оставив после себя целую серию законченных и незавершенных произведений, самое знаменитое из которых — «Очерки бурсы». Описание нищенского быта и ужасной жизни семинаристов поразило современников. В центре столицы обнаружился настоящий садистский дом, где педагоги с помощью порки вдалбливали в юные головы катехизис. «Очерки бурсы» сделали Помяловскому литературное имя, но бросили тень частичного забвения на два очень значимых произведения для литературы 1860-х гг.: «Мещанское счастье»[55], «Молотов». Данные книги менее известны, хотя в них впервые разночинец описал разночинца как новое социальное и культурное явление. Недооцененность этих произведений подчеркивал Максим Горький[56].
В центре сюжета двух книг находится сын слесаря Егор Иванович Молотов. Воспитанный с ранних лет в грязи и бедности, Егор в 12 лет после смерти отца поступает на воспитание к старому профессору. Из разговоров с профессором Молотов набирается основных жизненных знаний, преодолевая свои «дикие понятия о боге, людях, жизни и природе»[57]. Василий Иванович сформировал в мальчике способность к самостоятельному развитию и тягу к науке: «Мальчик полюбил науку; он инстинктивно чувствовал, что через нее только станет человеком, потому что он не был породистым мальчиком»[58]. Закончив университет, Молотов перебивается уроками в столице, но в конце концов он вынужденно уезжает работать секретарем в провинцию к помещику Обросимову.
Помяловский постарался представить разные этапы жизни образованного бедняка, вынужденного бороться за выживание и пытавшегося каким-то образом реализовать свои общественные идеалы. Столкновение материальной нужды, мещанского счастья и общественного выбора — главная тема размышлений писателя.
Кто такой Молотов? Это человек, испытывающий острую социальную неудовлетворенность от своего промежуточного положения. Он уже оторвался от невежественного мещанства, но никогда не сможет стать «своим» для дворянства. Столкновение двух социальных самолюбий происходит в сцене, когда Молотов подслушивает разговор дворянской четы Обросимовых, в котором муж и жена размышляют о плебейском происхождении Молотова:
«— Ах, душенька, поверь, он сам рад (речь о Молотове — М.Л.), что попал в нашу семью... сколько раз он об этом говорил! Этим людям кусок хлеба дай, и они что хочешь будут делать.
— Что делать!.. бедность! — сказал со вздохом Аркадий Иваныч.
Аркадий Иваныч оставался верен себе: он всегда и всех защищал и оправдывал.
— Нет, не то, — сказала жена, — ты согласись, что у них нет этого дворянского гонору... манер нет...
— Что ж делать, мать моя! порода много значит.
— Они, я говорю, образованный народ, — продолжала жена, — но все-таки народ чернорабочий, и всё как будто подачки ждут...
— Что же? можно сделать ему подарок какой-нибудь. Он стоит того.
— Я думаю, часы подарить...
— Это привяжет его... А что ни говори, жена, — эти плебеи, так или иначе пробивающие себе дорогу, вот сколько я ни встречал их, удивительно дельный и умный народ... Семинаристы, мещане, весь этот мелкий люд — всегда способные, ловкие господа»[59].
В главном герое после услышанного происходит внутренний переворот, расположение «добрых людей» Обросимовых к нему оказалось иллюзией, за которой скрывается сословное деление: «мы» (дворяне) и «они» (плебеи). Помяловский пишет : «Теперь плебей узнал, что его кровь не освящена столетиями, что она черна, течет в упругих, толстых, как верви, жилах и твердых нервах, а не под атласистой белой кожей, в голубых нитях и нежных...»[60]. Просвещенный барин никогда признает разночинца равным себе. Разночинец для него останется удачливым выскочкой. Неудовлетворенность Молотова пока носит лишь отрицательный характер, он прекрасно понимает, что ему никогда не стать равным дворянину. Помяловский называет своего героя «Homo novus» (Новый Человек), подчеркивая тем самым его полный разрыв с той мещанской средой, из которой он вышел[61]. Стоит отметить важную черту: Молотов осмысляет свой конфликт с Обросимовыми именно в социальном ключе, а не только лишь как личную обиду. Вердеревская в своей работе пишет о том, что конфликт между разночинцем и помещиком развивался и находил отражение в русской литературе с 1840-х гг. Первоначально он имел как раз личный характер и лишь впоследствии приобрел социальный смысл : «Осознание разночинцем конфликта — процесс длительный: он растянулся в истории на много лет: от Круциферского (герой романа Герцена «Кто виноват?») до Молотова»[62].
В лице друга Молотова Андрея Негодящева автор рисует образ хитрого дельца-чиновника, вышедшего из низов[63]. В письме к Егору, Негодящев призывает его не искать в жизни смысла, а «брать ее такой какая она есть». Практическая выгода и отсутствие какой-либо любви — вот жизненная философия Негодящева:
«Прочь вопросы! их жизнь разрешит, только бери ее так, как она есть, не прибавляя и не убавляя: без смысла жизнь, живи без смысла; худо жить, живи худо — все лучше, чем только мыслью носиться в заоблачных странах»[64]. Негодящев в своей деятельности не отказывается от общественной пользы, но под ней он имеет в виду пользу личную, понимаемую в узкокорыстном смысле. Волна общественных реформ 1860-х гг. вывела на сцену не только разночинца-гражданина, но и разночинца-дельца. Именно о таких людях Плеханов писал, что зная народную среду, они зачастую сильнее, чем дворяне эксплуатировали крестьян и боролись с инакомыслием[65].
В «Мещанском счастье» Егор выступает еще неопределившимся молодым человеком[66]. При отсутствии какой-либо родни и связей, Молотов мучается главным вопросом: в чем мое призвание? В «Молотове» Егор Иванович предстает перед читателем уже зрелым и остепенившемся чиновником[67]. Идеалы юности глубоко спрятаны за чиновничий вицмундир: «Были когда-то побуждения иные, высшие, а теперь приобретать хочется, копить, запасать и потреблять. Не поэтично, но честно и сытно»[68]. Поскитавшись по России, Молотов решается встать на проверенный путь — служба в департаменте. Егор Иванович с сожалением заключает:
«Я завидовал тем юношам, которые, кончив курс, имеют возможность года три-четыре не поступать ни на какую службу, которые обеспечены своими отцами и дедами. Они могут осмотреться, поучиться, пожить. Будь у меня небольшое состояние, я ни за что не пошел бы на службу, какие там ни пиши мой приятель письма»[69].
Молотов старается просвещать Надежду Дорогову, дочь чиновника. Он рекомендует ей книги и ведет пространные беседы о жизни. Час решительных действий наступает, когда родители захотели выдать дочь замуж за генерала Подтяжина. Молотов выступает против этого и сватается к Надежде. Любовная линия между Надеждой и главным героем, несмотря на ожесточённое сопротивление родителей, завершается их воссоединением. Казалось бы, счастливый конец, но почему Молотов в финальном монологе ищет оправдания своему счастью?
«Я, Надя, родился космополитом, не был связан ни с какою почвою, не был человеком сословия, кружка, семьи. Казалось, так легко было вступить в свет. Но я был выходцем из своего сословия и потому, как все выходцы, не понимал, что многого требовать нельзя, что необходима умеренность, тихий глас и кроткое отношение к существующим интересам общества. Мы ломать любим, либо делаемся отъявленными подлецами, либо благодушествуем, как я благодушествую. С тупым изумлением смотрим мы на людей, потому что они не похожи на нас. Положение нелепое — торчать ото всех особняком; пальцами начнут указывать, на смех поднимут, возненавидят. Поневоле пришлось съежиться, обособиться, притвориться, что и ты такой же человек, как все, а дома устроить себе и моральную и материальную жизнь по-своему, завести своих пенатов, своих поэтов, общество и друзей. Что же делать, не всем быть героями, знаменитостями, спасителями отечества. Пусть какой-нибудь гений напишет поэму, нарисует картину, издаст закон, — а мы, люди толпы, придем и посмотрим на все это. Не угодит нам гений, мы не будем насильно восхищаться, потому что толпа имеет полное право не понимать гения... Иначе простым людям жить нельзя на свете... Правду ли я говорю, Надя?»[70].
Противоречивость мыслей главного героя вызвана разрывом между образовательным уровнем Молотова, его общественными запросами и мелкой чиновничьей службой. Свое стремление изменить мир он променял на спокойную жизнь и материальный достаток. Отсюда и рождается скука. Молотову как выходцу из низов ничего не доставалось даром, поэтому его главной задачей стало достижение экономической независимости. Материальная самодостаточность обеспечивает Молотову свободу суждений и поступков, но со временем средство превращается в самоцель. В обустройстве своего быта Молотов пытается сублимировать свое стремление переустройства общества. Помяловский мастерски показал условность той черты, которая отделяла мещанское счастье и материальный достаток в жизни разночинца.
Молотов говорит:
«Можно иметь понятия, которых никто не имеет, и не заботиться, что пошлая, давящая действительность не признает их. Можно весь век ни одному человеку на свете не сказать, чем вы живете, и кончить жизнь так. Я в своем кабинете царь себе. На голову и сердце нет контроля...»[71].
Жить мещанской жизнью, вращаться в чиновничьей среде, но при этом иметь «внутренние понятия» об иной жизни — именно такой путь выбрал Молотов.
Неслучайно в последнем абзаце речь идет о «кладбищенстве» — опустившемся художнике Михаиле Михайловиче Череванине. Кладбищенство занимает в жизни Помяловского особое место. Речь идет о постоянном чувстве мрачности и меланхолии, выработавшемся у юного Помяловского под впечатлением от Малоохтинского кладбища, где дьяконом служил его отец[72]. Этим кладбищенством заражен и Череванин[73]. Он талантлив, и именно его талант не позволяет ему согласится на спокойную жизнь чиновника из канцелярии. На своих полотнах он изображает «жизненные типы»: нищих, бедную мещанскую семью, деревенское кладбище и т.д. Порываясь начать спокойную и обывательскую жизнь, он каждый раз заканчивал одним и тем же — его находили пьяным в грязной квартире на Песках, окруженным молодежью, участвующей в диком кутеже. Дети чиновников, которым наскучило парадное благочиние их мещанских домов, идут к Череванину «отвести душу». Сам Череванин считает себя человеком с сожженной совестью:
«Многое ложилось и на мою совесть; но я страшной силой воли всегда умел подавить в себе моральное страдание; не то чтобы заглушал совесть, закрывал перед ней глаза, трусил, лукавил и оправдывался, — нет, нет, я прямо смотрел ей в рожу, холодно и со злостью, стиснув зубы. “Вперед не будешь?” — спрашивал я себя. “Почем знаю, может быть, и буду!”»[74].
Неспособность Череванина изменить свою жизнь и направить свой талант на пользу народа толкает его к полному цинизму.
Пьянство для Помяловского становится личным способом ухода от мещанского счастья в ситуации, когда у него не было сил для ведения какой-либо общественной борьбы. Искать истину в вине, как часто повторял сам писатель, он начал еще в бурсацкие годы. Именно здесь он приобрел ненависть к учителям и всякому начальству, пронизывающую всю его личность. Товарищ Помяловского Благовещенский отмечал, что пьянство, табак, игра в карты для семинаристов стали тем приятнее, чем строже их запрещало начальство. Пьянство усилилось среди семинаристов после объявления, что за него будут исключать из училища: «…стали пить почти все»[75]. Помяловский присоединился к этому пьяному протесту. Видимо именно здесь стоит видеть основную причину развития болезни писателя в будущем. На воле личного и общественного подъема Николай Герасимович писал новые произведения и развивал активную деятельность по созданию артели писателей, воскресных школ и т.д. Встретившись с первыми серьезными трудностями, он все бросал и уходил в запой. В одном из своих последних писем А. Пыпину он писал: «Я дела хочу, а не сипондряции… Не будет дела, не найду его, буду пить мертвым поем…»[76].
Болезнь автора «Молотова» стимулируется арестом Чернышевского и временным закрытием «Современника» в 1862 г. Для Помяловского наступает тяжелое время, которое он пытается пережить в трущобах Сенной площади[77]. Здесь, в Вяземской лавре (знаменитый притон имперского Петербурга), писатель наблюдает жизнь отвергнутых: нищих, преступников, спившихся дворян[78]. Своему товарищу по бурсе писателю Н.А. Благовещенскому он говорил:
«Надоело мне это подчинённое человечество, — я хочу узнать жизнь во всех видах, хочу видеть все наши общественные язвы, наш забитый, измождённый нуждою люд, на который никто и смотреть не хочет. У меня хватит присутствия духа, чтобы разглядеть без отвращенья эти пороки общества; нашего брата такими вещами не удивишь!..»[79].
У писателя возникают замыслы новых романов, в которых он собирался описать всю неприглядную изнанку столицы. Но им не суждено было реализоваться. Помяловский в перерывах между запоями пишет книгу «Брат и сестра», но в конце концов оставляет роман незавершенным. Полностью написанные первые пять глав не сохранились, Благовещенскому удалось отыскать лишь черновики этого произведения. В октябре 1863 г. Помяловский умирает от гангрены. Книги Помяловского отражают не только жизненные перипетии личной судьбы автора, они поднимают самые острые и узловые вопросы, ставшие перед поколением 1860-х гг.: смириться ли с господствующим мещанством или вести смертный бой против него? Каковы последствия отказа от борьбы?
В романе «Брат и сестра» Помяловский постарался показать, к чему ведет неспособность разночинца Потесина преобразовать окружающий социальный мир. Он пишет:
«Протест дико честной натуры против общественного зла, неискусный, по неопытности не достигающий цели и потому неправильный, — после ударов самолюбию и знакомства с жизнью, постепенно ослабляясь, переходит в желание перевоспитать подлецов и дураков. Но и на этом пути, вследствие неправильного действия, он терпит неудачи среди своих и чужих и наконец, изнемогая в борьбе, выражает искреннее раскаяние, зачем он не подлец»[80].
Трущобы около Сенной площади стали той воронкой, которая поглотила десятки судеб, тянувшиеся к иной жизни. Неспособность внести борьбу в свою повседневность стало трагедией для самого автора. Поэтому последний роман Николая Герасимовича до предела автобиографичен. Запойное пьянство, лечение от белой горячки, разрыв с родственниками — страницы жизни самого автора. Творчество Помяловского демонстрирует удивительный пример, когда жизнь героев и автора слились в единый бурный поток, отражающий всю сложность и противоречивость 1860-х гг. Была ли смерть Помяловского ранней? Безусловно, нет. Своей биографией он довел до логического конца путь негативного отрицания мещанства. Разночинец как социальный субъект, отказавшись от общественной борьбы, нравственно деградирует, превращаясь в благонравного Чичикова или спившегося Потесина: такова максима творчества Помяловского.
«Что делать?»
О романе «Что делать?» написаны сотни, если не тысячи специальных исследований. Казалось бы, каждую строчку произведения литературоведы и историки подвергли тщательному анализу, который не оставил белых пятен. Все это так. Но, придерживаясь принципа «книги живут, пока их обсуждают», нам кажется, что сегодня мы должны взглянуть на книгу Чернышевского именно в социально-историческом контексте эпохи, как на определенный этап в развитии самосознания разночинцев.
При первом взгляде роман Чернышевского не содержит в себе ничего революционного. Так рассудила и царская цензура, когда допустила книгу узника Петропавловской крепости к печати. Сколько было книг о любовном треугольнике? Вот свет увидела еще одна. Некоторые исследователи высказывали гипотезу, что царская администрация целенаправленно дала разрешение на печать, ожидая, что автор дискредитирует себя своим «любовным романом»[81]. При внешней простоте детективного сюжета, «Что делать?» стала книгой, воплотившей в себе нравственные и политические искания целого поколения[82].
Как это произошло?
Под влиянием идей Фурье, Консидерана, Оуэна герои романа создают швейную мастерскую, банк, общежитие, общую столовую, сопровождая работу чтением просветительских лекций в «лицее всевозможных знаний». Название магазина, где реализуется продукция мастерской Веры Павловны: «Au bon travail» (фр. Хороший труд). В этом названии содержится отсылка к лозунгу французских социалистов 1840-х гг.: «Droit au travail» («Право на труд»). Среди русских социалистов была также популярна книга Л. Блана «Le socialisme. Droit au travail». Центральным звеном организации мастерской является равный раздел прибыли между работницами. Разумеется, для Европы тех лет создание кооперативов было уже давно известным и не особо революционным делом. Но в условиях политического беззакония и произвола, царившего в Российской империи, создание подобной мастерской могло рассматриваться как преступление. В самом романе делается намек, что под давлением властей Вера Павловна была вынуждена сменить вывеску и отказаться от расширения магазина: «...во всяком случае Мерцалова и Вера Павловна значительно поурезали крылья своим мечтам и стали заботиться о том, чтобы хотя удержаться на месте, а уж не о том, чтоб идти вперед»[83].
Особенность книги Чернышевского состоит в соединении личного и политического. В связи с этим нам хотелось бы обратить внимание читателей на личные отношения героев. Описанию устройства мастерской Чернышевский уделил несколько десятков страниц, в то время как семейным вопросам посвящено основное содержание «Что делать?». Сделано это лишь по цензурным соображениям? Возможно, но эта была не единственная причина.
Реформы Александра II не открыли ставни, а скорее едва приоткрыли форточку в душной комнате, в которой было заперто русское общество в эпоху Николая I. Огромная историческая инерция, созданная веками крепостного права, не могла исчезнуть силой одного указа. Крепостное право отменили, но дух крепостнических отношений остался. Разночинская интеллигенция начала вести упорную борьбу за создание новых отношений между людьми, как в семье, так и в обществе. Отношения внутри семьи подвергались наиболее медленным изменениям, патриархальный тип семьи все еще продолжал господствовать. Новая волна образованных юношей и девушек, вышедшая из низов, вступила в резкий конфликт со своей социальной средой. Это был конфликт не просто политических убеждений, это был конфликт нравственный, личностный. Новые люди, как их назвал Чернышевский, мыслили в других политических категориях, они чувствовали и жили иначе — по-своему.
Особенно резко линия разлома прошла по среде городского мещанства и мелкого чиновничества, потому что именно здесь люди поколениями наживали капиталец, экономя каждую копейку и рассматривая собственных детей как товар для продажи. В таких семьях страсть к деньгам приобретала колоссальные размеры. Мещане знали, что такое нужда и хватались двумя руками за любую возможность увеличить свои накопления. Они хотели «лучшей жизни» для своих детей, как они ее себе представляли. Помяловский очень точно характеризует эту «лучшую жизнь» в «Молотове»:
«Чего хотели эти люди? Они из сил бились-выбивались, чтобы заработать себе благосостояние, которое состояло не в чем ином, как в спокойном порядке, с расчетом совершающемся существовании, похожем на отдых после большого труда, так чтобы можно было совершать обряд жизни сытно, опрятно, честно и с сознанием своего достоинства. Такой идеал у них определялся словами “жить как люди”»[84].
Именно из такой почвы на свет появились новые герои, заполнившие собой страницы русской литературы 1860-х гг. Чернышевский вовсе не питает ненависти к мещанской среде. Напротив, автор во втором сне Веры Павловны вводит метафору: «реальная (чистая) грязь» и «фантастическая грязь». «Реальная грязь», т.е. мещанская среда, не содержит в себе гнилого элемента потому, что эти люди не бездельники, они находятся в постоянном движении и труде. Чернышевский пишет:
«Они составляют грязь в этом соединении, но пусть немного переменится расположение атомов, и выйдет что-нибудь другое; и все другое, что выйдет, будет также здоровое, потому что основные элементы здоровы»[85].
Грязь и нужда реальной жизни изломала этих людей, превратив в нравственных калек. Но благодаря неустанной борьбе за кусок хлеба семьи мелких мещан способны вырастить совершенно других детей, соединивших в себе два неразрывных условия для будущего преобразования России — труд и знание.
Несмотря на свои субъективные намерения, направленные сугубо в сторону материального расчета, действия мещан подчиняются объективной логике развития общественного процесса. Люди, лишенные знатного имени, способны подняться по социальной лестнице только благодаря своему трудолюбию и знаниям. Именно поэтому они понимают выгоду предоставления образования своим детям:
«Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты и не знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь, понимаешь? Я тебе мать»[86].
Гнилая дворянская среда не способна родить из себя здоровый колос, так как в ней отсутствует самый главный элемент становления личности — труд:
«…труд представляется в антропологическом анализе коренною формою движения, дающею основание и содержание всем другим формам: развлечению, отдыху, забаве, веселью; они без предшествующего труда не имеют реальности. А без движения нет жизни, то есть реальности, потому это грязь фантастическая, то есть гнилая»[87].
В данном отрывке можно заметить какую роль отводил Чернышевский трудовой этике в становлении разночинцев. Впервые на это обратил внимание Писарев в своей статье «Мыслящий пролетариат»[88]. Именно в отношении к труду лежит разграничительная линия между «ветхими» и «новыми людьми». За столько веков прозябания России как никогда нужен именно работник, способный вычистить авгиевы конюшни в ее социальном порядке и семейном быте. В повести «Мещанское счастье» Молотов рассуждает об «экономическом национальном законе». Согласно этому закону, в России существует самое превратное понимание труда: «работа» происходит от слова раб, всякий работающий лично несвободен и зависим, а безделье есть признак свободы и человеческого достоинства. Помяловский пишет : «Не труд нас кормит — начальство и место кормит; дающий работу — благодетель, работающий — благодетельствуемый; наши начальники — кормильцы»[89]. Человек не может честно трудиться, чтобы не унижаться перед благодетелем, выступая в роли вечного просителя. Образ разночинца, как у Помяловского, так и Чернышевского, пронизывает идея трудовой этики, согласно которой, труд — необходимое и благородное дело.
Этика новых людей представлена пока в единичных семьях, и за описание образов героев и отношений молодоженов Чернышевского можно упрекнуть в натянутой искусственности и сухом рационализме. Но Чернышевский описал только зарождающееся явление, поэтому угловатость образов и искусственность некоторых сцен вполне закономерна.
Автор «Что делать?» старался показать появление в русском обществе «новых людей» не в качестве исключения, а как следствие выхода на историческую арену нового поколения молодежи. Поэтому Кирсанов, Лопухов, Розальская представляют собой рядовых бойцов новой армии разночинцев («обыкновенные порядочные люди нового поколения»). Ядро армии образует отряд «бессмертных» (особенные люди). Их число пока невелико. Профессиональные революционеры были редким явлением в начале 1860-х гг.[90]. Поэтому образ Рахметова наполнен книжностью и скорее представляет собой пример героя-идеи, а не художественное обобщение биографий реальных людей. Сам Чернышевский говорил о том, что за основу образа Рахметова взят помещик Саратовской губернии П.А. Бахметев[91], который был одной из самых таинственных личностей русского революционного движения XIX века. Он был учеником Чернышевского в Саратовской гимназии, позже бросил университет и уехал на Маркизские острова (архипелаг в центральной части Тихого океана) создавать коммуну на новых социальных принципах. Какое участие он принимал в революционном движении, доподлинно неизвестно, кроме того, что он оставил Герцену немалую сумму (20 тыс. франков, по тогдашнему курсу около 5100 р.[92]) на помощь русской революции. Чернышевский многое знал о Бахметеве, но где грань между художественным вымыслом и реальными фактами в образе Рахметова, определить уже, по всей видимости не представляется возможным[93].
Книжность в поведении Рахметова особенно ярко проявляется в диалоге с Верой Павловной, после получения известия о «самоубийстве» Лопухова. Рахметов вместе с Лопуховым рассчитал каждый шаг и реакцию Веры Павловны, потребовал у Лопухова написать две записки и т.д. Эпизод играет роль простой иллюстрации. Образы героев не развиваются самостоятельно по логике внешних событий и своих характеров, а озвучивают мысли автора, или, лучше сказать, создают декорации для демонстрации выдающихся качеств Рахметова. Механистичность мышления Рахметова проявляется в том, что он способен заранее предвидеть реакцию своих товарищей и предпринять соответствующие действия на опережение, чтобы предотвратить «ненужную мелодраму». В этой силе предвидения заложено послезнание автора, который наперед знает, как будет разворачиваться сюжет. Таким образом, в данной сцене образ Рахметова теряет свою самостоятельность и начинает просто озвучивать мысль автора. За «хитростью» Рахметова и других героев проглядываются очки Чернышевского.
В действиях Рахметова виден титанический масштаб и упорство, его образ схож с героями народных былин о русских богатырях, обладающих недюжинной силой и сражающихся со злом на Руси. Чернышевский называет Рахметова «особенным человеком» и насчитывает среди своих знакомых всего восемь человек (в том числе двоих девушек), похожих на него. Именно в связи с исключительностью Рахметова его титанизм является отражением малочисленности революционного лагеря, отсутствия массового отклика крестьянства на пропаганду. Писарев, описывая самоистязание Рахметова, писал:
«Ну, а если бы он увидел, что не может, разве он переменил бы что-нибудь в своем образе жизни и в своей деятельности? Разумеется, нет. Скорее умер бы, чем переменил. Стало быть, какая же это проба? Очевидно, что все подобные выдумки происходят от избытка сил, не находящих себе достаточно широкого и полезного приложения»[94].
Важно также отметить, что на поведение Рахметова большое влияние оказало его дворянское происхождение. Крайний аскетизм Рахметова, доходящий до самоистязания, можно рассматривать как следствие обостренного чувства социальной вины кающегося дворянина. Лидер партии эсеров В.М. Чернов позднее напишет:
«Кающийся дворянин чувствовал себя в неоплатном долгу перед народом, бичевал себя сознанием своей исторической виновности, хотя бы лично он и был совершенно “без вины виноватым”; удрученный этим сознанием, он готов был добровольно выкраивать ремни из собственной кожи, чтобы только уплатить по “историческому векселю”»[95].
Образ же Марьи Алексеевны нарисован с особой художественной глубиной, он наполнен живым духом мелких подробностей, в которых даже современный читатель может узнать образ агрессивной и хитрой мещанки, пытающейся нажиться за счет любой возможности. Даже мать Веры Павловны, которая рассматривает дочь лишь как удачное вложение капитала, Чернышевский в какой-то степени оправдывает и жалеет. Дурные поступки обуславливаются лишь обстоятельствами, которые вынуждают ее унижать дочь. Писатель воплотил в романе свою давнюю мечту — освобождение русской женщины. Жизненный путь Веры Павловны должен был стать не редким исключением, а примером для тысяч русских женщин иной жизни, построенной на новых общественных и личных принципах:
«Как же это я могла не умереть в подвале? Это потому, что я не видала поля; если бы я видала его, я бы умерла в подвале. <…> И Верочка идет по городу: вот подвал, — в подвале заперты девушки. Верочка притронулась к замку, — замок слетел: «Идите» — они выходят. Вот комната, — в комнате лежат девушки, разбитые параличом: «Вставайте» — они встают, идут, и все они опять на поле, бегают, резвятся, — ах, как весело! с ними вместе гораздо веселее, чем одной! Ах, как весело!»[96].
По мысли Чернышевского, в основе полной самостоятельности женщины в семье и обществе должна лежать в первую очередь экономическая независимость. Именно поэтому становление личности Веры Павловны происходит прежде всего при организации коллективного труда в мастерской. Девушки-работницы преображаются не в результате пространных разговоров, а в ходе разумно организованного труда. Писарев формулирует вопрос, который встал перед героями «Что делать?»:
«Кто хочет бороться против зла, не для препровождения времени, а для того, чтобы когда-нибудь действительно победить и искоренить его, тот должен работать над решением вопроса: как сделать труд производительным для работника и как уничтожить все неприятные и тяжелые стороны современного труда?»[97].
Хочется подчеркнуть, что в данной статье мы рассматриваем определенный социальный тип, получивший литературную обработку. Поэтому он представляет наиболее сущностные черты разночинца, который не учитывает массу частностей. Роман был написан Чернышевским за очень короткий срок (112 дней)[98]. Художник рисует крупными мазками, и мы не будем упрекать его за это. Лучше коснемся основных нравственных качеств «новых людей». В чем же собственно состоит их новизна? На свете всегда хватало добрых и отзывчивых людей, готовых прийти к ближним на помощь. Чернышевский пишет:
«Что они делают превыспреннего? Не делают подлостей, не трусят, имеют обыкновенные честные убеждения, стараются действовать по ним, и только — экое какое геройство, в самом деле! Да, мне хотелось показать людей, действующих, как все обыкновенные люди их типа, и надеюсь, мне удалось достичь этого»[99].
Дело состоит в том, что «мыслящие пролетарии» в своей жизни отстаивали не просто личное достоинство разночинца, они выступали защитниками и выразителями социального достоинства всех трудящихся людей. Их жизнь представляет прямое опровержение дворянской истины, что труд является наказанием и признаком принадлежности к низшему сословию. Быть способным заработать самому себе на жизнь и быть экономически независимым составляет обязанность каждой уважающей себя личности.
Интересно отметить, что сам себя Чернышевский скромно не относил к новым людям:
«Я и сам не мог вырасти таким, — рос не в такую эпоху; потому-то, что я сам не таков, я и могу, не совестясь выражать свое уважение к нему; к сожалению, я не себя прославляю, когда говорю про этих людей: славные люди»[100].
Литературный образ разночинца в романе Чернышевского характеризуется деятельной рассудительностью, холодной практичностью, разумным эгоизмом. Лопухов и Кирсанов — это не «лишние люди» наподобие Печорина или Онегина, они практические деятели, которые знают все лазейки мещанского лабиринта и свободно ориентируются в нем. Но это знание они используют не для личного обогащения или славы, а для самоосвобождения и освобождения всего общества. Лопухов и Кирсанов по образованию медики, но нацелены они на излечение не только физических болезней, но и социальных.
Материалистичность этики разночинцев выражается в том, что они не произносят громких речей об общественном благе, прогрессе, свободе и т.п. Им смешно само слово «жертва»[101], так как, помогая простым швеям создать трудовую ассоциацию, они не идут против собственного интереса. Совсем напротив, в интересах их личности, чтобы на свете было как можно больше образованных, добрых и независимых людей. Важно лишь отличать реальные желания от фантастических:
«Кирсанов лежит на диване, курит и думает: “Будь честен, то есть расчетлив, не просчитывайся в расчете, помни сумму, помни, что она больше своей части, то есть, твоя человеческая натура сильнее, важнее для тебя, чем каждое отдельное твое стремление, предпочитай же ее выгоды выгодам каждого отдельного твоего стремления, если они как-нибудь разноречат, — вот только и всего, это и называется попросту: будь честен, и все будет отлично”»[102].
Этика героев Чернышевского опирается на расчет выгоды. Автору было важно подчеркнуть, что поступки Кирсанова или Лопухова определяются не мимолетными эмоциями, а являются осознанным выбором. Как верно замечает Плеханов:
«Вообще во взгляде Чернышевского на разумный эгоизм очень заметно свойственное всем “просветительным периодам” (Aufklärungsperioden) стремление искать в рассудке опоры для нравственности, а в более или менее основательной расчетливости отдельного лица объяснение его характера и его поступков»[103].
Парадокс, заключавшийся в морали разумного эгоизма, состоял в том, что проповедуемый «мыслящими пролетариями» утилитаризм на практике оборачивался самоотверженной борьбой за революционное переустройство всего общества. Под знаменем разумного эгоизма люди шли на каторгу, как первые христиане, они готовы были принять любое испытание ради своих идей. Способность к самопожертвованию проявляется у новых людей не только в общественном деле, но и в личных отношениях.
Какими бы личными мотивами ни обосновывал Лопухов свое самоустранение от Веры Павловны, в основе его поступка лежит глубокое уважение к достоинству другой личности.
Социальный тип революционера-народника сформировался под непосредственным влиянием «Что делать?»[104]. Известный анархист, народник Кропоткин писал:
«С художественной точки зрения повесть не выдерживает критики, но для русской молодежи того времени она была своего рода откровением и превратилась в программу <…> Она сделалась своего рода знаменем для русской молодежи, и идеи, проповедуемые в ней, не потеряли значения и влияния вплоть до настоящего времени»[105].
Для того, чтобы понять корни теории разумного эгоизма, важно учитывать философскую основу в виде трудов Фейербаха, от которой отталкивался Чернышевский в своих размышлениях. Мы проанализировали эту тему в другом тексте[106]. Но на мировоззрение Чернышевского также повлияло и господство казенного православия, представители которого с церковных кафедр проповедовали высокие нравственные ценности, а на деле выступали идеологической опорой власти. Материалисты в глазах охранительной прессы («Северная пчела», «Домашняя беседа») были полными нигилистами, отрицающими ценности семьи, веры и отечества, т.е. абсолютными эгоистами, живущими лишь только ради самих себя. Писарев высмеял образ русского разночинца, существовавший в консервативных кругах:
«Их обвиняли в невежестве, в деспотизме мысли, в глумлении над наукою, в желании взорвать на воздух все русское общество вместе с русскою почвою; их называли свистунами, нигилистами, мальчишками; для них придумано слово “свистопляска”, они причислены к “литературному казачеству”, и им же приписаны сооружение “бомбы отрицания” и “калмыцкие набеги на науку”»[107].
Отрицание ложных надличностных ценностей стало отправной точкой для этических воззрений автора «Что делать?». Чернышевский отверг постулат о том, что человек по своему существу грешен. Человек сам кузнец своего счастья и только в его силах изменить судьбу, начав жить по-человечески. Разночинец по своим желаниям эгоист, говорит Чернышевский, но его эгоизм наполнен разумом. В письме к отставному медицинскому студенту Вера Павловна пишет: «Да если послушать нас, мы все трое такие эгоисты, каких до сих пор свет не производил. А, может быть, это и правда? Может быть, прежде не было таких эгоистов? Да, кажется»[108].
Важное место в мыслях «новых людей» занимает вопрос личного достоинства. В новом понимании, себялюбие разумного эгоизма, как это отмечал Писарев, направлено на уважение человека в себе как принципа. Рассмотрение человека как определенной всеобщности толкает личность к порядочной жизни, если же человек представляет себя как совокупность частностей он живет мелкими интересами своего ближайшего круга и быта.
Новые люди настолько тесно осознают свою связь с простыми тружениками, что рассматривают их интересы как свои собственные. «Общее дело», которого желали герои романа — этот эвфемизм, скрывающий образ революции и будущих общественных преобразований, стал для героев Чернышевского личным делом их жизни. Большая заслуга автора «Что делать?» состоит в том, что он показал образ разночинца в его развитии. Вера Павловна еще находится в поисках личного дела, в то время как Рахметов способен каждое общее дело сделать своим собственным:
«Рахметовы — это другая порода; они сливаются с общим делом так, что оно для них необходимость, наполняющая их жизнь; для них оно даже заменяет личную жизнь. А нам, Саша, недоступно это. Мы не орлы, как он. Нам необходима только личная жизнь. Мастерская — разве это моя личная жизнь? Это дело — не мое дело, чужое. Я занимаюсь им не для себя, а для других; пожалуй, и для моих убеждений. Но разве человеку, — такому, как мы, не орлу, — разве ему до других, когда ему самому очень тяжело? Разве его занимают убеждения, когда его мучат его чувства? Нет, нужно личное дело, необходимое дело, от которого зависела бы собственная жизнь, такое дело, которое лично для меня, для моего образа жизни, для моих увлечений страстью, только такое дело может служить опорою в борьбе со страстью; только оно не вытесняется из жизни страстью, а само заглушает страсть, только оно дает силу и отдых. Я хочу такого дела»[109].
Мысли русского писателя о реальных человеческих желаниях отсылают нас к воззрениям Эпикура, полагавшего, что каждый человек должен жить ради собственного удовольствия. Но сами удовольствия Эпикур делит на удовольствие движения (чувственное наслаждение) и удовольствие покоя. Высшим удовольствием Эпикур считал состояния безмятежности духа, т.е. отсутствие страдания. В «Письме к Менекею» Эпикур говорит:
«Итак, когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, не знающие, или не соглашающиеся, или неправильно понимающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог»[110].
Человечество в своей основе едино — свободная личность не может существовать в окружении рабов, для ее развития, нужны другие личности. Именно поэтому, по мысли Чернышевского, для того чтобы русское общество смогло самоосвободиться от произвола самодержавия, разумный эгоизм должен стать его нравственным императивом.
Несмотря на свои художественные недостатки, роман «Что делать?» предложил не ряд идеалов, имеющих малое отношение к действительности, а показал читателю-разночинцу возможность здесь и сейчас жить иначе[111]. Социализм перестал быть мечтой, а начал становиться частью повседневной жизни новых людей. Это было особенно важно, так как в условиях отсутствия буржуазной политической системы, у российской интеллигенции отсутствовала возможность открыто выразить свою общественную позицию. Стремление образованной молодежи к новой жизни оставалось мечтой до выхода романа Чернышевского. Эта книга стала Евангелием разночинской интеллигенции 1860-х гг. именно потому, что дала четкий и ясный ответ на вопрос, заданный в ее названии[112].
Заключение
Во второй половине XIX века Россия в качестве полупериферии мирового рынка столкнулась с одним из парадоксов буржуазной модернизации. В условиях отсутствия сильной и самостоятельной буржуазии, инициатором реформ выступили часть помещиков и бюрократия («Лучше сверху, чем снизу»). Но в силу экономической отсталости России и сопротивления части дворянства, крайне архаичный государственный аппарат не был способен довести буржуазные реформы до своего логического конца. Разночинцы возникли как чернорабочие ограниченной буржуазной модернизации, их руками создавалась новая Россия. Но, получив образование в рамках существующей системы, они столкнулись с устоями самодержавия — системы управления, от которой правящая династия не могла отказаться. Непоследовательность реформ осознавалась в первую очередь «мыслящими пролетариями». Их образование намного превышало необходимый для среднего чиновника уровень. Помяловский писал в «Молотове»:
«Нам говорили, что отечество нуждается в образованных людях, но посмотрите, что случилось: весь цвет юношества, все, что только есть свежего, прогрессивного, образованного — все это поглощено присутственными местами, и когда эта бездна наполнится? <…> Чиновничество — какой-то огромный резервуар, поглощающий силы народные»[113].
Развитие капитализма в России еще не создало достаточного количества рабочих мест для интеллигенции вне государственного аппарата. Поэтому рядовой разночинец, не претендующий на лавры выдающегося литератора, попадал в замкнутый круг: стремление к личной и общественной самореализации — материальная нужда — чиновничество. Встроенность в государственную машину в качестве одного из винтиков означала для разночинца постепенный отказ от политических и нравственных принципов. Находясь внутри бюрократии, не разночинец ломал ее, а самодержавие сгибало его. Для того, чтобы вести борьбу, нужно было выйти из системы, став «отщепенцем» для нее. Как справедливо пишет Михаил Ицкович:
«Будучи “отщепенцами” с точки зрения как образованной элиты, так и не-привилегированных слоёв населения, разночинцы чувствовали себя чужими в феодальном обществе, жёстко разделённом сословными перегородками. Им была чужда и патриархальная культура “низов”, и европеизированная культура “верхов”. Единственным выходом из подобного тупикового положения была борьба за созидание нового, бессословного и бесклассового, общества и соответствующей ему культуры»[114].
Романы Чернышевского и Помяловского были разными, но логически связанными между собой этапами становления социального самосознания разночинцев. Наличие цензуры определило ту закономерность, что этот процесс проходил в начале 1860-х гг. не в форме выпуска политических трактатов или манифестов, а виде романов и литературной критики.
Если Помяловский зафиксировал состояние противоречивого смятения и неудовлетворенности нового социального субъекта, то Чернышевский указал дорогу, по которой должны были идти новые люди. Это вовсе не означает, что роман «Что делать?» является своего рода предначертанием; мы не склонны так преувеличивать влияние художественных произведений на реальную жизнь. Чернышевский своей книгой откликнулся на запрос русского разночинца на позитивную программу действий, который уже витал в обществе. П.А. Кропоткин писал: «В нигилистах Чернышевского, выведенных в несравненно менее художественном романе "Что делать?", мы уже видели лучшие портреты самих себя»[115].
Но были и другие дороги. Ситуация начала 1860-х гг. представляла собой развилку: либо разночинцы согласятся на скромный удел мелких чиновников, либо посягнут на основы самодержавия. За всех говорить не приходится, но в массе своей разночинцы пошли по пути Чернышевского, став симпатизанатами или активными участниками революционного движения. Интересно отметить, что известный советский философ и литературный критик Михаил Лифшиц также писал о «двойственности души разночинца». Одна душа воплотилась в «боевом демократизме 60-х гг. в лице Чернышевского и Михайлова», другая — в нечаевщине[116]. С точки зрения Лифшица, нечаевщина стала выражением болезни маленького человека старого мира, брошенного в «адский котел современной цивилизации».
В книгах Помяловского разночинец еще не осознает особой роли в революционном движении, поэтому он очень остро переживает свою общественную бездеятельность. Но, в отличие от разночинцев в произведениях Герцена, Молотов практически избавлен от влияния дворянской идеологии[117]. Он начинает искать идеологическую форму для адекватного отражения своего места в обществе. Молотов — это отправная точка социального самосознания разночинца. Политическое становление интеллигенции 1860-х гг. происходило в ситуации, когда крестьянские выступления конца 1850-х гг. не привели к революции. Крестьяне не получили земли и в своем большинстве смирились с этим. Пропаганда интеллигенции не находила живого отклика в народной среде. Столетия крепостничества вырыли целую пропасть между образованной и неграмотной Россией. Как замечал Чернышевский: «Народ не делает различия между людьми, носящими немецкое платье»[118]. Эту пропасть нельзя было преодолеть никакими жертвами отдельных героических личностей или организаций. «Мыслящие пролетарии» не рассчитывали получить быстрый отклик народа на свою агитацию. В силу объективных причин они были вынуждены длительное время бороться, опираясь на узкую социальную базу, которая состояла преимущественно из городской образованной молодежи[119]. Противоречие между пониманием разночинцами необходимости качественных перемен и отсутствием социального субъекта для их реализации Плеханов назвал «великой трагедией истории русской радикальной интеллигенции»[120].
Именно из-за этого противоречия разночинцам нужно было четко сформулировать свою историческую миссию. Чернышевский сделал это, наделив «новых людей» свойствами мессианства. Просвещение и революционное преобразование России стали исторической миссией русского разночинца. Именно в этих задачах он черпал моральные силы для борьбы в условиях, когда народ еще спал. Чернышевский писал:
«Как же будет без Них? — Плохо. Но после них все-таки будет лучше, чем до них. И пройдут года, и скажут люди: “после них стало лучше; но все-таки осталось плохо”. И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше, и все хорошее будет лучше; и опять та же история, в новом виде»[121].
Осень 2019 г.
По этой теме читайте также:
Примечания