«Ничего плохо в “историографии реабилитации” нет. За её поддержку можно поблагодарить и Андрея Воронихина, и издательство “Common place”. Популярность таких изданий намекает на переоценку отрицания социалистической традиции в постсоветской России, запрос на знание об огромном пласте отечественной истории, который после крушения коммунизма был выброшен за борт как неактуальный. Но, если сравнить книгу Воронихина с изданной ранее биографией Перовской, можно заметить, как ей не хватает непосредственности и публицистической яркости в желании “реабилитировать” личность Веры Фигнер».
Данная работа советского историка революционного движения и общественной мысли Б.П. Козьмина была опубликована в качестве вступительной статьи к материалам о Герцене и Огарёве в альманахе «Литературное наследство». Впоследствии она также вышла в издании избранных трудов Козьмина «Из истории революционной мысли в России» (М.: Изд-во АН СССР, 1961). Воссозданный историком контекст истории русской революционной эмиграции 1860-х гг. по-прежнему остаётся одним из самых подробных и скрупулёзных описаний этого сюжета в исторической литературе.
«Народовольцы “завещали всем... деятелям демократии безграничное самоотвержение, готовность жертвовать во имя идеи всем так называемым личным счастьем, всей своей личностью, свободой и жизнью”. Народовольчество, по словам Ольминского, “проявило максимум доступной человеку энергии. Было сделано всё, что вообще могла бы сделать в данном положении человеческая воля”. Радикальное народничество вдохновило “своих последователей на редкие в истории подвиги самоотречения и самоотвержения”; и народничество 70-х годов в целом, и его представители как личности “обаятельны своей цельностью и нравственной красотой”. “Тип передового народника семидесятых годов, поскольку речь идет об этической оценке личности, является одним из наиболее цельных и красивых типов русской истории”».
«Столетия крепостничества вырыли целую пропасть между образованной и неграмотной Россией. Как замечал Чернышевский: “Народ не делает различия между людьми, носящими немецкое платье”. Эту пропасть нельзя было преодолеть никакими жертвами отдельных героических личностей или организаций. “Мыслящие пролетарии” не рассчитывали получить быстрый отклик народа на свою агитацию. В силу объективных причин они были вынуждены длительное время бороться, опираясь на узкую социальную базу, которая состояла преимущественно из городской образованной молодёжи. Противоречие между пониманием разночинцами необходимости качественных перемен и отсутствием социального субъекта для их реализации Плеханов назвал “великой трагедией истории русской радикальной интеллигенции”. Именно из-за этого противоречия разночинцам нужно было чётко сформулировать свою историческую миссию. Чернышевский сделал это, наделив “новых людей” свойствами мессианства. Просвещение и революционное преобразование России стали исторической миссией русского разночинца. Именно в этих задачах он черпал моральные силы для борьбы в условиях, когда народ ещё спал».
«Идеи цареубийства и склонность к террористической тактике – такими чертами в научно-исторической литературе нередко наделяют русское революционное подполье конца 1860-х гг.<...> Подобная обобщающая “радикальная” характеристика базируется на немногих аргументах: террористических идеях ишутинского тайного общества, органично связанных с фактом покушения Д.В. Каракозова 4 апреля 1866 г., предположительном обсуждении этих идей в петербургском кружке “Сморгонская академия”, радикализме С.Г. Нечаева, появившегося в революционном подполье в 1868–1869 гг. Одним из этих немногих аргументов является также таинственное “Елизаветградское дело” 1869 г. об организации взрыва императорского поезда. Фигуранты этого дела имели непосредственное отношение к кружку “Сморгонская академия”, и в самом Елизаветграде с ними, возможно, контактировал Нечаев. Таким образом, от ответа на вопрос, насколько обоснована гипотеза о террористическом характере этого события, зависит и спор о популярности и влиянии радикальных идей в революционном движении конца 1860-х гг.».
«“Только союз интеллигенции единиц и силы народных масс может дать эту победу”. Однако подобного рода союз не возникает сам собой. Он может быть, по мысли П.Л. Лаврова, только результатом длительной и настойчивой работы и борьбы. Тяжела и сурова эта работа, она требует серьезных и неутомимых работников. Нужно прежде всего пробиться к народу, овладеть его вниманием и интересами, пробудить в нем чувство поиска и стремления к борьбе. Самым большим препятствием на этом пути являлась забитость и инертность масс. Нужно было преодолеть это препятствие, сблизиться с народом, а отсюда лозунг – идти в народ, чтобы пробудить его. Известно, что этот призыв падал на благодатную почву и способствовал широкому движению интеллигенции в гущу рабочих и крестьян».
«В конце 1860-х гг. в русском революционном подполье произошел ряд событий, которые можно объединить под названием нечаевского дела: образование в студенческом движении 1868–1869 гг. политического крыла, издание и распространение С.Г. Нечаевым, М.А. Бакуниным и Н.П. Огаревым радикальных прокламаций, попытки создания организации «Народная расправа» и ряд сопутствующих сюжетов. Привлеченные к следствию и суду по нечаевскому делу лица известны в истории как “нечаевцы”. Должного внимания со стороны исследователей они не получили».
«До сих пор деятельность Нечаева изучалась как-то изолированно, вне связи с той средой, в которой Нечаеву приходилось вести работу. Грандиозная личность Нечаева настолько заслоняла собою других деятелей революционного подполья того времени, — как его сторонников, так и противников, — что исследователи как будто совсем не замечали их и не интересовались ими. В связи с этим создавалось впечатление, что все движение 1868–1869 гг., захватившее учащуюся молодежь Петербурга и Москвы, — результат исключительно только сверхчеловеческой энергии Нечаева. В действительности дело обстояло далеко не так».
«Трудно представить себе, с каким волнением читала его тогда интеллигенция, какую веру пробуждал он в пользу знания и науки, какую надежду подавал он тем, кто шел на завоевание счастья для себя и ближнего, как настойчиво звал он к общественной борьбе, какую блестящую победу сулил он каждому, кто отдавался ей!..»
«Речь шла об уже существовавшем заговоре в лице комитета, охватывавшем большую территорию, имевшем целью террор в отношении императорского дома, готовом вскоре выйти на связь в Петербурге, склонном к тотальному подчинению собственных членов, разделению на главных и второстепенных деятелей… Если сопоставлять сведения о ЕРК, а также радикальные идеи Ишутина с рассказом, переданным Розановым, то можно найти не только сходные черты и описания, но и общий дух, атмосферу “бульварного романа” и фантастических замыслов».
«Узнав о таком новом факторе, как Комитет, объединяющий всех революционеров Европы, да еще в прямой связи с покушением Каракозова, члены следственной комиссии, естественно, весьма заинтересовались. В тот же день Загибалову были поставлены вопросы, вытекавшие из показания Ермолова о Комитете. Загибалов прибавил различные сенсационные подробности, хотя и с пояснением, что все это, вероятно, одна болтовня».
«Моего отца, которому в ту пору было 25 лет, сослали на Карийскую каторгу в Восточную Сибирь. Приговорённые к каторжным работам лишались гражданских прав, и по закону их жёнам разрешалось просить о разводе. Не желавшие разлучаться с мужьями могли добровольно следовать за ними. Моя мать выбрала последнее и отправилась в ссылку, взяв с собой двухлетнего сына. Жёны, последовавшие за мужьями, не теряли гражданских прав. В нашей семье случилось так, что моя мать, ставшая дворянкой благодаря браку с отцом, и я, родившийся до вынесения приговора отцу, продолжали числиться дворянами, в то время как отец и двое младших детей, родившихся позднее уже в Сибири, оказались “государственными крестьянами”».
«Новые люди мечтали, что их деятельность — первые шаги, что из их учеников выйдут будущие помощники, которые пройдут университеты и воротятся в свою тундру, мечтали, что им удастся спасти и не дать погибнуть этому вымирающему народу — такому доброму и такому беспомощному, такому несчастному. Их мечты разгорались все ярче и ярче, как северное сияние, светившееся по ночам сквозь льдину их комнаты и заливавшее странным светом белую пустыню тундры, — такое же фантастическое, как и их мечты».
«Об участии Юлия в освободительном движении в семье Буниных тоже не подозревали. В.Н. Муромцева-Бунина рассказывает, как ужасались до крайности взрослые Бунины при известии об убийстве царя. «Им никогда не приходило в голову, что их Юленька, такой тихий, мухи не обидит, принимает участие в революционном движении...» Знали бы отец и мать, как их старший сын выразил свое отношение к событию 1 марта 1881 года, начав одну из своих работ словами: «Года два тому назад, когда после многочисленных попыток со стороны русских социалистов пал наконец на берегу Екатерининского канала император Александр II». Понятно, какое впечатление на родителей, особенно на мать, призвело известие о том, что их первенец – "государственный преступник"».
«Пусть встанет человек на высоту философа и только одно мгновенье взглянет объективным взглядом на людской муравейник и его историю и ему сделается так горько и в то же время смешно и больно, что он не выдержит и поскорее опустится на землю в этот самый муравейник и растеряет в суете и боль, и горечь, и смех, и объективность. Только болезненно чувствительные субъекты остаются на этой высоте и, теряя своё я, прощаются с жизнью».
«Трудно найти в истории русской науки фигуру столь же трагическую, вечно надрывную, жалобную, постоянно взыскующую к сочувствию и пониманию. И при этом – твердую, резко своеобычную, легко узнаваемую и столь характерную для своей эпохи. Прыжов неповторим во всем. В необыкновенной широте и специфике интересов — от славянских древностей до современной ему статистики “питейного” дела. В языке и стиле своих работ (<…>) А главное – неповторим в удивительном прямодушии, в манере называть все вещи своими именами, без околичностей и недомолвок».
«Софья Перовская была не только руководителем и организатором; она первая шла в огонь, жаждая наиболее опасных постов. Это-то и давало ей, быть может, такую власть над сердцами. Когда, устремив на человека свой пытливый взгляд, проникавший, казалось, в самую глубину души, она говорила со своим серьезным видом: «Пойдем!» — кто мог ответить ей: «Не пойду»?.. Она сама шла с увлечением, с энтузиазмом крестоносца, идущего на завоевание гроба господня».
«Кравчинский писал, что, изучая французскую революцию, он все более и более приходил к тому убеждению, что главную роль играла в ней личная энергия ее героев… В этом взгляде на революционное движение… заключалась известная доля исторической правды; эта теория в значительной степени соответствовала тогда тому фактическому положению, в котором находилась общественная жизнь в России, так как вся сила общественного протеста, действительно, сосредоточивалась в ней тогда лишь в немногих отдельных лицах, которым предстояло пробить дорогу широкому общественному движению… Эта роль была… навязана им историей, а вовсе не вытекала из их собственных теоретических заблуждений».
«Начиная с {18}60-х гг., мы натолкнулись на тот факт, что каждое революционное движение интеллигенции соответствует параллельному движению в народе и составляет только отголосок последнего; так что движение в народе является потоком параллельным, стремящимся слиться позади той плотины, которая создана вековой рознью сословий, вековой отчужденностью друг от друга. Такое движение среди интеллигенции 60-х гг. было отголоском движения народа после того, как народ не мог удовлетвориться мнимым освобождением от крепостной зависимости».
«Тягчайший экономический гнет и беспросветная политическая реакция как характерное выражение русской действительности второй половины 1860-х годов; русская демократическая литература, представленная именами Чернышевского и Герцена, Пушкина и Некрасова, Гоголя и Тургенева; русские революционные традиции, в особенности — революционеров 60-х годов и, в первую очередь, Чернышевского, которого “чайковцы” считали своим “преимущественным учителем жизни”, — таковы были главные двигатели формирования идеологии “чайковцев”. Именно под влиянием идей Чернышевского, а также Белинского, Герцена, Добролюбова, Писарева, совершался “тот нравственный переворот, который заставлял тогда людей отрекаться от окружающего их буржуазного мира и уходить в стан погибающих”».
«Цель данной работы и состоит в том, чтобы исследовать политические процессы 60—90-х годов, с одной стороны, как орудие карательной политики царизма, а с другой — и это главное — как арену, своего рода второй фронт революционной борьбы с царизмом».
«За “простую исповедь своих убеждений”, за проповедь того, что, по ее словам, во всех цивилизованных странах мира свободно провозглашается на площадях и стогнах, ее замучили, отравили медленными муками тюрьмы и ссылки. Убийство совершилось тихо, незаметно, не вызвав, как всенародные казни, ни негодующих статей в вольной иностранной прессе, ни протестов и демонстраций свободолюбивых людей, ни даже простой газетной заметки».
«Вы — представители власти; мы — противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги и между нами не может быть примирения. Вы должны быть уничтожены и будете уничтожены! Но мы считаем, что не политическое рабство порождает экономическое, а наоборот. Мы убеждены, что с уничтожением экономического неравенства уничтожится народная нищета, а с нею вместе невежество, суеверия и предрассудки, которыми держится всякая власть. Вот почему мы как нельзя более склонны оставить в покое вас, правительствующие. Наши настоящие враги — буржуазия, которая теперь прячется за вашей спиной, хотя и ненавидит вас, потому что и ей вы связываете руки».
«Роль “ангела-хранителя” подполья давалась Клеточникову нелегко. Во-первых, он каждый день рисковал жизнью. Малейшая оплошность могла разоблачить его, а в случае разоблачения его ждала смерть. Но не это Клеточников считал самым трудным в своей работе. Труднее всего было выглядеть своим человеком в той несказанно мерзкой среде, которая его окружала. Николай Васильевич присоединился к революционерам, так как не мог более ужиться с грязным чиновничьим миром, он бежал из того мира, а теперь ради революции, которая виделась ему символом очищения человечества от всякой грязи, должен был жить в мире еще худшем, населенном низкими, алчными, продажными существами. Среди таких существ Клеточникову приходилось в интересах дела обзаводиться личными связями».
«Одной из особенностей революционного движения в России в ХIХ и в начале XX в. было широкое и активное участие в нем женщин, преимущественно молодых. В то время как в Англии, Франции, Германии и других западноевропейских странах подавляющая масса женщин ограничивалась домашним хозяйством и была слабо затронута революционным движением, иную картину представляла дореволюционная Россия».
«По печатным правилам, висевшим в камерах, надзиратели должны были всем арестантам без различия категорий говорить “ты”, что и случалось раньше, но за время моего пребывания в Акатуе не повторялось. Но и эта куцая конституция была куплена кровью. Товарищи, пришедшие до нас, были настолько измучены, что мы сразу поняли невозможность дальнейших протестов и чувствовали только тяжелую подавленность».
«Я лично не хочу теперь заняться решением вопроса, какое влияние на ход внутренней политики имела террористическая деятельность народовольцев. Для историка уже имеется достаточно материалов и достаточно времени прошло с тех пор, чтобы беспристрастно можно было бросить взгляд назад. Но одно несомненно, что покушения на царя подорвали мистическое отношение к его особе в народных массах, уничтожили его обоготворение и немало содействовали окончательному падению самодержавия».
«Судьба партии “Народная воля” трагична вдвойне: как субъект истории она прошла сначала сквозь шквал репрессий со стороны царизма (не счесть ее жертв — повешенных, расстрелянных, загубленных в тюрьмах и каторжных норах), а потом, уже как исторический объект, — сквозь тернии предвзятых оценок со стороны историков и публицистов, вплоть до сегодняшних».
«Всего же за 6 лет своей “кровавой оргии” (1879–1884) народовольцы казнили 6 (шесть) человек: императора Александра II, шефа тайной полиции Г.П. Судейкина, военного прокурора В.С. Стрельникова, двух шпионов (С.И. Прейма и Ф.А. Шкрябу) и одного предателя (А.Я. Жаркова). Во всех этих террористических актах, вместе взятых (включая 8 покушений на царя), участвовали 20 рядовых народовольцев, известных нам поименно, плюс члены и агенты ИК (всего — 36), которые, однако, занимались не столько террористической, сколько пропагандистской, агитационной, организаторской, издательской и прочей деятельностью. Между тем, за участие в делах “Народной воли” только с 1880 по 1884 гг. были репрессированы, по официальным данным, не менее 10 тыс. человек».
«Наконец, и в сфере образования Россия была отброшена назад, к дореформенным временам. Как сам Александр III относился к образованию, видно из его “исторических” резолюций на всеподданнейшем докладе о том, что в Тобольской губернии очень низка грамотность (“И слава Богу!”), и на судебном показании крестьянки М.А. Ананьиной о том, что ее сын хочет учиться в гимназии (“Это-то и ужасно, мужик, а тоже лезет в гимназию!”)».
Все права на материалы сайта принадлежат редакции журнала «Скепсис». Копирование публикаций приветствуется при наличии гиперссылки на scepsis.net и гиперссылки на страницу заимствуемой публикации; коммерческое использование возможно только после согласования с Наш e-mail:
