В прошлом году издательство «Common place» выпустило биографию известной революционерки Веры Фигнер, написанную саратовским историком Андреем Воронихиным[1]. В её основу легла кандидатская диссертация Воронихина 1992 года «В.Н. Фигнер в русском освободительном движении (1873–1884 гг.)», защищённая в Саратовском государственном университете под научным руководством авторитетного специалиста по истории народничества, профессора Николая Троицкого.
Вообще в биографии Фигнер переплелись несколько тенденций. Воронихина можно отнести к заметной в масштабе страны саратовской «школе» изучения революционного движения, связанной не только с учениками Троицкого (в их числе, например, автор предисловия к книге Воронихина Юрий Степанов), но и с местной группой исследователей жизни и творчества Николая Чернышевского. Издание биографии Фигнер укрепило традиционный интерес «Common place» к истории народничества и продолжило заявленную на обложке книги серию «Старая школа» – в 2018 году в этой серии вышла биография Софьи Перовской от самого Николая Троицкого[2]. Биография Перовской была переизданием малотиражной работы, опубликованной в Саратове в 2014 году; и это ещё одна тенденция, к которой можно отнести биографию Фигнер, – тенденция к переизданию книг о народничестве и народниках: не так давно такую «новую жизнь» обрели биография Чернышевского от Адольфа Демченко, ранее выходившая в 1978–1994 годах[3], биография народовольца Степана Ширяева от Ольги Дмитриевой, переработанная из кандидатской диссертации 2008 года[4], сборник «Антология народничества» от Михаила Гефтера, подготовленный ещё в 1970-е[5].
Если не учитывать этот серьёзный фон, то биография Фигнер представляется хорошим научно-популярным изданием. Кропотливый труд Воронихина проявился в разнообразии приведённых источников – от корпуса всем известных мемуаров до неопубликованных писем, внимательном отношении к деталям биографии Фигнер – скажем, в самом начале повествования мы узнаём, когда же с точностью до дня родилась героиня (с. 52–53), сопоставлении противоречивых фактов и свидетельств современников – от изложения состава кружка «сепаратистов» в Саратовской губернии (с. 117–121) до разбора конфликта Веры Фигнер с руководством Общества политкаторжан (с. 304–315).
Но всё же хотелось бы не перечислять безусловные достоинства книги, а обратить внимание на те проблемы, которые не смог решить автор и которые не позволяют считать издание, по формулировкам других рецензентов, «капитальной монографией», которая «закрывает лакуну» в изучении деятельности Веры Фигнер[6].
* * *
Текст книги Воронихина содержит слишком много редакционных погрешностей, чтобы их можно было не заметить – вплоть до фразы о том, что «в советской историографии до последнего времени» не было специальных работ о процессе «14-ти» (с. 185), дословно совпадающей с соответствующим местом в тексте 1992 года[7]. Биография разделена на три крупные главы, каждая из которых – по неясным соображениям – обособлена выбивающимися из хронологии вставками. В конце первой главы, заканчивающейся на вступлении Веры Фигнер в «Землю и волю», Воронихин неожиданно обращает внимание на судебный приговор 1883 года (с. 125–126), а в начале третьей главы, где речь и должна идти об этом времени, приводит некролог 1942 года и пишет о «попытке беспристрастного исследования» в книге (с. 206–207), что скорее напоминает стиль предисловия или эпилога.
Знатоки истории народничества и судьбы Фигнер усмотрят в такой критике придирчивость. Но не столь эрудированные читатели биографии запутаются в неизвестных сюжетах и зададут не один вопрос «почему?», на который довольно большая по объёму книга Воронихина не даст исчерпывающего ответа. И это – претензия не к собранным автором фактам, а к компоновке и редакции цельного текста.
Как Вера Фигнер попала в саратовский кружок «сепаратистов»? Воронихин, рассказывая о её судьбе в 1875–1876 годах, увлекается интересной личной историей отношений Веры с мужем Алексеем Филипповым, безжалостно сокращая обстоятельства её жизни в Санкт-Петербурге и участия в Казанской демонстрации – ключевом для «Земли и воли» событии (с. 90–99). Далее по тексту в 1877 году Вера Фигнер как будто ничем не занималась, после чего весной 1878 года приехала в Саратов уже вместе с товарищами по кружку землевольцев-«сепаратистов» (с. 103). Но ведь обо всех отсутствующих событиях Воронихин ранее писал в своей же диссертации![8]
Каким было участие Веры Фигнер в террористической борьбе «Народной воли»? Нельзя упрекнуть автора в том, что он не упомянул об этом участии... сухим перечислением фактов в виде хроники на две страницы, где 1 марта посвящено всего одно предложение (с. 132–133). Конечно, всегда можно сослаться на её же воспоминания с примечанием «см. подробнее», но разве для этого пишутся биографии? И если кто-то считает, что избыточное цитирование мемуарной литературы упрощает текст или убивает в нём исследовательское зерно, приведу для примера фрагмент из биографии Софьи Перовской от Николая Троицкого о самом ключевом моменте подготовки первомартовского покушения, где даже косвенные упоминания Фигнер раскрывают её непосредственное участие в той истории:
«А на следующий день, 28-го февраля, в конспиративной квартире Веры Фигнер у Вознесенского моста в Петербурге (ныне: проспект Майорова, д. 25/78, кв. 3) Исполнительный комитет „Народной воли“ созвал экстренное заседание всех своих членов, которые оставались тогда ещё на свободе (кроме откомандированных по делам ИK из столицы). Собрались лишь 8–9 человек: В.Н. Фигнер, С.Л. Перовская, Н.Е. Суханов, М.Ф. Грачевский, М.Ф. Фроленко, Т.И. Лебедева, А.П. Kорба, Г.П. Исаев и, возможно, М.В. Ланганс. Некоторые историки называют ещё Л.А. Тихомирова, но это – ошибка. Сам Тихомиров свидетельствовал: „Я был в отъезде и приехал только 1 марта“.
На заседании обсуждался один вопрос. Его поставила Перовская: если завтра, в воскресенье 1 марта, ещё не будет заложена мина или царь не поедет в Манеж по малой Садовой, не действовать ли одними метательными снарядами? „Все присутствовавшие, – вспоминала Фигнер, – единогласно ответили: „Действовать! Завтра во что бы то ни стало действовать!“. Откладывать попытку цареубийства до следующего воскресенья в условиях, когда – после ареста Александра Михайлова, Kлеточникова и Желябова, – каждый день сулил народовольцам новые утраты, было бы опасно и неразумно»[9].
Связано ли сокращение «общеизвестных» фактов из революционной деятельности Веры Фигнер с желанием Воронихина уделить больше внимание второстепенным, но малоизученным темам? Было ли это решением издательства? Или смещение акцента с террористической борьбы позволило смелее утверждать о внутреннем несогласии Фигнер с революционным радикализмом? Вне зависимости от ответа на эти вопросы биография грешит конспективностью и не может быть полноценным жизнеописанием революционерки, поскольку избыточно требует от нас «смотреть подробнее» в других публикациях.
* * *
Юрий Степанов в предисловии «„Пути“ и „перепутья“ историка А.В. Воронихина» обрисовал его биографию, из которой видно, что после защиты диссертации Воронихин немного поменял не только научные интересы, но и исторические взгляды, поскольку стремился «отменить „приговор“ Александру III как мракобесу и реакционеру» (с. 14). В конце предисловия Степанов пожелал, чтобы от автора книги о Фигнер дождались и «книгу о её современнике – тринадцатом русском императоре Александре III Миротворце» (с. 17). Насколько с таким подходом, если он действительно присущ Воронихину, сочетается героизация фигуры Веры Фигнер, «своей подвижнической жизнью давшей пример беззаветного, нравственно безупречного служения народу» (с. 346), непонятно, но некоторая критика позиции народовольцев в книге всё же присутствует.
Речь идёт о категорической установке «Народной воли» довести до конца дело убийства Александра II на фоне обсуждения конституционных «лорис-меликовских» проектов в 1880–1881 годах. Воронихин справедливо обращает внимание на эту возможную альтернативу сложившемуся политическому кризису, а также на то, что «революционизировать крестьянство путём убийства императора» в принципе не вышло ни в одной стране в XIX веке. Среди аргументов в отповеди революционному нигилизму приводятся мнения философа-эмигранта первой половины XX века Георгия Федотова и политолога Андраника Миграняна (с. 139–143). Сопоставление с текстом диссертации показывает, что публицистический налёт, явно навеянный эпохой перестройки, без изменений перекочевал в опубликованную книгу именно оттуда[10].
Никто не забирает у автора право на осуждение революционного насилия и нигилизма – тем более, что такая позиция была характерна и для Веры Фигнер. Воронихин приводит следующие цитаты революционерки:
«...Насилие, совершается ли оно над мыслью, над действием или над человеком, никогда не способствует смягчению нравов. Оно вызывает ожесточение, развивает звериные инстинкты, возбуждает дурные порывы и побуждает к вероломству. Гуманность и великодушие несовместимы с ним. И в этом смысле правительство и партия, вступившие, что называется, врукопашную, конкурировали в развращении окружающей среды...» (с. 142–143).
«...Воссоздавая атмосферу лихорадочной подготовки революционеров к 1 марта, Фигнер в подстрочном примечании делает ещё одно неожиданное признание: „Революционные круги не имели связей в высших сферах, и личность наследника Александра II была совершенно неизвестна <...> Только послереволюционная литература осветила и отношение наследника престола к февральскому проекту так называемой лорис-меликовской конституции, и поведение его 8 марта уже как императора на заседании Совета Министров...“» (с. 139).
Эти выводы Фигнер – цитаты из её воспоминаний, созданных уже в XX веке. Можно ли говорить о том, что осознание тупика в радикальной конфронтации с самодержавием пришло к героине книги ещё тогда, в 1880–1881 годах, или же это следствие разгрома «Народной воли» и многолетнего тюремного заключения? Ответа у меня нет – но Воронихин даже не ставит такой вопрос, приводя воспоминания Фигнер без анализа времени и обстоятельств их написания, в которых она объясняла свой ретроспективный взгляд на первомартовскую проблему. Кажется, рецензент книги Григорий Кан всего лишь одной цитатой народовольца Д.Г. Петрова показал актуальное на то время отношение Фигнер к 1 марта лучше, чем её непосредственный биограф:
«...Судя по словам одесского народовольца Д.Г. Петрова, давшего 10–16 июля 1882 г. откровенные показания, Фигнер уже поздней весной 1881 г. критически отзывалась о совершившемся цареубийстве, „заявляя, что событие это не оправдало возлагавшихся на него надежд, не говоря уже о громадном уроне, который оно нанесло партии, произвело подавляющее впечатление и убило энергию в революционной молодёжи“»[11].
Субъективность мемуарного наследия не подвергается сомнению и в приведённой выше цитате («Революционные круги не имели связей в высших сферах...»), взятой из подстрочного примечания в «Запечатленном труде». Между тем в 1922 году, в его публикации от издательства «Задруга», этого примечания ещё нет[12]. Оно появляется в 1928 году в полном собрании сочинений Фигнер от Издательства политкаторжан[13]. Фигнер отметила, что эти примечания вызваны «указанием рецензентов»[14], и сама отсылка к «послереволюционной литературе» (как и весь текст примечания?) вполне могла быть предложена скрупулёзными редакторами издательства. В таком случае это вовсе не имело отношения к эволюции взглядов Фигнер и было следствием общественно-политической переоценки народовольчества в конце 1920-х годов.
* * *
Для Воронихина не характерен боевой полемический стиль Троицкого. Как ни странно, Троицкий умел применять этот довольно дерзкий и порой вызывающий отторжение стиль для актуализации своей позиции. Словно рьяный адвокат, он защищал героев-революционеров от любого посягательства на их репутацию, и, хотя его оппонентов вряд ли можно было переубедить таким способом, позиция автора громко звучала на страницах журналов и книг, оставаясь в памяти историков и читателей.
Возможно, рьяная полемика помогла бы книге Воронихина выстроить яркий образ Веры Фигнер там, где этому мешали редакционные огрехи и конспективный стиль изложения. Но, к сожалению, редкий дискуссионный элемент здесь тоже хромает, и, поскольку неосознанно автор биографии Фигнер вступил в спор со мной, остановлюсь на этом моменте подробнее.
Обращаясь к истории заключения Веры Фигнер в Шлиссельбургской крепости, Воронихин критично отозвался о публикации воспоминаний жандармского ротмистра Владимира Парфёнова, «завхоза» Шлиссельбургской тюрьмы в 1902–1905 годах. Публикация была подготовлена архивным специалистом Анной Лаврёновой для интернет-журнала VATNIKSTAN, где я был выпускающим редактором, и статье – с моего одобрения – было дано ироничное название «Быт „государевых дачников“ в Шлиссельбургской крепости». По мнению Воронихина, так мог поступить «только легкомысленный человек» и такое название извиняет разве что «молодость, которой свойственна лёгкость мысли» (с. 227–228). Справедливость выводов о личности незнакомого человека на основании одной формулировки заголовка, которая и вовсе могла принадлежать кому-то из редакции (что является обычной практикой в медиа), оставим на совести автора.
Знакомство с мемуарами Парфёнова, тем не менее, показывает, что тот действительно описал условия содержания заключённых практически «дачными», поскольку застал период значительного послабления этих условий. Ирония в названии не отражала вывода публикатора или выпускающего редактора, а должна была заострить внимание читателей на оценке автора источника; кроме заголовка и трёх вступительных предложений, никакого дополнительного комментария, выдающего в сотрудниках журнала «молодость» и «лёгкость мысли», в публикации не было[15]. Более того, вслед за Парфёновым осенью 2018 года в том же журнале был опубликован фрагмент из «Запечатленного труда» Веры Фигнер, где в редакционном предисловии я отметил разницу в тюремных условиях в 1880-е и в 1900-е годы[16]. Воронихин эту разницу будто и не заметил, приведя в качестве аргумента в споре о начале XX века подробности содержания в Шлиссельбурге... в 1884–1889 годах (с. 228).
При этом несколькими страницами ранее он же – словами Фигнер – описывал жизнь в Шлиссельбургской тюрьме в конце 1890-х годов, которая после долгих лет коллективного сопротивления узников-революционеров серьёзно улучшилась.
«„В тюрьме, в пределах нашей ограды, мы были господами положения, – вспоминала об этом времени заключения В.Н. Фигнер. – Если в тюремном здании раздавался шум голосов, крик и подчас брань, они исходили не от тюремного начальства, но от того или другого заключённого, особенно несдержанного и раздражительного. Не смотритель кричал – на него кричали...“ И далее она подводит впечатляющий итог многолетнего противостояния политзаключённых с тюремной администрацией и Департаментом полиции. „Итак, всё, что своими силами и силой времени можно было завоевать и получить, оставаясь в пределах тюрьмы, было завоёвано и получено... К 1900-м годам высшие власти в Петербурге как будто забыли, что в 39 верстах от них в крепости содержатся важные государственные преступники...“» (с. 218–219).
Таким образом, сама дискуссия об изменении условий содержания в Шлиссельбургской тюрьме к началу XX века в сторону «дачных» – пусть Воронихина и задела журналистская вольность такой формулировки – представляется бессмысленной и неуместной.
* * *
Биография Фигнер имеет подзаголовок «Взгляд на женщину русских революций из XXI века». Фраза «женщина русских революций», возможно, заимствована из малоизвестной статьи самой Веры Фигнер «Женщина в русской революции» и впоследствии стала использоваться для характеристики революционерки – например, в статье архивиста ЦГАЛИ (РГАЛИ) Юрия Красовского «Женщина русской революции (Литературные и психологические аспекты архива Веры Фигнер)»[17]. Оправдано ли такое название для биографии Фигнер? Её причастность к непосредственным русским революциям начала XX века была минимальной, а типичность, образцовость её фигуры для революционного движения эпохи народничества или для «прекрасной половины» этого движения не рассматривается Воронихиным как проблема. Об авторитете Фигнер и популярности её личности сказано много, но достаточно ли это для столь ответственной характеристики, как «женщина русских революций»?
Впрочем, более спорным элементом заявленного названия – а значит, и темы книги – является «взгляд из XXI века». За исключением нечастых упоминаний современной литературы, ничего в биографии Фигнер не намекает на современный взгляд. Эта книга, во многом переработанная из кандидатской диссертации 1990-х годов, является частью «историографии реабилитации». Такое определение можно дать совокупности современной литературы о народничестве, вскользь упомянутой в начале рецензии. Такая литература:
а) опирается в основном на уже введённые в научный оборот источники и историографию;
б) во многом повторяет исследовательские выводы последней трети XX века, а периодически является прямым переизданием работ того времени;
в) благосклонно и положительно относится к личностям и деятельности революционеров-народников, делает акцент на этической стороне революционной традиции, биографиях выдающихся людей, мемуарном наследии.
Ничего плохого в «историографии реабилитации» нет. За её поддержку можно поблагодарить и Андрея Воронихина, и издательство «Common place». Популярность таких изданий намекает на переоценку отрицания социалистической традиции в постсоветской России, запрос на знание об огромном пласте отечественной истории, который после крушения коммунизма был выброшен за борт как неактуальный. Но, если сравнить книгу Воронихина с изданной ранее биографией Перовской, можно заметить, как ей не хватает непосредственности и публицистической яркости в желании «реабилитировать» личность Веры Фигнер.
Тем же, кто уже знаком с историей «Народной воли» и особенно воспоминаниями Фигнер, книга Воронихина не даст почти ничего нового. А те, кто прохладно и скептически относятся к рассуждениям об «этике» революционеров-подпольщиков, и вовсе пройдут мимо подобного издания. Говорит ли это об исчерпанности «историографии реабилитации», необходимости совершить какой-то качественный рывок в изучении народничества? Пожалуй, да. Но в случае биографии Фигнер этот долгожданный XXI век пока не наступил.
май — июль 2021 г.
По этой теме читайте также:
Примечания
