Идеи цареубийства и склонность к террористической тактике – такими чертами в научно-исторической литературе нередко наделяют русское революционное подполье конца 1860-х гг. Например, по мнению современного исследователя О.В. Будницкого, именно радикальная среда тех лет породила «первую в России последовательно террористическую организацию» – нечаевскую «Народную расправу» [1]. Советский историк Б.П. Козьмин также усматривал значительное распространение террористических настроений среди революционной молодежи этого времени, когда мысль о цареубийстве, по его формулировке, «носилась в воздухе» [2].

При внимательном рассмотрении литературы становится ясно, что подобная обобщающая «радикальная» характеристика базируется на немногих аргументах: террористических идеях ишутинского тайного общества, органично связанных с фактом покушения Д.В. Каракозова 4 апреля 1866 г., предположительном обсуждении этих идей в петербургском кружке «Сморгонская академия», радикализме С.Г. Нечаева, появившегося в революционном подполье в 1868–1869 гг. Одним из этих немногих аргументов является также таинственное «Елизаветградское дело» 1869 г. об организации взрыва императорского поезда. Фигуранты этого дела имели непосредственное отношение к упомянутому кружку «Сморгонская академия», и в самом Елизаветграде с ними, возможно, контактировал Нечаев. Таким образом, от ответа на вопрос, насколько обоснована гипотеза о террористическом характере этого события, зависит и спор о популярности и влиянии радикальных идей в революционном движении конца 1860-х гг.

Наиболее полно в историографии «Елизаветградское дело» было рассмотрено Козьминым в 1929 г. в монографии «Революционное подполье в эпоху “белого террора”» [3]. Историк проанализировал соответствующее дело Следственной комиссии по делам о государственных преступлениях (здесь и далее – «Следственная комиссия» или «комиссия Ланского» по имени ее председателя графа П.П. Ланского) [4], а также ряд других источников. Однако более содержательное дело III отделения [5], следствие по которому велось параллельно следствию комиссии Ланского, не было им затронуто; именно в нем автором статьи были обнаружены новые факты, не освещенные ранее в литературе. Дело III отделения, а также опубликованные в конце 1920-х гг. воспоминания фигуранта «Елизаветградского дела» Ф.А. Борисова [6] выборочно использовал В.Я. Гросул в 1973 г. в книге «Российские революционеры в Юго-Восточной Европе (1859–1874 гг.)» [7], но этот сюжет он рассматривал косвенно, в контексте поездки Нечаева в Румынию и на юг России. В дальнейшем елизаветградская история в литературе практически не упоминалась.

Следует отметить, что материалы «Елизаветградского дела», скопившиеся в центральных архивах (III отделения, комиссии Ланского, первого департамента министерства юстиции; эти фонды хранятся ныне в Государственном архиве Российской Федерации), часто основывались на донесениях из одесского жандармского управления и одесской судебной палаты, и, возможно, в архивах этих местных органов сохранились дополнительные сведения из документов первоначальных допросов или записок местных следователей. С этими архивами автору ознакомиться не удалось, поэтому основное внимание в статье будет уделяться материалам дел ГА РФ.

«...имеющие целью крайне нехорошее дело»

28 октября 1869 г. полицмейстер уездного города Херсонской губернии Елизаветграда Пащенко получил в почтовой конторе письмо, датированное 26 октября и подписанное неким агентом петербургской полиции Константином «Клоч...» (окончание неразборчиво) [8]. Агент сообщал, что в городе недавно поселились два молодых человека, «имеющие целью крайне нехорошее дело», а именно сделать подкоп под железной дорогой и взрыв во время проезда императорского поезда. (Глава государства должен был прибыть в Елизаветград для смотра войск [9].) Но покушение провалилось, так как царь «миновал этот путь». К молодым людям, как говорилось в письме, в предыдущий день (т.е. 25 октября) приезжал из Одессы их товарищ, предлагавший взорвать почтовый поезд. Одному из них товарищ также советовал бежать за границу, отчего автор письма предполагал, что тот был беглым преступником. Анонимный автор был свидетелем этого разговора, ведущегося на французском языке и происходившего, судя по тексту письма, где-то в публичном месте на улице; поскольку автор был одет в простое платье, то заговорщики не догадались, что он может понять их речь. Он проследил за двумя молодыми людьми, один из которых отправился в гостиницу Ветцеля, а другой – в дом Потемкиной. Со вторым из них автор письма встречался и раньше, и тот представлялся Труневским, говоря, что не имеет никаких занятий. Письмо заканчивалось сообщением, что агент уже докладывал об этих подозрительных лицах одесскому полицмейстеру; сам же он не явился в полицию, так как на следующий день по написанию письма планировал уехать [10].

В гостинице Ветцеля никого из указанных личностей Пащенко обнаружить не удалось. В доме Потемкиной, как выяснила полиция на следующее утро, 29 октября, уже две недели снимали квартиру два человека, занимавшиеся письмоводством. Дом в течение дня находился под секретным наблюдением, пока полиция не убедилась, что на месте находился лишь один из двух жильцов, который и был арестован [11]. Арестованным оказался Василий Иванович Кунтушев, из саратовских вольноотпущенных крестьян графа Нессельроде. Согласно его первоначальным показаниям, он ездил в 1865 г. в Москву с целью поступить в Петровскую земледельческую и лесную академию, но поступить не смог и уехал из Москвы 2 апреля 1866 г. Впоследствии он также ездил в Петербург, но и там у него не получилось найти какое-либо занятие. Наконец, в Саратове он познакомился с дворянином Троицким, вместе с которым в августе 1869 г. отправился в Одессу для поступления в Новороссийский университет. Оказавшись в Одессе и осознав свое сложное финансовое положение, они перебрались 29 августа в Елизаветград, поскольку там было дешевле жить [12].

В реальности биография Кунтушева была более любопытной: еще с первой половины 1860-х гг. молодой саратовский гимназист Кунтушев вместе с группой товарищей увлекался идеями создания рабочих артелей и общался с кружком бывшего студента А.Х. Христофорова, в котором читалась различная политическая литература [13]. Фамилия товарища Кунтушева, П. Секавина, с которым он приехал в Москву, нередко упоминается арестованными по каракозовскому делу участниками ишутинского кружка – выходцами из Саратовской губернии [14], и поэтому Кунтушев скорее всего знал о деятельности ишутинцев, хотя и не входил в само общество, оставаясь в стороне. Впоследствии он жил на одной квартире вместе с бывшими ишутинцами – участниками петербургского общества «Сморгонская академия», а также поддержал инициативу сморгонцев организовать побег Н.Г. Чернышевского, в чем позже признался следствию по «Елизаветградскому делу» [15].

Но в первые дни ареста эти факты оставались неизвестными. В результате обыска в квартире были обнаружены несколько исписанных стенографическими знаками листов, руководства к стенографии (причем Кунтушев сослался на научный интерес к стенографии) и большой железный молоток. У Кунтушева почти не было никаких других вещей и вообще не было денег. Хозяйка показала, что квартиранты появились у нее около недели назад, в свою комнату не пускали, а Троицкий (второй постоялец) часто куда-то отлучался. 29 октября, в день ареста Кунтушева, Троицкий с утра ушел, сказав, что ненадолго идет к прачке, и взял с собой небольшую сумку и что-то, завернутое в белом, под мышку [16]. Было установлено, что он уходил из дома не один, а вместе с Кунтушевым [17]. Также квартирная хозяйка и другие свидетели добавили, что среди вещей постояльцев был небольшой, но туго набитый и тяжелый чемодан, которого не обнаружили при обыске [18]. Такой же чемодан видела у подследственных прислуга гостиницы в Одессе, где они останавливались до переезда в Елизаветград [19]. Кунтушев показал, что ему неизвестно, куда и зачем уехал Троицкий и что никакого чемодана у них не было [20].

Дело об организации покушения на императора не могло не привлечь пристального внимания властей. 3 ноября канцелярия новороссийского и бессарабского генерал-губернатора П.Е. Коцебу запросила III отделение, не находился ли в Елизаветграде агент полиции Клочь, Клочков «или какой-нибудь другой», и вскоре получила телеграмму из Петербурга с отрицательным ответом [21]. 4 ноября расследование дела было передано товарищу прокурора одесской судебной палаты Пржецлавскому, и он лично отправился знакомиться с подробностями в Елизаветград и даже предлагал поехать вместе с ним начальнику одесского жандармского управления полковнику Кнопу, но тот отказался, поскольку Елизаветград не входил в район, вверенный его наблюдению; также жандармского полковника смущала неопределенность отношений между органами политического сыска и новыми судебными учреждениями [22]. 23 ноября капитан Сердюков, начальник елизаветградского отделения жандармского полицейского управления Киево-Одесской железной дороги, отрапортовал начальству, что участок Балта–Елизаветград был обследован и никаких признаков подготавливаемого покушения, равно как и подозрительных лиц, не обнаружено [23].

Между тем 5 ноября в той же Херсонской губернии, но уже в городе Николаеве, на имя местного полицмейстера пришло анонимное письмо [24]. В нем неизвестный автор, в целях безопасности не указавший свое имя, сообщал, что недавно попал в преступное общество, имевшее целью низвергнуть существующий строй, «не пренебрегая никакими средствами». Двое из членов общества находились на момент написания письма, 5 ноября, в Николаеве: один из них – «бежавший из казанского тюремного замка арестант Ялпидин», проживавший под документами Михаила Троицкого, а другой называл себя Кузнецовым. Ялпидин якобы только что приехал из-за границы с множеством изданий своей типографии; сообщалось, что он жил на постоялом дворе гостиницы «Севастополь» и собирается помочь перебраться за рубеж своим товарищам. Ялпидин хотел привлечь автора письма к ограблению почты. Неизвестный информатор писал, что добровольно уклониться «от всякого сношения с этим обществом» он не может, так как боится их подозрений. Также говорилось, что, возможно, Ялпидин отправил письмо в Одессу на имя некоего Сергиевского [25].

Николаевский полицмейстер на следующий день арестовал Троицкого, действительно жившего на постоялом дворе, указанном в письме [26]. Но в нем, напомним, было ясно сказано, что эта личность – никакой не Троицкий, а бежавший «Ялпидин»; вследствие этого полицмейстер подумал, что арестованный – недавно сбежавший из одесской тюрьмы некий Лимпиди. Полиция, имевшая в распоряжении фотокарточку Лимпиди, убедилась, что Троицкий на него не похож, да и приметы задержанного соответствовали его документам, вследствие чего он был освобожден. Полицмейстер, полагая этот эпизод ничтожным недоразумением, не стал сообщать о нем ни прокурорскому надзору, ни жандармскому управлению, и об этом факте в Одессе узнали только 18 ноября от херсонского губернатора [27]. Троицкий прожил в городе всего несколько дней, с 4 по 8 ноября; по показаниям хозяина постоялого двора, он был одет бедно и грязно и, как показалось хозяину, в Николаев пришел пешком (в то время как в Елизаветграде Троицкий одевался прилично и деньги у него имелись). После своего ареста и освобождения 6 ноября Троицкий два дня не мог уехать из города, поскольку задолжал хозяину 40 копеек [28].

Пока Троицкий находился в бегах, Кунтушев продолжал давать показания, постепенно раскрывая подробности своей прошлой жизни. Он признался в знакомстве с каракозовцами, совместном жительстве с участниками кружка «Сморгонская академия» (в котором, по его собственному свидетельству,

«одни ругали Каракозова, другие находили в его поступках ту пользу, что молодежь, вместо того чтобы заботиться лишь о собственной пользе, стала выставлять план пользе общества» [29]).

Его информация об участии в попытке организации побега Чернышевского была подробной и, судя по всему, добровольной, – конкретно об этих фактах его никто поначалу не спрашивал. Но сведения о последних месяцах – с того момента, как он с середины 1869 г., вернувшись в Саратов, стал жить на квартире бывшего студента Медико-хирургической академии Н.Н. Катин-Ярцева, высланного из столицы за участие в студенческих беспорядках [30], – становились путаными и часто менялись. Катин-Ярцева, как показывал Кунтушев, ежедневно навещали их знакомые, среди которых были товарищи по гимназии Михаил Троицкий и Феофан Борисов [31].

Остановимся ненадолго на личности последнего. Феофан Алексеевич Борисов, из государственных крестьян, в 1866 г. был вольнослушателем Петровской академии в Москве. Тогда же его арестовали по каракозовскому делу и заключили в Петропавловскую крепость до декабря. Затем он служил несколько месяцев письмоводителем у мирового судьи Бакунина в городе Торжке Тверской губернии, а после этого попеременно жил в Саратове и на юге России [32]. На юге он около полутора лет работал домашним учителем сына помещицы Херсонского уезда Соколовской, проживая в ее же имении в деревне Семеновка. В 1869 г. сын Соколовской поступил в Ришельевскую гимназию в Одессе, и Борисов продолжал его обучать, переехав для этого в Одессу [33].

Первоначально, напомним, Кунтушев утверждал, что целью поездки на юг было поступление в Новороссийский университет. Затем он добавил к показаниям, что это было советом Борисова, на что они – Троицкий и Кунтушев – согласились; лишь по дороге из Саратова Борисов предложил им ограбить свою работодательницу Соколовскую, а при необходимости и убить, для чего был припасен найденный при обыске молоток. В Елизаветград же Троицкий и Кунтушев поехали, чтобы познакомиться там с другим сыном Соколовской (не тем, учителем которого был Борисов), служившим в городе юнкером, и, благодаря знакомству, устроить Кунтушева лакеем к помещице. Награбленные деньги они хотели использовать для открытия народных школ в Саратовской губернии [34]. Следствие было убеждено, что Кунтушев «маскирует частным преступлением» более серьезные антиправительственные цели, однако вплоть до поимки и признания Троицкого в конце декабря 1869 г. Кунтушев продолжал утверждать «с тупым упорством», как сказано в жандармском донесении, что целью елизаветградцев было убийство Соколовской [35].

Следствие: межведомственные разногласия

Сообщения Кунтушева о знакомствах с бывшими фигурантами каракозовского дела придавали следствию еще большее значение. Но, несмотря на передачу бумаг «Елизаветградского дела» III отделению из министерства юстиции и первоначальное решение императора рассмотреть дело в Следственной комиссии, сама комиссия Ланского решила, что поскольку каждый день в Одессе раскрываются новые обстоятельства дела, то было бы неудобно и даже вредно перенести следствие в Петербург [36]. Комиссия предполагала отправить в Одессу своего члена, действительного статского советника Переяславцева, чтобы он на месте взял дело под свое руководство в соответствии с порядком комиссии, «на основании коего прокурорский надзор не вправе вмешиваться в ее действия и распоряжения»; следствие должно было производиться при участии местного жандармского управления. Данное распоряжение было дано Переяславцеву 4 декабря, но не успел он уехать, как на следующий день, 5 декабря, император изменил свою волю и поручил продолжить следствие «на точном основании Устава уголовного судопроизводства члену одесской судебной палаты, при участии товарища прокурора оной»; представитель Следственной комиссии мог лишь оказывать содействие в дознаниях, да и то в присутствии членов прокурорского надзора [37].

Старавшийся принимать участие в дознаниях полковник Кноп, начальник жандармского управления Одессы, в своих донесениях в III отделение не раз отмечал «неопределенность и натянутость наших с новыми судебными учреждениями отношений». Некоторые члены судебной палаты, по его словам, были крайне недовольны тем, что ему, Кнопу, вообще известен ход следствия [38]. В январе 1870 г. он уже не скрывал своего недовольства и писал в Петербург, что товарищ прокурора Пржецлавский – «человек надменный, напыщенный своим величием, горячий и нетерпеливый» и вредит расследованию тем, что своим красноречием убеждает подозреваемых в слабости уличающих их фактов; а следователь Крушинский, член палаты, человек пожилой и ленивый, «страдает мигренями, коль скоро не обедает в определенное время или не поспит после обеда». Кноп настаивал начать производство отдельного дела о намерении освободить Чернышевского, но одесская судебная палата уклонялась от положительного решения [39]. Его же надежды на перенесение следствия в Петербург не оправдались.

Любопытно, что донесения прокурора одесской судебной палаты министру юстиции рисуют несколько иную картину следствия: товарищ прокурора Пржецлавский, напротив, не тормозил следствие, а хотел придать ему больший вес, присовокупив к нему расследование участия Кунтушева в организации побега Чернышевского. Крушинский же, ссылаясь на судебные уставы, настаивал на раздельном следствии в Одессе и Петербурге, т.к. существенная связь между двумя делами, по его мнению, не была подтверждена [40].

Разногласия между ведомствами дошли до открытых разбирательств на общем собрании судебной палаты, в ходе которых Кнопу заявили, что знакомые Кунтушева по «Сморгонской академии» согласно закону могут быть лишь допрошены по месту жительства. Кноп считал, что нужно не «останавливаться на препирательствах и толкованиях параграфов устава, а смотреть на дело со взглядом более широким», считая, что в «Елизаветградском деле» есть связь с недавно раскрытой в Москве нечаевской организацией. Так и не дождавшись волевого решения из столицы, Кноп в конце января из конфиденциального разговора со старшим председателем одесской судебной палаты Шахматовым узнал, что раскрытый в Москве заговор будет расследоваться под контролем сенатора кассационного департамента Я.Я. Чемодурова; одесский жандарм предположил, что ведомство юстиции сохранит за собой контроль и за «Елизаветградским делом», а потому, явно расстроившись, в своем донесении шефу жандармов 31 января писал, что настоящее дело можно считать оконченным [41].

Это небольшое отступление показывает, что в условиях реформы судопроизводства в империи на следствие по политическим делам нередко влияли и ведомственные споры, и сложности применения нового законодательства; возможно, в этом кроются некоторые причины как неясных выводов следствия по «Елизаветградскому делу», так и обрывочных сведений о нем в архивах различных органов.

Реконструкция: от Одессы к Елизаветграду

Но вернемся к обстоятельствам самого дела. В ноябре 1869 г. в Одессе был арестован Борисов. У него были найдены 5 тысяч рублей билетами Херсонского земского банка, которые, по его словам, принадлежали учителю одесской Ришельевской гимназии Н.А. Караваеву, у которого он нанимал квартиру [42]. Вскоре он сознался, что деньги принадлежат ему, и либо отказывался объяснять их происхождение, либо утверждал, что получил их в дар от помещицы Соколовской на неопределенный срок и без расписки [43]. Осталось невыясненным, откуда у него такая сумма: жалование Борисова, получаемое им от Соколовской, в имении составляло 700 рублей в год, а в Одессе – 350 рублей [44]. Следствие предположило, что эти деньги принадлежали не Борисову, а обществу, собиравшемуся вести пропаганду среди крестьян, а Борисов – «кассир этого общества на юге, выдающий пособия агентам» [45]. Также начались поиски Сергиевского, упомянутого во втором анонимном письме, которому «Ялпидин» (т.е. Троицкий) отправлял письмо в Одессу. А.Е. Сергиевский, бывший участник «Сморгонской академии», действительно проживал тогда в Одессе; в найденном при обыске у Сергиевского письме от бывшего учителя по семинарии Орлова был упомянут Д.А. Воскресенский, один из руководителей кружка «Сморгонская академия», имя которого всплывало и в показаниях Кунтушева [46].

Таким образом, многие нити дела стали переплетаться между собой. Постараемся восстановить и частично дополнить сведения, полученные в ходе расследования: кто и когда из подозреваемых лиц оказывался в южных губерниях России и с какой целью?

Сперва в Одессе поселился бывший учитель саратовской гимназии Караваев, которого за вредный, с точки зрения властей, образ мыслей и пагубное влияние на учеников в 1862 г. перевели из Саратова сначала в Самару, а затем в Одессу, в Ришельевскую гимназию [47]. Никаких неблагоприятных в политическом отношении сведений о Караваеве с тех пор не поступало [48]. По донесению Кнопа, Караваев много работал (кроме преподавания в гимназии, он был приват-доцентом в университете и давал частные уроки), зарабатывая более двух тысяч в год, отличался склонностью к благотворительности и добродушием – отсюда, по Кнопу, могла происходить его приязнь к землякам, политические цели которых он мог и не поддерживать [49].

Борисов уехал в Одессу в августе 1867 г. для завершения университетского образования (по крайней мере, так он утверждал); также одной из причин, по его словам, была смена климата. Караваев был учителем Борисова в Саратове, и он вместе с учителем Херсонской гимназии Соколовским (не родственником помещицы Соколовской) помог Борисову устроиться в Семеновку; также следствию было известно, что за два месяца до ареста Борисов и его ученик (сын Соколовской) вдвоем снимали квартиру у Караваева [50].

Сергиевский уехал из Петербурга 3 мая 1868 г. [51] сначала к себе на родину в Саратов, а затем в Одессу. Согласно показаниям, он «надеялся не сгинуть» там, где сможет найти хоть одного своего знакомого [52]. С Борисовым же Сергиевский был знаком уже давно: вместе с Воскресенским и некоторыми другими выходцами из саратовских семинарии и гимназии они за несколько лет до того переехали из Саратова в Москву, влившись там в расширявшееся ишутинское общество [53]. Как мы видим, разъезжаясь, старые знакомые со схожими интересами вновь стремились друг к другу: так было проще устроиться в каком-либо новом месте, найти заработок и т.п.: оказавшись в незнакомом городе в сложном финансовом положении, Сергиевский какое-то время «из милости» жил у Караваева [54]. О том, что эти метания не носили тайной революционной цели, говорят и поздние воспоминания Борисова: он действительно отправился в Одессу, чтобы устроиться там жить, и лишь потом, в 1869 г., его «потянуло к старым друзьям в Саратов» [55], где он оказался вовлеченным в авантюрные замыслы, приведшие к «Елизаветградскому делу».

В сентябре 1868 г., вскоре после переезда Сергиевского, из Петербурга в Одессу на недолгое время приехал Воскресенский [56]. Воскресенский помогал товарищу устроиться на месте: они вместе ходили к Соколовскому и Караваеву, пытаясь найти для Сергиевского частные уроки. По показаниям Караваева, он видел Воскресенского всего два раза, и тот занял у него 20 или 25 рублей, на чем знакомство и закончилось. Потом тот уехал, и, как утверждал Сергиевский, ему точно неизвестно, куда. Обращает на себя внимание следующий факт: Сергиевский утверждал, что встретился в Одессе с Воскресенским, по сути, случайно в театре и у того как будто бы была рекомендация к Караваеву от неизвестного чиновника из Керчи. Поэтому они и отправились к Караваеву [57]. Таким образом, он предпочитал не упоминать о прежнем знакомстве Воскресенского и Соколовского, который в 1868 г. еще не был учителем Херсонской гимназии, а был одесским студентом. Непричастность Караваева к молодежным движениям кажется несомненной. Отсюда вопрос: не велось ли между Воскресенским и Соколовским каких-либо разговоров, которые Сергиевскому хотелось скрыть, например, разговоров о знакомствах с местным студенчеством и установлении связей с петербургскими кружками? На этот вопрос, к сожалению, ответов дать нельзя.

После Одессы Воскресенский поехал в гости к Борисову в Семеновку. Вряд ли об этом не было известно Сергиевскому; от него же, возможно, Воскресенский и узнал о местонахождении Борисова. Борисов во время допросов утверждал, что ему неизвестна цель визита Воскресенского [58]. Это также странно: должны же они были хоть о чем-то беседовать! Кроме этого, он давал противоречивые показания насчет того, откуда к нему приехал Воскресенский: то ли из Одессы, то ли с Кавказа, где Воскресенский занимался подрядом рабочих на таманском заводе Новосильцева [59]. Помещица Соколовская, давшая херсонским жандармам положительный отзыв о Борисове, отметила, что во время своего пребывания в ее имении Борисов никуда не выезжал и ни с кем знакомств не имел, кроме лишь одного раза, когда он уехал вместе с Воскресенским на месяц в Херсон [60]. По показаниям последнего, взятым у него в Петербурге во время производства «Елизаветградского дела», он пробыл несколько дней в Одессе, потом около десяти дней в Семеновке, после чего через Николаев возвратился в Одессу и уехал оттуда в начале октября 1868 г.; затем Воскресенский был в Киеве с 8 по 10 ноября [61]. Выпадает целый месяц, когда Борисов и Воскресенский вместе уехали в Херсон (а может быть, и в какое-то другое место – например, обратно в Одессу к старым и новым знакомым?). Вряд ли в ходе этих событий произошло что-то значимое: иначе бы об этом рассказал уже в советское время Борисов, делясь своими воспоминаниями с журналом «Каторга и ссылка» [62]. Но очевидно, что какие-то обсуждавшиеся вопросы, недопустимые в глазах политического сыска (участие в петербургской общественной жизни или предложения по заведению контактов с новороссийской молодежью), не оглашались подследственными.

Возможно, что именно эти вопросы побудили Борисова поехать в Саратов и пообщаться со старыми товарищами по революционным кружкам. На допросах он первоначально утверждал, что всего лишь хотел пожить на родине, повидать сестру, «заняться хлебопашеством», но, осознав, что он «это дело не понимает», возвратился на юг [63]. 10 декабря 1869 г. Борисов вызвался дать чистосердечное показание, в котором объяснил, что инициатором поездки в Одессу был Троицкий. Он хотел будущей весной 1870 г. поехать за границу к известному политическому эмигранту М.К. Элпидину, бывшему его знакомому по Казанскому университету, и «посоветоваться с ним о лучшем способе ввозить в Россию для распространения преимущественно французских сочинений о социализме». Троицкий действовал самостоятельно, без связей с какими-либо обществами, а в Елизаветград поехал, чтобы «в обществе кавалерийских офицеров изучить французский разговорный язык», а также потому, что там дешевле жить [64].

11 декабря 1869 г. в Керчи был задержан Троицкий [65]. Избежав по чистому везению ареста в Николаеве, он получил травму во время бури – ему на голову упала черепица, – и в больнице по приметам была установлена его личность [66]. Михаил Петрович Троицкий, выходец из офицерской семьи, в начале 1860-х гг. учился в саратовской гимназии, как и Борисов, был знаком с саратовским кружком Христофорова, интересовался созданием рабочих артелей. Впоследствии, однако, он не присоединился к группе саратовцев, уехавших учиться в столицы: Троицкий в интересах народной пропаганды устроился на винокуренный завод и остался в провинции, разъезжая впоследствии между Саратовым и Астраханью [67]. Троицкий судился за «имение запрещенных книг» [68], но этот эпизод, судя по всему, был не слишком значительным политическим преступлением, поэтому в делах III отделения подробностей о нем не сохранилось.

Доставленный в Одессу 20 декабря Троицкий вскоре сознался в своей переписке с Элпидиным; по его словам, Элпидин предлагал ему открыть в России подпольную типографию. С Борисовым Троицкий обсуждал идею создания рабочих артелей на юге, где можно было бы также заниматься образованием рабочих. Борисов предлагал выделить на это дело 1200 рублей. Для этих целей они и поехали из Саратова в Новороссийский край, договорившись для конспирации покинуть город порознь: сначала Борисов отправился в Царицын, а потом туда же прибыли Троицкий и Кунтушев, сказав всем в Саратове, что они уехали в Нижний Новгород. Судя по всему, между ними были разногласия: Троицкий стал предлагать Борисову использовать капитал не для создания артелей, а для своей поездки к Элпидину, но Борисов отказался, хотя позже присылал деньги Троицкому в Елизаветград. В последний город Троицкий и Кунтушев переехали, поскольку первому он казался удобным местом для создания склада запрещенных изданий. Издания то ли должны были переправляться из-за границы, то ли, согласно предложению Элпидина, печататься тут же. Кунтушев, по словам Троицкого, считал, что в случае ареста нужно оговорить себя в другом, уголовном преступлении, чтобы отвести подозрения в подпольной деятельности [69].

Лишь 26 февраля 1870 г. Кунтушев отказался от своей тактики и подтвердил показания Борисова и Троицкого [70]. Он говорил, что Елизаветград был выбран с целью организовать там «пункт для распространения женевских изданий» и что Троицкий получил от Элпидина в Елизаветграде четыре письма, которые по прочтении сжигал, и потому Кунтушев их не читал. Троицкий передавал слова Элпидина, что тот послал к ним «особого агента», который на границе должен войти в сношения с контрабандистами и потом приехать в Елизаветград. Но агент не появился, и Троицкий просил Борисова достать ему заграничный паспорт, но Борисов отказался. Причины же исчезновения Троицкого из Елизаветграда Кунтушеву, как он утверждал, не были известны [71]. Воспоминания Борисова 1929 г. подтверждают пропагандистскую версию «Елизаветградского дела» [72]. Наконец, судя по сведениям, собранным саратовским судебным следователем в феврале 1870 г., трое товарищей в свою бытность в Саратове не были замечены в какой-либо политической неблагонадежности [73], а стало быть, их решение отправиться на юг, по всей вероятности, носило спонтанный характер.

Итак, непосредственных террористических планов елизаветградцы не строили. Но кто написал два анонимных письма? Кто приезжал к Кунтушеву и Троицкому из Одессы и предлагал взорвать почтовый поезд? Или этот эпизод был выдумкой анонимного «Константина Клоча»? Является ли случайным исчезновение Троицкого из Елизаветграда, больше напоминавшее бегство, и если нет, то откуда ему стало известно о готовившемся аресте? (Троицкий утверждал, что у него закончились денежные средства и он «думал приискать таковые какою-либо должностью в Николаеве или в другом месте», к тому же он разочаровался в Елизаветграде как месте для организации склада; Кунтушеву о своем намерении уехать он не говорил [74]. Это странно: ведь утром 29 октября они вышли из дома вместе и Троицкий унес с собой какие-то вещи [75]. Какой смысл скрывать от товарища факт своего невинного отъезда?) Наконец, главный вопрос: в чем правда, а в чем вымысел подметных писем? Пусть не было реальной организации покушения, но могли же быть разговоры, приведшие к подобным доносам?

Гипотеза: нечаевский след

Ответов на вышеуказанные вопросы следствие не получило. В начале мая 1870 г. под конвоем жандармов Троицкий, Кунтушев и Борисов были отправлены в Петербург [76]; производство по «Елизаветградскому делу», как уже упоминалось ранее, было слито с нечаевским делом, расследованием которого с января 1870 г. занималась специальная комиссия под руководством сенатора Чемодурова [77]. Согласно докладу министра юстиции по нечаевскому делу, окончательный вердикт следствия относительно елизаветградской истории гласил, что сведение о покушении на императора «не подтвердилось ни одним фактом и было скорее плодом вымысла», а целью подследственных были сношения с женевскими эмигрантами, ввоз и распространение сочинений [78]. Трое елизаветградцев по решению Сената были освобождены из-под ареста 10 мая 1871 г. и высланы в Кострому под надзор полиции [79]. Вывод следствия гласил, что Троицкий,

«задумав создать ложную причину необходимости будто бы побега своего из Елизаветграда от преследований полиции, написал сам вышеприведенное письмо (елизаветградское анонимное письмо. – В.К.) к полицмейстеру, указав на несуществующее злоумышление» [80].

Но если причину побега из Елизаветграда и можно было оправдать доносом на самого себя, то какой смысл подводить себя под реальный арест впоследствии в Николаеве?

Еще при первых допросах Кунтушев показал, что в Елизаветграде они с Троицким первоначально останавливались в гостинице Лебедева. В домовой книге была найдена запись постояльца за комнату, почерк которой полиция определила как почерк Кунтушева; он же был, по мнению следствия, «тождественен» почерку анонимного письма [81]. Одним словом, первоначально доносчиком вообще считали Кунтушева, хотя понятно, что второе письмо ни он, ни, допустим, Борисов написать не могли, поскольку уже находились под арестом. При сравнении же письма с записью Троицкого в другой одесской гостинице, гостинице Илькевича, следователями было высказано предположение о том, что автором письма был Троицкий [82]. После ареста Троицкий заявил, что «даст полное, откровенное сознание, для чего просил предоставить ему бумагу и перо» [83]. Вероятно, эти или какие- то другие его показания сопоставили с записью в книге гостиницы Илькевича (что дало положительный результат – запись сделана Троицким) и с анонимными письмами (что дало отрицательный результат – письма написаны не им). Экспертам удалось установить лишь тот факт, что два письма – елизаветградское и николаевское – написаны одной рукой [84]. Автор же так и остался неизвестным.

Можно ли установить его сейчас, спустя полтора века? Любопытно, что в показаниях арестованных ни разу не было упомянуто имя Нечаева. Между тем в конце 1869 г. властями было установлено, что Нечаев после нескольких месяцев эмиграции вернулся в Россию через южную границу и останавливался в Одессе. Следствие заинтересовалось, не мог ли он видеться на юге с участниками «Елизаветградского дела». Проверить эту версию в феврале 1870 г. было поручено прокурору одесской судебной палаты Орлову. По данным министерства юстиции, Нечаев мог приехать в Россию с паспортом на имя московского мещанина Николая Николаева, прописанного в румынском городе Браиле. Полковник Кноп со свойственным ему энтузиазмом высказал мнение, что Нечаев – это тот самый агент Элпидина, которого ждал Троицкий (по словам Троицкого, агент должен был войти в сношения с контрабандистами именно в Браиле) [85]. Орлов также связывал фигуры «агента Элпидина» и Нечаева, но при этом предполагал, что Нечаев, «вероятно, миновал Елизаветград» [86].

В ходе допросов никто из троих елизаветградцев не признался в том, что знал Нечаева или кого-либо из его соратников, и каких-либо фактов, опровергавших это незнание, у следствия не было [87]. Тем не менее подозрение оставалось. В ходе следствия по нечаевскому делу в бумагах участника «Народной расправы» П.Г. Успенского было найдено имя некоего Николая Собещанского, жившего в селе Попушай Аккерманского уезда Бессарабской губернии. По словам Нечаева, у Собещанского можно было найти приют. Собещанский был арестован и рассказал, что 31 августа 1869 г. по дороге в Одессу он случайно познакомился с неким сербом по фамилии Катарошанец, который ехал в Россию, чтобы устроиться работать на железной дороге. Они остановились в гостинице, и там серб рассказал, что его преследует русское правительство, рассуждал о недовольстве народа и говорил, что у него есть товарищи в разных городах, среди которых он назвал Елизаветград: среди упомянутых людей Собещанский запомнил фамилии Борисова и Троицкого. Как-то раз серб ушел и возвратился сильно недовольным, сказав, что не застал в Овидиопольском дворе Борисова, с которым хотел повидаться. Пробыв потом несколько дней у Собещанского в Попушае, серб уехал, сказав, что сначала едет в Елизаветград, а затем в Москву. Собещанский по фотокарточке опознал в сербе Сергея Нечаева [88].

Следствие сопоставило даты: 29 августа Троицкий и Кунтушев въехали в гостиницу Лебедева в Елизаветграде, что подтверждалось записью в книге гостиницы, а Нечаев прибыл в Одессу на пару дней позже. Придя к выводу, что увидеться в Одессе они не могли, власти на этом остановились [89]. Почему-то упоминание Нечаева о том, что он собирался ехать в Елизаветград, не было принято во внимание. Но благодаря сведениям Борисова мы можем узнать, что в Елизаветград Нечаев заезжал: Троицкий и Кунтушев, как сформулировано в воспоминаниях, записанных со слов Борисова И. Ракитниковой,

«...столкнулись с Нечаевым, с которым решили действовать вместе. Но крайняя неразборчивость Нечаева в средствах оттолкнула от него Борисова и его товарищей. Вскоре, по невыясненным обстоятельствам, вся компания подверглась преследованиям полиции; Борисова и Кунтушева арестовывают, Нечаеву и Троицкому удалось скрыться» [90].

Эта цитата позволяет предположить, что встреча с Нечаевым была незапланированной – революционеры «столкнулись» с ним и некоторое время общались. Возможно, о пребывании в Елизаветграде подпольщиков Нечаев узнал в среде революционной молодежи в Одессе и, предложив им поначалу свою помощь, тут же призвал их к каким-то иным действиям, отличавшимся «крайней неразборчивостью» (например, взорвать почтовый поезд?).

Учитывая, что двумя предложениями ранее процитированного отрывка в воспоминаниях Борисова сказано, что Троицкий и Кунтушев поехали в Елизаветград «на поиски контрабандистов», можно утверждать, что не Нечаев был агентом Элпидина, иначе бы Борисов прямо назвал Нечаева ожидаемым контрабандистом. Таким образом, предположение Кнопа, с которым впоследствии согласился и Гросул [91], представляется необоснованным. К тому же, по различным свидетельствам, Нечаев и Элпидин весьма пренебрежительно относились друг к другу. Так, Нечаев говорил Успенскому, что Элпидин с ним и Бакуниным «не имеет ничего общего, так как занимается вздором – изданием книг» [92]. А сам Элпидин в начале XX века вспоминал, что виделся с Нечаевым всего один раз и «сохранил от встречи с ним неблагоприятное впечатление» [93].

Некоторые сведения, связанные с планами Элпидина по организации перевоза запрещенных изданий в Россию, можно почерпнуть из показаний отставного поручика Н.А. Шевелева, встречавшегося во второй половине 1860-х – начале 1870-х гг. с Элпидиным в Швейцарии. Летом 1869 г. Шевелев в разговоре с эмигрантом слышал, что заграничные издания нужно перевозить

«только до Одессы к одному лицу, фамилию которого он не сказал, и уже оттуда будут развозиться в разные места России, что они (Элпидин и его окружение. – В.К.) уже запаслись там дельным человеком» [94].

Элпидин предлагал Шевелеву распространять литературу среди проживавших на юге молокан, и с этой целью Шевелев осенью 1869 г. пересек границу, встретившись по рекомендации эмигранта с неким «Николаем Ивановичем» в молдавском селе Чучьма (его реальная личность так и осталась неизвестной) и доктором-поляком в Измаиле [95]. Не ясно, мог ли Шевелев быть предполагаемым агентом, о котором Элпидин писал Троицкому (никаких фактов, связывающих его поездку с «Елизаветградским делом», нет), был ли кто-то еще, кого он по той же схеме хотел отправить в южные губернии, или же, ввиду своего подозрительного характера, Элпидин и вовсе дал Троицкому ложную надежду, не собираясь в реальности с ним сотрудничать.

Тот факт, что Нечаев не сотрудничал с Элпидиным, подтверждается и сведениями Шевелева. После случайной, как утверждал Шевелев, встречи с Нечаевым в Одессе, он получил выговор от «Николая Ивановича» за нарушение требования Элпидина вступать в контакт только «с теми, о ком он вам скажет или напишет». На возражение Шевелева о том, что он наблюдал, как ему показалось, «дружеские отношения» между Элпидиным и Нечаевым, «Николай Иванович» ответил, что Элпидин характеризовал Нечаева как «мальчика», а о деятельности этого «молодца» и «искателя приключений» ему, «Николаю Ивановичу», ничего от Элпидина неизвестно [96].

Итак, согласно Борисову, вскоре после встречи с Нечаевым компания «подверглась преследованиям полиции». Троицкий и Нечаев,

«...скрываясь от ареста, сели на пароход, но полиция усиленно разыскивала их; всюду разосланы были их приметы и обещана награда за их поимку. На пароходе против обоих беглецов почему-то возникли подозрения. Тогда они, воспользовавшись ночью, отвязали лодку от парохода и скрылись в херсонских камышах», – говорилось в публикации воспоминаний [97].

Не этим ли объясняется странное появление Троицкого в Николаеве? Николаев стоит в устье реки Ингул, и на этой же реке расположен Елизаветград. Из-за скорого, спешного побега с парохода Троицкий мог или забыть, или потерять свои вещи, из-за чего остался без денег, и до Николаева ему пришлось добираться пешком. Воспоминания Борисова подтверждают ряд фактов, упомянутых в анонимных письмах: в первом письме указан человек, приехавший к Троицкому и Кунтушеву из Одессы и предлагавший взорвать поезд (Нечаев?); во втором письме сказано, что в Николаеве находятся Ялпидин (т.е. Троицкий) и Кузнецов (Нечаев?).

Кто мог написать донос в Елизаветграде, не подорвав доверия Троицкого и Кунтушева, а затем знать о том, что Троицкий и Нечаев, сбежав вдвоем из Елизаветграда, оказались в Николаеве, чтобы уже на следующий день по их прибытии в город сообщить об этом местному полицмейстеру? На наш взгляд, этим человеком мог быть только сам Нечаев! Он же и рассказал Троицкому о вероятном аресте, способствуя его побегу. Возможно, так он надеялся и слегка отомстить елизаветградцам за отказ сотрудничать, и завоевать при этом доверие Троицкого, толкнув его к более радикальной позиции. Становится ясно, почему в письмах реальные факты (имена и адреса людей, хорошо известные анонимному автору) перемешивались с явным вымыслом (террористическими планами, идеей ограбления почты, представлением Троицкого в качестве опасного политического эмигранта), что должно было быстро привлечь внимание политического сыска, но при этом имя Нечаева осталось неназванным.

Напомним, что еще во время студенческих волнений 1868–1869 гг. в Петербурге Нечаев проявил интерес к манипулятивному воздействию на молодежь. Так, он был недоволен, узнав, что его товарищ З.К. Ралли уничтожил записку вольнослушателя Технологического института Г.П. Енишерлова, в которой последний предлагал свое участие в возможном акте цареубийства [98]. После того, как подписной лист с одной из студенческих сходок, руководимой Нечаевым, оказался в руках полиции, среди студентов ходили достаточно убедительные слухи о том, что этот документ должен был держать «опрометчивых молодых людей в кулаке», а в полиции он оказался не без помощи самого Нечаева [99].

К сожалению, оригиналы анонимных писем, почерк которых можно сравнить с каким-нибудь автографом Нечаева, в центральных архивах не сохранились. Тем не менее гипотеза о нечаевском следе в «Елизаветградском деле» показывает склонность его фигурантов к мирным формам подпольной деятельности. Тем самым утверждение о широком распространении радикальных и террористических воззрений в революционном движении конца 1860-х гг., лишившись одного из аргументов, становится несколько менее убедительным.

По этой теме читайте также:

Примечания