К 75-летию Юрия Муравьёва

Иногда события нашей жизни образуют удивительные цепочки. Осенью 2010 года подумалось, что давно не интересовалась философией. По этому поводу вспомнила тот период, когда училась в московском Университете марксизма-ленинизма (УМЛ), и, конечно же, Юрия Алексеевича Муравьёва, который вёл семинарские занятия в моей группе. И вдруг через пару недель встречаю одногруппника и узнаю, что учитель наш недавно умер. Для меня потеря очень серьёзная, несмотря на то, что личное общение с этим замечательным человеком продолжалось недолго.

В УМЛ в начале 1980-х я попала не по собственной воле (думаю, как и все, кто там учился). В школу, в которой работала учителем русского языка и литературы, пришла депеша о необходимости направить в это, довольно странное, учебное заведение кого-нибудь из молодых преподавателей, желательно историка или словесника. Директриса выбрала меня. А я, в свою очередь, из трёх возможных факультетов выбрала философский: всё-таки как-то поприличней звучит, да и предмет для меня был небезынтересный. Правда, большой надежды на то, что именно философией там придётся заняться, не было: подозревала, что, как и везде в те времена, будут мучить догмами, подкреплёнными выдернутыми из контекста высказываниями классиков марксизма.

Действительно, лекции были ужасными. Читали их какие-то военные дядечки, с родным русским языком знакомые кое-как. Помнится, сочинила даже пару весёлых стишков по поводу произвола в ударениях со стороны этих лекторов. Но зато как мне повезло с преподавателем, который взялся вести у нас семинары!

Познакомились мы с ним перед самым первым занятием. Я ведь этот распрекрасный УМЛ чуть не бросила — настолько витийствующие солдафоны мне надоели. Но когда количество пропущенных мною учебных часов перевалило через довольно значительную отметину, в школу позвонила какая-то администраторша из университета и нажаловалась на моё поведение директрисе. Та, надо отдать ей должное, не устраивала мне взбучки, но попросила наше скромное заведение не позорить и всё-таки доучиться, тем более что у меня там были сплошные «пятёрки».

И вот прилетаю я после значительного перерыва на Полянку, где располагался университет. Куда ринуться, не знаю, ищу людей, которые подсказали бы. В коридорах тишина, как назло. Наконец, вижу полуоткрытую дверь, бросаюсь к ней. Небольшая комната, в ней тихо сидят двое. Рассказываю, кто я и что мне нужно. Один из сидельцев поднимается из-за стола, просматривает какой-то список… «Вы пришли именно туда, куда следует. Вы у меня в группе. Муравьёв, Юрий Алексеевич», — смотрит весело и внимательно. У меня, видимо, физиономия не слишком радостная, поэтому продолжает: «Вам нужно пройти в такую-то аудиторию. А изумительное ваше пальто можно оставить на первом этаже. Да не волнуйтесь, э… — подглядывает в список, — Елена Владимировна. Мы ещё подружимся, вот увидите».

И увидела. После всех этих долдонов при погонах живой человек! Серая скука удалилась, пришло здоровое любопытство к знанию. Стали даже иногда пересекаться перед семинарами, оба почувствовали нечто родственное друг в друге. Выяснилось, что Муравьёв закончил в своё время педагогический институт, историко-филологический факультет, немного даже поработал в школе. Обожает поэзию и музыку, так же, как и я, берёт каждый год абонементы в консерваторию. Он оказался одним из тех редких людей, полчаса общения с которыми стоят десятилетий болтовни с другими.

Работа в УМЛ, конечно, диктовала Юрию Алексеевичу определённые границы, за которые он не выходил в объяснении марксизма, было понятно, что он многое недоговаривает. Но также очевидно было и то, что он никогда не станет откровенно врать про построенный в СССР социализм. В завершение курса мы писали довольно обширные работы, меня приятно удивила в списке предлагаемых тем та, что касалась борьбы материализма и идеализма в античности (точную формулировку привести не могу, уже запамятовала). Вот её-то я и взяла. Муравьёв, как выяснилось, тоже удивился: он включил её на авось, потому что обозначенный в ней исторический период наши лекторы проскакивали галопом, упоминая лишь пару древнегреческих имён.

Узнала я об этом уже после окончания УМЛ. Примерно через месяц после вручения дипломов он позвонил, сказал, что есть повод встретиться, надо обсудить то, что я накрапала. Конечно, мне была лестна подобная заинтересованность в скромной курсовой. Она ведь не могла претендовать на нечто серьёзное и законченное, это я хорошо понимала. Но Юрий Алексеевич сказал, что его остановили три момента: моя осведомлённость о древних мыслителях, неплохой язык изложения и самостоятельность подхода к теме. Тут уже я повеселилась: ещё студенткой я проштудировала учебник Асмуса по античной философии, кое-что почитала у Аристотеля. Маркса и Ленина, когда училась в институте, читала, делая подробные конспекты. А язык — это просто, я всё-таки его преподаю, кроме того пробую себя в писательстве. Самостоятельность мысли вытекает из всех перечисленных выше обстоятельств.

«То есть ты для себя почитываешь философов? Это похвально, — улыбнулся он. — Хотя было бы гораздо продуктивнее заняться предметом систематически. Тебе надо учиться дальше…» Нужно сказать, он меня сильно поразил. Философия интересовала меня ещё с ранней юности, со старших классов школы, однако я никогда не думала о том, чтобы прочно связать себя с её изучением. Всегда бредила литературой. «Ну, литература, — протянул Муравьёв, — куда она от тебя денется? Я тоже из литературы вылупился. Ты же знаешь, сначала был историко-филологический факультет». И вот он начал меня убеждать, что следует задружиться с людьми из некоторых вузов, возможно даже, закончить философский факультет МГУ, потому что корочки УМЛ всерьёз не считаются, хотя формально констатируют высшее образование, — и двигаться далее в науку. Конечно, на первых порах будет нелегко, но я обязательно втянусь, у меня всё должно получиться. А он мне поможет. Везде, где будет необходимость. Потому что пока я, разумеется, дикарка-самоучка, однако шансы внушительные.

Не могу вам передать, как трудно было остановить его в этих внезапно обрушившихся на мою голову мечтаниях. Но не остановить было бы нечестно.

«Это невозможно, я иду другой дорогой, — протянула я. — У меня уже сейчас два воза: литературное творчество и работа в школе. Тянуть ещё один я не могу. Поэтому на философском поле навсегда останусь просто любителем».

«А ты уверена, что литература для тебя важнее? Мы все в молодости поэты, потом у большинства это проходит. Поверь мне, я старше, я вижу людей отчётливее, я уже подсмотрел в группе некоторых», — не унимался он. Я не сдавалась. «Вот ведь упрямая, даже не ожидал, что ты такая, — наконец, вздохнул. — Хорошо. Давай вот что сделаем. Пока каникулы, у тебя будет время, так? Прочитай кое-что, потом поговорим». И заставил меня записать перечень статей Гегеля. Я что-то промямлила про то, что рановато, наверное, такие штуки мне осмысливать. Он хмыкнул в ответ: «Вот и посмотрим, рановато или как». А в дополнение к Гегелю вручил машинописный вариант нескольких своих литературных рецензий.

Вы спросите, что это за странная дружба была между нами? Никакая не странная — абсолютно нормальная для людей, не сковывающих себя стереотипами, то есть действительно свободных людей. Можем ли мы знать, где и в какой час встретим тех, кто нам по-настоящему близок в духовных ценностях? И не торопимся ли мы потерять таких людей, боясь быть неправильно понятыми как раз теми, кто нам на самом деле чужд? Юрий Алексеевич был смелым и бескорыстным человеком — как и полагается тому, кто ищет истину. Да, он не считал зазорным встречаться с теми, кого обнаруживал как потенциальных единомышленников, более того, он считал совершенно естественным протянуть им руку помощи. Хотя сам переживал довольно трудные времена — подработка в УМЛ возникла не случайно, застолбиться всерьёз в столице, понимая абсурдность того, что вещали «марксисты-ленинцы» на всех философских кафедрах, было нелегко.

Озадачивая Гегелем, он, по-видимому, надеялся, что с этого и начнётся процесс моего втягивания в новую жизнь. Но двухмесячный школьный отпуск иссяк, я вернулась к обычному ритму: подготовка к урокам, сами уроки, по вечерам и ночам своя писанина. Даже просто читать научную литературу в таких условиях проблематично, учитель словесности работает напряжённо. «И что, будешь и дальше проверять эти бесконечные тетради? Они же там чёрт знает что пишут!» — воскликнул Муравьёв, когда я сообщила, что далее гарантировать систематического интереса к философии не могу.

«Закавыка ещё в том, что я хороший учитель. Меня проверка тетрадей не раздражает, — засмеялась я. — Да и полезно писателю среди людей повертеться. А то о чём писать-то? Сегодня мне грустно, завтра весело — таких писак полчища».

И мы расстались. Какое-то время ещё перезванивались, но постепенно каждый ушёл в свои дела. Нет, я нисколько не сожалею о том, что отказалась от научных перспектив — действительно, выбрала то, без чего никак не могу, и, думаю, получается у меня лучше всего. Философия же полностью из моей жизни не исчезла, считаю необходимым периодически разминать мозги, а какая другая наука способствует тому наиболее эффективно? Да и может ли человек называть себя культурным, если не старается быть в курсе того, над чем бьётся мировая мысль? Злюсь, когда сталкиваюсь с субъектами, жующими алогичную заумь и объявляющими себя при этом учёными философами. Смеюсь, когда телевидение смакует речи экзальтированных словоблудов. Ужасаюсь обилию макулатурных книг про мудрость тёти Моти и дяди Боба. В общем, уроки Юрия Алексеевича даром не прошли. И чем дольше я живу, тем больше понимаю, как важно, что они были.