Дорогой Андрэ Жид,

Вы недавно председательствовали в Париже на международном конгрессе писателей в защиту культуры. На этом конгрессе вопрос о праве мыслить в СССР был поставлен лишь в связи с моей судьбой и, по-видимому, против воли большинства участников[1]. Мне сообщили, что тогда же Вы делали попытки спасти мои рукописи, задержанные московской цензурой. Рукописи эти все еще находятся в Москве так же, как и все мои личные бумаги, заметки, черновые наброски — все, что накопляется наиболее ценного за человеческую жизнь. Благодарю Вас за то немногое, что Вы сделали для меня, как и за беспристрастие, проявленное Вами по отношению к моим друзьям, защищавшим меня, которым отказывали в слове.

В той великой драме, в которой мы участвуем, дело, в сущности, не в Вас и не во мне. Вы, Андрэ Жид, заняли место среди революционеров, — разрешите же коммунисту говорить с Вами с полной откровенностью о том, что для нас дороже всего. Я вспоминаю страницы Вашего дневника, где Вы отмечали в 1932 году, что принципиально примкнули к коммунизму потому, что он обеспечивает свободное развитие человеческой личности. (Я восстанавливаю Вашу мысль по памяти, — у меня не осталось ни одной книги и нет свободного времени, чтобы разыскать Ваше точное выражение). Со смешанным чувством читал я в Москве эти страницы. Прежде всего я был счастлив, что Вы пришли к социализму, Вы, за чьими мыслями — хотя и издалека, — я следил, начиная с горячих лет моей юности. И вместе с тем я был удручен контрастом между Вашими утверждениями и окружавшей меня действительностью. Страницы Вашего дневника я читал в такое время, когда никто не рискнул бы вести дневник, зная, что в какую-нибудь ночь за ним неминуемо придет политическая полиция. Читая страницы Вашего дневника я испытывал чувство, похожее на то, которое испытывают фронтовики, получая в окопах тыловые газеты и находя в них лирическую прозу о последней войне за право и прочее. Возможно ли, спрашивал я себя, чтобы Вы ничего не знали о нашей борьбе, о трагедии революции, опустошенной изнутри реакцией? Ни один рабочий не мог высказать своего мнения, каково бы оно ни было, и каким придушенным голосом он бы этого ни сделал, — его немедленно выгоняли из партии, из профессионального союза, с завода, арестовывали, ссылали. Три года прошло с тех пор, и какие годы! Отмеченные гекатомбами[2], последовавшими за убийством Кирова, массовыми ссылками части населения Ленинграда, арестами многих тысяч старых коммунистов, переполнением концлагерей, — несомненно наиболее обширных во всем мире.

Если я Вас действительно правильно понимаю, дорогой Андрэ Жид, Вы всегда имели мужество держать глаза открытыми. Вы не можете сегодня закрыть глаза перед действительностью — иначе Вы не имели бы морального права обращаться к рабочим, для которых социализм нечто гораздо большее, чем идея: это дело их духа и их плоти, смысл самой жизни.

Право на духовную жизнь? Сухая доктрина, лишенная всякого содержания, грубо задушенная во всех областях: в области печатного слова — она сведена к обязательному повторению, слово в слово, или, самое большее, к плоским комментариям высказываний одного человека. История каждый год переделывается заново, переделываются энциклопедии, библиотеки чистятся, чтобы вычеркнуть повсюду имя Троцкого, устранить или очернить других сподвижников Ленина, поставить науку на службу агитационным интересам момента: вчера разоблачая Лигу Наций, как низкое орудие англо-французского империализма, сегодня изображать ее, как орудие мира и человеческого прогресса... А условия работы писателя, т.-е. человека, профессия которого состоит в конечном счете, в том, чтобы говорить за тех у кого нет голоса? Мы видели, как Горький переделал свои воспоминания о Ленине с тем, чтобы в последнем издании заставить Ленина говорить прямо противоположное тому, что он говорил на страницах первого издания[3]. Литература, все мельчайшие проявления которой направляются сверху; подлинный литературный мандаринат, великолепно организованный, с жирными подачками и, разумеется, — благонамеренный. Что же касается других. Что стало с духовным братом нашего великого Александра Блока, автором «Истории русской общественной мысли», Ивановым-Разумником[4]? В 1933 году он сидел в тюрьме, как и я. Правда ли, как утверждают, что старый поэт символист, Владимир Пяст покончил самоубийством в ссылке[5]? Преступление его было велико: он впал в мистицизм. Но вот и материалисты разных оттенков: что стало с Германом Сандомирским[6], автором известных работ об итальянском фашизме, приговоренном к смерти при старом режиме? В каком он находится сейчас изоляторе, в какой ссылке и почему? Где Новомирский[7], тоже каторжанин при старом режиме, инициатор первой советской энциклопедии, приговоренный недавно к десяти годам концлагеря — за что? Оба они старые анархисты. Позвольте назвать Вам также и коммунистов, участников Октября, лучших представителей интеллигенции (мне тяжко и упоминать их имена): Анишев[8], перу которого принадлежат «Очерки истории гражданской войны», единственная честная и яркая работа по этому вопросу по-русски; Горбачев[9], Лелевич[10], Вардин[11] — все трое, критики и историки литературы. Эти четверо подозрительны своими симпатиями к зиновьевской группе, и они — в концентрационном лагере. А вот несколько троцкистов, которых подвергают наиболее жестоким преследованиям, ибо это наиболее стойкие. Они находятся в тюрьмах и ссылках в течение последних восьми лет: Федор Дингельштедт[12], профессор агрономии в Ленинграде; Григорий Яковин[13], профессор социологии; наш молодой и талантливейший Солнцев[14] умер в январе от последствий голодовки. Ограничиваюсь здесь упоминанием писателей, иначе длинные страницы были бы испещрены именами героев. Я чувствую себя несколько униженным, делая эту уступку — простите мне ее — кастовому духу писателей. Что стало с основателем Института Маркса и Энгельса, Рязановым? Мертв или жив еще после своей упорной борьбы в Верхнеуральском изоляторе, историк Суханов, давший нам монументальную историю февральской революции 1917 года? Какой ценой оплачивает он сделку со своей совестью, которую от него потребовали и на которую он имел слабость пойти?

А человеческое бытье и сознание? Но Вы наверное сами чувствуете, что надо остановиться. Никакая внутренняя опасность не оправдывает этих безрассудных репрессий, — разве что дело идет об опасностях, выдуманных для своих потребностей за кулисами ГПУ. Бросается в глаза, как чудовищный полицейский аппарат, сам порождая многочисленные жертвы, делает из советских тюрем подлинные школы контр-революции, где вчерашние советские граждане перековываются в завтрашних врагов. Все это можно объяснить лишь тем, что, напуганная последствиями своей собственной политики и привыкшая к абсолютной власти над бесправной массой, — правящая бюрократия потеряла контроль над собой. Здесь пришлось бы затронуть вопрос о чрезвычайно низко упавшей реальной заработной плате; о рабочем законодательстве, скандально нарушаемом принуждением; о системе внутренних паспортов, лишающей население права передвижения; о специальных законах, устанавливающих смертную казнь для рабочих и даже для детей; об институте заложников, безжалостно карающем всю семью за проступок одного; о законе, карающем смертной казнью рабочего за попытку перейти границу СССР без паспорта (не забывайте, что получить заграничный паспорт невозможно) и обрекающем всех его родных на ссылку.

Мы боремся с фашизмом. Но как бороться с фашизмом, когда в тылу у нас столько концентрационных лагерей? Задача эта не проста, как Вы видите, и никому не дано ее упростить. Никакое новое приспособленчество, никакая священная ложь не помогут зажить этим язвам. Линия обороны революции проходит не только через Вислу и границу Манчжурии. Не менее повелителен долг защиты революции внутри страны — против реакционного режима, установившегося в пролетарской столице и постепенно лишающего рабочий класс всех его завоеваний. В одном только смысле СССР остается самой большой надеждой людей нашей эпохи: советский пролетариат еще не сказал своего последнего слова.

Может быть, дорогой Андрэ Жид, это исполненное горечи письмо даст Вам что-нибудь новое. Я на это надеюсь. Заклинаю Вас — не закрывайте глаз, посмотрите на то, что происходит позади изобретательной и дорогостоящей пропаганды, парадов, шествий, конгрессов, новых маршалов, — как все это старо! — Вы увидите революцию, пораженную в самых ее живых тканях и зовущую нас всех на помощь. Согласитесь со мной, — замалчивая ее язвы и закрывая глаза — ей служить нельзя. Никто не представляет лучше Вас передовую интеллигенцию Запада, которая если и много сделала для цивилизации, должна еще много сделать, чтобы пролетариат мог простить ей то, что она не поняла смысла войны 1914 года, не признала в начале величия русской революции, не достаточно защищала рабочие свободы. Теперь, когда она, наконец, с симпатией поворачивается в сторону социалистической революции, воплощающейся в СССР, ей надо всерьез выбирать между слепотой и открытым взглядом на действительность. Разрешите мне сказать Вам, что рабочему классу и СССР можно служить, лишь смотря в лицо действительности. Разрешите обратиться к Вам от имени всех тех, кто там имеет мужество, — имейте и Вы мужество смотреть в лицо этой действительности.

По этой теме читайте также:

Примечания