Напряженность все росла, и с конца 1940 г. Сталин стал предпринимать действия по всем направлениям. В то время, как военные проводили большие оперативно-стратегические игры, он прибег к дипломатии в попытке разрешить пограничные конфликты с Германией в Литве и увязать их с экономическим соглашением, к заключению которого Берлин так стремился[1]. По вопросам, связанным с буферной зоной, Сталин был непреклонен. В то же время он был готов идти на значительные уступки, поставляя немцам сырье и ресурсы, — а ведь они были так нужны самой России для ее военных усилий. До этого Сталин решительно отказывал немцам в этих поставках[2].

Решимость Сталина предпринимать любые шаги для умиротворения Германии была в значительной степени вызвана непрерывно поступавшими на его рабочий стол разведывательными сводками. К концу марта начальник разведывательного управления НКВД сообщил Тимошенко, что он расценивает намерения Германии, как серьезные. Он перечислил 21 случай несомненных передвижений немецких войск и их сосредоточения на границах за период с конца февраля и особенно в течение марта[3]. Шло время, и к середине апреля досье по вопросу о концентрации немецких войск, составленное разведкой НКВД, стало столь объемным и впечатляющим, что придало НКВД Достаточно уверенности, чтобы направить соответствующее сообщение в военную разведку. А уверенность была очень нужна, ведь дух этого сообщения не соответствовал подходу Сталина к оценке ситуации в целом. Через неделю последовал новый совершенно потрясающий доклад — теперь уже о 43 случаях нарушений немцами советского воздушного пространства. Количество совершенных менее чем за две недели нарушений, также как и тот факт, что во многих случаях разведывательные полеты над советской территорией достигали глубины 220 километров и все это исключало возможность ошибок летчиков[4]. После этого Голиков также представил доклад, свидетельствовавший о развитии событий в этом же направлении обратив особое внимание на то, что в первые две недели апреля было отмечено массовое передвижение войск из Германии к русским границам, они размещались теперь в районах Варшавы и Люблина. Факты говорили сами за себя, поэтому был сделан недвусмысленный вывод: «Продолжается переброска войск, накопление боеприпасов и горючего на границе с СССР»[5]. Скрывать дальше направление развития событий стало невозможно. Цифровые данные, представленные Сталину, свидетельствовали, что с февраля численность немецких войск вблизи советских границ возросла на 37 пехотных, на 3—4 танковые дивизии и на 2 моторизованные дивизии[6]. И тем не менее, несмотря на все это, русские в тот момент еще не уяснили для себя истинные цели Германии. Этому помешали немецкая кампания дезинформации, запутанная картина войсковых передвижений, совпавших по времени с вспомогательной операцией на Балканах, а также неторопливость, с которой осуществлялось передислоцирование немецких войск. Более того, сам момент нападения еще не был окончательно определен германским руководством.

Страстное желание Шуленбурга предотвратить войну еще более запутывало Сталина. Позиция Шуленбурга оказала катастрофическое воздействие на способность Сталина правильно понять намерения Германии. Сообщив Молотову о присоединении Болгарии весной 1941 г. к Тройственному пакту, Шуленбург сразу же постарался смягчить удар, указав, что целью этого шага было стремление не дать англичанам захватить прочный плацдарм в Греции. Германия не вынашивает агрессивных замыслов против Болгарии, сказал он. Молотов, «тон и манера поведения которого выдавали его большую озабоченность», затем напомнил о советских предложениях, на которые не было получено какого-либо ответа. Тем не менее, русские еще не утратили надежду помешать немецкому вторжению на Балканы. В присутствии Шуленбурга Молотов собственноручно написал неофициальный меморандум, в котором среди прочего говорилось, что «германское правительство должно понимать, что оно не может рассчитывать на поддержку своих действий в Болгарии со стороны СССР»[7].

Неудачная позиция по вопросу о Югославии и последовавшие военные операции положили конец надеждам России на сохранение какого-то ощутимого контроля над этим регионом, имевшим жизненно важное значение для ее обороны. И тем не менее Сталин был по-прежнему убежден в том, что, применяя тонкое политическое маневрирование, еще можно предотвратить или по крайней мере оттянуть начало войны. Для этого, считал он, надо вернуться к предложениям, сделанным Риббентропом Молотову в Берлине. Сталину пришлось бы добиваться крайне сложного равновесия между положением зависимости от Германии и внешними проявлениями уверенности в себе. Он должен был осуществлять это маневрирование таким образом, чтобы отбить охоту и у немцев, и у англичан воспользоваться его слабостью. Точка зрения Майского, кажется, соответствовала позиции Сталина: и тот, и другой надеялись, что свои очередные шаги немцы предпримут против Англии. Вариантом номер один, возникавшим в представлении Майского, была бы военная кампания против Турции и далее проникновение на Ближний Восток. Другим, и более реальным, вариантом был бы захват Гибралтара с помощью Испании — или без нее; тем самым было бы покончено с господством британского флота в Средиземноморье, открывались бы новые перспективы для действий в Северной Африке и на Ближнем Востоке. Поэтому для России наилучшей линией поведения было бы избегать подобной участи и оказывать сопротивление попыткам втянуть ее в конфликт[8]. Альтернативой было бы прилагать все усилия к умиротворению немцев в надежде продлить срок действия пакта Риббентропа-Молотова. и расширить сферу его применения.

Советское решение любой ценой избегать конфликта с Германией, вероятно, было принято всего через два дня после заключения с Югославией Договора о дружбе и ненападении. Это соглашение не остановило Гитлера, который отдал приказ наказать Белград. Были совершены налеты авиации на Белград, и в эти же часы немецкие танковые колонны шли на огромной скорости к югославской столице. 8 апреля Деканозов по поручению Молотова посетил Вайцзеккера для обсуждения второстепенных вопросов двусторонних отношений. Вайцзеккера поразило, что Деканозов «не произнес ни одного слова критики в связи с нашей интервенцией в Югославии». Его мысли были далеко от этого. Деканозов, казалось, был заинтересован визитом в Берлин министра иностранных дел Японии Мацуоки. Немецкий дипломат заверил Деканозова, что визит Мацуоки явился продолжением усилий по расширению Тройственного пакта, а сам пакт «имел целью предотвратить расширение войны»[9].

Невооруженным глазом было видно, что русские после падения Югославии впали в состояние паники. Криппс был абсолютно прав, выступив против передачи им расплывчатых предупреждений Черчилля. Криппс говорил при этом, что русские очень внимательны к сигналам опасности и делают все, что в их силах, чтобы противостоять растущей угрозе. Первой реакцией на разгром Югославии стало поспешное заключение 13 апреля 1941 г. Пакта о нейтралитете с Японией. Это было сделано во время возвращения Мацуоки на родину, когда он проезжал через Москву. Сталин так рвался заключить соглашение, что отказался от всех своих ранее выдвигавшихся оговорок и уступил чрезмерным японским требованиям. Это было блестящим достижением для России, ибо заключение пакта снимало угрозу открытия против нее второго фронта в случае начала войны с немцами. Однако историки не разглядели, в чем же заключается для Сталина достигнутый успех. А дело в том, что в его первоочередные цели входило добиваться помощи Японии в своих возобновившихся попытках найти подходы к Германии — это расчищало бы путь к присоединению России к Тройственному пакту. Сталин сказал Мацуоке, что, заключая соглашение, он надеялся продемонстрировать отсутствие намерений «заключать сделки с какой-нибудь англо-саксонской державой». Он также заявил о своей готовности «к широкому сотрудничеству с участниками Тройственного пакта»[10].

Сталин, кроме того, избрал этот момент для того, чтобы сбросить последние идеологические оковы, которые могли бы омрачить его отношения как с Германией, так и с Англией. В полночь 20 апреля члены Политбюро, насладившись жизнерадостным зрелищем таджикских плясок в Большом театре, вернулись в Кремль, чтобы участвовать в рутинном ночном заседании, на которое был также вызван Димитров. Сталин воспользовался этим случаем, чтобы высказать свои взгляды на перспективы мирового коммунизма, которые у него сложились за последнее время. Он был весьма далек от того, чтобы думать о «ледоколе». Наоборот, Сталин подорвал сами основы Коминтерна тем, что выступил в защиту «национального коммунизма»:

«... следовало бы компартии сделать совершенно самостоятельными, а не секциями К.И. Они должны превратиться в национальные компартии, под разными названиями — рабочая партия, марксистская партия и т. д. Название не важно. Важно, чтобы они внедрились в своем народе и концентрировались на своих особых собственных задачах. У них должна быть коммун. программа, они должны опираться на марксистский анализ, но, не оглядываясь на Москву, разрешали бы стоящие перед нами конкретные задачи, в разных странах совсем различные... Интернационал был создан при Марксе в ожидании близкой международной революции. Коминтерн был создан при Ленине также в такой период. Теперь на первый план выступают национальные задачи для каждой страны. Не держитесь за то, что было вчера. Учитывайте строго создавшиеся новые условия»[11].

Это решение немедленно стало осуществляться. Утром следующего дня Димитров и члены Президиума Исполкома Коминтерна начали разработку новых условий принятия в Коминтерн, которые должны были заменить воинствующие 21 условие, написанные Лениным в 1921 году. Особо подчеркивалось следующее:

Полная самостоятельность отдельных компартий, превращение их в подлинные национальные партии коммунистов данной страны, руководящиеся коммунистической Программой, но разрешающие конкретные свои задачи по-своему, сообразно условиям своих стран, и несущие сами ответственность за свои решения и действия[12].

Вслед за этим Сталин приказал, чтобы обычные коммунистические лозунги, выставлявшиеся на улицах во время празднования 1 Мая, были заменены другими, восхвалявшими национализм и национальное освобождение[13]. Сталинские слова, сказанные Димитрову именно утром 22 июня, показывают, сколь далеко его мысли были от идеи революционной войны. С бесспорным чувством облегчения он говорил Димитрову, что, хотя Коминтерн, может быть, надо еще какое-то время сохранять, «партии на местах разворачивают движение в защиту СССР. Не ставить вопрос о социалистической революции. Сов. народ ведет Отечественную войну против фашистской Германии. Вопрос идет о разгроме фашизма»[14].

Новый германо-советский пакт?

Появление Сталина на вокзале во время проводов Мацуоки было для Москвы тех лет делом неслыханным. Этот шаг, однако, был вызван не отъездом Мацуоки, а совершенно непреодолимой необходимостью умиротворения Германии[15]. Большинство историков не поняли значения этого странного эпизода. Шуленбург умышленно пошел на искажение смысла сцены на вокзале; в своем сообщении, направленном на Вильгельмштрассе, он прежде всего стремился показать, что он точно передает взгляды Сталина. Он начал свою телефонограмму с того, что всячески стремился донести до министерства иностранных дел то значение, которое Сталин придавал шагам к примирению между двумя сторонами. Шуленбург сообщал со слов Мацуоки, что тому Сталиным было сказано: «Он, т.е. Сталин — убежденый приверженец держав оси и враг Англии и Америки». Затем Шуленбург, не скупясь на драматические интонации, описывал, как Сталин, на глазах у всех, находившихся на вокзале, нашел его среди толпы, обнял за плечи и сказал ему: «Мы должны остаться друзьями и Вы должны теперь для этого сделать все!»[16]. Шуленбург, уезжая на следующее утро в Берлин, был решительно настроен на то, чтобы убедить Гитлера в личной беседе, что война против Советского Союза — это безумие.

Скорее всего, консультации в Берлине были начаты по инициативе Шуленбурга, хотя позже и Риббентроп, и Вайцзеккер претендовали на авторство[17]. Срочность была вызвана тем, что позиция Сталина в связи с событиями в Югославии предоставила, наконец, Гитлеру предлог для того, чтобы запустить в действие свои планы применить силу для разрешения конфликта с Россией. Оппозиция этому курсу на какое-то время привела к образованию внутри министерства иностранных дел неустойчивого союза вышеназванных лиц. Гитлер, как и Сталин, осуществлял власть, сея раздоры между военными, политиками и чиновниками[18]. Ни Риббентропу, ни министерству не было известно о шедших полным ходом военных приготовлениях Германии, не говоря уже о директивах по плану «Барбаросса». Тем не менее, было совершенно очевидно, что Гитлер утратил интерес к дипломатическому процессу и держит министерство иностранных дел на расстоянии. Более того, находясь в Берлине, было невозможно не услышать все более усиливающиеся слухи о надвигавшейся войне, которые явно отражали исключительно сильную подозрительность Гитлера в отношении России[19]. Поэтому сторонники создания Континентального блока утратили большую часть своих позиций; однако они все еще искали пути к тому, чтобы решение о войне было изменено.

Пакт с Россией, заключенный в августе 1939 г., стал для Риббентропа его наивысшим дипломатическим успехом. Теперь он надеялся вознестись на такую же высоту вновь, введя Россию в Тройственный пакт и переключив ее устремления к югу, против Британской империи. Этих взглядов Риббентроп придерживался вплоть до ранней весны 1941 г., то с возраставшим, то с уменьшавшимся упорством. Еще в августе 1940 г. он прилагал огромные Усилия, чтобы убедить генерал-фельдмаршала Кейтеля отказаться от разрешения конфликта с Россией военным путем. Но еще более показательными были беседы Риббентропа с Гитлером перед визитом Молотова[20]. Надежда на то, что отношения с Россией удастся уладить, не покидала его даже после декабря 1940 г. Он продолжал убеждать Гитлера искать такой компромисс со Сталиным по балканскому вопросу, который все еще мог бы привести к присоединению России к державам оси. Непрекращающиеся обращения Риббентропа, его вмешательство лишь усилили скрытность Гитлера, и он стал обманывать Риббентропа, заставив того поверить в возможность компромисса. Уже отдав приказ о плане «Барбаросса», Гитлер заверял Риббентропа в том, что «мы многого добились вместе; может быть, мы и это сможем осуществить вместе». Но его негативное отношение, а также вторжение на Балканах завели переговоры в тупик[21].

Риббентроп и высшие чиновники министерства иностранных дел выступали с общих позиций. Но их действия не были согласованными. Риббентроп умышленно держал руководство министерства на расстоянии и в ходе переговоров 1939 г. о заключении Пакта, и во время безуспешных попыток создать Континентальный блок, а также во время визита Молотова в Берлин. Ядро министерской оппозиции находилось в посольстве в Москве, и его возглавлял граф фон дер Шуленбург. В Берлине оппозицией руководил статс-секретарь МИД Германии Эрнст фон Вайцзеккер, которого поддерживали такие высокопоставленные дипломаты, как Эрих Кордт и Хассо фон Этцдорф[22].

Изоляция Риббентропа усиливалась, и он, после определенных колебаний, весной 1941 г. объединил усилия с профессиональными дипломатами своего министерства. Это была последняя, хотя и слабая, попытка удержать Гитлера от нападения на Россию. Усилия убедить Гитлера изменить взятый им курс предпринимались, но лишь спорадически и разрозненно. И Вайцзеккер, и Риббентроп, кажется, надеялись на то, что отговорить Гитлера можно будет с помощью союзников Германии — держав оси. Но Гитлер скрывал свои планы и от союзников. Он не желал устраивать открытое обсуждение своей стратегии. Ясно, что в таких условиях оппозиция могла действовать только негласным путем, путем убеждения. Например, Вайцзеккер, в ходе своих встреч с послом Италии в Берлине Дино Альфиери — влиятельным членом фашистского совета в Риме,— неоднократно делал ему различные намеки о возможности войны. 15 мая Муссолини заметил Риббентропу, что «ему кажется, что проведение политики сотрудничества с Россией было бы полезным»[23].

В то же время Муссолини доставляла явное удовольствие мысль о том, что немцам «могут здорово пощипать перья в России»[24]. Более важными, вероятно, были попытки Вайцзеккера проинформировать Мацуоку, которого в ходе его визита в Берлин намеренно оставили в неведении относительно германских планов. К этим шагам Вайцзеккера были также причастны посол Германии в Японии Отт и адмирал Редер[25].

Перед тем как приступить к выполнению взятой на себя миссии, Шуленбург договорился с руководящим составом посольства: советником посольства Хильгером, своим заместителем фон Типпельскирхом и военным атташе генералом Кестрингом. Все вместе они составили тщательно продуманную докладную записку, с изложением политических и военных доводов против войны с Россией[26]. После отъезда Шуленбурга, они продолжали поддерживать его усилия, направив в Берлин серию телеграмм, в которых подчеркивалась позиция сотрудничества, занятая русскими. Так, 15 апреля они сообщили министерству иностранных дел о том, что по вопросу разрешения пограничного спора на Балтике русские согласны с предложениями, ранее сделанными немецким посольством. Указав, что эта позиция является «безоговорочным принятием немецких требований», они добавляли, что советская позиция кажется им «весьма замечательной»[27]. Днем позже Типпельскирх послал телеграмму без каких-либо очевидных причин, если не считать его желания передать слова японских дипломатов в Москве о том, что советско-японский договор «выгоден не только Японии, но и другим державам оси, что он окажет благоприятное воздействие на отношения Советского Союза с державами оси, и что Советский Союз готов с ними сотрудничать». Типпельскирх вновь писал о необычайной сцене на железнодорожном вокзале при отъезде Мацуоки. По его мнению, Сталин воспользовался этой возможностью, чтобы «продемонстрировать свое отношение к Германии в присутствии иностранных дипломатов и прессы»[28]. Еще через неделю он писал в Берлин, что «отношения между Финляндией и Советским Союзом стали за последнее время более спокойными», и что русские больше не настаивают на уступках по вопросу о никелевых рудниках Петсамо[29].

Тем не менее почти ничего не известно о встречах Шуленбурга в те две недели, которые он провел в Берлине. Хотя его не ознакомили с военными директивами Гитлера, Можно легко представить, что Шуленбург окунулся в атмосферу слухов, ходивших по Берлину, и вполне мог быть проинформирован своими высокопоставленными друзьями в армии и в министерстве иностранных дел.

Прибытие Шуленбурга в Берлин подтолкнуло к действиям вышеназванных руководителей министерства иностранных дел. Они попытались воспользоваться новым примирительным подходом Сталина, чтобы прямо поставить вопрос перед Гитлером и командованием вермахта. В этих действиях участвовал и Карл Шнурре, «архитектор» торговых соглашений с Россией. 21 апреля он передал Верховному командованию вермахта «жалобы» Алексея Крутикова, заместителя наркома внешней торговли. В ходе своего визита в Берлин последний заявил, что «Германия не предоставляет в достаточном количестве подвижной состав для перевозок от германо-советской границы товаров, поставляемых Советским Союзом». Он даже намекнул на возможность увеличения советских поставок[30].

Тем временем Гитлер несколько раз переносил аудиенцию для Шуленбурга[31]. Тогда 21 апреля Вайцзеккер, который «уже почти потерял надежду добиваться своих целей, действуя через Риббентропа», подавил теперь собственное самолюбие и все же обратился к нему. «Корчась и извиваясь, как змея без жала», выражаясь его собственными словами, он попросил о срочном приеме у Риббентропа. В этот день тот был в Вене — у него была встреча с министром иностранных дел Италии Чиано. Несмотря на колебания Риббентропа, Вайцзеккер настоял на необходимости срочной встречи и явился в Вену, где пробыл десять часов. Вечером того же дня он беседовал с Риббентропом в отеле «Империал». Вайцзеккер полностью согласился с докладной запиской Шуленбурга, к тому времени переданной Гитлеру. Он предупредил Риббентропа, что война против России «закончится катастрофой». Последний не высказывался по существу обсуждавшихся вопросов, но из общения с его помощниками Вайцзеккер понял, что рейхсминистр совершенно не разделял взглядов Гитлера[32]. Наконец, все эти усилия увенчались успехом: Риббентроп лично обратился к Гитлеру и получил его согласие принять Шуленбурга[33]. К моменту этой встречи Риббентроп, кажется, стал твердым приверженцем позиции, которую отстаивал Шуленбург и другие. Тем не менее он разыгрывал свои карты весьма осторожно. Он предпочитал сначала выяснить позицию Гитлера, а уже потом принимать на себя какие-либо обязательства. Накануне приема Шуленбурга Гитлером он послал графу из своего спецпоезда указание сделать запись беседы с Гитлером и немедленно направить эту запись ему[34]. Кроме того, Риббентроп спешно связался с Вайцзеккером по телефону из Зальцбурга и приказал, чтобы министерство иностранных дел снабдило его своей оценкой докладной записки Шуленбурга, так как он сам обдумывал представление Гитлеру доклада по тому же вопросу. В ту зиму 1941 г. Вайцзеккер не меньше двух раз вел с Риббентропом долгие беседы, выдвигая тщательно продуманную аргументацию против войны с Россией. 6 марта 1941 г. он подготовил пространную докладную записку, где изложил аргументацию против войны с СССР и даже выступил за военный союз. Однако эту докладную он Риббентропу не передавал. А теперь он продиктовал ее основные тезисы по телефону. Он придерживался той позиции, что «Германия не может надеяться на то, чтобы победить Англию в России». Вот главная мысль его записки: «Нападение Германии на Россию лишь вызовет у англичан новый подъем духа. Там расценят это как неуверенность немцев в своем успехе в борьбе против Англии. Этим мы не только признаем, что война продлится еще долгое время, но тем самым фактически можем затянуть ее, вместо того, чтобы закончить быстрее»[35].

Наконец 28 апреля Гитлер дал Шуленбургу личную аудиенцию в Рейхсканцелярии. Докладная записка Шуленбурга лежала на столе у Гитлера, закрытая. На протяжении всего приема Гитлер не обращал на нее внимания. Вместо этого он вел самый общий разговор о международном положении[36]. К Шуленбургу он относился с недоверием и тщательно следил за тем, чтобы не раскрыть своих истинных планов. В ходе беседы он отзывался о русских в оскорбительных выражениях, допытываясь, «какой бес в них вселился», толкнув их на подписание Договора о дружбе и ненападении с Югославией. Чтобы сдержать своего чрезмерно усердного посла, Гитлер стал выдвигать против Сталина различные обвинения. Позже они будут использованы как предлог для нападения на Россию. Вмешательство Сталина на Балканах было одним из таких предлогов. Но главное, из-за чего Гитлер разразился бранью, это была якобы проводившаяся русскими мобилизация. Гитлер, как вспоминал позже Вайцзеккер, «имел по этому случаю наглость делать вид перед Шуленбургом, как ранее перед Мацуокой, что германские военные приготовления на Востоке носят оборонительный характер»[37]. Возражения Шуленбурга, настаивавшего, что в своих действиях Россия руководствовалась «стремлением иметь 300% безопасности», Гитлер немедленно отмел. Не добился Шуленбург успеха и в своих стараниях вызвать Гитлера на откровенность, высказав предположение, что «Россия очень встревожена слухами, предрекающими нападение Германии на Россию». Не удалась и его попытка доказать Гитлеру, что Сталин изо всех сил стремится заключить соглашение и готов идти на дальнейшие уступки. А перед тем, как закончить беседу, длившуюся не более получаса, Гитлер заметил, как бы невзначай: «Да, вот что еще: я не собираюсь воевать против России!»[38]

Шуленбургу пришлось поспешно выехать в Москву — он должен был успеть на празднование 1 мая в Кремле. В своих мемуарах, опубликованных через много лет после описываемых здесь событий, советник посольства Германии в Москве Хильгер вспоминает, как Шуленбург, выйдя из самолета на московском аэродроме, отвел его в сторону и сказал ему: «Жребий брошен». Шуленбург сказал Хильгеру также, что Гитлер умышленно солгал ему[39]. Тем не менее представляется сомнительным, что позиция Шуленбурга была столь пессимистичной. Да, встреча с Гитлером подействовала на него обескураживающе. Но он был все еще преисполнен надежды, что в Москве он сможет добиться дипломатического триумфа. У него по-прежнему были веские основания считать, что все руководство министерства иностранных дел Германии, включая Риббентропа, поддерживает его усилия. Шуленбург был решительно настроен сделать все, что в его силах, несмотря ни на какие трудности, чтобы снять напряженность в отношениях и устранить препятствия на пути к возобновлению переговоров. Его действия на самом деле привели к абсолютно противоположному результату — он укрепил ошибочную, но успокаивающую уверенность Сталина в том, что предотвратить войну все еще было возможно. И, как покажут поистине драматические события нескольких последующих дней, Шуленбург, несомненно, питал надежду на то, что он сумеет убедить Сталина выступить с личной инициативой, которая могла бы рассеять очевидные подозрения Гитлера.

Обстановка в Москве, казалось, была еще более благоприятной для его следующего шага, чем он ожидал. Шуленбург не стал попусту тратить время и быстро подготовил сцену для осуществления своего дерзкого замысла. 3 мая он сообщил в Берлин, что на помещенной на первой полосе «Правды» фотографии членов советского руководства на трибуне Мавзолея во время первомайского парада Деканозов стоял рядом со Сталиным, по правую руку. Шуленбург убеждал свое начальство, что это определенно указывало на «особое внимание, оказанное послу в Берлине»[40]. Через два дня Шуленбург пошел на необычный шаг — он пригласил Деканозова и заведующего Центральноевропейским отделом Наркоминдела В. Н. Павлова на завтрак. Завтрак он устроил в собственной резиденции, подальше от потенциальных осведомителей в посольстве. Разные историки утверждали, что во время этой конфиденциальной встречи Шуленбург раскрыл Деканозову намерение Гитлера напасть на Россию. А. Микоян, мемуары которого вызвали целый ряд ложных истолкований политики Сталина этого периода, высказал предположение, что Шуленбург совершенно четко предупредил Деканозова. За завтраком Шуленбург якобы подошел к Деканозову и прямо заявил ему: «Господин посол, может, этого еще не было в истории дипломатии, поскольку я собираюсь вам сообщить государственную тайну номер один: передайте господину Молотову, а он, надеюсь, проинформирует господина Сталина, что Гитлер принял решение 22 июня начать войну против СССР. Вы спросите, почему я это делаю? Я воспитан в духе Бисмарка, а он всегда был противником войны с Россией...» Узнав об этом, Сталин якобы заявил вечером на заседании Политбюро: «Будем считать, что дезинформация пошла уже на уровне послов»[41].

Эта версия никак не подтверждается имеющимися отчетами о встрече. Но в ней различимо эхо тех, как свидетельствует Хильгер, колебаний, с которыми Шуленбург предпринимал свою инициативу. Он страшился, что его «будут судить за измену, если станет известно, что мы собирались предупредить русских». Как представляется, Шуленбург и Хильгер в конце концов пошли на этот шаг не с намерением предупредить русских. На самом деле, по свидетельству Хильгера, они ставили задачу указать русским на «серьезность положения» и попытаться повлиять на Сталина таким образом, чтобы он предприняв дипломатическую инициативу, которая «вовлекла бы Гитлера в переговоры и лишила бы его на время каких бы то ни было предлогов для военных действий»[42]. Это соответствует версии, высказываемой Молотовым, вспоминавшим, как кажется, более точно, что Шуленбург «не предупреждал, он намекал. Очень многие намекали, чтобы ускорить столкновение. Но верить Шуленбургу... Столько слухов, предположений ходило! И не обращать внимания — тоже неправильно»[43].

Эта инициатива, разумеется, не была драматическим предупреждением Хильгера, хотя он и хотел, чтобы читатель именно в это и поверил. Хильгер писал свои мемуары почти сразу после нюрнбергских судебных процессов. Больше похоже на то, что эта инициатива — результат энергичных попыток Шуленбурга предотвратить войну. Лишь в самое последнее время стало известно, что на самом деле этих конфиденциальных встреч было три. Они состоялись 5, 9 и 12 мая[44]. Эти встречи имеют критически важное значение для понимания политики, проводившейся Кремлем в последний предвоенный месяц.

За завтраком 5 мая Шуленбург в качестве приманки упомянул о последней речи Гитлера, где тот подводил итоги Балканской кампании. Гитлер, убеждал посол Деканозова, подтвердил сделанное Молотову в Берлине заявление, что Германия не имеет в этом регионе ни территориальных, ни прямых политических интересов. Она только реагирует на происходящие здесь события. Поражает, что Шуленбург умышленно скрыл от Деканозова ту ярость, с которой Гитлер отзывался о советско-югославском Договоре о дружбе и ненападении. Идя на это, он был преисполнен желания восстановить общую платформу для возобновления переговоров. Шуленбург раскрыл лишь, что в ходе своего визита в Берлин нашел Гитлера озадаченным этим договором, который тот счел «непонятным и странным». Далее германский посол сделал намек на то, насколько тяжелым является создавшееся положение, рассказав, что, хотя он усиленно пытался убедить Гитлера, что целью советской политики является сохранение нормальных отношений со своими соседями, он не добился в этом успеха «на 100 процентов..., и у него, Гитлера, остался какой-то неприятный осадок от действий Советского правительства за последнее время».

Но этот комментарий, вместо того, чтобы явиться предупреждением, послужил прелюдией к разработанному Шуленбургом плану укрепления разваливающихся отношений. Слегка изменив направление рассуждений фюрера, Шуленбург теперь стал убеждать Деканозова, что Гитлер оправдывает концентрацию немецких войск как контрмеру в связи с недавними слухами о мобилизации и передвижениях советских войск и о неизбежности вооруженного конфликта. Несомненно, в его памяти все еще была свежа мобилизация 1914 г., которая ускорила начало первой мировой войны. Очевидно, что Шуленбург надеялся использовать личную дипломатию в качестве последнего средства для того, чтобы подтолкнуть русских предпринять шаги, способные ликвидировать несомненный ущерб, который причинили советско-германским отношениям недавние акции России на Балканах. Открытые действия по умиротворению, предпринимавшиеся Сталиным, убедили его, что возможность разрешить нарастающий конфликт средствами дипломатии все еще сохранялась. Подобные шаги, однако, Сталин должен был предпринять сам и по своей инициативе.

Шуленбург дал практический совет — сократить число официальных заявлений, подобных сообщениям ТАСС, которые появлялись теперь чуть ли не ежедневно, при всяком повороте событий на Балканах. Посол не выражал убежденность, что Гитлер нацелен на войну. Вместо этого он раза два упомянул о сдержанности Гитлера и объяснил, что немецкие «меры предосторожности» на Западном фронте последовали в ответ на мобилизацию в России. Этим частично объясняется нерешительность Сталина в вопросе о принятии решения — провести ли открытую и эффективную передислокацию войск — ведь это могло бы быть расценено в Берлине как провокация.

Использование «слухов» как отправной точки для соглашения более общего плана было разумным. Длительное пребывание Шуленбурга в Берлине вызвало спекуляции в Москве и Лондоне. Эти спекуляции, как теперь представляется, увели и Сталина, и англичан в сторону от правильной оценки перспектив на будущее. Кампания дезинформации, предпринятая немцами после возвращения Шуленбурга в Москву, была нацелена против него в той же мере, что и против русских. В Берлине, казалось, были решительно настроены на то, чтобы сбить волну слухов о надвигающейся войне — и в переписке с Шуленбургом такие слухи категорически опровергались. Таким образом его обманным путем заставили поверить, что концентрация немецких войск являлась «прикрытием с тыла операций на Балканах». Еще более важным было то, что ему настоятельно рекомендовали: «на Вашем посту весьма желательна борьба со слухами, имеющими хождение среди немецких должностных лиц; в этой связи в подходящей форме можно использовать тот факт, что перевозки германских войск осуществляются в направлении с востока на запад, и в первой половине мая они достигнут значительных размеров (сообщается только для Вашего личного сведения: восемь дивизий)[45].

У Шуленбурга не было, так сказать, глины, из которой он мог бы лепить кирпичи своей аргументации. Он избрал путь постоянных ссылок на слухи. Во время своего пребывания в Берлине Шуленбург пришел к твердому убеждению, что слухи усиливали недоверие Гитлера. Генерал Кестринг, военный атташе в Москве, который сопровождал Шуленбурга в Берлин, получил недвусмысленное предупреждение о том, что лица, занимающиеся распространением слухов, будут подвергнуты суровому наказанию[46]. Просматривая после возвращения из Берлина служебные документы, скопившиеся на его столе за время длительного отсутствия, Шуленбург обратил внимание на срочную директиву, которой начальник Генерального штаба предупреждал его, что «распространение слухов наносит очень значительный вред дальнейшему мирному развитию германо-русских отношений». Посольству было предписано подавлять и опровергать слухи[47]. Буквально накануне своей встречи с Деканозовым Шуленбург получил указания от начальника политического отдела министерства иностранных дел бороться со слухами, которые намеренно распространялись англичанами, чтобы, выражаясь фигурально, «отравлять воду в колодцах». Его даже заставили поверить в то, что в первой половине мая восемь немецких дивизий будут передислоцированы с востока на запад[48].

Поэтому Шуленбург, приступив прямо к делу, сразу после завтрака начал излагать Деканозову свое мнение о тех разрушительных последствиях, которые приобретает распространение слухов. Он крайне настойчиво заявил, что «слухи о предстоящей войне Советского Союза с Германией являются «взрывчатым веществом» и их надо пресечь, “сломать им острие”». Особо стоит отметить, как в этот момент в беседу вступил Хильгер. Он пустился в воспоминания о пакте Риббентропа-Молотова, заключение которого, как он заявил, стало одним из счастливейших дней его жизни. Хильгер, будучи испытанным сторонником тесных германо-советских отношений, со своей стороны столь же горячо, как и Шуленбург, убеждал Деканозова заняться борьбой со слухами. Шуленбург, далее, убеждал Деканозова, что нет смысла пытаться выяснить источник слухов; скорее, их следует признать как факт — и бороться с ними. Тем не менее, это была его собственная инициатива, не санкционировавшаяся правительством. Выдвигать конкретные предложения было предоставлено русским. Таким образом, с точки зрения Шуленбурга, этот беспрецедентный маневр заложил основу для улучшения отношений — а не для выдачи государственных тайн. Деканозову было трудно поверить, что такое важное сообщение сделано Шуленбургом по собственной инициативе. Но он несомненно понял важность этого события. Он также воспользовался общим тоном разговора для того, чтобы возобновить переговоры. Деканозов напомнил Шуленбургу, что в Москве по-прежнему ожидают ответа на свои ноябрьские предложения. И, что самое важное, было решено снова собраться на такую же неофициальную встречу.

Тезис о необходимости борьбы со слухами встретил в Москве весьма благожелательный прием. В тот момент имели хождение два противоположных по смыслу набора слухов в связи с сосредоточением немецких войск. Согласно первой версии, это сосредоточение было козырной картой для предстоящих переговоров, которые, возможно, могли привести к созданию военного союза. Другие предполагали, что война неизбежна; однако объяснение этих слухов в Москве видели в непрекращающихся попытках Англии втянуть Россию в войну. В то время, как военные действиях на Балканах поддавались разумному объяснению, мотивы, по которым Гитлер собирался вести войну против России, были не совсем ясны. Отсутствие у немцев четко сформулированных целей войны против России означало, что цели и средства для их достижения оказывались взаимосвязанными. Несмотря на все изобилие поступавших разведывательных данных, для Кремля оказалось чрезвычайно трудно точно уловить природу угрозы со стороны Германии — это объясняется отмеченными выше особенностями немецкого планирования военных операций. Кроме того, следует отметить, что над Сталиным, занимался ли он анализом дислокации немецких войск или проводил различные дипломатические инициативы, все время довлела мысль о ходе военных действий в Европе. Как раз в это же время нарастала волна публичной критики Черчилля из-за серии неудач английских войск. Остатки британского экспедиционного корпуса в Южной Европе были эвакуированы на Крит, и там со дня на день должна была разразиться битва, исход которой будет ужасен. После одержанных ранее побед над итальянскими войсками в Северной Африке англичане потерпели сокрушительный разгром: генерал Эрвин Роммель, окружив Тобрук, обошел его и начал свое наступление к Каиру и к Суэцкому каналу. Немцы, обладая к этому времени господством в воздухе над Средиземным морем, фактически осадили стратегическую военно-морскую базу англичан на Мальте. И все это время торговый флот Англии нес тяжелые потери в Атлантике. Жизненные артерии страны оказались под угрозой.

Если принять во внимание умонастроение Сталина того времени, скорее всего, он заподозрил, что Гитлер использует Шуленбурга в войне нервов, чтобы обеспечить себе более выгодные условия на предстоящих переговорах. С другой стороны, как и в 1939 г., когда русскими проводился в Берлине неофициальный зондаж, Сталин опасался, что какое-либо заявление, которое он сделает в ответ на предложение Шуленбурга, может быть использовано против него в случае германо-британских переговоров, а из него сделают посмешище. Тем не менее, Сталин не стал отмахиваться от информации Шуленбурга и предпринял практические шаги, основанные на ней. Через день в «Правде» появилось опровержение утверждений о том, что значительное сосредоточение вооруженных сил на западной границе Советского Союза означает изменение в отношениях с Германией. Систематически проводилась кампания борьбы со слухами. Например, Молотов заявил японскому послу, что «слухи о предстоящем нападении Германии на СССР просто являются британской и американской пропагандой и лишены какого бы то ни было основания; напротив, отношения между нашими двумя странами являются отличными»[49].

Гораздо более сенсационным стало объявленное на следующее утро принятие Сталиным на себя обязанностей Председателя Совета Народных Комиссаров. Сталин стал де-юре главой правительства. Шуленбург, несомненно, связывал это решение со своей собственной инициативой. Может быть, он и был прав. Но он не мог информировать свою столицу о своем шаге, который предпринял сам без санкции Берлина. Теперь Шуленбург обдумывал проведение двусторонней кампании. В Москве он будет подталкивать Сталина к тому, чтобы тот обратился прямо к Гитлеру. А в своих донесениях в Берлин он принимает позу хладнокровного стороннего наблюдателя и, подчеркивая примирительные позиции русских, будет подготавливать почву для инициатив Сталина. В этом — ключ к чтению его телеграмм в Берлин. Поскольку Гитлер казался непримиримым относительно оценки поведения русских во время событий в Югославии, жизненно важной задачей для Шуленбурга стало стереть саму память о недавних событиях, выдать их за некое отклонение. На роль козла отпущения был выбран Молотов. Смену главы правительства Шуленбург изобразил как «значительное ограничение прежней власти» Молотова. Шуленбург объяснял правительственное перемещение «ошибками во внешней политике последнего времени, которые привели к охлаждению в германо-советских отношениях (явный намек на советско-югославский договор — Авт.), над созданием и сохранением которых Сталин столь активно работал, в то время как собственные инициативы Молотова часто заканчивались упрямым отстаиванием позиций по отдельным вопросам». Еще раз подчеркнув всю важность нового поста Сталина, Шуленбург подготовил Берлин к своему следующему дипломатическому триумфу, предсказав, что «Сталин будет использовать свое новое положение, чтобы принять личное участие в сохранении и развитии добрых отношений между Советским Союзом и Германией»[50].

9 мая, когда Шуленбург все еще ожидал ответа из Берлина, Деканозов пригласил его на завтрак в сказочный особняк Наркоминдела на Спиридоновке. Шуленбург был преисполнен нетерпения, он рвался как можно полнее использовать новый пост Сталина для продвижения своих планов. Деканозов, который перед встречей был детально проинструктирован Сталиным и Молотовым, в ходе беседы все еще проявлял повышенную подозрительность, изображая в то же время явно фальшивую уверенность и осторожность. Но он был очень близок к тому, чтобы поддаться собеседнику, и озабоченность его была достаточно реальной. Зная о неудовольствии Гитлера, он предъявил перечень советских претензий. Вместе с тем Деканозов был преисполнен решимости доказать, что Договор о дружбе и ненападении с Югославией не был направлен против Германии и что фактически Россия не возражала против сохранения Югославии в составе Тройственного пакта. Он затем обратил внимание собеседника на недавние попытки России умиротворить Германию. Стремясь войти в доверие к Деканозову, Шуленбург признал, что, хотя и не в его привычках критиковать свое правительство, он может признать, что ошибки допускались. Обуреваемый нетерпением, Шуленбург предложил (а Деканозов счел необходимым эти его слова воспроизвести полностью) занять такую позицию: «Мы встретились ведь не для того, чтобы вести юридический спор. В настоящий момент нам, как дипломатам и политикам, нужно считаться с создавшейся ситуацией и подумать, какие контрмеры мы можем принять».

Это был сигнал. Деканозов тут же выдвинул хорошо продуманный план действий, который был очевидно санкционирован или составлен Сталиным. Накануне встречи Деканозова с Шуленбургом Сталин, в ответ на предложения, сделанные Шуленбургом 5 мая, приказал напечатать в «Правде» сообщение ТАСС, опровергающее слухи о войне с Германией. Теперь Деканозов предложил опубликовать совместное германо-советское сообщение, в котором будет заявлено, что недавние слухи об ухудшении германо-советских отношений и даже о возможности военного конфликта лишены оснований и распространяются элементами, враждебными как России, так и Германии[51].

Но Шуленбург страстно желал повысить ставки в игре, добиться максимального воздействия нового поста Сталина на Берлин. Он предложил, чтобы Сталин обратился с письмами к Мацуоке, Муссолини и Гитлеру, в которых заявил бы, что с его вступлением на пост главы правительства «СССР будет и в дальнейшем проводить дружественную этим странам политику». Шуленбург также предложил, чтобы в письме, адресованном Гитлеру, во второй его части Сталин предложил бы опубликовать совместное опровержение слухов о возможности конфликта между двумя странами, в духе предложения Деканозова. «На это последовал бы ответ фюрера и вопрос, по мнению Шуленбурга, был бы разрешен». Шуленбург считал, как он сказал Деканозову, что единственным эффективным методом были бы прямые контакты между двумя лидерами, что становилось гораздо более легким делом теперь, когда Сталин официально занял пост главы правительства. Ранее существовала точка зрения, что Шуленбург, подбивая русских на активные действия, намекал, что он предпринимает личную инициативу. На самом деле все обстояло иначе. Наоборот, Шуленбург убеждал Деканозова, что он уверен, что если Сталин, осуществив это намерение, обратится к Гитлеру с личным письмом, Гитлер пришлет специальный самолет с курьером, чтобы забрать это письмо. Аргументируя предложение, которое принадлежало лично ему, Шуленбург несколько раз подчеркнул серьезность ситуации, настаивая, что «надо действовать быстро». От Деканозова вряд ли можно было ожидать превышения полномочий,— он, очевидно, должен был получать санкцию Сталина на свои действия. Поэтому условились о проведении в ближайшее время третьей, решающей, встречи.[52]

Шуленбург не знал, что тем временем события в Берлине шли совершенно в другом направлении. В тот момент, когда он еще ехал с аэродрома в свою московскую резиденцию, специальный поезд Риббентропа въезжал под своды вокзала Фридрихштрассе в Берлине. Вечером 29 апреля к нему в Вену прилетел курьер с докладом Шуленбурга о беседе с фюрером[53]. Тон этой беседы звучал зловеще, но Риббентроп все еще сохранял надежду на то, что он сумеет убедить Гитлера — как это ему удалось после визита Молотова — в бесплодности замышлявшегося курса. Риббентропа очень обеспокоило, когда он понял, что Гитлер твердо решил оборвать переговоры и не позволит, чтобы они помешали приготовлениям в соответствии с планом «Барбаросса». Гитлер потребовал от Риббентропа «безоговорочной поддержки» и предупредил его:

больше никаких демаршей; он запретил мне говорить об этом с кем-либо; никакая дипломатия, сказал он, не заставит его изменить свое мнение о позиции России, которая была для него совершенно ясна, дипломатия вполне могла бы лишить его такого оружия, как тактическая внезапность нападения[54].

Столкнувшись с непримиримостью Гитлера, Риббентроп уступил и занял типично угодническую позицию. Свое разочарование Риббентроп выместил на Вайцзеккере, возложив на него вину за то, что на критических поворотах истории он проявляет «негативное отношение». Тем не менее Вайцзеккер продолжал верить, даже после того, как Гитлер отверг меморандум, что Риббентроп по-прежнему «в принципе настроен против войны»[55]. На деле же, когда в канун войны Чиано встретился с Риббентропом, он нашел его примирившимся с мыслью о войне. Хотя он и был «менее жизнерадостен, чем обычно, и у него хватило наглости вспоминать о своем полном энтузиазма восхвалении московского соглашения и коммунистических лидеров, которых он сравнивал с лидерами старой нацистской партии»[56].

У Вайцзеккера не оставалось сомнений в решимости Гитлера и примиренчестве Риббентропа. 1 мая источник (возможно, это был генерал Гальдер) из окружения Гитлера сообщил Вайцзеккеру: Гитлер решил, «что Россию можно разгромить легко и это не отразится на войне против Англии. Будет война против России или не будет, но Англия будет разбита в этом году. После того придется поддерживать Британскую империю, но Россию нужно будет обезвредить»[57].

Шуленбурга, уезжавшего из Берлина в спешке, не успели проинформировать о последствиях его встречи с Гитлером[58]. Его инициатива быстро набирала темп. 7 мая он начал прощупывать почву, направив личную телеграмму Вайцзеккеру. Желая придать своим тайным зондажам полуофициальный статус, он намекнул на возможность передать Сталину поздравления германского правительства. Более того, решив сыграть на озабоченности Гитлера состоянием отношений с вишистской Францией[59] он даже оказал нажим, передав суть своих разговоров с Бержери, новым и поэтому надежным французским послом. Бержери выступал за Континентальный блок, «в который должен быть включен великий Советский Союз с его изобилием сырья». Проявив недюжинное коварство, Шуленбург прибегнул также к угрозе. Находясь в Берлине, он узнал о существовании мнения, что кампания в России будет молниеносной и приведет к мгновенному взятию Москвы и свержению коммунистического режима. Тем не менее от Вайцзеккера он узнал о том, что есть и другое мнение. В армии считали, что, хотя захватить Москву будет относительно легко, любые действия в направлении Урала столкнутся с серьезными трудностями[60]. Поэтому он приписал — в постскриптуме, как бы между прочим, — что в Москве не проводятся никакие учебные воздушные тревоги, и это подтверждает что «Советское правительство уже некоторое время тому назад закончило работу по строительству «где-то» запасной столицы на время войны, оснащенной всем необходимым (средства связи и т. п.), в которую правительство сможет очень быстро перебраться. В любом случае оно не останется в Москве». Это был явный намек на катастрофу, постигшую Наполеона, столкнувшегося с тактикой выжженной земли, которую Александр применил в 1812 г. И, наконец, пытаясь узнать у Берлина окольным путем, продолжаются ли безостановочные приготовления к войне, Шуленбург написал о принятии необходимых мер, чтобы в случае начала военных действий обеспечить безопасность сотрудников посольства[61].

12 мая в резиденции Шуленбурга состоялась его третья за неделю встреча с Деканозовым. На этот раз с самого начала инициативу захватил Деканозов. Он подтвердил согласие Сталина и Молотова послать Гитлеру личное письмо. Нетерпение Сталина доказывается его предложением, что ввиду отъезда Деканозова в Берлин в тот же день, Шуленбургу и Молотову следует, не тратя времени даром, совместно договориться о содержании и тексте письма[62].

Однако события этого дня начались еще до приезда Деканозова к Шуленбургу. Буквально за час до начала своей беседы с Деканозовым германский посол получил с курьером, прибывшим из Берлина, два неожиданных для него сообщения[63]. Они и положили конец его усилиям. Короткое письмо от Вайцзеккера совершенно ясно указывало, куда дует ветер. Из всех предложений Шуленбурга к действию было принято только одно: обеспечить безопасную эвакуацию сотрудников посольства в случае начала войны; «в надлежащее время», было сказано ему, эту часть его рекомендаций «задействуют». Затем посла информировали, в выражениях кратких, но предельно выразительных, что остальные его предложения Риббентропу не докладывались, «потому что это было бы достаточно неблагодарным предприятием». Из второго письма от директора политического департамента министерства Эрнста Вурманна стало ясно, что за Шуленбургом после его столкновения с Гитлером установлено тщательное наблюдение. Ему делался выговор за то, что он раскрыл в Москве характер своих переговоров в Берлине, и за то, что он совершенно открыто впал в уныние, поскольку «упаковал (свои) личные вещи в сундуки»[64].

Все еще потрясенный этими письмами, Шуленбург «довольно бесстрастно», по словам Деканозова, охладил его энтузиазм. Посол признался, писал Деканозов, что «он, собственно, разговаривал со мной в частном порядке и сделал свои предложения, не имея на то никаких полномочий». Он начал эти переговоры со своим коллегой — послом с целью улучшить отношения между двумя странами. Он не был уполномочен вести переговоры с Молотовым и теперь «сомневается даже, получит ли он такое поручение». Хотя он заверил Деканозова, что запросит о полномочиях, он был «не уверен, что их получит». Вся атмосфера беседы являла собой странную смесь делавшихся намеков на вероятность войны со столь же убедительными попытками Шуленбурга действовать по инерции и продолжать дезинформацию. В конечном итоге все это только усиливало существовавшую в Кремле неясность относительно Германии. В ходе завтрака Шуленбург и Хильгер рассказывали много циничных и шутливых историй, из чего у Деканозова сложилось впечатление, что это были намеки «на уход Шуленбурга из политической деятельности». Но в ходе беседы Шуленбург был преисполнен желания спасти свою инициативу, выдвинув ряд альтернативных ходов:

Было бы хорошо, чтобы Сталин сам от себя спонтанно, обратился с письмом к Гитлеру. Он, Шуленбург, будет в ближайшее время у Молотова (по вопросу обмена нотами о распространении действия конвенции об урегулировании пограничных конфликтов на новый участок границы от Игорки до Балтийского моря), но не имея полномочий, он не имеет права затронуть эти вопросы в своей беседе. Хорошо бы, если Молотов сам начал бы беседовать с ним, Шуленбургом, на эту тему или может быть я, Деканозов, Получив санкцию здесь, в Москве, сделаю соответствующие предложения в Берлине Вайцзеккеру или Риббентропу.

Проявленная в ходе этой беседы сдержанность резко контрастировала с предложениями, делавшимися всего лишь за два дня до этого. Сталин был несомненно поставлен в тупик. С одной стороны, Шуленбург, который только что вернулся после приема у Гитлера, мог, на самом деле отражая отношение Германии, при этом просто пытаться оказывать давление, чтобы добиться более выгодных условий. В то же время, и с такой же степенью вероятности, можно было предположить, что вопрос еще не был ypeгулирован внутри немецкого руководства, и проведением осторожной политики Россия могла бы добиться соглашения. С другой стороны, весь этот эпизод мог оказаться ловушкой, приготовленной для России, и преждевременным приближением России к ней немцы могли бы воспользоваться как козырем на будущих переговорах с Англией. И действительно, в ходе беседы Шуленбург сделал совершенно умозрительное заявление, что «по его мнению, недалеко то время, когда они (воюющие стороны), должны прийти к соглашению и тогда прекратятся бедствия и разрушения, причиняемые городам обеих стран»[65]. Наверняка это заявление поддверглось тщательному обдумыванию — ведь вечером того же дня радио Берлина сообщило о полете Гесса в Англию с взятой им на себя миссией мира.

Не надо забывать и того, что Шуленбург предпринял свои шаги после очень больших колебаний[66]. Поэтому нагоняй из Берлина оказал немедленное воздействие. Как только Деканозов ушел, Шуленбург написал две телеграммы. В ответе Вурманну были сплошные самооправдания и опровержения конкретных обвинений. Шуленбург заверял Вурманна, что его «очень дорогие (персидские) ковры» «по-прежнему лежат там же, где и раньше, картины моих родителей и других родственников все так же висят на стенах, как прежде, и совершенно ничего не изменилось в моей резиденции, как это может увидеть любой визитер». И, чего он никогда раньше не делал, написал в конце: «Хайль Гитлер!» Так же вел себя и Вайцзеккер в Берлине. Он обратился к генералу Гайеру, от которого он получал информацию о военных делах, с жалобами на то, что его действия ему, «естественно, ставят в вину», и признавал, что, возможно, «следовало бы последовать Вашему совету и уклоняться от выражения сомнений». После этого Вайцзеккер перешел к выражениям уверенности в триумфе вермахта[67].

Тем не менее в другой своей телеграмме Шуленбург по-прежнему продолжал усилия, направленные на устранение кризиса. Он готовил почву на тот возможный случай, если русские предпримут по своей инициативе шаг, о котором говорили Сталин и Деканозов. Поэтому он вновь обращал внимание Берлина на то, что принятие Сталиным на себя поста главы правительства являлось событием «чрезвычайной важности», означавшим перемены во внешней политике. Будучи не в состоянии, по вполне понятным причинам, сообщить о своих конфиденциальных встречах с Деканозовым, Шуленбург комментировал тот факт, что Сталин на параде 1 мая поставил Деканозова рядом с собой, по правую сторону, на трибуне Мавзолея. Шуленбург замечал в этой связи, что «внимание, которое демонстративно оказано Деканозову, должно рассматриваться, как особый знак доверия к нему со стороны Сталина». Шуленбург представил весьма убедительную картину целого ряда умиротворяющих шагов с советской стороны, при этом он полностью обошел молчанием собственную роль в этих действиях. Затем делался неизбежный вывод:

Можно совершенно уверенно предположить, что Сталин поставил перед собой внешнеполитические цели, имеющие чрезвычайное значение для Советского Союза, и он надеется добиться этих целей, прилагая к этому свои личные усилия. Я твердо уверен, что в этой международной обстановке, которую он считает серьезной, Сталин поставил перед собой цель уберечь Советский Союз от конфликта с Германией[68].

Такое же послание он направил в Берлин после своей встречи с Молотовым 22 мая. В нем он внушал Берлину, что политика, которую проводят Молотов и Сталин, эти «два человека, обладающих наибольшей властью в Советском Союзе», совершенно определенно направлена на то, «чтобы избегать конфликта с Германией»[69]. Позже он предоставил Берлину искаженную информацию о речи Сталина перед выпускниками военных академий, сделав вывод, что, как представляется, Сталин «стремился подготовить своих сторонников к новому компромиссу» с Германией[70]. Со своей стороны Кестринг сообщал в тот же день своему начальству в вермахте, что Сталин все больше затушевывает революционную риторику и возвращается к проблеме традиций. Очевидно, что «он признает, что он сделал ошибку. Благодаря нашей армии мы находимся в более сильном положении, и поэтому он уважает нас и есть ряд сигналов, что ему хотелось бы обратиться к нам. Если бы мы решили разговаривать с русскими, то сигналы обязательно будут усилены»[71].

Если делать окончательный вывод, то он будет состоять в том, что деятельность Шуленбурга зимой 1940—1941 гг. и особенно в критически важном мае 1941 г. поддерживала надежду на возможное дипломатическое разрешение конфликта. Она не являлась предупреждением о близости войны.

Сталин и «слухи о войне»

Пренебрежение Черчилля возражениями Криппса и Идена относительно направленного им Сталину предостережения поражает. Вспомните: ведь к тому моменту, когда его послание было отправлено Сталину, в Лондоне уже было известно, что Югославия капитулировала. Фактически был предрешен и исход боев в Греции. Черчилль стал действовать совершенно вразрез с той позицией, которую он занимал до этого. Еще в феврале, когда шансы англичан казались куда более предпочтительными, Черчилль выступил против такой полумеры, как направление русским предостережений, поскольку «ситуация в Греции, как кажется, складывается не в пользу Англии»[72]. Поэтому можно расценить предупреждение Черчилля в середине апреля не как некий акт благотворительности, а как последнюю отчаянную попытку заручиться советской поддержкой на Балканах.

Внезапно вспыхнувший у Черчилля интерес к России, его настойчивые требования, чтобы его обращение было обязательно вручено — все это, возможно, диктовалось внутриполитическими соображениями. Очень сомнительны его заявления задним числом, что в его намерения не входило-де втянуть Россию в войну. Он, дескать, стремился использовать свой личный престиж для наведения мостов с Россией. Черчилль был встревожен тем, что Иден поддержал предложения Криппса успокоить русских путем решения балтийского вопроса. Черчилль считал, что такой шаг может оттолкнуть американцев, и фактически запретил Идену продолжать свои усилия. Теперь (как бы забыв о своих же заявлениях, делавшихся всего лишь за неделю до этого), он настаивал на том, что русские «прекрасно знают об опасности, в которой они находятся. Они также знают, что нам нужна их помощь. И вы гораздо больше добьетесь от них, предоставив дело игре этих сил, чем если бы вы лихорадочно пытались заверять их в своей любви. Ибо это будет просто похоже на слабость и они укрепятся в мысли, что они сильнее, чем на самом деле. Давайте сейчас проявим угрюмую сдержанность и предоставим им волноваться»[73].

После немецкого вторжения 22 июня 1941 г. Черчилль публично выступал в поддержку России, хотя это часто противоречило его истинным чувствам. Эти заявления свидетельствовали о том, что его обращение к русской проблеме определялось внутриполитическими соображениями. Черчилль пояснял, что краткость и загадочные формулировки в его послании были способом привлечь внимание Сталина и добиться установления с ним доверительных отношений. После 10 апреля положение в Греции изменилось в худшую сторону, и Черчилль, как кажется, больше не придавал этому доводу большого значения. Это был день, когда Иден прибыл с Ближнего Востока с пустыми руками и угрюмым членам кабинета пришлось услышать, что в Ливии англичане потеряли пленными 2000 человек, среди них трех генералов.

Воцарившуюся атмосферу безысходности усилили возобновившиеся бомбежки Лондона. Единственным лучом надежды оставалась перспектива внезапного драматического поворота событий на Восточном фронте. Поглощенный этими мыслями и будучи абсолютно равнодушным к реакции русских на публичное разглашение предположительно секретной информации, Черчилль выступил 9 апреля по радио и 27 апреля в парламенте. В своих речах Черчилль сказал, что он уверен: Гитлер может внезапно отвлечься от военной кампании на Балканах и захватить «житницу Украины и нефтепромыслы Кавказа»[74]. Эти публичные заявления полностью ликвидировали воздействие считавшегося секретным послания.

Недоверие в отношении намерений англичан усиливалось в прямой зависимости от ухудшения их военного положения. Зимой, когда военные действия приостановились, русские ожидали, что Гитлер укрепит экономическое положение Германии, проведя ряд тщательно продуманных военных операций на Ближнем Востоке. С открытием «военного сезона» он, как ожидалось, сосредоточит решающие усилия против Англии. Однако дела на англогерманском фронте оказались в тупике. Сталину стало известно решение Гитлера отказаться от вторжения в Англию. С другой стороны, после поражения, понесенного Англией на Крите, казалась невероятной мысль о том, что Англия когда-либо сможет оправиться и диктовать свою волю на поле боя. Поэтому, рассуждая теоретически, сепаратный мир не мог исключаться[75].

Таким образом, перед советской дипломатией и разведкой встала задача исключительной важности: как можно раньше заметить любые признаки, указывающие на сепаратный мир. Ошибкой является недооценка роли Майского в этом контексте. Майский, между прочим, это один из очень немногих бывших меньшевиков, занимавших высокие посты в Советском Союзе и переживших репрессии. Очень немногих дипломатов столь же высоко ценили в Лондоне, как его. Возможно, что жизнь ему спасла та популярность, которой он пользовался в предвоенные годы, когда проводилась политика коллективной безопасности, и он это ясно осознавал. Его меньшевистское прошлое заставляло его быть весьма осторожным, и он из кожи вон лез, чтобы выказать свою верность Сталину. Наградой ему было избрание в состав Центрального Комитета ВКП(б) в феврале 1941 г. По словам Молотова, это назначение отражало понимание того, что «Майский хорошо работает как полпред в трудных условиях и надо показать, что партия ценит дипломатов, которые выполняют волю партии»[76]. Исключительно глубокое знание Майским политической жизни Англии имело принципиально важное значение для оценки Кремлем британской политики накануне войны.

Сообщения, шедшие от Майского в месяцы непосредственно перед германским вторжением, постоянно укрепляли в Москве подозрение о том, что Англия переживает агонию и надеется на приближающуюся войну на Востоке. Майский уловил ощущение безысходности в момент, когда югославская кампания подошла к катастрофической развязке. Тогда югославский посол в Лондоне Суботич пожаловался ему, что он не может добиться приема ни у Черчилля, ни у Идена. По его мнению, «английское правительство не хотело или не могло оказать Югославии эффективную помощь»[77].

И когда Балканы охватил пожар войны, Майский стал проявлять черезвычайную осторожность, особенно в каких-либо комментариях. Его постоянной излюбленной формулой стало: «поживем — увидим». Тщательное изучение круга людей, с которыми он встречался, и записей в его дневнике дает ясное представление о взглядах, которых придерживались в Кремле. Нападение Германии на Югославию, признавался он, противопоставило Германию и Россию. И поэтому: «приложим все усилия, чтобы этого не случилось»[78]. Как видно из записей в дневнике Майского, некоторые собеседники Майского — например, Ванситтарт, бывший постоянный заместитель министра иностранных дел, прилагали отчаянные усилия, чтобы объяснить ему что Советский Союз вполне может оказаться следующей жертвой. Майский же был склонен видеть в таких заявлениях одержимость англичан, которым мерещились «немцы везде, даже под кроватью». Он исправно докладывал в Москву о том, сколь твердо он отвергает эти предположения, в которых он распознавал откровенные попытки втянуть Россию в войну[79].

Хотя Майский, несомненно, относился скептически к возможности того, что Черчилль может запросить мира, он был убежден в том, что распространение слухов было хорошо организовано. Он был уверен, что в «сложившейся обстановке замечания премьера звучат очень неудачно и даже бестактно. Они имеют в Москве эффект, как раз обратный тому, на который он рассчитывает». Из беседы с близким к Черчиллю Бренданом Брекеном, советам которого тот очень доверял, у Майского сложилось весьма четкое представление, что «по вопросу о советско-английских отношениях Брекен, разумеется, пытался пугать меня Германией. Я не испугался и, наоборот, откровенно заявил, что считаю неудачными и нетактичными последние публичные выступления премьера по этому поводу». Подозрения Майского еще больше усилил факт, сообщенный ему Бренданом Брекеном. Оказалось, что у Черчилля фактически не имелось какой-либо конкретной информации о намерениях немцев. Очевидно, делал вывод Майский, «что вся кампания британского правительства и английской печати о предстоящем нападении Германии на СССР не имеет под собой никакой серьезной базы, и что она является продуктом: Der Wunsch ist der Vater des Gedankens {Желание — отец мысли (нем.) — Прим. пер.}»[80].

He мог смягчить позицию Майского и Ллойд Джордж, часто видевшийся с Черчиллем. До этого стареющий Ллойд Джордж предупреждал Майского, чтобы тот не обращал внимания на слезы на глазах Черчилля, обещающего вести войну до конца. Ллойд Джордж считал, что эмоции у Черчилля очень переменчивы. И если обстоятельства изменятся и ему понадобится вести другой курс, он будет так же обильно плакать. Теперь Ллойд Джордж доверительно сообщил Майскому, что недавно он встретил Черчилля в подавленном и беспокойном состоянии. Ему сказали, что Черчилль «живет в уверенности германской атаки на Украину и ждет, что тогда СССР, как «спелый плод», сам упадет в корзину Англии». И снова Майский прикрылся тем, что он подчеркнул в сообщении своему руководству предположение о надвигающейся войне; тем не менее, он не забыл отметить, что на опасность указывал не кто иной, как сам Ллойд Джордж. К таким методам Майскому приходилось прибегать, чтобы, направляя сообщения в духе, близком настроениям Сталина, в то же время передавать «еретическую» информацию[81].

В начале мая скептически настроенный Прюц, посланник Швеции в Лондоне, задал Черчиллю вопрос о том, каким образом Англия собирается победить в войне. Черчилль в ответ рассказал красивую притчу:

Были две лягушки — оптимистка и пессимистка. Однажды вечером они скакали по лужайке и услышали чудный запах молока из соседней молочной. Лягушки соблазнились и прыгнули в открытое окно молочной. Рассчитали они неудачно и плюхнулись прямо в большую банку с молоком. Что было делать? Лягушка-пессимистка поглядела кругом, увидела, что стенки банки высоки и отвесны, что взобраться по ним вверх невозможно, и пришла в отчаяние. Она перевернулась на спинку, сложила лапки и пошла ко дну. Лягушка-оптимистка не захотела погибать так бесславно. Она тоже видела высокие и крутые стенки сосуда, но решила барахтаться. В течение целой ночи она плавала, двигалась, била лапками по молоку, вообще проявляла всяческую активность. И что же? Сама не подозревая того, лягушка-оптимистка к утру сбила из молока большой кусок масла и так спаслась».

Майский в своих мемуарах приводит этот рассказ, чтобы задним числом изобразить Черчилля в виде непреклонного лидера, выстоявшего несмотря ни на что. Однако в тот момент, как очевидно из его служебного дневника, его представление о Черчилле было абсолютно другим. И если в мемуарах он заканчивает рассказ этой героической притчей, из чтения дневника становится ясно, что на Прюца оптимистический настрой Черчилля особого впечатления не произвел. Он совершенно недвусмысленно сообщил Майскому, что у Черчилля нет какой-либо большой стратегии и он полагается на импровизацию. Черчилль, кажется, не имел представления о том, каким же образом одержать победу в войне. У него не было к тому времени каких-то ощутимых достижений. В этой обстановке у Прюца сложилось мнение, что Черчилль зациклился на предстоящем столкновении между Германией и Россией. И в случае германо-советской войны Черчилль был «готов пойти на союз с кем угодно, хотя бы с самим чертом, дьяволом». Поэтому Майский проникся убеждением в том, что отсутствие какого-либо выбора все более подталкивало Черчилля к тому, чтобы, распуская слухи, втянуть Россию в войну[82].

В связи с тем, что возрастала озабоченность Германии из-за слухов[83], были приняты экстренные меры, чтобы рассеять их. Так, на приеме в советском посольстве в Вашингтоне посол Уманский отвел в сторону Галифакса — английского посла в США, бывшего министра иностранных дел — и несколько раз высказал ему горькую жалобу на то, что «в английских правительственных кругах по-прежнему сохраняется враждебность к Советской России, а также дух Мюнхена». Уманский прибег к грубым нападкам на Черчилля, заявив, что в своем последнем выступлении по радио тот совершил то, что «при всем уважении можно охарактеризовать только как оплошность. Он говорил так, что можно было понять, что Германия не только хотела бы захватить Украину, но и в состоянии это сделать. Это является и абсурдным, и оскорбительным». В присутствии германских дипломатов, которые стояли недалеко и могли их слышать, Уманский хвастался победой Красной Армии на Халхин-Голе, подчеркивая, что Россия — это не Франция Даладье[84].

Ощущение, что какой-то один неправильный шаг, будь то военная провокация или дипломатический промах, может развязать войну, привело Сталина к такой степени осторожности, которая граничила с паранойей. Случайно это или нет, но после падения Югославии деятельность Майского была явно ограничена. Усиливался страх перед провокациями и заключением сепаратного мира. Как и за всеми прочими советскими дипломатами, за ним вплотную следил работавший под крышей посольства большой штат НКГБ. Все его беседы прослушивались. Чтобы иметь возможность поговорить с кем-то из гостей свободно, ему часто приходилось уходить с ним в дальний конец сада посольства[85]. После встречи с Иденом 16 апреля его повсюду стал сопровождать, без сомнения согласно инструкциям из Москвы, новый советник К.В. Новиков, которого Иден считал «кремлевским надзирателем за Майским». Майский завел привычку пунктуально отмечать присутствие Новикова на всех своих беседах, упоминания о нем встречаются даже в коротких телеграммах. Независимо от того, кто дал Новикову задание следить за Майским — госбезопасность или Наркоминдел, — этот беспрецедентный надзор, совершенно очевидно, затруднял его контакты с Иденом. Майский сам в саркастическом духе намекнул на это в своем служебном дневнике:

Иден позвонил, пригласил меня и просил быть одного, поск. И{ден}. будет один. Ему было отвеч., что я не вижу причин не брать с собой Новикова]. Когда мы были в приемной, вошел секрет. и заявил, что Н{овикову} лучше было подождать в приемной. Я однако вошел к И{дену} с Н{овиковым}. Увидав нас вдвоем, И{ден} страшно покраснел и с раздраж., кот. я у него никогда до сих пор не замечал, воскл.: «Я не хочу казаться грубым, но долж. сказать, что пригл. сегодня к себе посла, но не посла и советника». Я возразил, что от Н{овикова} у меня нет тайн, и не понимаю, почему он не м. присутств. при н/разговоре. И{ден} /с горячи./ — ничего не имеет лично пр. Н{овикова}, но не может создавать нежел. прецедент: если сов. посол будет приходить с совета., то и другие послы могут делать тоже. Если можно брать советy., почему не брать 2-3 секр.? Тогда будут ходить не послы, а целые делегации. Это неудобно. И{ден} никогда не принимал послов иначе, как в один., и не собир. менять своего порядка. Я пожал плечами. Н{овиков} остался, но И{ден} во все вр. беседы сидел краcн. и надутый. Положение создалось ненормальное. Если подобная сцена повтор. еще раз, я вынужден буду раскланяться и уехать в пос-во[86].

Вопрос о том, кого Майский боялся больше, Сталина или Идена, не возникает.

Оказалось, что действенность предупреждения Черчилля еще больше подорвал Иден. Он попытался напугать Майского «злым человеком», т.е. Германией. Он считал, что «военные аппетиты Германии безграничны. Россия», он в этом совершенно уверен, «находится под угрозой. Будет ли удар нанесен сейчас или несколько месяцев спустя, намерения Германии совершенно ясны». В отчаянном стремлении умиротворить Германию и сорвать попытки спровоцировать войну Майский яростно отрицал эти слухи. Он перебил Идена и заявил: «Не вижу таких причин, которые сделали бы столкновение СССР и Германии неизбежным». На этом фоне предложение об улучшении отношений не помогло развеять подозрения. Создавалось беспокоящее ощущение того, что оно шло в одном ключе с меморандумом Криппса. Майский, как ему придется потом часто повторять в последующий месяц, заявил Идену, что СССР «сумеет постоять за себя при всяких обстоятельствах»[87].

Призрак сепаратного мира

Предупреждение Черчилля, являвшееся запоздалой попыткой привлечь Советский Союз к участию в событиях на Балканах, не могло не возродить в Москве память о событиях конца лета 1939 г. Оно укрепило подозрения в том, что это — попытка направить войну на восток. Одновременно возродились страхи сепаратного мира. 17 апреля, перед тем, как Криппсу были направлены окончательные инструкции Черчилля вручить Сталину его послание с предупреждением, Криппс жаловался Идену, что положение складывается катастрофическое. Это в значительной мере вызвано тем, что правительство никак не может определиться — готово ли оно «пойти на тесные отношения» с Россией «и что для этого сделать». Позже, в результате провала своей политики в Юго-Восточной Европе, Россия стала более восприимчивой к давлению со стороны держав оси. Не дожидаясь инструкций из Лондона, Криппс направил Молотову пространную памятную записку, где посулы и угрозы шли вперемежку. Его записка стала последней попыткой вовлечь русских в орбиту союзников. Здесь следует подчеркнуть, что этот импульсивный шаг был продиктован желанием опередить Шуленбурга, который к этому времени неожиданно уехал в Берлин для проведения срочных консультаций. Криппс был уверен, как он предупредил Идена, что Шуленбург «очень скоро» появится обратно из Берлина «с новыми широкомасштабными предложениями для Советского Союза в обмен на далеко идущее экономическое сотрудничество с Германией; альтернативой могут послужить замаскированные угрозы того, что случится в случае отказа Советского Союза»[88].

В присущем ему стиле проповедника Криппс втолковывал Вышинскому, какую политику, по его мнению, Россия должна проводить. Все составные элементы этой политики несли на себе печать провокации. Криппс не ограничивался теперь предупреждениями русским об опасности, которая, как он считал, вышла из разряда гипотез, обретя достаточно конкретные очертания в немецких планах на весну 1941 г. Он прибегал, как он и сам понимал, к довольно «деликатному» средству привлечения русских на сторону Англии, играя на их страхе перед заключением сепаратного мира. Последовавшие вскоре события лишь продемонстрировали правоту Форин оффис, возражавшего против использования этого «обоюдоострого оружия». Оно «могло привести Сталина к тому, что он лишь укрепится в проведении своей политики умиротворения»[89].

Намеки Криппса на возможное заключение сепаратного мира в случае, если Россия не изменит свою политику, оказали длительное воздействие, чуть не ставшее роковым:

...не исключено в случае растяжения войны на продолжительный период, что Великобритании (особенно определенным кругам в Великобритании) могла бы улыбнуться идея о заключении сделки на предмет окончания войны на той основе, вновь предложенной в некоторых германских кругах, при которой в Западной Европе было бы воссоздано прежнее положение, Германии же не чинилось бы препятствий в расширении ее «жизненного пространства» в восточном направлении. Такого рода идея могла бы найти последователей и в Соединенных Штатах Америки. В связи с этим следует помнить, что сохранение неприкосновенности Советского Союза не представляет собой прямого интереса для Правительства Великобритании, как, например, сохранение неприкосновенности Франции и некоторых других западноевропейских стран.

Криппс, однако, постарался перестраховаться и приписал — хотя до русских это совершенно и не дошло бы, — что «в данное время совершенно исключена возможность такого соглашения о мире в том, что касается правительства Великобритании». Вышинский не посчитал нужным проконсультироваться с правительством, сразу же отвергнув меморандум Криппса, состоявший из смертоносного набора — «сепаратного мира» и попытки втянуть Россию в войну. Он открыто отверг его на том основании, что «отсутствуют необходимые условия для обсуждения широких политических проблем». Вышинский, кроме того, подготовил составленный в том же духе ответ на развернутое личное письмо Криппса от 11 апреля. Ответ состоял всего лишь из четырех строчек[90].

На следующий день, однако, Криппсу, наконец, пришлось передать послание Черчилля. В связи со своим письмом Вышинскому от 11 апреля и беседой с ним 18 апреля он не счел нужным передавать дополнительную информацию, которая выглядела теперь как простое повторение[91]. Москва не могла спокойно выслушивать эти угрозы. Криппс уже делал намеки после своей встречи в Анкаре с Иденом — о чем русские имели полную информацию, — что он не мог бы исключить такую возможность:

если Гитлер убедится, что он сумеет победить Англию до того, как Америка сможет оказать ей помощь, Он попытается заключить мир с Англией на следующих условиях: восстановление Франции, Бельгии и Голландии и захват СССР[92].

Криппс действительно заявлял послу США в Москве Штейнгардту, что он вполне может представить молчаливое согласие его правительства с вторжением Германии в Россию в обмен на мир[93]. Его искренняя вера в сепаратный мир была в значительной мере вызвана его изолированностью в России и тем, что его не было в Лондоне во время массированных бомбежек, когда утвердился непререкаемый авторитет Черчилля как национального лидера. Майский же был свидетелем «часа славы» Черчилля, и он сомневался в возможности сепаратного мира — вопреки мнению в Кремле[94]. Майский постоянно колебался между собственными убеждениями и теми оценками, которых, как он предполагал, ждал от него Сталин. В конечном итоге, как будет показано ниже, его колебания также способствовали ошибочному анализу руководством страны надвигающейся опасности.

Русских, встревоженных неудачным поворотом событий в связи с соглашением с Югославией, преследовала теперь навязчивая мысль о том, что Черчилль стремился вбить клин между ними и Германией. Чтобы исключить какой-либо тайный сговор с Англией, они быстро сообщили немцам существо меморандума Криппса[95]. Выражением официальной реакции стали помещенные в «Правде» прямолинейные обвинения в адрес США и Англии, составленные в том же духе[96]. Страх перед тем, что Англия может помешать достижению политического решения с Германией, также объяснялся ощущением беспомощности, которое, как замечал Майский в беседах с представителями английского руководства, охватило их[97]. Появились версии, которые, как казалось, подтверждали многие имевшие хождение слухи и версии советской разведки о том, что Англия, возможно, даже не станет оказывать помощь России в случае германского нападения и что «она или немедленно заключит с Германией мир, или приостановит военные действия против Германии»[98]. К тому времени как предупреждение Черчилля дошло до Сталина, оно, очевидно, могло оказать воздействие, прямо противоположное своему замыслу. Подозрительность советского руководства только усилилась. «Вот видите, — сказал Сталин Жукову, — нас пугают немцами, а немцев пугают Советским Союзом и натравливают нас друг на друга. Это тонкая политическая игра»[99].

Майскому было после этого поручено проверить содержание меморандума Криппса, который, очевидно, ошеломил Москву. Пойдя на совершенно беспрецедентный шаг, Москва сообщила Майскому полный текст меморандума. Эти предупреждения и меморандумы были расценены в Москве как умышленная попытка втянуть Россию в войну на стороне Англии путем создания видимости переговоров. Особенное беспокойство вызывал второй меморандум. Ведь только за неделю до его направления Майский предупреждал Идена, что эти документы составлены «не в таких выражениях, чтобы вообще создавать какое-либо впечатление»; новый же меморандум был похож «на плохую шутку». Особый интерес для Майского представляла информация Батлера, бывшего активного сторонника умиротворения Германии. В бытность Галифакса министром иностранных дел он был его правой рукой — парламентским заместителем. Батлер и Майский терпеть не могли друг друга. Но Майский был мастером добывать ценную информацию, прибегая в ходе разговора к сарказму и провокационным уловкам. Майский раскрыл опасения русских, что документы, подобные предложениям Криппса, могут быть умышленно разглашены. Батлера позабавила бурная реакция Майского, но он подтвердил подозрения советской стороны, что взгляды, выраженные Криппсом, в основе своей утверждены правительством.

Перевод беседы с балканского вопроса на Балтику должен был, как ожидалось, подвергнуть намерения англичан последнему решающему испытанию. Английское заявление по этому вопросу стало бы выпадом против немцев и доказательством того, что вопрос о сепаратном мире не стоит. Таким же образом Майский сменил тему беседы, переведя ее на обсуждение Ближнего Востока, стремясь узнать, не ослаблены ли усилия армии. Батлер проявил явно пораженческий настрой, признавшись, что «в связи с разгромом Югославии положение англо-греческих войск становится катастрофическим». В целом Майский нашел мало утешительного в оптимизме Батлера, заявившего, «что впереди перед Англией лежат тяжелые месяцы, но что в конечном счете она все-таки победит»[100]. Майский счел этот оптимизм безосновательным.

---

Предыдущая | Содержание | Следующая