Этот текст – ответ нашего постоянного автора Ильи Смирнова на статью Ирины Тосунян "Когда говорят деньги – музы молчат?", которая была началом дискуссии о культуре и капитализме, предложенной "Литературной газетой".
Дискуссии о судьбах наук и изящных искусств в ХХI столетии, не говоря уже про попытки изменить эти судьбы к лучшему, упираются в такую – тоже по-своему изящную – схему.
Почему целые отрасли погребены под мусорными кучами? В результате волеизъявления народных масс, которые в условиях свободного рынка добровольно избрали себе убогий суррогат (“попсню”, астроложество, “Суворова”- Резуна и пр.) в духовную пищу.
После произнесения этой магической формулы – “сами выбрали” – дальнейшее обсуждение лишается смысла. В прежние эпохи художники, критики, редакторы журналов (Н. А. Некрасов или А. Т. Твардовский) могли занимать общественную позицию, противопоставляя конкретному злу, у которого есть имена и адреса, столь же конкретное добро. Талант – бездарности, знание – невежеству, честность – продажности. Но глас народа – глас божий. Повинуясь этому гласу, интеллектуалам остается только расползтись по субкультурным вольерам для слишком умных, по зальчикам на 30 посадочных мест и по самиздатовским журнальчикам (тем, что продаются только у себя в редакции) и там помаленьку плесневеть в собственном соку. А настоящую большую культуру, то есть “общезначимый опыт жизнедеятельности людей… не имеющий места в животном мире способ совершенствования” (см. у ведущего отечественного антрополога Ю.И. Семенова. “Философия истории”. М., 1999, с. 32), добровольно отдать на откуп… кому?
Абстрактным, безличным и безответственным “массам”?
Или вполне организованным корпорациям, которые почему-то не полагаются на стихийные массовые процессы и каждый свой “проект” подпирают властью и деньгами?
Магическая формула, лишающая нормальных людей воли к сопротивлению, есть не что иное, как вариация на тему центральной догмы современного либерализма. Лично я предпочитаю называть его “либерастией”, чтобы подчеркнуть отличие от нормального, классического либерализма, который внес огромный вклад в прогресс цивилизации. Разница такая же принципиальная, как между Зюгановым и Плехановым. Если бы провозвестник всеобщего избирательного права Джон Лилберн услышал, что во имя свободы и равенства детишкам в школе надо преподавать половые извращения, он мог бы и не вступать в дискуссии, а сразу пристрелить, потому что был хоть и христианином, но все-таки боевым офицером.
Абсолютно свободный рынок, где каждая автономная личность принимает независимые ответственные решения, – это не наука. Это идеология. Наука говорит нам, что капитализм действительно дает человеку большую свободу выбора, чем государственное распределение или натуральное хозяйство. Он действительно способствует эмансипации. Но полезная истина, возведенная в догму, оборачивается вредной ложью. В действительности личность отнюдь не автономна. А рынок, как и любой общественный институт, существует не сам по себе. Конкретные обстоятельства могут складываться таким образом, что на образцово-рыночной почве вырастают тоталитарные джунгли. Пример – наркомафия. “С начала 70-х гг. продажа различных видов наркотиков... выросла, по разным подсчетам, в 30, а то и в 50 раз. Только в США и Европе их продается ежегодно на сумму 120 – 150 млрд. долл. при фантастической прибыли (до 800 %)” (Хорос В.Г. Постиндустриальный мир – ожидания и реальность. В сб.: Постиндустриальный мир и Россия. ИМЭМО РАН, Эдиториал УРСС, 2001, с. 15).
Более того. Поскольку исторические закономерности, в отличие от физических, реализуются не сами по себе, а усилиями живых людей, среди этих закономерностей можно выявить и такую. Чем реже мы вспоминаем о социальном расслоении (“какие такие “классы”? это все выдумки старого трирского шарлатана, а современная социология никаких классов не признает, только рейтинги!”), тем жестче и бесчеловечнее неравенство. Чем простодушнее вера граждан в абстрактную свободу выбора, тем меньше этой свободы в действительности.
Права и социальные гарантии современной европейской демократии, включая право на образование и высокую – “господскую” – культуру, не выросли сами собой, как крапива на пустыре. И не подарены добрыми господами. Они завоеваны многими поколениями, начиная со Средних веков, с Уота Тайлера и Томаса Мюнцера, в тяжелой борьбе за равноправие. Стоит об этом забыть – и права улетучатся. Не под барабанный бой на площадях, а под мирную болтовню о “философии постмодернизма”, для которой “что воля, что неволя, что правда, что неправда – все одно”; под радостный визг школьников, которых добрый дядя Филиппов освободит от “избыточной” геометрии, биологии и литературы; под лирические напевы “поцелуй меня везде, я ведь взрослая уже” из каждого аудиоларька.
Если это рынок, то слишком уж он напоминает тот буфет, где г-н Соков торговал осетриной “второй свежести”. Судя по аудиту, проведенному иностранной фирмой Woland & Co (“Мастер и Маргарита”, гл. 18), предприятие оказалось коммерчески успешным. Но осетрина-то все равно была тухлая. И чай похож на помои.
Рынок в области художественного творчества, конечно же, существует. Но очень специфический. Специфика эта – тема специального разговора. Здесь отметим главное: что спрос на этом рынке не конкретный, а обобщенный. Например, молодые люди хотят посмотреть “фантастический боевик”. А дальше уже от производителя зависит, чем спрос удовлетворить – “Бегущим по лезвию” или “Чужими-4”. В заданные рамки как раз и укладывается принципиальная альтернатива: искусство или суррогат. Массовый успех может иметь и то, и другое. Потому-то я и стараюсь избегать привычных определений “массовая” или “коммерческая культура”, что проблема суррогата не в популярности-элитарности (бывает суррогат элитарный – выставки “актуальных” инсталляций из помойного ведра) и не в “коммерции”. Сами составители ТВ-рейтингов вынуждены признавать, что просветительские программы о животных популярнее, чем репортажи из ночных кабаков. Сериал по Ф.М. Достоевскому коммерчески не проигрывает сериалу “Бригада”. Хозяева эфира (кинопроизводства, книжного рынка) каждый раз выбирают по себе, во что вкладывать власть и деньги, и выражают этим не “вкусы народных масс”, а самих себя, свою идеологию, мораль и свои представления о том, какая духовная пища нужна сегодня народу. Представления эти опять-таки не произвольные – “хочу и буду!”, а продиктованы социально-экономическими интересами.
За еду в буфете отвечает буфетчик.
Это не отменяет ответственности потребителей. Но мера ответственности определяется реальной свободой выбора. У подростка из бедной рабочей семьи в провинции она минимальна. Максимальна – у профессионала, который для собственного удовольствия слушает Баха или, в крайнем случае, Гребенщикова, а по долгу службы скармливает подросткам “Тату”.
Настоящая общественная наука как раз и призвана разбираться в подобных тонкостях, исследовать не абстрактные схемы, а жизнь, интересную именно своим непредсказуемым разнообразием, и в каждом случае различать формальное право и реальную возможность. Если мы говорим о судьбе отечественной культуры в 90-е годы, то каждый вид искусства нужно рассматривать отдельно, по источникам, и судить о достижениях или провалах не по универсальному шаблону – “больше социализма”, “больше капитализма”, а по тем критериям, которые естественным образом веками вырабатывало профессиональное сообщество.
И что мы увидим?
Самое интересное: что в одинаковых социально-экономических условиях судьбы благородных искусств сложились по-разному. Некоторые приказали долго жить. Когда я лет 12 тому назад поставил подобный диагноз русскому року, товарищи по подпольным концертам обиделись: мол, что это ты нас заживо хоронишь? Поясняю. Имеется в виду не то, что в России больше нет людей, способных спеть под гитару или, например, сочинить роман. Отдельные граждане есть. Нет объединяющей их культурной среды, системы ценностей, инфраструктуры. Обломки тех механизмов, которые худо-бедно обеспечивали создание и распространение художественных произведений, перепрофилированы на обслуживание посторонних интересов и задач. Если “писатель” – это то, что глумилось над памятью людей, погибших в гитлеровских концлагерях, а Анну Ахматову оскорбляло такими словами, каких постеснялся бы пьяный бомж, то мне, читателю, честно говоря, совершенно все равно, ругают его критики или хвалят. Достаточно того, что это всерьез обсуждается под рубрикой “литература” (а не “происшествия”) и профессионалы, которых номинируют через запятую с этим на престижные премии, воспринимают подобное соседство не как личное оскорбление, а как норму “литературной жизни”.
На таком фоне удивительную, парадоксальную стойкость продемонстрировал театр. Туда до сих пор нельзя притащить что-нибудь с улицы и за пачку долларов назначить звездой российской сцены.
Читатель-скептик заметит, что и в театре, например музыкальном, тоже есть свои “пузыри”, раздутые несоразмерно таланту. Можно лишний раз не произносить пару имен, и так уже все догадались. Но в том-то и тонкость, что эти исполнители – какие-никакие, а профессионалы. Я могу сколько угодно возмущаться внешними обстоятельствами, которые сделали из них нечто большее, чем они есть, но сам так, как они, все равно не спою и не станцую. А вот перенести на бумагу то, что озабоченный подросток пишет на стене сортира, может любой. Нанять десять нищих студентов, чтобы они под твоей фамилией строчили макулатуру в мягкой обложке, тоже может любой – были бы деньги. “Художественно” пересказывать ваххабитские листовки про “русских оккупантов”, которые, оказывается, сами же свои дома и взрывали, наверное, немного сложнее, потребуется полгода практики в желтой газете.
Почему театральное искусство не пошло по этому пути? В одном из последних номеров журнала “Театр” (2003, ‹ 1–2) я попробовал рассмотреть разные версии, но, честно признаюсь, так и не пришел к определенному выводу. Может быть, творчество – такая материя, которая плохо умещается в познавательные модели историков. А может быть, решающую роль сыграл субъективный “человеческий фактор”. В какой-то принципиальный момент в “точке бифуркации” авторитетные профессионалы, не сговариваясь, сказали: нет, господин Чубайс, мы очень вас любим, даже готовы подписать предвыборное воззвание, но реформировать репертуарный театр в антрепризу не станем, потому что театр должен производить в первую очередь все-таки спектакли, а не деньги. Нет, мистер “Ройал Корт”, мы ценим ваши гранты, премии и бесплатные поездки, но ставить будем нашего замшелого Чехова и вашего замшелого Шекспира, а “современную драматургию” Марка Равенхилла – “мне четырнадцать… принимается сосать член” – вы уж как-нибудь поставите сами у себя в Лондоне, со своими собственными детьми.
Свободный выбор ответственной личности.
Может быть, пора и в других заведениях, связанных с культурой, так же свободно и ответственно навести порядок – убрать с прилавков тухлое и фальшивое, а господ, которые делали “коммерцию” на обмане потребителей, уволить без выходного пособия. Уволить вне зависимости от того, заметили люди, что их травят или нет, – заметят лет через пять, когда подросшим детям надо будет искать репетиторов по таблице умножения, психиатров, адвокатов и наркологов.