Трудно назвать кого-нибудь из
российских политиков, мелькавших на нашей политической арене в
последние 10 лет, кто бы с придыханием не вспоминал о Столыпине: от
Ельцина и Силаева до Путина и Касьянова. Прежний миф о
Столыпине-вешателе заменили на миф о Столыпине - великом реформаторе,
который вполне мог бы, избавив Россию от революции, изменить ход ее
истории [1].
Сама фигура Столыпина казалась идеально подходящей на роль реформатора.
Во-первых, он появился как бы «ниоткуда», из российской глубинки, а не из
привычной дворцовой камарильи и дискредитировавших себя прежних политических
деятелей. Во-вторых, он был молод - 44 года. Как писал Крыжановский: «Он
первый внес молодость в верхи управления, которые до сих пор были, казалось,
уделом отживших свой век стариков» [2]. В-третьих, он производил впечатление
человека жесткого и решительного, «сильной личности», способной навести
«порядок». И его поведение на посту саратовского губернатора, казалось,
подтверждало это. И четвертое: он умел четко и лапидарно излагать свои
мысли, что в эпоху нарождавшейся «публичной политики» имело особую цену. Его
изречения и теперь с восторгом повторяют наши государственные деятели.
Нынешним реформаторам было бы полезно остановиться, оглянуться и,
обратившись к прошлому, понять, чем заканчивались в России попытки раз и
навсегда решить земельный вопрос.
Позднее выяснилось, что многие из этих характеристик оказались достаточно
спорными. И вовсе не «ниоткуда» появился он, ибо связи Столыпина с «семьей»
императора были достаточно прочны. И совсем не был он столь решительным и
бескомпромиссным. Но наличие политической воли и сильной власти в его
руках - несомненно. Точно так же, как несомненно и наличие обоснованной
программы, независимо от того, кто первым ее сформулировал - Бунге, Гурко
или Кривошеин. Известно лишь, что, еще будучи предводителем дворянства
Ковенской губернии, он не раз наведывался из родового поместья Колноберже в
соседнюю Пруссию, дабы воочию убедиться в преимуществе хуторской системы.
Жаль, что не обратил он внимания на то, что и в Пруссии переход от общины к
хуторам занял 100 лет.
И все-таки одного элемента не хватало - учета того, чтo думает по этому
поводу сам «объект реформирования» - крестьянство России. Сегодня отношение
к народу как к «быдлу» перестало быть признаком неинтеллигентности. Во
всяком случае, при обсуждении вопроса о гимне многие наши интеллектуалы
писали об этом открыто и не стесняясь.
Между тем крестьяне вне зависимости от агитации левых партий имели свое
представление о «счастье» и желаемых переменах. И связывалось оно прежде
всего с ликвидацией помещичьей собственности. Но, поскольку Столыпина
призвали к власти именно для того, чтобы не допустить «черного передела»,
мнение «быдла» решили игнорировать. Поэтому насилие и стало составным
элементом реформ.
Сегодня к масштабам столыпинского насилия, сравнивая его с некоторыми
страницами последующей истории, относятся несколько иронически. Подумаешь,
дескать, 1102 человек казнили военно-полевые суды в 1906-1907 годах; 2694
человек повесили в 1906-1909 годах по приговору военно-окружных судов;
столько-то тысяч расстреляли без всяких судов карательные экспедиции
Ранненкампфа, Меллер-Закомельского, Орлова; 23 тысячи отправили на каторгу и
в тюрьмы, 39 тысяч выслали без суда; сотни и сотни тысяч подвергли обыскам,
арестам и приводам в участки… По сравнению с тем, что было потом, - всего
ничего… Но современникам-то приходилось сравнивать с тем, что было до того,
а в течение предыдущих 80 лет казнили в среднем «лишь» по 9 человек в год [3].
И не случайно видавший виды российский обыватель с горечью повторял: «При
Плеве куда легче было!»
Но подлинные масштабы насилия проявились именно при проведении аграрной
реформы. По закону передел земли в общине происходил раз в 12 лет. С 1908
года переделы стали постоянными, ибо по новому закону их производили по
требованию даже одного общинника, пожелавшего выделить надел или уехать за
Урал. А такой передел означал передвижку всех крестьянских земель. Вот
почему 3/4 тех, кто пожелал выйти из общины, не получили согласия сельских
сходов. Но между губернаторами шло открытое соревнование за процент
«выделившихся», и они принуждали крестьян силой. И это касалось уже не
тысяч, а миллионов…
Один из губернаторов уведомлял земских чиновников, что «оценка их служебной
деятельности, по распоряжению господина министра внутренних дел, будет
производиться исключительно в зависимости от хода и постановки дела
применения Высочайшего указа 9 ноября 1906 года». Министр Кривошеин не
выдержал: местные власти, выговаривал он губернаторам, составляют чрезмерные
и невыполнимые планы землеустройства, тогда как «население не прониклось еще
сознанием необходимости землеустроительной меры». А чиновник, отвечавший за
реформу в Уманском уезде, оправдывался: ну, выгонял силой на отруба,
подавлял недовольных, чуть до смертоубийства не дошло, но «ведь до сего
времени считалось нормальным, если при помощи дреколья одна часть общества
одерживает верх над другою» [4].
Что же получилось из аграрной реформы?
Во-первых, реформа приняла принципиально иное направление, нежели это
задумывалось ее творцами. Не выделение «сильных и трезвых», не создание слоя
«крепких хозяев», которые могли бы стать опорой режима, а исход из общины
прежде всего «пьяных и слабых». Из 15 млн. крестьянских дворов из общины
вышло 26% хозяев, т.е. четверть. Но принадлежало им лишь 16% надельной
земли. 40% выделенной земли сразу продали, и это четверть всей земли,
перешедшей в личное владение. По данным Карелина, 2,5 млн. хозяев лишь
формально вышли из общины, т.е. укрепили свои наделы, но в составе общинных
земель.
Иными словами, с точки зрения тех задач, которые ставились перед нею,
реформа провалилась.
Во-вторых, оказавшись недостаточной для решения аграрного вопроса, реформа
стала вполне достаточной для того, чтобы разрушить привычные устои
деревенской жизни, т.е. большинства населения в России. Миллионы вышедших из
общины, покинувших отчие дома и переселявшихся за Урал, массовая продажа
полосок, постоянные переделы и новое землеустройство - все это создавало
атмосферу неустойчивости и всеобщей истерии. А невозможность противостоять
издевательствам и насилию, ощущение бессилия против несправедливости - по
всем законам социальной психологии - рождало лишь злобу и ненависть.
Столыпин хотел принести успокоение, но принес лишь новое всеобщее
озлобление. Это и стало одной из главных причин того глубокого нравственного
кризиса, в который была ввергнута Россия.
Столыпин после подавления первой русской революции мечтал об умиротворении и
двадцати годах покоя. Не вышло. Не о «благостности» шла речь, а о том, что в
стране вновь назревал кризис общенационального масштаба.
Он проявлялся в самых разных, порой, казалось бы, неожиданных формах. Летом
1913 года Государственную Думу буквально сотрясали речи, направленные на
необходимость усиления борьбы с «хулиганством». Вполне лояльный журнал
«Нива» по этому поводу писал:
«О том, что такое хулиганство и каковы его
корни, не имеют даже приблизительного представления ни публицисты, которые
пишут громовые статьи, ни администраторы, сочиняющие о нем канцелярские
проекты. И те, и другие называют хулиганство чисто деревенским озорством. Но
это озорство убийц и разрушителей, оперирующих ножом и огнем. В буйных
проявлениях своих оно связано с абсолютным отсутствием каких бы то ни было
нравственных и гражданско-правовых условий. Ничто божественное и
человеческое уже не сдерживает…
Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего
мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие деревни, приходится видеть
начало какого-то болезненного перерождения русской народной души, глубокий
разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий
полуторастамиллионный народ, живший целые столетия определенным строем
религиозно-политических понятий и верований, как бы усомнился в своих богах,
изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без
всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых
держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны… Широкий и бурный
разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной
души» [5].
Обратите внимание - это писалось в 1913 году…
Весьма информированный и опытный интриган князь Андроников докладывал
великому князю Николаю Николаевичу:
«Конечно, путем репрессий и всякого рода
экзекуционных и административных мер удалось загнать в подполье на время
глубокое народное недовольство, озлобление, повальную ненависть к
правящим, - но разве этим изменяется или улучшается существующее положение
вещей? … В деревне наступает период “самосуда”, когда люди, окончательно
изверившись в авторитет власти, в защиту закона, сами приступают к
“самозащите”… А убийства не перечесть! Они стали у нас обыденным явлением
при длящемся “успокоительном” режиме, только усилившем и закрепившем
произвол и безнаказанность административных и судебных властей» [6].
А умеренный земский либерал Д.Н. Шипов писал:
«…пропасть, отделяющая
государственную власть от страны, все растет, и в населении воспитывают
чувство злобы и ненависти… Столыпин не видит или, скорее, не хочет видеть
ошибочности взятого им пути и уже не может с него сойти».
И, наблюдая общую
деморализацию общества, он считал даже, что лишь новый общественный взрыв
может обновить общество, и чем скорее он грянет, тем менее он будет опасен [7].
И третье. Как следствие всего сказанного выше, именно в этот период
происходит окончательный поворот на ту дорогу, которая приведет Россию к
новой революции. Реформы, как известно, бывают разные. Одни предотвращают
революционный взрыв. Другие, наоборот, лишь ускоряют революционный процесс,
и столыпинская аграрная реформа сыграла именно такую роль.
Аграрная реформа сделала то, чего не смогла сделать революция.
Ибо даже в моменты ее наивысшего подъема оставались регионы и
социальные слои, стоявшие как бы вне общего движения. Реформа внесла
вопрос о собственности и о земле в каждый крестьянский дом. Смута вошла
в каждую семью. И не случайно наиболее умные и богатые, на которых
рассчитывал Столыпин, остались в общине. Также не случайно и то, что
даже самые правые крестьяне, как только в Думе речь заходила о земле,
фактически выступали с программой «черного передела». Член
Государственного совета М.В. Красовский, выступая на Госсовете с
докладом по Указу 9 ноября, с горечью отмечал: «Оказалось,
что вместо степенных мужиков, которых думали получить в Думу в качестве
представителей крестьянства, явилась буйная толпа, слепо идущая за
любым руководителем, который разжигает ее аппетиты» [8].
И весь опыт восьми лет реформы показал крестьянам, что ждать решения
аграрного вопроса от власти - бессмысленно.
И это не было случайностью. Один из основоположников современной западной
социологии Питирим Сорокин, формулируя отличие реформы от революции, на
первое место поставил следующий признак: реформа должна соответствовать
«базовым инстинктам», менталитету данного народа, его представлениям о добре
и зле. Если реформа не соответствует данному условию, она обречена и мирный
выход из кризиса маловероятен.
Как же после этого относиться к тем, кто писал об искусственно навязанном
стране «социалистическом выборе», который удался якобы лишь благодаря
случайному стечению обстоятельств, возникших в ходе первой мировой войны?
В начале 1914 года, за полгода до начала войны, член Государственного
совета, бывший министр внутренних дел П.А. Дурново в меморандуме на имя
Николая II подводил итог многолетним размышлениям:
«Особенно благоприятную почву для социальных
потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы,
несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря
на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и
социализм широких слоев населения, политическая революция в России
невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в
социалистическое. За нашей оппозицией нет никого. У нее нет поддержки в
народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и
интеллигентом.
Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково, не ищет политических
прав, ненужных и непонятных ему. Крестьянин мечтает о даровом наделении его
чужой землей, рабочий - о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта.
И дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти
лозунги в население… - Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию…
Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах
народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать
расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в
беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению» [9].
Сегодня, когда обсуждаются назревшие, перезревшие и все-таки нерешаемые
проблемы народной жизни, чаще всего опасаются «новой диктатуры». Не этого
надо бояться. Нежелание считаться с настроениями и волей народа - это прямой
путь к широкомасштабным социальным потрясениям. Как говаривал «первый тенор»
Партии народной свободы Федор Родичев: «Предупреждайте счет, который народ
предъявляет власти. Платите по нему вперед. Он будет вам стоить дешевле».
Опубликовано в газете «Новая жизнь» 2002, № 10.
По этой теме читайте
также:
