Политическая жизнь в брежневские годы тоже не была застойной. При том, что она не соответствовала эволюционному процессу и развитию общества, в ней были свои новшества. Они не миновали даже коммунистическую партию, олицетворявшую не только порядок руководства страной, но также главный, хотя теперь уже и не единственный центр политической деятельности.

Основными участниками возникшего в верхах противостояния, сведения о котором носили тогда смутный характер, стала группа руководителей, сделавших карьеру в комсомоле. Им, 40-50-летним, казалось, что близится их время. Брежнева они рассматривали как промежуточную фигуру. «Слишком торопились»[1], — скажет потом Косыгин. Они внесли свою лепту в смещение Хрущева, и их участие во многом определило успех операции, поскольку они держали в руках контроль над политической полицией.

Главным деятелем группы был Александр Шелепин — пожалуй, самая загадочная фигура того периода. В середине 60-х годов он сосредоточил в своих руках огромную власть и, несомненно, рассчитывал захватить еще больше. В то время, особенно в среде интеллигенции, откуда, впрочем, он и сам происходил, о нем сложилось мнение как о «неосталинисте», стремящемся поставить общество «на место» путем самых авторитарных методов и склонном искать примирения с маоистским Китаем, даже если это повлечет новые столкновения с Западом. Но в этом портрете уже тогда чувствовалось влияние Андропова, почти сверстника и основного его соперника. Фактически если в чем-то политическая позиция Шелепина и отличалась от андроповской, то лишь требованием более жесткой дисциплины, большей эффективности, а в области внешней политики — стремлением акцентироваться на Китае[2].

Умея маневрировать, Брежнев смог сделать так, что конфликты не приобрели слишком явной политической окраски. Люди из окружения Шелепина отстранялись от должностей скорее по рабочим, нежели политическим мотивам. Секретарь московской партийной организации Егорычев лишился своего поста в 1967 году в связи с арабо-израильской войной за критику той части военных мероприятий, которая касалась противовоздушной обороны столицы[3]. Глава КГБ Семичастный был заменен за то, что в 1967 году не сумел воспрепятствовать бегству за границу дочери Сталина Светланы Аллилуевой[4]. Место Семичастного занял Андропов. Других незаметно /80/ передвинули на второстепенные должности, так что это не вызвало интереса за пределами самого узкого круга аппаратчиков. В ходе этих операций Брежнев так или иначе смог заручиться поддержкой и других старых и влиятельных руководителей, таких как Косыгин и Суслов. Шелепин был выведен из состава Политбюро и снят с основных постов в 1975 году, когда его политическое влияние давно уже ослабло. С его поражением целый отряд молодых претендентов постепенно был задвинут в угол, где и оставался долгие годы. Лишенное возможности естественного обновления, руководство партии и страны гарантировало себе стабильность, конечно завидную, но сопровождающуюся неуклонным старением.

Действия Брежнева, по крайней мере поначалу, не были вне дискуссий. Когда в 1969 году он начал публично критиковать положение дел в экономике, находящейся в компетенции Косыгина[5], эта критика еще вызывала протесты со стороны некоторых его старых коллег по Политбюро. Но Брежнев сумел показать, что он заручился поддержкой военного руководства, и противостояние, оставшееся, впрочем, в тайне, разрешилось в его пользу[6]. Этот эпизод знаменателен не только с точки зрения становления власти Брежнева. Второй раз в истории КПСС случалось так, что для достижения равновесия в верхах партии необходимо было заручиться поддержкой военачальников. Впервые такое произошло в 1957 году, когда маршал Жуков поддержал Хрущева в его борьбе против группировки Молотова. Спустя некоторое время Хрущев попытался поставить военных на место, отделавшись от того же Жукова[7]. Брежнев не имел подобных намерений да и не был в состоянии сделать то же. Хотя было бы преувеличением утверждать, что благодаря Брежневу военные были избавлены от опеки политической власти, сохранявшейся над ними в ходе всей советской истории. Верно, однако, и то, что обращение Брежнева за поддержкой к армии было свидетельством ее возрастающего влияния, приобретенного, впрочем, благодаря важности задач, выполняемых ею в области внешней политики СССР.

После этого эпизода в начале 70-х годов положение Брежнева на вершине власти стало еще более устойчивым. Он взял на себя руководство и внешней политикой: иностранные партнеры не замедлили отметить это обстоятельство[8]. В 1971 году XXIV съезд КПСС засвидетельствовал его абсолютное преобладание в рамках коллегиального руководства. Однако при нем коллективные органы власти сохраняли не только формальное значение. Прежде всего это относилось к Политбюро ЦК КПСС, которое в годы правления Брежнева собиралось регулярно каждый четверг. Меняется, однако, сам облик Политбюро. Изменение становится явным в 1973 году, когда в этот ограниченный по своему составу орган (после XXIV съезда партии — 15 членов и 6 кандидатов в члены Политбюро) были введены главы трех /81/ министерств — иностранных дел, обороны и КГБ: Громыко, Гречко и Андропов. Случалось и раньше, что главы этих учреждений входили в Политбюро, но всегда как партийные деятели, а не по должностным обязанностям. На сей раз процедура была обратной: все они были выдвинуты именно как главы важнейших учреждений государства, в рамках которых каждый из них и отличился. Из политической олигархии Политбюро все более превращается в некий государственный орган.

Даже если последнее слово всегда было за Брежневым, Политбюро в годы его правления оставалось реально правящим собранием, с мнением которого ему приходилось считаться. Обсуждения здесь не были формальными, как на съездах и Пленумах Центрального Комитета. ЦК партии все больше становится похожим на партийный парламент, способный лишь ратифицировать решения, принятые в более высокой инстанции. С другой стороны, именно с XXIV съезда партии в 1971 году начинается серия брежневских съездов (XXV — в 1976 г. и XXVI — в 1981 г.) — грандиозных триумфальных парадов, лишенных политического содержания. В Политбюро же сохраняется реальное столкновение мнений. Но коллизии здесь происходили не столько по поводу перспектив политики, сколько в связи с запросами и предложениями крупных государственных структур и различных рабочих подразделений партии, выразителями которых были отдельные составляющие этого организма. Брежнев был верховным судьей, но он тоже должен был принимать во внимание баланс сил в этой инстанции, становившейся все более похожей на арбитражную и компенсационную палату для разрешения споров, возникающих при столкновении интересов.

Нечто подобное наблюдалось даже не столько в самом Центральном Комитете, сколько среди служащих его громадного аппарата, основного среди всех других аппаратов советского государства. Его отделы были отображением различных взглядов и требований. Между ними были немалые расхождения. Иностранные исследователи, используя заимствованный в западной социологии термин, описали это явление как соперничество между «группами давления»[9]. Независимо от того, верно или неверно такое определение, важно, что споры между теми, кто стоял на различных позициях, никогда не выходили на уровень подлинной, достойной политической дискуссии. Они низводились до жесткого соперничества между бюрократическими группами, главным совокупным воплощением которых в какой-то степени выступало само Политбюро.

Секретари обкомов

Однако процесс, развитию которого суждено было иметь наибольшие последствия, происходил вовсе не в центре государства-партии, /82/ а скорее на его периферии. Речь идет о все возрастающем влиянии секретарей обкомов. Эти малоприметные на сторонний взгляд люди неоднократно выступали на первый план советской истории именно по причине своего рода отождествления государства и партии. Так было на рубеже 20-х и 30-х годов, когда секретари обкомов играли роль основных зачинщиков сталинского «поворота», пока Сталин, увидев в их влиянии основную угрозу своей власти и своей политике, не сделал их объектом массовых репрессий[10]. Они снова взошли на вершину власти при Хрущеве, старавшемся контролировать их, бичуя своей критикой и часто прибегая к заменам. Брежнев понял, насколько важна их поддержка, и умело воспользовался ею в момент смещения Хрущева. Секретари обкомов были вознаграждены за это, и брежневская стабильность была для них наиболее выгодной. Уверенные, что надолго останутся на своих местах, если не будут впутываться в крупные неприятности, секретари обкомов чувствовали себя хозяевами, обладающими широкой властью. За это они были благодарны Брежневу, многократно выражая на съездах признательность за «доверие к руководящим кадрам» и за «благоприятную атмосферу», позволяющую им «хорошо работать»[11].

В совокупности секретари обкомов составляли самую влиятельную группу в ЦК КПСС[12]. Как показали события послесталинской истории, этот аппарат, пусть и не принимавший решений, а максимум их утверждавший, в случае более глубоких политических конфликтов призван был играть решающую роль, будучи если не в повседневных делах, то по крайней мере по статусу высшим органом партии-государства. Ни военные, ни дипломаты, ни хозяйственники, хранители идеологических ценностей, также представленные в ЦК, не были так многочисленны, как секретари обкомов. Конечно, было бы неверным полагать, будто одни они принимались в расчет. Были в Москве фигуры, обладавшие властью более значительной и менее подконтрольной. Один из наиболее впечатляющих, хотя и малоизвестных примеров тому — министр атомной промышленности Славский[13]. Но даже такие влиятельнейшие лица весили меньше, нежели совокупность секретарей обкомов в рамках бескрайнего государства, где центральная власть, пусть авторитарная или даже деспотическая, не в состоянии держать в руках страну без сети своих представителей на периферии. Брежнев, сознавая их значение, заботливо взращивал своих областных секретарей. Он был очень внимателен в их выборе и продвижении. Он звонил им по меньшей мере раз в неделю, пусть даже для чисто формальных бесед[14] (занятие не из легких, если учесть, что речь шла о сотне человек; занятие, которое лучше всех прочих характеризует представление Брежнева о своей роли на вершине власти). /83/

Уже в то время возвышение секретарей обкомов привлекло интерес наиболее внимательных западных исследователей и наблюдателей, которые тем не менее не уловили всей важности происходящего[15]. «Советскими префектами» назвал их американский историк, с большим интересом изучавший это явление. Таким определением можно удовлетвориться лишь отчасти. Ведь речь шла не о простых чиновниках. Они могли быть хорошими или плохими, честными или коррумпированными, деспотичными или терпимыми, но в рамках советской системы они оставались политическими руководителями. Они руководили областями, которые если не по количеству населения, то по территории значительно превосходили большинство европейских государств. Их судьба, несомненно, зависела от умения поддерживать хорошие отношения с центральной властью, и прежде всего с Генеральным секретарем партии, но также и от сноровки в решении проблем во вверенных им областях. В конечном счете от них зависело управление на местах. Но все же секретари обкомов были не столько администраторами, сколько руководителями, которые должны были учитывать социальные реалии, экономические интересы, политические силы, проявляющиеся на территории их областей. Не случайно из их рядов вышли все главные участники жестокой борьбы, развернувшейся после Брежнева и Горбачева и разорвавшей СССР на части: это и Ельцин, и Лигачев, и Шеварднадзе и многие другие, вплоть до глав отдельных республик, на которые распался Союз.

Несмотря на унаследованную от Сталина чрезвычайную централизацию советского государства, местные руководители могли умом и хитростью обеспечить себе определенные возможности для инициативы, если не самостоятельность. Как расскажет потом один из них, делалось это под предлогом проведения неких «экспериментов», в то время разрешенных и даже в какой-то мере пользовавшихся поддержкой[16]. Пост секретаря обкома находился на скрещении требований верхов и реальных нужд страны: этим и определялось его значение. Большая часть времени и энергии руководителей этого уровня тратилась на то, чтобы выцарапать у центра финансовые средства, капиталовложения, строительные площадки, заводы, школы — все, что может быть употреблено для общественной пользы либо просто для престижа. Подчиненные Москве, но нередко страдающие от этой опеки, они, как это понял в свое время Сталин, представляли собой, кроме прочего, потенциальный источник противостояния. Среди секретарей обкомов росло недовольство московской бюрократией. Для определения чиновников Центрального Комитета партии секретарями обкомов использовался (причем не менее, чем московской интеллигенцией) пренебрежительный термин «аппаратчики»[17]. Эти симптомы не могли не обращать на себя внимания, поскольку они развивались /84/ при увеличении числа тех, кто так или иначе был вовлечен в управление государственными делами. Как тогда было подсчитано, речь шла о миллионах, что позволяло без преувеличения говорить об определенном «распространении» и даже «социализации» власти, от чего недемократический характер ее становился еще более вопиющим[18].

Эти явления, хотя и наблюдались повсеместно, приобретали особое значение в союзных республиках СССР. Последние, несмотря на все ограничения их реальной власти, представляли собой нечто большее, нежели просто области России. Речь шла о структурах, где народы приобретали опыт в организации собственного государства. Безусловно, опыт, сведенный к минимуму, но для большинства народов это был первый опыт такого рода в их истории. В соответствии с установившейся и соблюдаемой традицией секретари союзных республик принадлежали к основной народности — той, что давала наименование республике. Зарубежные исследователи недооценили значение этого обстоятельства, делая упор на то, что второй секретарь (заместитель) почти всегда был русским. Это тоже верно. Но все же русский оставался всегда в положении подчиненного. Почти никогда не случалось, что он становился первым[19].

Конечно, никто не рисковал бросать вызов центральной власти Союза. Но наиболее ловкие из местных руководителей все равно пытались очертить собственную сферу самостоятельности, не вступая в конфликт с Москвой. Нередко им удавалось, со знанием дела лавируя между этническими группами, кланами и власть имущими магнатами республики, формировать собственную, независимую базу поддержки. Важным рычагом в достижении этой цели было использование патриотических чувств, обращение к истокам истории, к национальным обычаям[20]. В качестве наиболее известного примера можно указать на грузина Шеварднадзе, обнаружившего в этом плане большие способности*.

* Наиболее умело выкраивали себе самостоятельное пространство как раз те, кто в своих выступлениях не скупился на похвалу и дифирамбы центральной власти и русскому народу. Узбек Рашидов говорил в Москве о «русском народе, старшем брате и верном друге». Клялся, что «наши народы слились навсегда в единый союз с русским народом [...] вечный и нерушимый, мощный и непобедимый» (XXIV съезд, т. I, с. 198). Шеварднадзе, используя еще более возвышенный язык, заверял, что «для нас настоящее солнце взошло не с востока, но с севера, из России» (XXV съезд, т. I, с. 187).

Факты такого рода не могли не сказываться на советской национальной политике. Проблемы отношений между различными нациями сопутствовали политической жизни со времен революции. Советский Союз всегда был сложным организмом, где сосуществование /85/ различных народов постоянно ставило нелегкие задачи. После развала Союза в начале 90-х годов его нередко станут представлять как образование искусственное и насильственное[21]. Концепция «империи», к которой многие сводят дело, все же не отражает полностью всей проблемы существования Союза. Если уж говорить об империи, то единственно возможным в какой-то мере сравнением (по разным соображениям и в первую очередь в силу монолитности территории) было бы сравнение с владением Габсбургов[22], чей распад оставил проблемы, в большой мере не решенные и 80 лет спустя. Использование термина «империя», скорее политического, нежели аналитического, делает менее очевидной сложность конструкции, предполагая «предварительно заданную схему». Между тем такая схема скорее извращает, чем проясняет смысл событий. Именно в этой сложности и заключались причины, делавшие столь трудной задачу достижения сбалансированности советской национальной политики[23].

Сбалансированность, всегда отличавшаяся ненадежностью, в 70-е годы, во времена Брежнева, стала исчезать окончательно. Чтобы понять это, как и многие другие явления, следует неоднократно обращать внимание на растущее несоответствие правительственной политики требованиям общества. Если и был дан ответ на вновь возникающие вопросы в отношениях между различными национальностями СССР, то он был похож, скорее, на забегание вперед. Уже в начале 70-х годов Брежнев заявил, что в СССР родилась «новая историческая общность» — советский народ, где национальности Советского Союза сливались в «монолитное единство». Этот оптимистический прогноз скорее скрывал правду, а не смотрел ей в лицо и потому порождал неоправданные решения. Так, в 1972 году Брежнев заявил, что выравнивание уровней развития отдельных республик стало фактом, и провозгласил, что отныне капиталовложения могли проводиться из соображений общей экономической целесообразности. Однако положение дел было иным, и по прошествии менее чем десяти лет пришлось столкнуться с неравномерностью уровней социального развития различных областей страны[24]. В 1977 году при обсуждении новой советской конституции Брежнев был вынужден поубавить пыл своих коллег, вознамерившихся было отказаться от всего того, что позволяло сохранять различия между республиками и нациями на пути к созданию единого, унитарного государства. Эти опасные проекты неизбежно привели к неосмотрительным политическим действиям.

Оппозиционные течения

Однако партийные и государственные структуры постепенно переставали быть единственной ареной, где протекала политическая /86/ жизнь страны. После трудного 1968 года и после жестоких репрессий вследствие событий в Чехословакии и Польше диссидентство продолжало развиваться на протяжении 70-х годов. Оно знало взлеты и падения, претерпевало удары и кризисы, но и в подполье ему удалось стать характерной чертой советского общества. Со стороны могло иногда показаться, что диссидентство подавлено, если вовсе не разбито. Для борьбы с ним государство использовало многообразный набор репрессивных мер: суды, тюремные заключения, психиатрические лечебницы, изгнания, ссылки, увольнения с работы, угрозы, запугивания, полицейский надзор. В середине 70-х годов «Хроника», основной орган «самиздата», на время исчезла, но потом появилась вновь. Когда журнал перестал выходить, некоторые стали говорить о разгроме диссидентского движения, но они ошибались.

У диссидентства были свои слабые места. Оно никогда не пользовалось настоящей народной поддержкой. Напротив, по свидетельству достоверных источников, репрессии сопровождались не столько сочувствием, сколько осуждением, ибо большинство, за исключением интеллигентских кругов, видели в этих преследованиях законные действия против нарушения общественного порядка[25]. Правительство использовало такую реакцию общества как рычаг давления. В тех редких случаях, когда власти или официальная печать говорили о диссидентстве, использовался презрительный тон, подчеркивалось, что такого рода вещи случались только в кругах элиты[26]. Подобные полемические ухищрения не приносили успеха не потому, что подпольная оппозиция имела многочисленных сторонников, но в силу других кризисных явлений, которые, как мы видим, подтачивали официальную политику изнутри, в чем, впрочем, и заключался источник неистощимой жизненной силы диссидентства. Начать с того, что речь тогда уже шла не об отдельных лицах. Единственная попытка оценить это движение количественно была предпринята в то время самими диссидентами и дала цифру приблизительно в полмиллиона человек[27]. Цифра может показаться небольшой для страны с населением в 280 млн., к тому же не исключено, что и она грешит преувеличением. Но отсюда в любом случае следует, что речь шла о настоящем политическом явлении. Причем его влияние нельзя было оценить только количественно. Зарубежные исследования страдали другим недостатком: считалось, что применительно к СССР можно говорить только о диссидентстве и официальной культуре, фронтально противостоящих друг другу, разделенных пропастью. Но даже если так представляли себе дело некоторые активисты диссидентства, обстановка складывалась иначе. Между двумя лагерями, диссидентством и официальной культурой, четкого разграничения не было в том смысле, что перелив из одного состояния в другое осуществлялся тысячами способов, в результате чего аргументы диссидентов пробивали /87/ многочисленные бреши в самих цитаделях власти и ее аппарата.

Возникшее внутри СССР диссидентство могло рассчитывать тем не менее на международную симпатию и поддержку. На Западе и особенно в США сразу же поняли, какую выгоду можно извлечь из него. Сильный идеологический заряд холодной войны, публичные дискуссии на тему «разрядки» подпитывали взаимное притяжение Востока и Запада, несмотря на водораздел между ними. Наиболее активные диссиденты знали, что они могут найти за рубежом помощь и поддержку: отправляемые ими за границу сочинения публиковались, а затем через курьеров тайком переправлялись обратно в СССР. К уже существующему и никак не приостанавливающему свою деятельность «самиздату» прибавился «тамиздат», а с появлением новых технических возможностей еще и «магнитиздат», то есть записанные на магнитофонные пленки запрещенные песни и передачи. Соответственно, и средства политической борьбы стали разнообразнее. С другой стороны, на Западе росло понимание происходящих в советском обществе процессов. В СССР по служебным делам или в результате обменов, поощряемых политикой разрядки, проживало все больше иностранцев. Все более оснащенными и солидными становятся занимающиеся Советским Союзом западные институты и исследовательские центры, особенно в США, Великобритании и ФРГ. В их работе было еще много балласта, много лишнего, приблизительного, много предвзятого. Но в общем прогресс в их исследованиях был бесспорным и, соответственно, все более продуманными становились средства воздействия на политическую борьбу в СССР.

Можно отметить две особенности развития диссидентства. Во-первых, оно стало более радикальным. Основные его представители ужесточили свои позиции. Все, даже те, кто отрицал это впоследствии, начинали свою деятельность с мыслью завязать диалог с представителями власти: опыт хрущевского времени давал повод для такой надежды. Ее, однако, разрушили новые репрессии и отказ властей вести диалог. То, что поначалу было просто политической критикой, обращается безапелляционными обвинениями. На первых порах диссиденты лелеяли надежду на исправление и улучшение существующей системы, продолжая считать ее социалистической. Но в конечном счете они стали видеть в этой системе лишь признаки умирания и ратовать за полный отказ от нее. Проводимая правительством политика оказалась неспособной справиться с диссидентством и только радикализовала его во всех компонентах. Руководители страны были не в состоянии обернуть себе на пользу имевшиеся в рядах диссидентов расхождения. Между тем в расхождениях заключалась вторая особенность развития диссидентского движения. /88/ В начале 70-х годов в диссидентстве обозначились тенденции, довольно различные по идеалам и политической направленности. Попытка точной классификации, как всегда в подобных случаях, приводит к упрощению. При всем том мы можем выделить, по крайней мере в общих чертах, три основных направления: ленинско-коммунистическое, либерально-демократическое и религиозно-националистическое. Все они имели активистов, но в конце концов каждое из них нашло выразителя своих идей в лице одной наиболее заметной личности. Во всех трех случаях это были люди исключительных качеств и сильного характера. Три направления были представлены, соответственно, Роем Медведевым, Андреем Сахаровым и Александром Солженицыным — людьми весьма несхожими, с коренными различиями в позициях по причине слишком серьезных расхождений во взглядах. Но все трое оказались вынужденными противостоять мощи государства. Это было единственное, что их роднило. Но этого единственного хватало, чтобы полемика между ними не перерастала в открытую вражду и не положила конец сотрудничеству в стане оппозиции.

Именно поэтому, если не по каким-либо другим, вполне понятным политическим причинам, о диссидентстве, особенно за границей, говорили как о явлении едином и довольно сплоченном. Но единства не было. В ходе 70-х годов три выразителя основных направлений и их сторонники нередко спорили друг с другом, их убеждения были несовместимыми. Никто из них не мог согласиться с двумя другими, не отказавшись от того, что составляло саму основу политической активности каждого. Но даже это обстоятельство не было использовано брежневским правительством, чтобы завязать диалог с тем или иным из трех течений диссидентства. Лишь однажды слабая попытка такого рода была предпринята главой КГБ Андроповым, не без некоторого уважения относившегося к Медведеву, единственному из троих, кто, будучи исключенным из партии, снятым с работы, все же избежал ареста[28]. Однако и в этом случае речь шла не просто о политическом выборе, а о поведении толкового полицейского, который создал Медведеву больше проблем, нежели тот мог решить.

Демократы и ленинцы

Больше сходства было между двумя первыми из упомянутых течений — коммунистическим и демократическим. Имена Сахарова и Медведева стояли рядом в петициях, написанных на рубеже 60-х и 70-х годов, включая совместное политическое обращение к Брежневу, Косыгину и Подгорному (последний формально был главой государства), составившее одну из первых 13 политических платформ /89/ диссидентства[29]. Неокоммунистическое движение вытекало непосредственно из антисталинских настроений, периодически возникающих в советской истории. Его рождение совпало с протестами против ожидавшейся официальной «реабилитации» Сталина. В этом смысле оно может рассматриваться как отражение взглядов некоторых членов самой КПСС и функционеров аппарата государства-партии, все еще продолжавших питать реформистские надежды. Оно было нацелено на возможный компромисс с группами оппозиции, или, как тогда говорили, на союз «между лучшими представителями интеллигенции [...] и наиболее прогрессивными представителями аппарата»[30]. Основным устремлением неокоммунистов было сочетание политической демократии с социализмом, по характеру менее государственным и более близким к исходным идеям Маркса и Ленина. Именно упор на демократию как на «основную ценность» сближал это течение и с Сахаровым, и с «ревизионистскими» направлениями европейского коммунизма как на Востоке, так и на Западе.

Социалистическая демократия стала заголовком основной программной работы Роя Медведева, опубликованной на Западе и распространенной в СССР через «самиздат». Будучи спокойным, но упорным, Медведев приобрел широкую известность как на родине, так и за рубежом, проведя первый исторический анализ сталинизма, советский по форме и ленинистский по духу. Ответственным руководителям государства он представил свою книгу как вклад в антисталинистскую политику КПСС хрущевского периода. Власти книгу не приняли и запретили, затем она была опубликована за рубежом и получила распространение по всему миру. Сам Медведев был сыном старого большевика, погибшего во времена сталинских репрессий 30-х годов. Рой Медведев вступил в КПСС после XX съезда партии, в 1956 году, и был исключен из нее в конце 60-х годов. Благодаря большому трудолюбию он сумел дать жизнь «самиздатовскому» выпуску «Политического дневника», некоего подобия подпольного журнала, среди читателей которого были также люди из партийного и государственного аппарата («своего рода «самиздат» для официальных лиц», охарактеризовал его позднее Сахаров)[31]. Именно в силу своих уравновешенных, никак не экстремистских позиций журнал пользовался большой популярностью и влиянием. Это были те самые позиции, которые Медведев изложил в общем виде в своей книге «Социалистическая демократия». Однако в журнале общая направленность его концепции уточнялась за счет критического анализа социалистического общества, причин, препятствующих его развитию, и сопровождалась серией предложений по постепенному проведению необходимых демократических реформ.

Надо сказать, что в этом неокоммунистическом движении существовало и более радикальное направление, связанное скорее со свободолюбивым /90/ духом большевистской революции. Это направление было в первую очередь важно тем, что дало диссидентству, особенно в первые годы его существования, наиболее активных и непримиримых активистов. Их первая подпольная организация называлась «Союзом борьбы за возрождение ленинизма». «Ленинизму — да, сталинизму — нет!» — вот лозунг некоторых из них[32]. С 30-х годов аналогичные группы оппозиции ленинистского толка нередко возникали в СССР, особенно среди молодежи. Наиболее известными среди них были Григоренко, Костерин, Писарев, Якир, Литвинов, Богораз, Горбаневская, Красин. Известностью своей они обязаны, к сожалению, еще и тому, что подвергались наиболее настойчивым преследованиям. Самый тяжелый удар по этому движению был нанесен арестом и процессом над одним из главных организаторов «Хроники» Якиром, сыном расстрелянного в 1937 году советского маршала. КГБ удалось принудить его отречься от своих взглядов и публично осудить диссидентские действия. Лишь наиболее стойкие, такие как Григоренко, устояли перед этим ударом и придали своей деятельности еще более радикальный характер, покуда их не заставили эмигрировать.

В составленном Медведевым, Сахаровым и еще одним ученым, Турчиным, обращении к главам государства говорилось: «Не может быть иного выхода из трудностей, кроме как демократизация, проводимая КПСС по тщательно разработанному проекту»[33]. Предложение сопровождалось программой из 15 поэтапно выполняемых пунктов. На этой стадии постепенный, эволюционный характер предложений еще роднил неокоммунистическое движение диссидентства с демократическим, наиболее видным представителем которого выступил академик Сахаров.

Андрей Сахаров пришел в политику типичным для СССР 60-х годов путем. Его имени была обеспечена известность даже помимо деятельности в диссидентском движении. Выходец из интеллигентной семьи, физик высочайшего класса, он в 30 с небольшим лет становится самым молодым членом Академии наук, сыграв первостепенную роль в разработке и создании советской водородной бомбы. Для него, как и для некоторых его американских коллег, именно это и послужило отправным пунктом политической деятельности: сознавая угрозу, заключавшуюся в новом оружии, Сахаров стал думать, как предотвратить нависшую над миром катастрофу. Размышляя и наблюдая, он лучше узнавал проблемы своей страны и оказался вовлеченным в политические стычки как среди ученых, так и при встречах с руководителями Москвы. В связи с этим в 1968 году и появилась его знаменитая брошюра, не опубликованная в СССР, но тем не менее ставшая известной и получившая широкий резонанс за рубежом. Сахаров был человеком светлого ума и мягкого характера. /91/ Но немногие, и менее всего советские руководители, с самого начала поняли, какие запасы твердости может таить в себе подобное сочетание.

В своей работе 1968 года, которая осталась одним из самых высоких достижений его мысли, Сахаров, исходя из возникшей в атомный век опасности уничтожения всего человечества в результате его разделения, говорил о «необходимости интеллектуальной свободы» для развития своей страны. Статья стала известной потому, что защищала идеи, которые позднее получат широкое распространение в мире, ибо то, что предлагал физик Сахаров, имело значение не только для СССР, но для всех других стран. Уже в этой работе он указывал на загрязнение окружающей среды как на глобальную угрозу. Он отметил опасность неразрешимых проблем, возникающих в связи с неконтролируемым демографическим ростом населения. Но сравнительно со всеми другими проблемами первоочередной по срочности и опасности стояла проблема ядерной угрозы. Для доказательства Сахаров привел аргументы, которые будут использованы широкими кругами мирового общественного мнения против продолжающейся гонки вооружений, наращивающей темпы все последующие годы. Главный довод говорил о невозможности достижения решающего превосходства в этой области одной из соревнующихся сторон и о роковой невозможности создания эффективной защиты от новых видов оружия даже «с помощью безрассудно дорогостоящих антиракетных систем»[34].

Однако наибольшую известность получил тезис о необходимости «конвергенции» между двумя системами, социалистической и капиталистической. Гибельно рассматривать идеологии несовместимыми в эпоху, когда предстояло использовать во благо «весь положительный опыт, накопленный человечеством», обеспечив условия «социальной справедливости и интеллектуальной свободы». Мы, говорил Сахаров, «продемонстрировали жизненность социалистической ориентации», но капитализм тоже доказал умение эволюционировать и развиваться. Ни одно из двух обществ не должно замышлять уничтожение другого, но должно осваивать все, что есть в нем положительного. Таким образом оба общества должны сближаться «в демократическом и социалистическом духе». Коммунистическое движение призвано было покончить со своими сталинистскими и маоистскими вырожденческими пороками. На Западе желательно развитие левых сил, способных дать жизнь интенсивному международному сотрудничеству, кульминационным пунктом которого стало бы создание «всемирного правительства». Таким образом, демократия в СССР рассматривалась как составляющая часть огромного всемирного проекта, часть обязательная и нерушимая. В сахаровской работе эта идея составляла суть наступления на «идеологическую /92/ цензуру» и «полицейскую диктатуру», становившиеся еще более губительными, когда они прикрывались фальшивым покровом прогрессистской и социалистической идеологии.

Демократические требования Сахарова были еще точнее сформулированы в меморандуме, направленном Брежневу в марте 1971 года[35]. В просветленном вдохновении Сахаров выдвинул предложение о создании Международного совета экспертов по проблемам мира, разоружения, экономической помощи нуждающимся странам, защиты прав человека и охраны окружающей среды — консультативного органа, составленного из людей с безупречной репутацией и авторитетом, особенно ученых. К мнению этого совета должны были бы прислушиваться правительства всех стран. Таким образом, «конвергенция» оставалась руководящей идеей всей сахаровской концепции.

Наибольшим вкладом демократического течения в политическую деятельность диссидентов стало движение за права человека. Первый комитет по защите прав человека был создан в 1970 году Сахаровым и двумя его товарищами, Чалидзе и Твердохлебовым[36], при том что именно Сахаров оставался в глазах людей подлинным и высшим его представителем. Рождению этой организации не сопутствовали какие-либо антиправительственные заявления. Более того, ее первоначальная концепция включала уважение к советским законам, начиная с конституции, и к правам, которые последняя признавала за гражданами хотя бы на бумаге. Предлагалось даже в этих целях сотрудничать с правительством. Впоследствии организация подверглась обвинениям со стороны наиболее экстремистских диссидентских групп за отказ от настоящей политической борьбы. Однако именно такая установка на соблюдение законности и обеспечивала эффективность организации. Постепенно в ходе 70-х годов требование обеспечить «права человека» становится, по крайней мере в тактическом плане, центральным лозунгом всего диссидентского движения[37].

В демократическом течении тоже проявлялись более радикальные тенденции, появлялись группы, предпочитавшие революцию эволюции. Многие из них смотрели на Запад как на модель, пример для подражания, полагая, что СССР необходима не конвергенция, а простой и непосредственный возврат к капитализму. Для них демократия представлялась возможной только в этих рамках, они не разделяли мысли Сахарова о переходе к демократии через реформу и эволюцию существующего в СССР общества[38]. Отказ властей в этом случае вести диалог с реформистами, применение к ним репрессий способствовали развитию наиболее экстремистских тенденций. В 1973 году в печати была развязана неистовая кампания именно против Сахарова. Не выдвигая более радикальных лозунгов и по-прежнему оставаясь реформистом, Сахаров также вынужден был /93/ в этот момент просить Запад о более энергичном давлении на советских руководителей. Он начал не просто поддерживать, но подсказывать действия тем американским официальным представителям, которые, как сенатор Джексон с его знаменитой «поправкой», ставили любой, особенно экономический, договор с СССР в зависимость от предоставления евреям права на эмиграцию либо от соблюдения других политических условий[39].

Следует сказать, что важности идей демократического движения не отвечало неадекватное их воздействие не только на общество в целом, но и на сами диссидентские круги. Конечно, эти идеи имели хождение в кругах интеллигенции. К примеру, другой известный физик, Капица, предлагал обсудить предложения Сахарова[40]. Но дальше этого дело не шло. Даже не соглашаясь с тем мнением, будто идеи Сахарова «оставляли массы равнодушными», можно тем не менее утверждать, что демократическое движение как таковое, сумев сделать нечто большее, нежели привлечь в свои ряды отдельных людей и использовать их благородные устремления, все же и в самой диссидентской части России так и не стало господствующим[41].

Русский неонационализм

Отдельного обсуждения заслуживает третья, гораздо более значительная составляющая диссидентского движения — националистическое течение. Внимательные наблюдатели уже в то время угадали его важность. Все диссидентские течения приобретали политическое значение только потому, что, не будучи изолированными, как могло бы показаться, они находили свое продолжение в скрытых убеждениях и в состоянии умов различных групп общества и даже самого власть имущего аппарата. То есть они адресовались тем, кто в диссидентах видел своих наиболее активных, готовых на жертву представителей. Но оба течения, о которых говорилось выше, всегда оставались отражением взглядов небольших групп. Иным было третье течение, где в концентрированном виде дало о себе знать то, что можно рассматривать как подлинный политический архипелаг националистического и, соответственно, религиозного пробуждения, причем как в официальном, так и в нелегальном политическом мире, в оппозиции. По уже упомянутому подсчету, из диссидентов, составлявших приблизительно полмиллиона человек, почти все, за исключением двух-трех десятков тысяч, так или иначе входили в это третье течение[42].

Начиная с 20-х годов национализм занимал значительное место в советской жизни, но наибольшее развитие он получал в определенные моменты сталинского периода правления[43]. Тем не менее явление, /94/ складывавшееся в конце 60-х годов и получившее наибольшее развитие в последующее десятилетие, не было простым продолжением прежнего национализма. Оно содержало в себе принципиально новые качества. Пищу национализму предоставлял целый ряд обстоятельств, связанных с изменением роли СССР в мире: конфликт с Китаем, закат международного коммунистического движения, кризис интернационалистических идей и, как следствие, кризис социализма. По мере того как СССР терял свое признанное положение центра великого Интернационала, оставаясь лишь «сверхдержавой», в обществе, в народном сознании, в самом поведении официальных представителей пробуждались иные, традиционные и глубокие настроения, характерные для национальной истории. Даже все завоевания советской системы, вплоть до великой и выстраданной победы во второй мировой войне, стали интерпретироваться как деяния национального русского духа.

Националистическое диссидентское течение важно не столько присутствовавшим в нем духом оппозиции коммунистическому руководству, сколько тем, что в русле этого течения националистические проблемы обсуждались открыто, в официальной среде. Прежде такого не случалось вовсе либо наблюдалось в незначительной мере даже там, где отмечалась повышенная чувствительность к трубным звукам национализма. В третьем диссидентском течении сливались воедино различные потоки традиционалистского толка — религиозный, славянофильский, культурный — либо просто антикоммунистической окраски. Но самую благодатную почву для национализма создал кризис официальной идеологии. В 1961 году в хрущевской программе партии прозвучало неосторожное обещание, что через 20 лет в СССР наступит коммунизм, будет создано общество благополучия и равенства, к которому рано или поздно придет и весь мир. Как реакция на это обещание в 70-е годы появляется убеждение, что коммунизм не наступит никогда ни в СССР, ни в какой иной стране[44]. Стороннему наблюдателю подобная декларация могла показаться наивной и вообще несущественной. Но совсем по-иному это ощущалось в стране, где десятки лет работали, сражались и страдали во имя этого будущего.

Ощущалась необходимость заменить устаревшую идеологию новой, запасной, чтобы дальше идти вперед. Даже в руководящих кругах страны появлялись люди, сформулировавшие эту проблему. Но в официальной линии партии и правительства по-прежнему преобладала бескомпромиссная защита старой государственной идеологии, даже если сила убеждения ее таяла на глазах, а пропаганда свелась к занудному и риторическому повторению бесполезных лозунгов. Предложение альтернативной идеологии — националистической или религиозной — шло как раз со стороны третьего направления диссидентства. /95/

Пророком этого движения был Солженицын. Писатель не сразу открыто заявил о своих убеждениях. В своих автобиографических записках он отмечал, что эти убеждения им долго держались под спудом, чтобы лучше подготовиться к выполнению «миссии», которая, по его мнению, была ему предназначена. В этом крылась причина и тех нередких конфликтов, которые противопоставляли Солженицына даже редактору журнала «Новый мир» Твардовскому, бесстрашно боровшемуся за то, чтобы пропагандировать Солженицына как писателя и защитить его от нападок властей[45]. Трудно сказать, соответствует ли истине версия, представленная самим Солженицыным, или же, подобно другим диссидентам, взгляды его эволюционировали, становясь более радикальными в ходе политической борьбы.

Несомненно, первоначальная концепция Солженицына отличается от позднейшей. В 60-х годах это давало основание самым разным людям считать, что даже Солженицын, несмотря на свои оппозиционные взгляды, остается неизменно в русле социалистической ориентации, пусть только в «этической», толстовской или религиозной ее плоскости, но все-таки в рамках советской культуры в самом широком понимании этого слова[46]. Только позднее, в 70-х годах, когда писатель решился сделать достоянием общественности свои политические идеи, обнаружилось, что Солженицын — абсолютный и непримиримый противник всякой социалистической идеи и всего революционного и послереволюционного опыта своей страны.

Однако Солженицын снискал славу не только своими политическими идеями и талантом писателя. Его популярности немало способствовал незаурядный темперамент борца, абсолютно убежденного в своей правоте, отличающегося даже некоторым привкусом нетерпимости и фанатизма, характерным для людей его склада. Этим он завоевал симпатии и среди тех, кто вовсе не разделял его образа мыслей. Более чем кто-либо другой, Солженицын придал диссидентству характер бескомпромиссной антикоммунистической борьбы. Этим он хотел отличаться от других диссидентских течений, даже тех, как было в случае с Сахаровым и братьями Медведевыми, которые немало помогали ему в борьбе с властями[47].

Солженицын выступал не только врагом большевизма во всех проявлениях последнего, начиная с Ленина и дальше, не делая скидки даже для Хрущева, которому он был обязан освобождением из лагеря, куда был брошен в конце войны, и публикацией своей первой книги. По его мнению, марксизм и коммунизм явились «прежде всего результатом исторического кризиса, психологического и морального, кризиса всей культуры и всей системы мышления в мире, который начался в эпоху Возрождения и нашел свое максимальное /96/ выражение в просветителях XVIII века». По мысли Солженицына, все беды России начались с «безжалостных реформ» Петра или даже раньше, с попыток модернизации православного культа, предпринятых в XVII веке патриархом Никоном. 1917 год с его революцией стал лишь последним и роковым шагом в пропасть[48].

Солженицын и Сахаров, которых объединяло то, что оба они были жертвами репрессий, по своим политическим взглядам были совершенными антиподами. Солженицын и слышать не хотел ни о какой «конвергенции», ибо для него Запад был не моделью для подражания, но примером, которого следовало избежать. Он считал, что бессильный, эгоистичный и коррумпированный западный мир не мог быть перспективным[49]. Даже «интеллектуальная свобода» была для писателя скорее средством, нежели целью; она имела смысл, если только использовалась для достижения «высшей» цели. Для России он видел выход не в парламентской демократии и не в партиях, для него предпочтительнее была бы система «вне партий» или просто «без партий». В течение многих веков Россия жила в условиях авторитарного правления, и все было хорошо. Даже автократы «религиозных столетий» были достойны уважения, поскольку «чувствовали ответственность перед Богом и перед своей совестью». Высшим принципом должна быть «нация» — такой же живой и сложный организм, как отдельные люди, схожие между собой по своей «мистической природе», врожденной, неискусственной. Солженицын провозглашал себя врагом всякого интернационализма или космополитизма[50]. Нет ничего удивительного в том, что эти его позиции были с горечью отвергнуты Сахаровым[51].

Во всех диссидентских кругах, включая и те, что не во всем или вовсе не разделяли его взглядов, имя Солженицына пользовалось уважением из-за непримиримости позиций и всемирного признания после публикации его произведений за рубежом (в 1970 г. ему была присуждена Нобелевская премия в области литературы). Действовала целая череда более или менее подпольных групп, распространявших и защищавших взгляды, аналогичные идеям Солженицына. Они выпускали в «самиздате» свои журналы, наиболее известным из которых был «Вече», имели собственные нелегальные объединения типа «Всероссийского христианско-социального союза за освобождение народа».

Но даже они лишь фокусировали более широкий спектр движений, различавшихся по вдохновляющим их идеям и разномастным концепциям: архаичные и современные, либеральные и нетерпимые, изоляционисты и сторонники империи, нередко антисемиты, даже шовинисты — все, предрасположенные либо к свержению правительства силой, либо к поискам компромисса с частью правящих групп[52]. /97/

Чтобы объяснить их происхождение, часто вспоминают славянофилов XIX века. Отчасти это верно. Столкновение прозападных и русофильских тенденций является константой русской истории, и следы его можно обнаружить в XVII и частично даже в XVI веке[53]. Неудивительно, что аналогичные конфликты возродились в момент заката первоначально интернационалистского устремления советской истории. Но это лишь одна из многих причин, объясняющих рост неонационализма.

Неонационалистические течения всех оттенков сливались воедино при столкновении с критикой извне. Было нечто, их объединяющее. Прежде всего тезис, что советская система не есть продукт русской истории, но результат насильственного навязывания со стороны (или, как говорит все тот же Солженицын, «мутного водоворота прогрессистской идеологии, который нахлынул на нас с Запада»[54]). Общей у всех неонационалистов была вера в «потенциальное превосходство русской нации», в ее «социальное, моральное и религиозное возрождение», в ее «миссию»[55]. Для всех них существовала только Россия, а не Советский Союз. Одни из неонационалистов рассматривали остальные народы СССР, особенно славянские, как придаток, как некую разновидность русского народа; другие — как бремя, от которого желательно было бы избавиться. Всем им была чужда идея равноправного объединения русской нации с другими народами.

Все это относилось к сфере диссидентства. Но параллельно его развитию наблюдалось распространение аналогичных идей и в кругах, близких к партии. Мы уже отметили, что некоторое смешение взглядов было характерно для всех течений. В неонационализме этот феномен был более заметным, и даже не только в количественном отношении. У этого движения были свои печатные издания и свои организационные центры. Они появились в кругах, близких к молодежи. В конце 1965 года Центральный Комитет комсомола поднял тему «патриотического воспитания» новых поколений, чтобы бороться с распространением потребительства и западного образа жизни[56]. Принадлежащие ЦК комсомола журнал и издательство с одинаковым названием «Молодая гвардия» в конце 60-х годов становятся основными инициаторами националистского движения, выступающего как реакция на кризис официальной идеологии. Схожие настроения звучали и в других периодических изданиях, таких как «Наш современник» и «Литературная Россия», «Октябрь» и «Огонек», а иногда и в ежедневных газетах, таких как «Советская Россия». Разумеется, в отличие от диссидентов, эти издания никогда не провозглашали идею отстранения коммунистов от власти. Но многие вопросы, затрагиваемые в их статьях, совпадали с темами, звучавшими в неонационалистических публикациях «самиздата». Общими были призывы к /98/ земле, традициям, «народному духу», истинно русским, исторически сложившимся ценностям; даже Ленин и большевистская революция воспевались как воплощение русских идеалов. Общим было обращение к некоторым выдающимся личностям прошлого столетия, к представителям славянофильского течения. Наиболее заметных авторов «Молодой гвардии» так и стали звать неославянофилами. Общими для диссидентства и официального неонационализма была также полемика антизападного и антикитайского толка. И наконец, в обоих случаях внутри единого потока идей можно было встретить разнородные позиции: от благородного стремления к культурному родству с таким писателем, как Достоевский, до самого вульгарного антисемитизма[57].

Неонационалистская печать не подвергалась цензуре, и это наводило многих наблюдателей на размышления относительно официального стимулирования движения. Однако такой вывод не будет точен. Публикации «Молодой гвардии» подвергались критике, и иногда очень жесткой, со стороны других органов печати, и не только реформистских, как «Новый мир», но и других изданий, более преданных проводимой верхами политике. На самом высшем уровне тоже обсуждалось это явление. Брежнев лично высказал неудовольствие по поводу давления со стороны неонационалистов[58]. Развернувшаяся в то время открытая дискуссия расценивалась как свидетельство скрывавшегося за фасадом официального единства «глубинного конфликта», которому суждено было оказать большое влияние на общество и особенно на молодежь[59]. Приговор неонационалистическим тенденциям был произнесен. Но, в отличие от прошлого, в этом случае практические последствия были незначительны: наиболее заметные из неославянофилов были смещены с занимаемых постов, но продолжали свою карьеру на других, нередко даже более престижных, должностях. Не случайно появились слухи о стоявших за их плечами влиятельных покровителях: чаще всего упоминалось имя Полянского, тогдашнего главы правительства РСФСР. (Он, в свою очередь, в 1973 г. был смещен с поста и, соответственно, выведен из состава Политбюро. Однако имеющаяся теперь документация не подтверждает факта, что причиной его падения явились, как говорили тогда, именно русофильские симпатии.) На самом деле гораздо более важным, чем поддержка того или другого руководителя, оказалось сочувствие, которое находила нарождавшаяся идеология среди государственных служащих, особенно в армии и даже в самой партии.

Показательны в этом плане превратности судьбы заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Александра Яковлева. Именно он провел наиболее сильную атаку на новые националистические, в частности русские, тенденции. Сделал он это очень осмотрительно, используя ярлыки, характеризующие эти идеи как /99/ «антимарксистские» и даже «контрреволюционные», не совместимые с политикой разрядки и «опасные в силу явной попытки возврата к прошлому»[60]. Эти не вызывающие возражения, ортодоксальные, на первый взгляд, заявления стоили автору места. Тогдашний секретарь ЦК КПСС по культуре Демичев и Суслов раскритиковали его за то, что зашел слишком далеко, после чего Яковлев почти на десять лет был отправлен в далекое канадское посольство.

«Новые правые»

На защиту «Молодой гвардии» встал Солженицын. Яростно выступая против любой официальной печати, к этой редакции он относился снисходительно. Он поддерживал ее идеи, не одобряя, естественно, «грубых» форм их подачи. Отстаивая эти позиции, Солженицын вошел в конфликт с «Новым миром». В 1973 году в ставшем самым крупным его политическим манифестом «Письме руководителям Советского Союза», как он сам его называл, писатель предложил им компромисс. Отбросьте вашу старую и порочную идеологию — была суть его послания — и оставьте себе вашу власть. В таком духе возможен диалог. Не подражайте Западу, откажитесь от «экономического роста», каковой не только бесполезен, но и опасен. Проникнитесь глубинным духом земли русской — и можете править ею даже авторитарно, поскольку это соответствует национальным ценностям и отвечает тысячелетней русской традиции. В то время, когда Солженицын писал это письмо, он вовсе не выглядел одиноким чудаком. Идея возможного союза сталинизма и национализма, даже ленинизма и православия проскальзывала и в других «самиздатовских» публикациях; она была не чужда и позициям журнала «Молодая гвардия»[61].

Политическую важность подобных устремлений, сильно недооцененных и плохо понятых за рубежом, нельзя осознать, не принимая во внимание, помимо политического фона, когда основной доминантой по-прежнему оставался конфликт с Китаем, также и культурную атмосферу тех лет. Как писал один очевидец, все чаще встречались «в литературных салонах, в клубах, в университете... старые кликуши», призывавшие к возврату к «святыням национального духа», и молодые фанатики, мрачно вещавшие о «земле» и «почве»[62]. В этом описании, может быть, немного сгущены краски, но, исходя из собственного опыта, автор может подтвердить, что оно отражает суть. Многие русские интеллектуалы ездили в отпуск или покупали тогда еще редкие для россиян «вторые дома» в сибирских деревнях, в сердце старой Руси, около старых монастырей, а не на побережье Черного моря. Такие же настроения царили среди артистов и художников. /100/ Даже в манере одеваться и отпускать бороду и волосы (чему дал пример сам Солженицын) возвращались к образам прошлого. Стало пробуждаться религиозное и даже мистическое сознание. В таких случаях очень трудно отличить искреннюю веру от простого ухода в древние ритуалы, церемонии, обычаи, интерпретируемые как отражение национального духа, — верно только, что второй аспект вовсе не был второстепенным.

Несмотря на цензуру и репрессии, 70-е годы не были периодом застоя и для советской культуры. Неправда, что вся культура ушла в «самиздат» и в подполье, как пытаются изобразить некоторые. Но наиболее заметным культурным явлением стало возникновение мощного литературного течения, представители которого в ответ на урбанизацию и продолжающееся умирание деревни призывали к раскрытию былых ценностей крестьянского мира. Используя термины, заимствованные из диспутов предшествующего века, писателей этого течения стали называть «почвенниками» и «деревенщиками». Перечень имен этих писателей весьма велик, хотя они неравнозначны по своим достоинствам: Распутин, Белов, Залыгин, Абрамов, Можаев, Шукшин, Дорош, Тендряков, Астафьев, Алексеев, Проскурин, Бондарев, Солоухин. Это была настоящая школа, которой, естественно, не ограничивалась литература тех лет (такие крупные писатели, как Трифонов и Айтматов, стояли в стороне от этого течения), но которая, возможно, интенсивностью культурного воздействия задавала тон.

Влияние этого литературного течения распространилось на театр и кино. Оно было достаточно сильно представлено и в «Новом мире», боровшемся, однако, с нарождающимся национализмом. Между двумя явлениями нельзя поставить знак равенства, но все же определение «сельский национализм», данное этому течению одним из американских исследователей, никак нельзя расценивать как случайное[63]. Националистическая тональность и ностальгия по прошлому проглядывали даже в работах таких крупных режиссеров кино, как Андрей Тарковский и Никита Михалков.

Хотя в случаях взаимного воздействия всегда очень трудно установить, кто на кого влиял больше, правильно будет сказать, что появление русского национализма дало сильный стимул развитию аналогичных явлений и среди других национальностей страны. Может быть, в большей мере, чем в слабом еще стремлении на местах освободиться от опеки. В нерусских республиках Советского Союза, особенно на Украине, в Грузии и республиках Прибалтики, диссидентство проявлялось почти исключительно в виде национализма, не угасавшего, а скорее разгоравшегося от нападок на него. Однако ошибкой было бы делать какие-либо обобщения по этому поводу. Напротив, можно сказать, что каждая республика представляла собой /101/ отдельный, своеобразный случай. Не везде национализм проявлялся с одинаковым накалом; различными были пружины, пробуждающие его время от времени. Десятилетия советской политики, включая и то, что было в ней хорошего, не прошли даром. Появление национальных политической и интеллектуальной элит, поиск местными руководителями широкой поддержки были факторами, которые нельзя не принимать во внимание. Но факт остается фактом: либерально-демократические или неоленинистские течения, слабые даже в России, напрочь отсутствовали в диссидентстве других республик, где, напротив, довольно широко присутствовали течения националистические.

Только имея перед глазами всю картину, можно оценить в полной мере силу неонационализма. К этому политическому наблюдению следует добавить еще одно. Впервые в послереволюционной истории СССР одновременно с национализмом отмечался сильный подъем русских правых. Этот термин используется здесь в классическом его понимании, без всякого полемического заряда. Даже когда дело не доходило до появления свастики и царской символики, которые также использовались в этом движении[64], национализм оставался проявлением правых сил. Это с гордостью признавал академик Щафаревич, математик, друг Солженицына, противопоставлявший его в качестве своего знамени Западу, «загипнотизированному левыми силами»[65]. Цензура ли виновата или нет, но в 70-х годах в СССР легче было увидеть публикации или цитаты таких правых авторов XIX века, как Константин Леонтьев или Владимир Соловьев, нежели Троцкого или Розы Люксембург. Даже среди жертв сталинских репрессий предпочитали славить скорее ученого-богослова Павла Флоренского, нежели большевика Бухарина. «Идеи монархические, шовинистические, националистические, разнообразные реакционные идеи, которые справедливо рассматривались прежде как наследие старых эксплуататорских классов, — писал непредвзятый очевидец, — распространились среди интеллигенции, среди рабочих и крестьян, среди потомков вчерашних революционеров»[66]. Трудно определить, стало ли это явление массовым[67], но и нельзя сказать, что оно оставалось несущественным.

До реформизма здесь далеко. Правые, как мы видели, не исключали возможных компромиссов с правящими силами. Они исключали, однако, просто реформу существующей системы. Их планы были другими. Как пророчески заметил тогда один исследователь-эмигрант, «новые правые убеждены в неизбежности кризиса и живут его ожиданием. Им желательно, и они готовы к этому, в случае необходимости спровоцировать такой кризис, поскольку правые рассматривают его как условие выведения России из теперешнего состояния прострации»[68]. /102/

О кризисе говорили не только правые. Сахаров, в свою очередь, писал: «Могу только молить судьбу, чтобы выход из этого исторического тупика не сопровождался такими гигантскими беспорядками, которые сегодня нельзя себе даже представить. Поэтому я — эволюционист, реформатор». Один из авторов «самиздата» добавлял: «Режим не может долго существовать в его нынешнем виде. Наша задача заключается не в том, чтобы любой ценой ликвидировать его как можно скорее, но подготовить приемлемую альтернативу. Однако ... оппозиция почти так же бессильна, как и власть. Если эта ситуация продлится до момента кризиса (который, независимо от поведения оппозиции, разразится рано или поздно, и, вероятно, в недалеком будущем), то последствия могут быть очень тяжелыми...»[69]. В этом на самом деле заключалась самая серьезная проблема или, если хотите, настоящий «застой». Несмотря на живость дискуссий, проходивших в подпольных глубинах советского общества, нельзя утверждать, что в 70-е годы наблюдался истинный прогресс политической мысли или культуры либо что в это время вырисовывалась настоящая программа возможных реформ.

Основная забота стоявшего у власти брежневского руководства заключалась в том, чтобы сдерживать, а не стимулировать развитие идей, которые могли бы внести вклад в поиск новых решений. Под руководством главного идеолога Суслова политика Кремля была направлена на пресечение любого проявления, сколь-нибудь оригинального или смутно напоминающего отход от ортодоксальных постулатов. В создавшейся в результате этого обстановке процветали посредственность и приспособленчество.

В начале 70-х годов первой жертвой режима стал «Новый мир». У журнала была трудная жизнь начиная с конца 60-х годов, когда каждый номер выходил после изматывающих баталий с цензурой и потому нередко со значительным опозданием. Но смертоносный удар был нанесен именно нарождающимися русофильствующими правыми, которым противостоял журнал, публикуя серьезные материалы против «Молодой гвардии». Одиннадцать авторов правого толка опубликовали в еженедельнике «Огонек» письмо протеста, что послужило предлогом для указания о чистке редакционной коллегии «Нового мира»[70]. Изолированный и обезоруженный Твардовский вынужден был уйти в отставку. Так заставили замолчать самый весомый голос советской публицистики, сохранявший среди реформистски настроенной интеллигенции наибольший авторитет даже несмотря на лояльность по отношению к социализму. «Новый мир» продолжал выходить, но публикации на его страницах вернулись в колею господствующего конформизма[71]. Твардовский умер в 1971 году. После похорон Хрущева его похороны, вторые за этот год, прошли под надзором милиции. Некоторое время спустя его самый /103/ яростный противник, Кочетов, покончил жизнь самоубийством, и возглавляемый им журнал «Октябрь», в свою очередь, потерял отличавшую его неосталинистскую исступленность[72].

Третья эмиграция

Вторым решением, более вредным, чем любое проигранное сражение, было изгнание Солженицына. Неспособность или, во всяком случае, нежелание советских верхов вступить в настоящую политическую и идейную борьбу с писателем стали свидетельством их начинающегося интеллектуального паралича. Бесчисленные обвинения, цензурные запреты и притеснения скорее воспламеняли, чем подавляли бойцовский темперамент Солженицына, увеличивая и уж никак не уменьшая его моральный авторитет. В ответ власти не представили никакой аргументированной критики его политических позиций, хотя они не были неоспоримыми. В конце 1973 года Солженицыну удалось опубликовать за границей свой капитальный труд, роман «Архипелаг ГУЛАГ» — грандиозное обвинение в адрес не только сталинской системы репрессий, но и всей советской политики начиная с 1917 года. Она была представлена как непрерывная цепь злодеяний, направленных против несогласных, которые всегда, даже в далекой гражданской войне, были лишь невинными жертвами. Солженицын расценивал публикацию этого романа как наивысшую миссию своей жизни. «Господь Бог, — писал он, — чудесным образом довел это дело до завершения»[73].

Но и тогда нигде, за исключением разве что диссидентской среды, не нашлось никого, кто был бы способен на критический, достойный слова «критика», анализ, отделяющий справедливые разоблачения от некорректных выступлений. После нескольких раздраженных атак в печати писатель был арестован, лишен советского гражданства и выдворен в Германию. Там он был принят с максимальным уважением. Высылка Солженицына вызвала во всем мире глубокое возмущение[74]. Его книга, окруженная ореолом несправедливых гонений против автора, издавалась миллионными тиражами.

Но не один Солженицын был вынужден эмигрировать. И другим пришлось пойти на это, кому — по-хорошему, кому — по-плохому. Многие не видели иного выхода из сложившейся трудной ситуации. Солженицын сам никогда бы не решил сделать это добровольно и не одобрял других, уезжающих за границу, но его силой вынудили эмигрировать. Его друг и покровитель, всемирно известный виолончелист Ростропович должен был пойти на такой же шаг после того, как власти отменили многие его концерты на родине и за рубежом. Точно так же вынуждены были поступить скульптор Неизвестный, писатель /104/ Виктор Некрасов, историк Некрич, поэт Бродский — люди, которых нельзя было всех разом отнести к стану неукротимых противников социалистической системы, но для которых жизнь в стране сделали невозможной. В конце концов эмиграция принимает массовый характер. Многие евреи уехали, и еще больше было тех, кто просил разрешения на выезд. Этому процессу способствовала международная солидарность, но более всего он провоцировался изнутри новыми националистическими тенденциями и сопровождающими их проявлениями антисемитизма. Подсчитано, что в промежутке между 1971 и 1974 годами страну покинули около 100 тыс. евреев и почти такое же число представителей интеллигенции с тяжелым сердцем последовали по этому же пути. Впечатляют не столько количественные данные, сколько качество этой диаспоры, вобравшей многие лучшие умы страны.

В третий раз в истории СССР наблюдалась волна политической эмиграции, после первых двух: в начале 20-х годов и после 1945 года. Конечно, третья волна эмиграции не приобрела масштабов первых двух[75], но последствия ее по многим параметрам травмировали сильнее. Предыдущие волны эмиграции прошли после гражданской и мировой войн и были в большой мере их следствием, в то время как волна 70-х годов случилась после многих лет мирного развития, когда ничто не предвещало ее. В большинстве случаев условия жизни в странах, принимающих эмигрантов, были лучше тех, в которых там оказывались эмигранты предшествующих волн. Появилось больше возможностей для работы, преподавания, самовыражения. Среди эмигрантов третьей волны, как и в среде любых политических эмиграции, возникали досадные споры, но в совокупности своей эмиграция составила опорную точку для внутренней оппозиции в СССР.

Основной причиной эмиграции оставались притеснения, которым подвергались в стране культура и политика. Слишком многие писатели вынуждены были работать «в стол». Слишком многим режиссерам не удавалось создавать задуманные фильмы, слишком часто случалось, что картины выпускали, расходуя на их создание значительные средства, а потом изымали из проката[76]. В сентябре 1974 года группа не признанных официально московских художников попыталась устроить выставку в чистом поле на окраине Москвы. Чтобы воспрепятствовать этому, на поле прислали несколько бульдозеров, которые принялись расчищать территорию. Эта насильственная мера оказалась не только унизительной, но и бесполезной, потому что некоторое время спустя власти вынуждены были разрешить аналогичные выставки, в том числе из-за шума, поднятого по поводу этого эпизода за рубежом[77].

Бывало и хуже. По подсчетам Сахарова, в СССР находилось от 2 до 10 тыс. политических заключенных, не считая сидящих в тюрьме /105/ по религиозным мотивам. Это не те цифры, которые известны на Западе: согласно им, число заключенных достигало чуть ли не 4 млн., но в любом случае они были неутешительны[78]. Еще столетие тому назад замечательный русский историк писал: «Бесплодность полицейских мер выставляла напоказ порочность извечного метода плохих правительств: подавить последствия зла, углубляя причины, его порождающие». Репрессивный аппарат, знаменитый КГБ, насчитывал около полумиллиона человек, из которых почти половина — пограничники, и на содержание его уходило ежегодно 6 млрд. рублей. Его Пятое управление занималось исключительно борьбой с диссидентством[79]. Слишком жестким был надзор за гражданами, даже самыми лояльными, слишком большой — неуверенность последних в своих правах.

В брежневский период предпринимались усилия в области законодательства и его кодификации. Однако если посмотреть, что это была за кодификация новых законов, касающихся государства и его взаимоотношений с обществом, то, как приходится констатировать, в них не было ничего нового по сравнению со сталинскими концепциями. Бесспорно, сталинизм Сталина во многих случаях оборачивался простым и неприкрытым деспотическим произволом в практической деятельности правительства: с законами сталинизм считался весьма мало. Поэтому попытка «легализовать» сталинизм открывала путь возникновению новых противоречий. Так, для подавления свободной мысли властям пришлось пойти на ужесточение существующих законов либо на введение в них статей, допускающих их весьма приблизительное и широкое толкование[80]. Но даже после этого правительству все равно не удавалось соблюдать свои собственные законы, как, например, произошло в случае с Солженицыным. А именно в законах диссиденты могли найти обоснования для продолжения своей борьбы во имя законности и прав человека, утвержденных международными конвенциями, подписанными СССР и ратифицированными в начале 70-х годов.

Кульминационным моментом этого противоречивого процесса стало принятие в 1977 году новой конституции. Вначале, когда Хрущев взялся за разработку нового Основного Закона, эта инициатива, казалось, сулила прогресс демократии в СССР. Но потом подготовка конституции была отложена в сторону. Когда же в середине 70-х годов к ней вернулись снова, то речь пошла уже совсем о другом. Брежневский текст более пространно и более подробно воспроизводил прежние принципы сталинской Конституции 1936 года, остававшейся в силе, но никогда не соблюдавшейся в том, что в ней говорилось. Брежневской конституции также суждено было остаться только на бумаге. Ее обнародование не вызвало интереса. Источник, близкий к диссидентским кругам, мог оценить ее как документ, /106/ «опасный в силу своей бесполезности»[81]. И еще одно решение, связанное с культурной жизнью страны, имело самые тяжелые последствия более для гражданского самосознания, чем для государственного или политического развития. Отмеченное в начале 60-х годов, несмотря на многочисленные трудности, пробуждение интереса к историческим исследованиям в 70-е годы оказалось полностью блокированным. Решающий удар был нанесен в связи с разгоном школы, зарождавшейся в Институте истории Академии наук СССР вокруг отдела методологии, возглавляемого Михаилом Гефтером[82]. Исторические исследования и преподавание истории были заключены в рамки официальной идеологии, а сама история стала исправляться с учетом политических соображений того времени. Последствия этой акции были тем более тяжелы, что этот откат назад произошел именно в тот момент, когда в результате провала и кризиса подлинно советских, коммунистических и революционных идей в стране возрождались к жизни исторические принципы, восходящие к ее дореволюционному прошлому — до 1917 года.

К тому же полностью были заброшены исследования на тему сталинского прошлого. Все больше дело представлялась так, будто ничего особенного не происходило. Дошли до того, что стали отрицать сталинизм как явление[83]. В таком случае сама история СССР теряла всякий смысл, ибо ни одна из проблем советского общества не могла стать понятной без рассмотрения и анализа того, что представлял собой сталинский период истории как для развития и утверждения страны, так и в плане происходивших в то время трагедий[84].

Невозможно понять, почему в общественном мнении отношение к сталинизму было двояким. Не будем говорить о тех представителях государственного аппарата или интеллигенции, которые видели в защите сталинского наследия путь к сохранению установившегося порядка вещей и, в конечном счете, своей доли власти. Все это — часть советской действительности. Но в то время в СССР сталинизм существовал также и в народе. Наиболее внимательные наблюдатели отдавали себе в этом отчет. Водители такси и грузовиков прикрепляли на ветровом стекле или на панели управления портреты Сталина. Некоторые ограничивались тем, что хорошо отзывались о Сталине. Были и такие, у кого Сталин вызывал ностальгию по сильной власти. «Со смерти Сталина, — говорили они, — в стране больше нет порядка»[85]. Для третьих, причем не только пожилых людей, со Сталиным связывались воспоминания о героическом прошлом и страстной вере в светлое будущее. И наконец, наиболее обездоленные группы населения выражали таким образом «бессильное желание с помощью своего рода строгого высшего судии расквитаться за ежедневные унижения»[86]. Все эти настроения оборачивались в конечном счете /107/ против брежневского правительства, а не в его пользу, несмотря на все его снисходительное отношение к сталинизму.

Остается лишь сказать, что в России как тогда, так, к сожалению, еще и сегодня нет никого, кто счел бы это явление достойным изучения. Тогда за это дорого заплатили. Платили еще больше и потом, в послебрежневские годы. Платят и до сих пор. Только один человек имел мужество написать однажды: «Мне хотелось бы понять тот народный феномен, который выразил себя в сталинизме»[87]. В ответ не прозвучало никакого отклика. /108/

---