В середине 1976 года Брежнев перенес тяжелейший инфаркт. Состояние его здоровья давало повод для беспокойства начиная по меньшей мере с 1971 года[1]. На Хельсинкской конференции в 1975 году как ее непосредственные участники, так и сторонние наблюдатели замечали, что глава советского государства был нездоров. После 1976 года Брежнев стал резко терять свои способности к работе, хотя и оправился после инфаркта. Он все еще встречался с главами иностранных государств и правительств, но был уже не в состоянии проводить важные переговоры или беседы, ограничиваясь зачитыванием предварительно составленных текстов[2]. С этого времени в течение шести лет во главе СССР стоял физически неполноценный человек. В нормальной ситуации такой непорядок достаточно легко можно было бы устранить, но он стал для Москвы 70-х годов роковым. Он как зеркало отражал прогрессирующий кризис страны и стремительную деградацию ее правительства.

В самые напряженные моменты Брежнев уже не мог работать более шести часов в день даже с перерывами на основательный отдых. В пятницу он уезжал из Москвы до конца недели. Два раза в год генсек брал длительный отпуск и проводил его на юге страны. Функционирование государственных учреждений было отрегулировано в соответствии с его возможностями. Заседания Политбюро и Секретариата партии стали краткими, поспешными, формальными: один-два часа максимум, не столько для решения вопросов, сколько для того, чтобы зафиксировать ранее принятые решения. Национальная политика в наиболее значительных проявлениях была доверена отдельным узким группам руководителей: внешние дела и оборона — триаде Андропова, Громыко, Гречко (после смерти маршала Гречко его место занял Устинов): экономика — Косыгину и Мазурову; идеология и вопросы партии — триумвирату в составе Суслова, Пономарева, Зимянина[3]. Все остальные лишь одобряли их решения. В результате отсутствовала не только общая программа советской политики, но и просто эффективное ее координирование.

Наиболее разумным решением была бы замена генерального секретаря. Но именно этого, казалось бы, в любом случае наиболее естественного выхода из положения тщательно избегало Политбюро из опасения нарушить сложившееся вместе с брежневской стабильностью равновесие на вершине власти. Олигархи, фактически сверстники Брежнева, предпочитали скорее управлять страной при /109/ больном главе государства, нежели допустить мысль о политической борьбе, которую вызвало бы его отстранение. Так олигархия превратилась в геронтократию, и за этой «эволюцией» саркастически наблюдали как изнутри страны, так и за рубежом. Средний возраст членов Политбюро, на момент смерти Сталина составлявший 55 лет, во времена смещения Хрущева — 61, в 1980 году перевалил за 70 лет; в Секретариате средний возраст составлял 67 лет, среди основных членов правительственной команды — 68 лет. Люди в возрасте менее 50 лет практически отсутствовали. Аналогичный процесс, хотя и в более умеренных пропорциях, наблюдался и в других органах государства-партии, например в Центральном Комитете партии и среди первых секретарей обкомов[4]. В руках этих пожилых и одряхлевших руководителей находилась вторая «сверхдержава» мира, которой как раз в это время надлежало бы решать кардинальные проблемы.

Так происходила деградация целого поколения дряхлевших руководителей, удивлявших мир своим политическим долголетием: приведенные к власти Сталиным во второй половине 30-х годов, они и 40 лет спустя еще удерживали свои позиции. Именно это делало трагической проблему преемственности, чего, вероятно подсознательно, боялись коллеги Брежнева. Речь шла не о простой замене одного секретаря другим. За плечами высших руководителей страны стояло не одно, но два поколения, проталкивавших своих возможных кандидатов на все ответственные посты в ожидании момента, когда будет производиться смена руководства. Рядом с Брежневым не было никого, кто мог бы не то чтобы решить, а просто сформулировать проблему. Только в 1978 году в Москву был переведен секретарь обкома в возрасте «всего» 47 лет: Михаил Сергеевич Горбачев. И этого было достаточно, чтобы личность Горбачева начала привлекать к себе внимание.

Кризис обозначился к концу десятилетия, когда резко ухудшилось положение в области сельского хозяйства и продовольственного снабжения. Деревня продолжала висеть свинцовой гирей на ногах советской экономики, Некоторое оживление, наблюдавшееся во второй половине 60-х годов, продолжалось недолго. В 1971 году на съезде партии один из делегатов почувствовал себя вправе заявить: «Тяжелые времена прошли». Но это была иллюзия. Уже в следующем году собранный урожай обманул все надежды. Спад повторился и в 1975 году[5]. Советское сельское хозяйство продолжало страдать от свойственных ему хронических неурядиц, и главное, несмотря на предсказания, ему никак не удавалось встать на ноги. Четыре года подряд, начиная с 1979 года, плохой урожай чередовался с посредственным. Чтобы удовлетворить внутренние потребности страны, необходим был импорт. Но в конце десятилетия стали также ухудшаться /110/ перспективы роста энергетической промышленности, откуда исходили основные источники финансирования закупок за рубежом[6]. Начала расти внешняя задолженность.

Этот, неизвестно который уже по счету, сельскохозяйственный кризис представлялся тем более обескураживающим, что наст после десятилетия щедрых финансовых вложений. В сельское хозяйство было инвестировано 230 млрд. рублей; сумма, может быть, достаточная, но, во всяком случае, превышающая выделенные на цели средства за весь предшествующий период советской истории. Деньги были вложены в мелиорацию, орошение, в использование современных химических удобрений, расширение автопарка. Однако достигнутое в результате увеличение объема производства не ее составило даже 1,5% в год, что было гораздо ниже показателей роста городского населения и роста спроса[7]. Даже эти огромные капиталовложения не смогли выправить структурные перекосы советской деревни: было подсчитано, что примерно треть сельскохозяйственной продукции терялась из-за непригодных условий хранения, и недостатка хороших дорог, из-за простой халатности[8]. Еще труднее было справиться с проблемами, которые создает природа, так как эрозия почвы, действие ветров или вод, издавна затруднявшими развитие интенсивного сельского хозяйства на русских, украинских и казахских равнинах[9].

В 70-х годах усилилось массовое переселение из деревни в город Крестьяне дождались справедливости: в 30-е годы Сталин лишил их паспортов, теперь паспорта были им выданы снова и сельские жители получили большую свободу передвижения. Однако условия жизни в деревнях почти нисколько не улучшались и, вопреки многочисленным обещаниям, никак не приближались к городским. Поэтому продолжался исход из деревни. Само по себе это явление не стоило расценивать как сугубо отрицательное, поскольку по сравнению с более развитыми странами в советском сельском хозяйстве наблюдался переизбыток рабочей силы. Однако из деревни уходили самые молодые и сильные, оставляя менее способных к работе. Брежневское руководство не нашло ничего лучше, как в очередной раз усилить огосударствление деревенских хозяйств, все более преобразуя колхозы, которые, по крайней мере формально, оставались кооперативными предприятиями, в совхозы[10]. Напротив, попытки стимулировать более производительный сельский труд за счет предоставления автономным трудовым коллективам большей автономии находили поддержки. Таким решениям противостояли не только идеологические предрассудки, но и неприятие более пассивной инертной части крестьянства[11].

Трудности сельского хозяйства сказались на продовольственом снабжении города. Оно всегда оставляло желать лучшего в том, что /111/ касалось качества и ассортимента. Тем не менее количество потребляемых продуктов питания постоянно увеличивалось. На рубеже 70-х и 80-х годов еще более увеличились трудности, связанные с продовольственным обеспечением. Даже в городах с относительно хорошим снабжением выбор продуктов в магазине был невелик, запасы их быстро истощались, цены на свободном рынке взлетали, некоторые продукты надолго исчезали с прилавков. Обеспокоенные горожане начинали скупать и складывать про запас все, что могли достать. Поговаривали о грозящем продовольственном кризисе. Такое случалось в советской истории не однажды, и если прежде это явление всегда говорило о приближающемся политическом кризисе, то и теперь не было причин надеяться, что кризис не повторится.

Рассмотренные в предыдущих главах взаимопереплетающиеся проблемы во второй половине 70-х годов постепенно, но неумолимо обострялись. Поэтому в 1979 году вернулись к более облегченному варианту экономической реформы, предлагавшейся Косыгиным в середине предшествовавшего десятилетия. Но эксгумация похороненной реформы прошла без особой подготовки и обсуждений, как одно из тех постановлений, на которые люди обращали теперь уже мало внимания. Никто не задался вопросом, почему эта реформа осталась нереализованной 15 лет тому назад. Вновь принятое решение о реформе принесло еще меньше результатов по сравнению с прежним[12].

Некоторые тревожные симптомы почувствовались и в отношениях между различными национальностями Советского Союза. Театром наиболее серьезных событий стала Грузия, которая (из союзных республик) всегда наиболее упорно отстаивала свою национальную самобытность. В череде сменяющихся республиканских конституций советской эпохи грузинский язык всегда признавался «официальным языком государства». В 1978 году при пересмотре этого основного закона Грузии для приведения его в соответствие с новой конституцией СССР пункт относительно грузинского языка в первом проекте был упразднен. Это сильно обострило обстановку. Толпы манифестантов выплеснулись на улицы Тбилиси, и в результате отмененный пункт конституции был восстановлен высшим тогда руководителем республики Эдуардом Шеварднадзе. Правды ради стоит отметить, что позднее, в лучшие времена, Шеварднадзе рассказал, что получил в тех трудных обстоятельствах поддержку Брежнева, несмотря на сопротивление Суслова. Здесь следует добавить одну деталь, подчеркивающую извечную сложность внутриэтнических отношений в СССР. При каждой вспышке грузинского национализма всегда наблюдалась ответная реакция населяющих Грузию народов других национальностей. Так происходило и в 1978 году, когда в той части Грузии, где находилась автономная республика Абхазия, прошли манифестации с требованием отделения от Грузии и перехода к России. Москва /112/ была вынуждена срочно послать одного из своих руководителей, чтобы убедить абхазцев отказаться от своих притязаний[13].

Конец разрядки

Признаки деградации во внешней политике наблюдались не менее, чем во внутренней. Частично они проистекали из-за ошибок в расчетах советских руководителей. Хельсинкское совещание и его Заключительный акт явились несомненным успехом дипломатии СССР, равно как успешным можно было рассматривать и весь процесс разрядки. Но Москва переоценила значение этого успеха. В феврале 1976 года на XXV съезде КПСС Брежнев с неоправданной эйфорией представил картину мирового развития. Капитализм был охарактеризован как «общество, лишенное будущего», а «сообщество» социалистических стран — как «наиболее динамичная сила мира». В социалистических странах нарастал «революционный процесс», в то время как Запад барахтался в «кризисе», который Брежнев сравнил с кризисом 30-х годов. Казалось, было рукой подать до «прочного мира». В отношениях с Соединенными Штатами также отмечался «поворот к лучшему»[14]. Был в этих выражениях оттенок пропагандистского триумфализма, становившийся характерным для брежневского правления. Но дело не только в этом.

Несомненно, западные страны испытывали в этот период ряд экономических трудностей, вызванных неразберихой в связи с повышением цен на нефть. Верно и то, что американцам никак не удавалось оправиться после окончательного поражения во Вьетнаме в 1975 году. Верно и то, наконец, что Европа в этот же период освобождалась от последних фашистских или профашистских режимов: диктатуры Салазара в Португалии, франкистского режима в Испании режима «черных полковников» в Греции. В Москве, однако, из этого сделали вывод, что, продолжая оказывать давление на Запад, можно добиться и других успехов. Советские руководители отказывались видеть, насколько уязвимы СССР и его система союзнических связей. А ведь именно из-за усиления внутреннего кризиса, который никто в руководстве партии и государства не отваживался трезво оценить, чтобы противостоять ему, и происходила роковая слабость советской политики в международных делах.

Крах фашистских режимов в Испании, Греции и Португалии уже не привел, как могло бы случиться прежде, хоть к какому-то росту престижа СССР. И вновь, опять-таки по внутренним причинам, СССР терял последнюю возможность сохранить свои позиции перед лицом явления, названного одним независимым историком того времени «постнацистским возрождением буржуазной демократии», явления, /113/ которое в 70-х годах не могло не представляться как господствующее направление всего послевоенного развития[15]. Даже достигнутые в Хельсинки значительные успехи превратились в пассив из-за неспособности правительства обеспечивать те самые «права человека», которые стали ценой, заплаченной Москвой за уступки, сделанные противоположной стороной по другим направлениям. Цена эта сразу же стала рассматриваться в Москве как слишком высокая. На всех международных совещаниях, призванных следить за соблюдением хельсинкских соглашений, сначала в Белграде, затем в Мадриде, СССР пришлось защищаться от обвинений в несоблюдении договоренностей. Диссидентство, формируя наблюдательные группы за соблюдением хельсинкских соглашений, обрело новую форму организации и самовыражения. Кончилось тем, что в Москве сделали вывод о необходимости создания новых препятствий на пути «идеологического проникновения» Запада, ибо, по мнению властей, «идеологическая борьба» должна ужесточиться без всяких «компромиссов и нейтралитетов»[16]. В мире, где происходила информационная революция, это была игра, заведомо обреченная на проигрыш.

Такие тенденции сводили на нет и результаты разрядки. Отношения с Соединенными Штатами постепенно ухудшались. В Вашингтоне Никсон сошел со сцены, и после краткого «междуцарствия» Форда на смену ему пришел демократ Картер. В целом в администрации Картера большинство хорошо относилось к Москве, начиная с госсекретаря Вэнса[17]. Разумеется, были и противники, но в общем это было одно из лучших правительств, на которое только могли рассчитывать советские руководители. Однако президент Картер идеологическим знаменем своей внешней политики сделал именно «права человека». Эта тема, естественно, стала источником постоянных трений между СССР и американскими партнерами как на руководящем и парламентском уровнях, так и в глазах общественного мнения. Только в 1979 году, после неоднократно возникающих расхождений и переговоров, Брежневу и Картеру удалось, наконец, подписать в Вене второе соглашение об ограничении ядерных вооружений (ОСВ-2)[18]. Однако было уже, поздно.

Новое охлаждение отношений с Америкой не получило даже такой компенсации, как улучшение положения вдоль другой стороны стратегического треугольника, возникшего в начале 70-х годов, — в отношениях с Китаем. Хотя и здесь тоже появились предпосылки для изменений. В Пекине умер Мао, и пришедшие на смену руководители подвергли критическому пересмотру его деятельность, закрыв раз и навсегда трагическую страницу «культурной революции». Никто в Москве не смог воспользоваться благоприятным случаем, и после краткого периода нерешительности китайско-советские отношения вновь стали ухудшаться. Зато Картер в своей позиции по Китаю /114/ продвинулся даже дальше Никсона. В результате стал приближаться тот предсказанный Киссинджером момент, когда все основные центры мирового могущества — США, Япония, Китай и Западная Европа — оказались в противостоящем СССР лагере[19].

Правда, рядом с Москвой оставалась сложившаяся в послевоенной Европе коалиция стран Варшавского договора, все еще расценивавшегося как «одно из самых замечательных из когда-либо существовавших объединений военной силы»[20]. Но и здесь чуткое ухо уловило бы уже начинающийся «треск по швам». Это замечали, к примеру, советские военные. Один из них рассказывал позднее: «Во второй половине семидесятых годов осложнилась ситуация и в Европе. Возросло напряжение в Польше, Германской Демократической Республике, Чехословакии и Венгрии. Со стороны это было малозаметно, но мы знали о тревожных симптомах внутренних процессов в этих странах». Тот же источник добавляет, что в Москве «с тревогой и беспокойством» следили за тем, как «растет недовольство политикой правительств этих государств и Советского Союза»; проблема даже обсуждалась в Генштабе[21].

Источники, благодаря которым блок этих стран худо-бедно держался единым, постепенно иссякали. Прежде всего истощалась политико-идейная связующая основа. Страны Варшавского договора по-прежнему игнорировали кризис международного коммунистического движения, становившийся все более очевидным. Все попытки вновь созвать в Москве еще одно международное совещание коммунистических партий остались безуспешными. Единственное, чего удалось добиться Брежневу и Суслову, — это организовать в Берлине встречу представителей европейских компартий. Заключительное решение этой конференции с трудом маскировало сохраняющиеся разногласия. Три основные коммунистические партии Западной Европы — итальянская, французская и испанская (их называли «еврокоммунистическими») — пытались соорганизоваться между собой. Эта недолго просуществовавшая коалиция также вступила в полемику с коммунистическими партиями, стоящими у власти государств Восточной Европы; политические позиции «еврокоммунистов» позволили укрепить позиции местных диссидентов и уж никак не усилили правящие группировки. С потерей коммунистическим движением своего всеобщего, универсального характера восточноевропейский союз все больше низводился до уровня простого блока государств, где доминировала одна «сверхдержава».

Еще большее политическое воздействие оказало исчезновение связующей идеи — внешней угрозы, особенно со стороны Германии, первые послевоенные десятилетия в странах, составлявших основное ядро Варшавского блока, и прежде всего в Польше и Чехословакии, воспоминания о войне и призрак возможного реванша Германии /115/ способствовали укреплению союза с СССР, рассматривавшегося тогда как меньшее зло. Это обстоятельство позднее признали различные не вызывающие сомнения источники[22]. С разрядкой, одним из главных действующих лиц которой стала именно социал-демократическая Германия, эти опасения исчезали, а на первый план выходили социальные проблемы, экономические нужды, стремление к независимости, к установлению более широких связей с Западной Европой. Даже руководители государств Восточной Европы все больше раздражались по поводу продолжающейся опеки Москвы. Венгерский лидер Кадар оправдывал в Париже осторожность своей реформистской политики в экономике, говоря, что «в его стране больше советских солдат, чем венгерских военных»[23]. Однако было бы неверным говорить об эксплуатации этих стран Советским Союзом. Напротив, СССР поставлял сюда топливное сырье по очень выгодным ценам, импортировал продукцию восточноевропейских стран, обеспечивая широкий рынок для сбыта их товаров, даже старался стимулировать экономическую интеграцию стран Варшавского блока. Но все свои деяния Москва сопровождала мелочными политическими требованиями, которые страны-партнеры всячески норовили обойти[24]. Широкие слои населения восточноевропейских стран видели в СССР угнетателя, особенно после вторжения в Чехословакию.

После поражения в Египте московское правительство искало некой компенсации в своих отношениях с «третьим миром», и особенно со странами Африки. Оно выступило в поддержку радикальных режимов, установившихся в Йемене, Сомали, Эфиопии, Мозамбике, Анголе. Это была дорогостоящая политика помощи, прежде всего военной: за 5 лет на нее ушло 30 млрд. рублей[25]. Ее оправдывали соображениями «интернационального долга», призванного поддержать правительства, которым был выдан патент на строительство социализма, хотя, по правде говоря, эти страны вряд ли имели права на такой патент даже в соответствии с обычными критериями советской идеологии. С другой стороны, и сами заинтересованные государства именовали себя социалистическими именно в надежде заручиться покровительством могущественной Москвы. И в этих случаях не обошлось без крупных осечек, не менее серьезных, чем в Египте. В 1976 году на XXV съезде партии Москва приветствовала сомалийского диктатора Сиада Барре как «товарища по борьбе», в своих выступлениях певшего, в свою очередь, хвалебные гимны Советскому Союзу. А пять лет спустя, на следующем съезде партии, Сиада Барре уже не было: он воевал с Эфиопией. Москва же, повторяя тот же ритуал гостеприимства, принимала и пела «осанну» его противнику, эфиопскому диктатору Менгисту[26].

На Западе такая политика расценивалась как следствие целенаправленного плана мировой экспансии. Это суждение можно пересмотреть /116/ в свете имеющихся ныне данных. Московские старички были не способны на такие далеко идущие планы. Военные, постоянно в составе специальных оперативных групп следившие за ходом военных действий в Эфиопии и Анголе, сомневались в целесообразности вмешательства: позднее они оценят его как «серьезную ошибку», дорогостоящую и вредную, поскольку это послужило еще большему осложнению отношений с Соединенными Штатами, повсеместно поддерживавшими противостоящие союзникам СССР силы[27]. Политика Москвы отвечала не столько продуманному стратегическому плану, сколько необходимости найти некий суррогат для обоснования той функции центра революционного и освободительного движения, которую СССР прежде выполнял и которую, особенно после конфликта с Китаем, утратил окончательно. Это было механическое отстаивание исходной концепции — поддержки национально-освободительных движений[28]. На практике все выливалось в еще один аспект давно возникшего противостояния сил между СССР и США, ставшего теперь объединяющим мотивом всех или почти всех весьма многочисленных «локальных конфликтов» — от Ближнего Востока до Центральной Америки. Такая ситуация порождала за рубежом лишь еще большее недоверие к Советскому Союзу.

«Евроракеты»

Успехи в области разрядки сопровождались надеждами на то, что она станет прелюдией к замедлению темпов гонки вооружений, позволяющему «обеим сторонам» сэкономить «огромные суммы»[29]. В 1975 и 1976 годах советский Генштаб разработал проект замораживания военных расходов. Он даже не был представлен министру обороны Гречко, не желавшему и слышать о сокращении расходов. Его отдали на рассмотрение пришедшему на смену Гречко маршалу Устинову, но тот, в свою очередь, решил, что ничего предпринимать не надо[30]. Подходящий момент был упущен. Гонка продолжалась.

Достигнутый «стратегический паритет» стал теперь особым предметом гордости советских военных и политиков[31]. Но паритет этот был непрочным Он существовал главным образом в области ракет и ядерных вооружений. На море, несмотря на огромные усилия СССР в области судостроения, главенство американского флота оставалось значительным. Советский Союз мог рассчитывать на количественное превосходство в сухопутных вооруженных силах и обычных вооружениях. Но этот перевес компенсировался подтянутым к советским границам военными средствами, на которые могли полагаться Соединенные Штаты, благодаря своим союзникам и превосходству на море[32]. Таким было это «равновесие страха»: бессмысленным, как /117/ считали многие, поскольку знали, что когда по какой-либо злополучной причине этот огромный военный потенциал будет приведен в действие, обе стороны уничтожат друг друга, увлекая в апокалипсическую бездну и остальной мир.

Во второй половине 70-х годов вследствие появления новых, более изощренных технологий гонка вооружений в мировом масштабе вступила в новую фазу. Даже так называемые обычные вооружения меняли свой характер благодаря новому качеству, точности и «электронному разуму». Советские руководители сочли долгом помериться силами и в этой области, дабы не скомпрометировать с таким трудом достигнутые результаты. Но тот же источник информации добавляет, что вскоре страна «начала задыхаться»: «Бремя нового пари... оказалось практически невыносимым»[33]. Союзники по Варшавскому блоку отказывались брать на себя слишком большой груз. Румыния, в частности, не хотела и слышать об этом. К технологическому бремени добавлялись следствия все возрастающей международной изоляции. Среди военных и политиков начала распространяться мысль, что СССР должен располагать мощью, способной уравновесить не только американскую военную мощь, но и силы любой коалиции, намеренной противостоять СССР, пусть даже она будет включать Китай и Японию[34]. Но это явно превышало возможности страны.

Противостояние между СССР и США, охарактеризованное Киссинджером как противостояние между древними Спартой и Афинами, разворачивалось не только в военной области. Если Советский Союз стал «сверхдержавой», то он был обязан этим не только своему огромному военному потенциалу, но и политическим, экономическим и культурным факторам, связанным с бурной революционной историей страны. К концу 70-х годов военный фактор оставался единственной сильной стороной СССР. Чтобы обеспечить паритет в этой области, приходилось закрывать глаза на многочисленные проявления растущей слабости экономического, социального, морального и политического характера. Через несколько лет констатация этого положения и даст толчок политике Горбачева: «Да, мы достигли паритета. Но никто не подсчитал, во что это обошлось. А мы должны были подсчитать...» И еще: «Сколько срочных проблем откладывалось во имя этой гонки!» Когда эти слова будут произнесены, многие военные и политики уже будут отдавать себе отчет в истинном положении вещей. Один из них, никак не сторонник Горбачева, скажет, что никакая страна не выдержала бы подобного напряжения[35]. Но в 70-х годах говорить такое не отважился никто.

В 1976 году советское руководство приступило к замене нацеленных на Западную Европу ракет, устанавливая вместо устаревших СС-4 и СС-5 современные СС-20, смертоносные, более точные и снабженные разделяющимися боеголовками. Речь шла не о простой /118/ замене, потому что старые ракеты не демонтировались, а если и демонтировались, то очень медленно, и потому еще, что обращенный против европейских стран ядерный потенциал значительно увеличивался. Поначалу Европа не была сильно обеспокоена. Но опасения возросли в 1979 году, когда в подписанном американо-советском договоре ОСВ-2 не был принят во внимание этот тип вооружений. Как раз тогда европейцы, гораздо более чувствительные к наличию этих ракет, достигавших их территории, но не территории США, попытались заставить Москву разъяснить свои намерения.

Решающая роль отводилась немецкому канцлеру, социал-демократу Шмидту, занявшему место Брандта. Во время своей остановки в Москве по пути в Токио Шмидт встретился в аэропорту с Косыгиным и предложил ему компромиссное решение, насчет которого он предварительно осторожно прозондировал почву. СССР должен был обязаться не увеличивать общее число нацеленных на Европу ядерных боеголовок; даже лучше, если бы он несколько уменьшил их количество, учитывая большую точность ракетоносителей. Взамен Атлантический союз не принял бы контрмер. Нам известно ныне, как протекала дискуссия в Политбюро, где Косыгин изложил это предложение в довольно благожелательном свете. Министр обороны Устинов высказался против. Громыко молчал, опасаясь выступать против военных, и его молчание сыграло решающую роль, тем более что Брежнев в то время имел обыкновение выступать против всего, что поддерживал Косыгин. Предложение Шмидта не получило отклика[36]. А в декабре того же года последовала убийственная реакция Совета НАТО: установка в Европе новых американских ракет, включая знаменитые, высокоточные «Першинги-2», способные всего за 5-6 минут достичь советской территории. Практически это было оружие, которому Советский Союз не мог ничего противопоставить.

Информированный и заинтересованный наблюдатель — польский генерал Ярузельский позднее расценил поведение советских руководителей как «отчаянную попытку предпринять какие-то шаги перед лицом все более очевидного превосходства Запада в передовой технологии»[37]. Это суждение основывается на том, что генерал знал о настроениях, взявших верх в Москве. Но СС-20 были лишь первым из целой серии решений, принятых на рубеже 70-х — 80-х годов, отражавших близорукую и тупиковую внешнюю политику, которая не могла не привести к разрушительным последствиям. Столкновение вокруг «евроракет», как их тогда назвали, свидетельствовало о поражении советской дипломатии на решающем участке. Как мы помним, «разрядка» началась в Европе, и ее наиболее убежденные приверженцы остались именно в Европе, как в Восточной, так и в Западной. По сравнению с Вашингтоном Бонн, Париж и Рим проявляли меньшую склонность ставить под вопрос отношения, в целом благополучные /119/ в годы разрядки, с Советским Союзом и другими странами Восточной Европы. Ракеты СС-20 бросали эти страны в объятия США и в то же время отдаляли Варшаву, Прагу и Будапешт от Москвы.

Советская дипломатия обосновывала установку СС-20 как раз необходимостью создания противовеса английскому и французскому ядерным арсеналам. И этим более всего раздражала Париж, ревниво относившийся к своему вооружению: оно рассматривалось как залог независимости перед лицом тех же американцев. Французы становятся решительными противниками всякого компромисса по вопросу о ракетах, Немцы и англичане, хотя и по разным соображениям, были настроены также против. Итальянцы, в свою очередь, поддерживали решение НАТО. Имея в распоряжении достаточно времени, СССР тем не менее оказался неспособным достичь соглашения на переговорах с американцами. В московском руководстве оставались еще люди, надеявшиеся, что в европейском общественном мнении и в правящих кругах Европы возобладает стремление спасти, по крайней мере, положительные плоды разрядки[38], и это было еще одним доказательством усугубляющейся неспособности советского руководства реально смотреть на вещи.

Афганистан

Однако более серьезный выбор предстояло сделать несколько позже, в декабре того же 1979 года. Это было решение о вторжении в Афганистан военного экспедиционного корпуса. Афганистан, расположенный у среднеазиатских рубежей Советского Союза, был хорошо знаком последнему. Само образование Афганистана как независимого государства было связано с ролью буфера между царской Россией и Британской империей, которую он выполнил, когда в XIX веке афганцы дали отпор устремившимся на север английским войскам. В 1919 году афганский эмир первым из иностранных глав государств признал Российскую Республику Советов в самый разгар гражданской войны: хорошо известен эпизод с обменом посланиями на сей счет между ним и Лениным. С той поры отношения с Москвой всегда были хорошими. Афганистан сохранял верность своему нейтралитету в отношении России, В 50-х годах он, естественно, примкнул к Движению неприсоединившихся стран.

Первое осложнение произошло в 1974 году, когда в результате дворцового переворота афганский монарх был сброшен и заменен принцем Даудом. Китайцы с тревогой следили за этими изменениями, подозревая Москву в причастности к перевороту[39]. В апреле 1978 года принц Дауд, в свою очередь, был свергнут в результате переворота, организованного группой офицеров, закончивших военные академии /120/ в СССР и почитавших себя марксистами. Советское руководство всегда уверяло, что оно ни о чем не знало заранее, что оно было ошеломлено и поставлено перед свершившимся фактом[40]. Тем не менее СССР поддержал новых руководителей, направив в Афганистан советников и финансовую помощь. Но вскоре оказалось, что инициаторы переворота не пользовались достаточной поддержкой в народе. Их социалистическое мировоззрение и атеистические убеждения наталкивались на глубокую враждебность в стране с племенными отношениями и мусульманской культурой. За несколько месяцев оппозиция превратилась в вооруженное сопротивление. Партизанскому движению нетрудно было найти поддержку в соседних странах, прежде всего в Пакистане, Как раз в тот период триумфом завершилась фундаменталистская исламская революция в Иране.

У побед всегда много родителей, а поражения остаются сиротами, потому даже сегодня нелегко с точностью воссоздать механизм, приведший к вторжению советских войск. Однако многое уже прояснилось. Первая просьба о вооруженном вмешательстве прозвучала 18 марта 1979 г., когда глава нового афганского правительства Тараки сначала обратился с ней к Косыгину по телефону. Два дня спустя он повторил ее уже в ходе личной встречи в Москве. Ему ответили, что подобная гипотеза уже рассматривалась советским правительством и оно пришло к выводу, что непосредственное вмешательство СССР не улучшило, а только ухудшило бы положение дел. Больного Брежнева подняли с постели, чтобы он принял гостя и повторил тот же ответ. В течение последующих месяцев афганцы неоднократно возвращались к своей просьбе, но до октября Москва продолжала твердо отказывать. И только в октябре позиции начали меняться. Представляется несомненным, что решение о вторжении вызрело в рамках «тройки» Андропова, Устинова, Громыко, особенно усилиями первых двух, которые быстро затем убедили третьего. Появилось опасение, что в Кабуле может установиться враждебное СССР правительство исламистского либо вовсе проамериканского толка, что ослабит границу государства там, откуда никогда не исходила опасность. Но решающим, видимо, и на этот раз стало беспокойство, как бы «не потерять» страну, да еще такую близкую, которая могла рассматриваться как «социалистическая», как «завоевание системы», важное для «революционного» облика СССР, столь серьезно и повсеместно потрепанного. На это, похоже, делали упор идеологические руководители Суслов и Пономарев. Тем временем и сам Тараки был свергнут другим офицером из его группировки, Амином, на этот раз явно без ведома советских руководителей. Брежнев, считавший Тараки как бы своим подзащитным, позволил убедить себя не оставаться пассивным. Окончательное решение о вооруженном вмешательстве было принято 12 декабря и приведено в действие 29-го числа того же месяца[41]. /121/

Несмотря на некоторые пробелы, такое восстановление событий и по сей день остается наиболее точным из возможных. В любом случае бесспорным остается факт (ибо в этом пункте сходятся все свидетельства), что все было решено узкой группой руководителей вне уставных процедур, предусмотренных для органов управления партии-государства. Пленум ЦК КПСС был созван для утверждения принятого решения в июне 1980 года, когда советские войска уже шесть месяцев воевали в Афганистане. Решение было утверждено, как всегда, единогласно: впрочем, к этому времени последствия были уже столь серьезными, что любая попытка оспаривать его была бы невозможна[42]. Сами военные позже заявили, что они тогда испытывали многочисленные сомнения относительно афганского предприятия, особенно потому, что полагали неадекватными предназначаемые для него силы. Генштаб запросил, по крайней мере, отсрочку, но не получил ее. Такими были условия, когда СССР ввязался в войну, которой суждено было стать его Вьетнамом, с последствиями, оказавшимися для него в итоге много страшнее последствий индокитайской экспедиции для Соединенных Штатов[43].

Как нетрудно было предугадать и как доказывали многие советские специалисты, вторжение в Афганистан никак не улучшило состояния дел, а лишь осложнило со всех точек зрения. Гражданская война в Афганистане приняла характер борьбы за независимость, против иностранного нашествия. Помощь вооруженному сопротивлению поступала со всех сторон — из Пакистана, Ирана, Китая и особенно из Соединенных Штатов. Сами же советские войска были недостаточно подготовлены для военных действий в Афганистане, где они сражались не с соперничающей армией, а с вездесущими партизанскими отрядами, скрывающимися в малознакомых горных районах. Афганская война быстро стала для СССР изматывающей, поглощающей огромные людские, технические и материальные ресурсы.

Военные говорили потом, что в конце концов они смогли выйти из этого тяжелого предприятия, не потеряв своей чести. Они отвергли ответственность за поражение: высшие военные чины, получившие за Афганистан свои галуны, стали играть первостепенную роль в последующих военных и политических событиях страны. Однако на территории Афганистана они смогли лишь обеспечить контроль в городах и на основных линиях коммуникаций. Они использовали для этого 4 дивизии и 4 специализированные бригады численностью в 150 тыс. человек; общее число воевавших с учетом производимых замен составило 520 тыс.; на войне погибло 15 тыс. человек и 36 тыс. было ранено[44]. Афганцам пришлось пережить более трагические потери: 1,5 млн. убитых и раненых, несколько миллионов беженцев. Финансовые затраты на войну составляли 11 млн. рублей в день, и это в то время, когда рубль еще чего-то стоил[45]. /122/

Афганская война оказала пагубное воздействие на моральное состояние советских людей. Если вторжение в Чехословакию получило широкую поддержку, то ничего подобного не отмечалось в случае с Афганистаном, особенно когда стало ясно, что речь идет не о молниеносной операции. Официальная пропаганда так никогда и не смогла разъяснить ни воюющим солдатам, ни населению, зачем нужна была эта война. Манифестаций протеста на улицах не наблюдалось. Более того (и это обстоятельство очень важно для понимания последующих событий в СССР), было отмечено, что даже в «самиздате» публикаций против войны было гораздо меньше по сравнению с другими сюжетами. Но особенно редко они встречались именно в печати республик Средней Азии, граничивших с театром военных действий[46]. Но когда гробы с телами погибших стали доставляться домой, реакцией были непонимание и оторопь. Прессе было дано указание молчать. В Афганистане сражались не вольнонаемные, а регулярные войска. Даже подверженные цензуре солдатские письма домой позволяли представить гнетущую реальность войны. Не менее тяжелая картина возникала из рассказов вернувшихся из Афганистана. Точно известно, что и через пять лет после начала войны, когда еще ей не было видно конца, руководство в Москве получало письма, где задавался вопрос, ради чего молодые люди должны сражаться и погибать в Афганистане[47].

Последствия вторжения в Афганистан оказались разрушительными и для позиций СССР в мире. Реакция на войну в Афганистане была повсеместно отрицательной, и особенно в Америке, тем более что США только что потеряли Иран, не имея возможности как-то отреагировать на потерю. Естественно, Вашингтон старался извлечь максимум выгоды из неизбежного обескровливания противников. Президент Картер решил задержать ратификацию договора по ОСВ-2; отрицательно встреченный ранее в конгрессе США, этот договор в подобных обстоятельствах был обречен на провал. Реакция Китая была еще более обостренной, ибо как раз в это время начался вооруженный конфликт между КНР и Вьетнамом, вторгнувшимся в Камбоджу для подавления установившегося там кровавого режима прокитайски и антивьетнамски настроенного «красного» Пол Пота. СССР оставался союзником Вьетнама и поддерживал его. Тогда Картер сделал другой шаг, предложив Китаю военное сотрудничество. То есть не только все главные мировые державы оказались во враждебном Советскому Союзу стане, но вокруг него начинало сжиматься настоящее кольцо, проходящее вдоль всех его границ и возрождающее прежнюю тревогу насчет окружения. Стали также пропадать традиционные симпатии, которыми пользовался СССР в Движении неприсоединившихся стран, куда входил и Афганистан. В ООН Москва впервые за последние 20 лет, в течение которых она /123/ не без успеха создавала вокруг себя довольно широкий круг поддерживающих ее стран, оказалась практически в изоляции.

Единственная попытка посредничества исходила и на этот раз от Европы. Она была предпринята поляком Гереком и французским президентом Жискар д'Эстеном. Последний согласился отправиться в Польшу, чтобы встретиться там с Брежневым, хотя для него эта миссия была рискованной: во Франции приближались президентские выборы. Встреча произошла в мае 1980 года, но не дала заметных результатов. Жискар надеялся добиться от своего собеседника пусть устного, но все же обязательства вывести в скором будущем войска из Афганистана. В ответ от этого все более деградирующего физически человека он получил лишь обещание поискать некое «политическое решение», по поводу которого сам Брежнев, казалось, не надеялся получить поддержку среди своих коллег в Москве[48]. Этого было слишком мало и произошло слишком поздно. Для Жискара переговоры с Брежневым обернулись провалом. Но для СССР афганская авантюра была началом оползня, который так и не удалось остановить впоследствии.

Польша

Герек, организовавший встречу Жискара и Брежнева в Варшаве, был встревожен состоянием дел не только в далекой Средней Азии, но и в возглавляемом СССР блоке европейских стран, начиная с его родной Польши. Он не скрывал своих опасений при встрече с французским президентом. Но даже Герек был потрясен серьезностью кризиса, разразившегося несколько месяцев спустя в его стране. Несколько забастовок, случившихся в июле, в тот момент еще не представлялись драматическими. Но уже в августе, когда Герек был в Крыму, где все главы социалистических государств по заведенному обычаю встречались летом с Брежневым, в Гданьске на Балтийском побережье повторились инциденты, которые не могли не возобновить в памяти события, приведшие десять лет назад Терека к власти. И действительно, еще до конца августа Герек вынужден был уйти в отставку. Однако даже смены на вершине власти оказалось недостаточно, чтобы вернуть стране стабильность.

Это явление по своим масштабам и глубине в корне отличалось от кризисов послевоенного периода, пережитых многими социалистическими странами и самой Польшей. За десятилетие своего пребывания у власти Герек пытался направить страну на путь нового развития, широко используя финансовые кредиты западных стран, ставшие возможными благодаря разрядке. Поначалу казалось, что его политика была успешной. К середине периода правления Герека /124/ обнаружилось, что и этот путь закрыт. Весьма внимательный в отношении национальных чувств своих сограждан, Герек давал отпор поступавшим из Москвы в его адрес зачастую необоснованным претензиям относительно внутренней политики. Он сумел опереться на тот факт, что Чехословакия занимала ключевое место в советском блоке в Европе, и заставил дорожить своей лояльностью по отношению к СССР в главных вопросах[49]. Противники, вынудившие Герека уйти в отставку в 1980 году, были уже не теми коммунистическими реформаторами, которые выступили в 1968 году в Чехословакии. В социальных беспорядках на Балтике дали себя знать результаты деятельности тех групп общества, которые с начала 70-х годов пытались создать в Польше новые политические силы, независимые от партии, находящейся у власти, противоборствующие или хотя бы конкурирующие с ней. Задача облегчалась тем мощным влиянием, которым всегда пользовалась в Польше католическая церковь, тем более что в 1978 году ей удалось возвести польского кардинала Войтылу на папский престол. Организация, возглавившая массовую борьбу 1980 года, не была только профсоюзом, противостоявшим официальным профсоюзам. На самом деле «Солидарность» являлась огромным и разнородным политическим фронтом, способным повести за собой самые широкие народные массы.

С лета 1980 года Польша пережила 16 весьма драматических месяцев, когда стоящие у власти силы оказались не в состоянии контролировать ситуацию. СССР встревожился с самого начала. С течением времени тревога возрастала. В Кремле была создана «кризисная группа», следившая за развитием событий в Польше. В ее состав входили Суслов, Андропов, Устинов, Громыко, Пономарев и Русаков (последний был секретарем ЦК, ответственным за отношения с социалистическими странами)[50]. Тревога этих людей была оправданна. Потеря Польши означала крушение опоры, на которой держалась вся советская система союзов в Европе, потерю страны, связывавшей СССР с ФРГ и с ГДР. Официальная формула поведения Москвы, изобретенная на случай любого возможного развития событий, звучала так: «Не оставим в беде братскую Польшу, не позволим трогать её»[51].

Еще и сегодня продолжаются споры, готовы ли были тогда советские руководители пойти на риск вооруженного вторжения в Польшу[52]. Ответ на этот вопрос не прост. Более года Москва жила в сильной тревоге. Новые польские руководители не вызывали доверия, ибо они В ответ на нападки «Солидарности» пытались искать компромиссные решения. Но достигать компромиссов было делом все более трудным, и они во всяком случае далеко не удовлетворяли претензиям Москвы. Создалась такая же нервозная обстановка, как перед кризисом 1968 года в Чехословакии. На руководителей Варшавы оказывалось всякого рода давление с тем, чтобы они прибегли к /125/ жестким мерам. В Москве никак не удовлетворялись их ответами, отражавшими сомнения, продиктованные пониманием серьезности последствий, которые могла бы иметь любая попытка задушить оппозицию. Неясно лишь, заходила ли при этом Москва настолько далеко, чтобы спланировать вооруженное вторжение, такое как в 1956 году в Венгрию и в 1968 году в Чехословакию. Свидетельства на сей счет довольно противоречивы, хотя они, возможно, восходят к одному и тому же источнику. Поскольку все же это не взаимоисключающие свидетельства, то их сопоставление может помочь нам хотя бы частично отгадать загадку.

Нет оснований оспаривать информацию, предоставленную позднее польским лидером Ярузельским, согласно которой в Москве готовились планы вторжения и все было предусмотрено для приведения войск в действие. Надо отметить, что, в отличие от Чехословакии, в послевоенной Польше всегда сохранялось ощутимое присутствие Советской Армии, контролировавшей коммуникации с советскими войсками в Германии. Было бы странно, если бы в такой напряженной ситуации на всякий случай не был бы подготовлен оперативный план. Советский руководитель Эдуард Шеварднадзе, ставший позднее министром иностранных дел, счел «имеющими некоторые основания, как мне кажется» опасения по поводу вторжения, которые в те месяцы так угнетали варшавских руководителей[53]. Неизменная угроза висела над их головами, как бы подвешенная искусственно, чтобы они действовали энергичнее[54].

Однако нельзя игнорировать и малозначительную информацию со стороны тех, кто, как Георгий Шахназаров, были тогда в курсе работы «кризисной группы» и позднее заявили, что гипотеза вооруженного вторжения не рассматривалась вовсе; она, более того, была со всей определенностью отвергнута[55]. Тот же Шеварднадзе подтверждает это, вспоминая, что он лично слышал, как Суслов отвечал «нет и еще раз нет» тем, кто проталкивал идею использования силы; о подобной гипотезе «не следовало даже говорить». Ярузельский также написал позднее: «Ничто не давало мне права полагать ни тогда, ни позднее, что политическое решение (единственное, способное привести в движение эту гигантскую машину) было принято со всей определенностью»[56]. Отсюда следует вывод, что угроза вторжения вовсю использовалась в отношениях с поляками, чтобы заставить действовать их самих. Но в то же время в Москве делалось все возможное, чтобы не привести эту угрозу в исполнение.

Польша была слишком велика, и можно было предположить, что применение силы вызовет в стране народное сопротивление, а может быть, и партизанскую войну. Для СССР, уже втянутого в войну с Афганистаном, вооруженное вторжение в Польшу означало бы еще одно трагическое предприятие, успех которого, естественно, не был /126/ гарантирован. Угрозы интервенции исходили также и от других стран Варшавского пакта, в частности от румынского лидера Чаушеску. В 1968 году он выступил против вторжения в Чехословакию, но теперь чувствовал внутреннюю опасность в своей собственной стране. Руководители такого рода также вынуждены были сдерживаться[57]. Для Советского Союза ситуация в Польше 1981 года была более серьезной, нежели в Чехословакии 1968 года. Но именно потому, что тогда оружие было пущено в ход очень легко, теперь решение о его использовании становилось более сложным.

Дилемма разрешилась 13 декабря 1981 г. польским генералом Ярузельским, ставшим к тому времени первым секретарем коммунистической партии. Он сам ввел в действие польские войска, объявив в стране чрезвычайное положение. Решилась бы Москва сделать роковой шаг, если бы Ярузельский не принял такого решения? На этот вопрос до сих пор никто не в состоянии дать ответ, разве что гипотетический. В любом случае в конце 1981 года страшного выбора удалось избежать, хотя одержавшее верх решение никогда не воспринималось Москвой как абсолютно удовлетворительное. Меры были приняты польской армией, а не партией, как того хотели советские руководители. Партии, действительно, была отведена второстепенная роль, и Ярузельский рассматривал даже возможность ее роспуска[58]. Премьер-министром был назначен Раковский, не пользовавшийся в Москве расположением коммунист реформаторского толка[59]. Правда, почти все руководители «Солидарности» были интернированы. Но сила организации не была сломлена, и сам стоявший у власти генерал должен был принимать это во внимание, равно как и учитывать возросшее влияние церкви. Согласно критериям старых руководителей в Москве, ситуация в Польше никак не могла казаться «нормальной». Она была просто наименьшим злом для них, равно как и для поляков, но только по противоположным причинам.

Варшавский кризис замкнул круг. Можно сказать, что впервые, начиная с 20-х годов, причины для серьезного беспокойства обнаружились вдоль всех советских границ, на востоке, на юге и на западе. Итог внешней политики, еще в 1975 году представлявшийся великолепным, всего через несколько лет потерял смысл. Все слабые стороны Советского Союза слились воедино, ставя страну в кризисное положение. Может показаться странным, что советская держава и в этих условиях все еще расценивалась за рубежом как опасная. Но именно сильное военное могущество страны, сопровождающееся подспудно разрушающейся прочностью ее тылов, и внушало наибольшее беспокойство. В тот момент, когда брежневская геронтократия готовилась покинуть сцену, СССР представлялся миру в самом неприглядном свете: внушающим страх своей военной мощью и уязвимым со всех других точек зрения. /127/

Старики умирают

В начале 80-х годов внешние отношения СССР снова оказались в атмосфере холодной войны. Олимпийские игры 1980 года было намечено провести в Москве. Выбор был сделан в наивысший момент разрядки, и любивший спорт Брежнев замыслил это событие как триумф своей политики. Столица по этому случаю была приведена в порядок и хорошо снабжалась. В последний момент в ответ на вторжение СССР в Афганистан американский президент Картер объявил о бойкоте Олимпиады, а также наложил эмбарго на экономические отношения с Советским Союзом. Игры состоялись, но в отсутствие спортсменов из Америки, Китая, Западной Германии и многих других стран. Олимпиада получилась «ополовиненной». Через несколько месяцев Картер проиграл на выборах. Его место в Белом доме занял республиканец Рейган. Памятуя об относительно хороших отношениях с республиканцем Никсоном, главы советского государства возлагали некоторые надежды на нового президента, хотя и знали, что он был деятелем правого толка[60]. Очень скоро Рейган их разочаровал. Он приступил к программе перевооружения, увеличившей вдвое за пять лет американские военные расходы. Москве становилось все труднее поспевать за Америкой, и Рейган учитывал это[61].

Дипломатическая изоляция СССР сопровождалась все более растущим неприятием ее политики за рубежом в глазах общественного мнения даже таких стран, как Франция, где прежде более всего симпатизировали Советскому Союзу[62]. Лишь с помощью экономических связей Москве еще удавалось приоткрывать какие-то отдушины в окружавшей ее стене враждебности. Рейган, сообразуясь с желанием своих избирателей-фермеров, согласился возобновить продажу СССР зерна, приостановленную поначалу в связи с наложенным Картером эмбарго. Европейцы закупали советский газ и специально строили для этой цели газопровод, хотя американцы старались тому всячески воспрепятствовать: они не хотели «давать кислород» советской экономике[63]. Но и таких отдушин, понятно, было недостаточно, чтобы реально облегчить экономическое положение СССР и тем более ослабить воздействие растущих политических трудностей.

На практике развитие страны остановилось на мертвой точке. Темпы роста производства, заложенные в новом пятилетнем плане, были снижены донельзя, по теперь уже в общественном сознании отчетливо царило мнение, что даже и заниженные показатели не будут выполнены. Это было единственным очевидным выводом из состоявшегося в 1981 году XXVI съезда КПСС[64], оказавшегося безжизненной церемонией, лишенной каких-либо политических обсуждений и глухой к реальным проблемам, загонявшим страну в кризис. Любая ссылка на реальность доходила сюда если не искаженной, то /128/ амортизированной ритуалом, согласно которому все должно было выглядеть оптимистичным. Больной Косыгин оставил свой пост незадолго до смерти, и его место занял другой старик, Тихонов, ровесник и друг Брежнева, личность хотя и незаурядная, но уже утратившая гибкость ума, чтобы внести хоть каплю воображения в политику. Даже и в таких форс-мажорных обстоятельствах неизменным оставалось стремление как можно меньше нарушать устоявшуюся на вершине власти стабильность.

Еще до Олимпиады, в январе 1980 года, на одной из московских улиц был арестован академик Сахаров. Лишенный всех своих наград, он был выслан на поселение в Горький (теперь Нижний Новгород), куда въезд иностранцам был запрещен[65]. Такое решение, принятое в самый разгар всемирной борьбы за права человека, представлялось еще одним признанием политической нецивилизованности. Но даже этим знаменитого ученого, которому была присуждена Нобелевская премия за борьбу за мир, не удалось полностью изолировать от организованного диссидентства и от его представителей в эмиграции[66]. Если случай с Сахаровым в силу известности ученого-физика неизменно оставался в сфере внимания мировой общественности, то различного рода репрессии в отношении других граждан СССР не всегда становились известными за рубежом. Удары наносились даже по учреждениям, считавшимся весьма приближенными к властям, например по знаменитому Институту мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), где было произведено несколько арестов[67]. Точно так же были разогнаны и некоторые молодежные кружки.

Однако именно в эти годы рождается первая легальная организация, отличная от коммунистической партии и пусть даже неявно, но все же противостоящая ей. Это была националистическая организация под названием «Память». Она зародилась как культурное движение, но направленность ее была политической, что и не замедлило обнаружиться при первой же возможности. Через несколько лет название этой организации будет увязываться с самыми шовинистическими и антисемитскими тенденциями. В начале же ситуация выглядела гораздо сложнее. «Память» возникла из слияния по меньшей мере двух обществ, одно из которых называлось «Витязь» и в намерения которого входили восстановление и возрождение памятников истории древней России, воскрешение памяти о деятелях дореволюционного прошлого, причем выбор этих персонажей был весьма эклектичным: сюда могли входить историк петровской эпохи Татищев, премьер-министр последнего царя Столыпин и знаменитейший бас Шаляпин. Предлогом для создания общества послужила 600-летняя годовщина Куликовской битвы, в которой русские разбили татар. Образованию общества предшествовало издание исключительно /129/ крупными тиражами окрашенного в националистические тона и пользовавшегося большим успехом романа-эссе Чивилихина, одного из душителей «Нового мира». Активное участие в обществе «Витязь» принимали писатели, художники, артисты, но также историки, военные, экологи. Его представителями были и организаторы первых баталий в защиту русской природы: наиболее известной среди них стало движение за спасение сибирского озера Байкал[68].

Осенью 1981 года московские политические круги сотрясал «скандал с икрой» — грандиозная афера, в которой было замешано министерство рыбной промышленности вплоть до самых высших уровней: икра упаковывалась в банки, предназначенные для дешевых рыбных консервов типа селедки, и отправлялась на экспорт, что позволяло наживаться на разнице в ценах между двумя видами продукции. Начались аресты в высоких кругах. Это дело обнаружило, что «теневая экономика» находила все более широкое поле деятельности, все менее считаясь с законом. В связи со скандалом один из заместителей председателя КГБ, Цвигун, покончил жизнь самоубийством. Намечалась «морализаторская» кампания во главе с Андроповым. Руководя политической полицией, он имел в руках все средства, чтобы энергично наносить удары по некоторым наиболее проблемным участкам, даже когда метастазы болезни подходили достаточно близко к Брежневу[69], как было в случае с Цвигуном.

Косыгин умер в 1980 году, Суслов — в начале 1982 года. Через какое-то время вынужден уйти в отставку еще один из старейших функционеров — уже неизлечимо больной Кириленко. В апреле того же года Брежнев перенес в Ташкенте второй инсульт. Ходили слухи, что он находился в состоянии клинической смерти, но был возвращен к жизни в центре реанимации[70]. В этот момент Андропов оставил КГБ и вошел в Секретариат ЦК партии. Какая-то часть Политбюро противилась этому решению. Но, учитывая состояние, в котором находился Брежнев, решение было поддержано такими лицами, как Устинов и Громыко, и потому кандидатура Андропова была утверждена. На практике речь шла о назначении с целью последующего наследования власти. Действительно, Андропов заступал на место Суслова, многие годы занимавшего никогда не называемый официально, но молчаливо признаваемый всеми пост второго секретаря. Когда 11 ноября того же 1982 года умер Брежнев, Андропов без труда занял его место. Сложная проблема наследования, казалось, была урегулирована. Но только на очень поверхностный взгляд могло показаться, что все быстро уладилось. На самом деле в глубине как раз начинал вызревать политический кризис. Потребовалось еще несколько лет, чтобы он вырвался наружу.