В воскресенье 1 марта Хрущев ожидал нового приглашения от Сталина. Такие приглашения, именно в воскресенья,
стали традицией, так как по воскресеньям, когда все отдыхали, Сталин страдал от одиночества. «Когда он просыпался, то сейчас же вызывал
нас (четверку) по телефону, или приглашал в кино, или заводил какой-то разговор, который можно было решать в две минуты, а он
его растягивал». Хрущев не стал даже есть дома днем: «...целый день не обедал, думал, может быть, он позовет пораньше? Потом
все же поел. Нет и нет звонка»[192].
Сын Хрущева, Сергей, в то время студент, живший с родителями, в своих воспоминаниях об отце подтверждает эту картину:
«...Отец не сомневался, что Сталин не выдержит одиночества выходного дня, затребует их к себе. Обедать отец не стал,
пошел пройтись, наказав: если позвонят оттуда, его немедленно позвать... Звонка отец так и не дождался... Стало смеркаться.
Он перекусил и засел за бумаги. Уже совсем вечером позвонил Маленков, сказал, что со Сталиным что-то случилось. Не мешкая,
отец уехал»[193].
В Москве в конце февраля начинает смеркаться примерно в 17.30. Маленков звонил Хрущеву около 23 часов.
В воскресенье 1 марта в служебном помещении дачи, примыкавшем к комнатам, где жил Сталин, с 10 часов утра дежурили старший
сотрудник для поручений при Сталине, подполковник МГБ Михаил Гаврилович Старостин, помощник коменданта дачи Петр Лозгачев
и подавальщица-кастелянша Матрена Петровна Бутусова, о которой Хрущев пишет как о «преданной служанке Сталина, работавшей
на даче много лет». Были здесь и другие сотрудники — повара, садовник, дежурный библиотекарь, все, к кому Сталин мог
обратиться с той или иной просьбой. Собственно охрана дачи, составлявшая особое подразделение МГБ, осуществляла охрану
территории, подходы и подъезды к даче. Между двумя высокими глухими деревянными заборами вокруг всей территории дежурили
патрули с собаками. Возле ворот для въезда на территорию дачи была «дежурная» — помещение для старших офицеров охраны.
Проверка приезжавших была очень тщательной. С Можайского шоссе недалеко от Поклонной горы был поворот к даче Сталина. Дорога здесь
была перекрыта шлагбаумом, который дежурные офицеры охраны открывали только для правительственных машин. Вторая проверка была
у ворот, третья при входе на дачу. Здесь дежурил работник охраны в военной форме полковника государственной безопасности. К
территории дачи примыкало двухэтажное здание, жилое помещение или казарма для рядовых охранников, рассчитанное примерно на
сто солдат и офицеров.
Все комнаты дачи и ее дежурных помещений были связаны внутренней телефонной системой - «домофоном». Аппараты домофона имелись во
всех комнатах Сталина, даже в ванной и туалете. По домофону Сталин заказывал себе еду или чай, просил принести газеты, почту и т. д.
Кроме домофона, почти все комнаты, где мог находиться Сталин, имели телефоны правительственной связи и телефоны обычной московской
коммутаторной сети. В СССР более ста человек — члены Политбюро, наиболее важные члены правительства, министры МГБ и МВД, военный
министр, начальник Генерального штаба, заведующие основными отделами ЦК КПСС, первые секретари обкомов и партийные лидеры республик,
командующие пограничными военными округами, секретари ЦК КПСС и некоторые другие государственные и партийные деятели — были связаны
между собой двумя или тремя линиями правительственной связи и могли звонить напрямую Сталину в случае срочной необходимости.
Без особой нужды Сталину, конечно, никто не звонил, и, судя по рассказам дежуривших на даче Старостина и Лозгачева, в воскресенье
1 марта телефонных звонков Сталину не было. По «горячим», красным телефонам Сталин обычно сам поднимал трубку телефона. Однако в тех
случаях, когда он спал или находился в парке дачи, телефон переключался к прикрепленному дежурному, старшему по охране внутренних
помещений дачи. Можно вспомнить самый важный телефонный звонок в жизни Сталина, когда звонил Г.К. Жуков на рассвете 22 июня 1941 года:
«Нарком приказал мне звонить И.В. Сталину. Звоню. К телефону никто не подходит. Звоню непрерывно. Наконец слышу сонный голос генерала
Власика (начальника управления охраны).
— Кто говорит?
— Начальник Генштаба Жуков. Прошу срочно соединить меня с товарищем Сталиным.
— Что? Сейчас!? — изумился начальник охраны. — Товарищ Сталин спит.
— Будите немедля»[194].
Сталин подошел к телефону через три минуты.
Сталин очень часто сам звонил разным людям и в Москве, и в республиках либо поздно вечером, либо уже ночью. Он страдал
бессонницей и потому не ложился спать до двух-трех часов утра. Поэтому свой главный правительственный телефон он, очевидно,
ложась спать, переключал на дежурного охраны сам. Не исключено, что он делал это не всегда. Правительственный телефон имелся
и в помещении коменданта дачи, полковника МГБ Орлова. Комендант дачи, или «объекта», имел право в особых случаях входить к
Сталину без предупреждения и без приглашения.
Радзинский записал рассказ П. Лозгачева о последовательности событий этого дня. К 10 часам утра «прикрепленные» и
обслуживающий персонал собрались на кухне, ожидая звонка от Сталина. Он обычно давал первые распоряжения между 10 и 11
часами утра. Завтрак в так называемую малую столовую Сталина относила Бутусова. 1 марта все было иначе.
Рассказывает Лозгачев: «...В 10 часов в его комнатах — нет движения.
Но вот пробило 11 — нет, и в 12 тоже нет. Это уже было странно»[195].
Выражение «нет движения» отражает тот факт, что в комнатах Сталина в дополнение к телефонам была Особая система сигнализации,
позволявшая охране следить за тем, в какой из нескольких комнат он находился в тот или иной момент. В мягкую мебель были вделаны
особые датчики. После смерти Сталина, когда решался вопрос о возможном превращении дачи в Кунцево в Музей И.В. Сталина, на дачу
приехала группа сотрудников Института Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина. Е.М. Золотухина, член этой группы, впоследствии вспоминала:
«...Из всей мягкой мебели торчали пружинки — остатки специальных датчиков, сигнализировавших охране, куда
переместился Сталин»[196].
Особые датчики сигнализировали на контрольное табло, если Сталин открывал или закрывал дверь той или иной комнаты. Поэтому охрана
и прикрепленные должны были знать, в какой именно комнате Сталин находился в данный момент. Как известно в настоящее время, он, встав
с постели, прошел в столовую, чтобы выпить воды. Ко времени беспокойства Лозгачева Сталин лежал на полу. Каким образом все это
отражалось на контрольном табло, никто никогда не сообщал.
Лозгачев продолжает свой рассказ: «Но уже час дня, и нет движения. И в два — нет движения в комнатах. Ну, начинаем волноваться.
В три, в четыре — нет движения... Мы сидим со Старостиным, и Старостин говорит: «Что-то недоброе, что делать будем?» ...Действительно,
что делать — идти к нему? В восемь вечера — ни-чего нет. Мы не знаем, что делать, в девять нету движения, в десять — нету».
Свидетельство Лозгачева подтверждается свидетельством Старостина, записанным в 1977 году бывшим охранником Сталина А.Т. Рыбиным.
В 1953 году Рыбин уже не работал в охране Сталина, а был руководителем охраны Большого театра, это для МГБ также был «объект»
правительственной охраны. Находясь в отставке, он по собственной инициативе также собирал свидетельства о смерти Сталина и о других
событиях из жизни вождя. В 1995 году Рыбин опубликовал несколько брошюр, одна из которых посвящена событиям марта 1953 года.
Свидетельствует Старостин: «...В 22 часа я стал посылать Лозгачева к Сталину, так как нам было странно поведение Сталина. Лозгачев,
наоборот, начал посылать меня к Сталину и сказал: «Ты самый старший здесь, тебе первому и надо заходить к Сталину». Препирались меж
собой долго, а время шло»[197]. Лозгачев, по более поздней записи Радзинского, повторяет эту картину: «Я говорю Старостину? «Иди ты,
ты начальник охраны, ты должен забеспокоиться». Он: «Я боюсь». Я: «Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?» В это время почту
привозят — пакет из ЦК. А почту передаем обычно мы. Точнее, я, почта моя обязанность. Ну что ж... Да, надо мне идти»[198]. Эта
картина, воспроизводимая в нескольких биографиях Сталина, совершенно неестественна и невероятна. Люди, которые при малейшем появлений
каких-то оснований для беспокойства должны были рапортовать своим более высоким чинам и принимать необходимые меры, ждут часами,
понимая, что что-то случилось. Боятся открыть дверь к Сталину, как будто там их ожидает вооруженная засада.
Помещение, в котором пререкались между собой Старостин и Лозгачев, находилось в особом служебном доме, соединенном с дачей Сталина
коридором длиной около 25 метров. Двери, ведущие в жилую часть дачи, никогда не запирались. У Сталина с прикрепленными дежурными и с
другими служащими дачи были простые и неофициальные отношения. К вечеру 1 марта серьезно волновались уже весь Обслуживающей персонал
и вся охрана дачи, и это было естественно. Необычной была боязнь «прикрепленных» не только войти к Сталину, но даже позвонить ему по
домофону. Дмитрий Волкогонов в краткой биографии Сталина, опубликованной в 1996 году, пытается объяснить страх «прикрепленных»:
«...после полудня у обслужи появилась большая тревога. Однако без вызова никто не смел входить к вождю; так повелевала инструкция
Берии»[199]. Такой инструкции для охраны быть не могло. Берия уже с 1946 года не был ни начальником, ни куратором МГБ. По линии
правительства и Политбюро он контролировал лишь деятельность МВД.
Примерно в 22.30 Лозгачев с пакетом из ЦК вошел в комнаты, где жил Сталин. То, что он увидел в так называемой малой Столовой,
было описано в разных вариантах много раз, так как Лозгачев немного менял свои свидетельства в разговорах с разными людьми.
Неизменным остается главное — Сталин лежал на полу возле стола. Он был в пижамных брюках, уже мокрых от непроизвольного выделения
мочи, и в нижней рубашке. Несомненно было то, что он лежал так несколько часов и сильно озяб. На столе стояла бутылка с боржоми и
стакан. Судя по всему, Сталин, встав с кровати, вошел в столовую, чтобы выпить воды. В этот момент и произошел инсульт. По этой
картине очевидно, что все это случилось утром, во всяком случае до 11 часов.
По домофону Лозгачев вызвал помощь. Прибежали Старостин, Туков, Бутусова. Вчетвером они перенесли Сталина в другую комнату, так
называемый большой зал, где положили на диван и укрыли пледом. Сталин был парализован и не отвечал на вопросы, хотя глаза его были открыты.
Следует отметить, что все окна в комнатах Сталина держались наглухо зашторенными. Это была мера безопасности — снаружи никто не мог
определить или увидеть, в какой конкретной комнате находился Сталин. Свет в столовой и в кабинетах был всегда включен. В спальне лампа
находилась возле кровати, так как Сталин обычно читал перед сном, лежа в кровати. Лампу для чтения он выключал сам.
В отношении последующих событий существуют свидетельства и Старостина, и Лозгачева. Свидетельство Старостина было записано
А.Т. Рыбиным в 1977 году, свидетельство Лозгачева — Радзинским в 1995 году. В основном они совпадают. Подполковник МГБ М. Старостин
был старшим в группе охраны, и на него легла обязанность вызова помощи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, беседовавшей в
последующие дни с другими работниками обслуживающего персонала дачи, «вся взволновавшаяся происходящим прислуги требовала вызвать
врача ... высшие чины охраны решили звонить «по субординации», известить сначала своих начальников и спросить, что делать»[200].
Старостин: «В первую очередь я позвонил Председателю МГБ — С. Игнатьеву и доложил о состоянии Сталина. Игнатьев адресовал меня
к Берии. Звоню, звоню Берии — никто не отвечает. Звоню Г. Маленкову и информирую о состоянии Сталина. Маленков что-то промычал в
трубку и положил ее на рычаг. Минут через 30 позвонил Маленков и сказал: «Ищите Берию сами, я его не нашел. Вскоре звонит Берия
и говорит: «О болезни товарища Сталина никому не говорите и не звоните». Положил трубку»[201]. По свидетельству Лозгачева, эти
разговоры происходили между 22 и 23 часами вечера. «...Сижу рядом со Сталиным и считаю минуты своего дежурства. Полагал, что
прибудут по указанию Берии и Маленкова врачи. Но их не было. Часы пробили 23 часа 1 марта, но глухая тишина. Смотрю на часы
— стрелка показывает час ночи, два, три... Слышу, в 3 часа ночи 2 марта около дачи зашуршала машина. Я оживился, полагая, что
сейчас я передам больного Сталина медицине. Но я жестоко ошибся. Появились соратники Сталина Берия и Маленков... Стали соратники
поодаль от Сталина. Постояли. Берия, поблескивая пенсне, подошел ко мне поближе и произнес: «Лозгачев, что ты панику наводишь?
Видишь, товарищ Сталин крепко спит. Его не тревожь и нас не беспокой». Постояв, соратники повернулись и покинули больного»[202].
Ни Старостин, ни Лозгачев не упоминают о приезде Хрущева и Булганина. Это понятно, так как, приехав на дачу к Сталину намного раньше,
Хрущев и Булганин вообще не входили в комнаты Сталина, а ограничились беседой с охранниками в дежурном Помещении возле ворот. Здесь они
поговорили с «чекистами» и уехали, не дав никаких указаний Хрущев в своих воспоминаниях пишет, что Маленков позвонил ему о Сталине около
полуночи, когда он уже лег спать. «...Я сейчас же вызвал машину... Быстро оделся, приехал, все это заняло минут 15. Мы условились, что
войдем не к Сталину, а к дежурным». Дежурные дали Хрущеву и Булганину общее описание событий дня и рассказали о состоянии Сталина. Хрущев
продолжает «...Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него
и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам»[203].
Когда Хрущев пишет: «Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным», то имеется в виду, по-видимому, его договоренность не с
Булганиным, с которым они приехали вместе, а с Маленковым. Маленков и Берия, почему-то задерживавшие свой приезд, хотели первыми осмотреть
Сталина и принять решение о том, что нужно делать. Но делать ничего не стали, во всяком случае в отношении Сталина.
Продолжает свидетельствовать Лозгачев: «Снова я остался один возле Сталина. Пробило на стенных часах 4—5—б—7—8, никто не появляется
возле Сталина... Это была ужасная ночь в моей жизни... В 8.30 приехал Хрущев и сказал: «Скоро к товарищу Сталину приедут врачи».
Действительно, около 9 часов утра прибыли врачи, среди которых был терапевт Лукомский. Приступили к осмотру больного»[204].
Приезд врачей был результатом повторных звонков Старостина Маленкову и Берии примерно в 7 часов утра. Им самим никто не звонил
и не спрашивал о состоянии Сталина. Но они боялись ответственности и понимали, что если Сталин умрет, то вина за задержку с вызовом
врачей будет возложена на них. Все другие служащие дачи уже давно требовали немедленного вызова врачей, главное здание Кремлевской
больницы находилось поблизости от дачи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, «...обслуга и охрана, взбунтовавшись, требовали
немедленного вызова врачей». Узнав о появлении Берии и его заявлении, что «ничего не случилось, он спит», «охрана дачи и вся
обслуга теперь уже не на шутку разъярилась»[205].
Хрущев, как это видно из его воспоминаний и воспоминаний его сына, в первый раз поехал на дачу Сталина около полуночи. Сергей
Хрущев продолжает: «... Некоторое удивление вызвало скорое возвращение отца, он отсутствовал часа полтора-два. Однако вопросов
никто не задавал, он молча поднялся в спальню и вновь углубился в свои бумаги... Как он уехал вторично, я уже не слышал наверное,
лег спать. На этот раз отец не возвращался долго, до самого утра»[206]. Куда уехал Хрущев «вторично», также неясно, так как, по
свидетельству самого Хрущева, он уехал из дома уже утром после нового звонка от Маленкова. Спать Хрущев в ту ночь не ложился.
Очевидно, что не ложились спать и остальные члены «четверки».
Из рассказов «прикрепленных» дежурных Сталина Хрущеву и Булганину, приехавшим на дачу Сталина вскоре после полуночи, было совершенно
ясно, что у Сталина произошел инсульт, или «удар», как тогда это называли. Это было очевидным и для Маленкова и Берии, после телефонных
звонков Старостина. То, что Сталин лежал раздетый много часов, был парализован и не мог говорить, было более чем достаточно, чтобы
сделать необходимые заключения. Поэтому отказ Хрущева и Булганина войти к Сталину и поговорить с Лозгачевым и Старостиным и
заявление Берии о том, что «Сталин спит», и его более раннее заявление о том, чтобы о болезни Сталина «никому не говорить и
не звонить», не имеют никаких оправданий с точки зрения оказания помощи больному. Критическое положение Сталина было очевидным,
и задержка с вызовом врачей имела другие цели. Вызов врачей означал широкую огласку болезни Сталина. Партийным лидерам нужен был
какой-то срок, чтобы, прежде всего, договориться между собой о распределении власти и о реорганизации руководства страной. Не
исключено, что они ждали, что инсульт, безусловно, серьезный, может быстро закончиться смертью Сталина. Скоропостижная смерть
вождя была для них предпочтительнее той ситуации долгой неопределенности, которая возникла в 1922 году после инсульта и паралича
у Ленина. Длительная болезнь не давала возможности для той реорганизации руководства, которую они хотели осуществить.
Врачам начали звонить около 7 часов утра 2 марта. Ни Хрущев, ни Маленков, безусловно, не знали, каких именно врачей следует
вызывать. Поэтому был вызван министр здравоохранения А.Ф. Третьяков, и уже он принимал решение о составе первого консилиума.
Утром 2 марта о болезни Сталина сообщили также Ворошилову и Кагановичу, а немного позже дочери Сталина Светлане и сыну Василию.
Охрана дачи Сталина, так же как и Кремля, подчинялась в этот период не Берии, как это часто пишут, а министру МГБ — С.Д.
Игнатьеву. Игнатьев, в свою Очередь, подчинялся лично Сталину. Сталин всегда напрямую руководил всеми репрессивными органами
ещё с конца 20-х годов, после смерти Дзержинского.
Поведение Игнатьева в этом случае не очень ясно. Как министр госбезопасности он, безусловно, имел право вызова врачей при подобных
обстоятельствах. Прямой контроль за работой МГБ осуществлял в это время Маленков, а не Берия. Так или иначе, получив сообщение с дачи
от своего же подчиненного, подполковника МГБ Старостина, Игнатьев должен был не переадресовывать его к более высоким лидерам страны,
а доложить им самолично, а затем срочно прибыть на дачу. За все, что там происходило, Игнатьев нес непосредственную личную ответственность.
У коменданта дачи И. Орлова, судя по свидетельству Старостина, был в воскресенье выходной. Однако в течение дня и его должны были известить
об изменении распорядка дня и чрезвычайном происшествии.
Игнатьев стал начальником управления охраны МГБ после смещения в мае 1952 года с этого поста генерала Николая Власика, многолетнего
начальника личной охраны Сталина. Некоторые биографы Сталина связывают смещение Власика с заговором Берии. Власик был сначала отправлен
на должность заместителя начальника одного из лагерей в Свердловской области и там арестован. Эдвард Радзинский, высказавший гипотезу о
том, что Сталин мог быть отравлен по директиве Берии в ночь на 1 марта одним из дежуривших «прикрепленных», И.В. Хрусталевым, обосновывает
свое предположение именно арестом Власика: «...После ареста Власика Берия, конечно же, завербовал кадры в оставшейся без надзора охране.
Он должен был использовать последний шанс выжить»[207]. Это предположение весьма произвольно. Причин для отстранения Власика было очень
много. Его арест мог быть произведен только по личной директиве Сталина. Реализацию директивы Сталина мог произвести только Игнатьев, а
не Берия. Возможность отравления Сталина Хрусталевым, к которому Сталин относился особенно дружески, совершенно невероятна.
Сталин знал Власика еще с периода Гражданской войны и вполне ему доверял. С 1934 года Власик стад начальником личной охраны Сталина,
а с 1946 года начальником всей охранной службы МГБ. Ему, таким образом, подчинялась и охрана других членов Политбюро и правительства. На
этом посту Власик был личным «осведомителем» Сталина. Но эту роль он выполнил все менее и менее добросовестно, так как его собственная
моральная и материальная коррупция сделала его возможным объектом шантажа. Сталин, безусловно, потерял полное доверие к Власику, и арест
его не был совершенно произвольным. После смерти Сталина и после ареста Берии в июне 1953 года Власик не был освобожден. Его судили в
1955 году. Отстранение Власика в 1952 году, а затем и смещение начальника личной канцелярии Сталина Поскребышева не увеличивало, а
уменьшало возможность для Берии и Маленкова получать информацию о планах и замыслах Сталина. Новых людей возле Сталина в начале 1953
года не появлялось. Замену Власика на посту начальника охраны МГБ мог сделать только Сталин. Этот пост входил в его личную «номенклатуру»,
так же как и пост, занимавшийся Поскребышевым. Поскольку Сталин пока не нашел Власику замену, обязанности начальника всей правительственной
охраны временно исполнял сам министр. Игнатьеву подчинялось не только спецподразделение МГБ, обесценивавшее охрану дачи Сталина, но и
службы МГБ, охранявшие другие приоритетные правительственные объекты, включая Кремль.
В 1934 году, когда дача Сталина была построена, она находилась за пределами Москвы, в густом смешанном, лесу, вблизи села Волынское.
В 1953 году этот район был уже близким пригородом Москвы. Забор вокруг всей территории был высотой более 3 метров и двойной. Всю территорию
окружали ров и колючая проволока. По внутреннему кольцу между двумя заборами дежурили патрульные с собаками. Сталин на даче вел достаточно
активный образ жизни. Он мог, надев теплый тулуп и валенки, выйти на прогулку зимой. Иногда катался на санях, запряженных лошадью, по
«кольцевой» дороге между двумя заборами. Мог распорядиться и о том, чтобы затопили русскую баню. План на текущий день, включая и обеды с
приглашениями, Сталин составлял не накануне, а утром текущего дня. Он часто посещал оранжереи и теплицы, имевшиеся на даче. Также неожиданно
он мог принять решение о посещении театра или кинозала в Кремле. Каждое из этих «мероприятий» требовало разного обеспечения охраной. При
этом Сталин не любил, когда охранники находились близко от него. В системе охранной службы МГБ дача в Кунцево была приоритетным объектом.
Поэтому Игнатьев, бывший в этот период начальником охранной службы и МГБ, и Сталина, получал регулярные рапорты с дачи о планах Сталина и
принимал в связи с этим необходимые меры. Воскресенье 1 марта не могло быть исключением. Игнатьеву, безусловно, позвонили с дачи о том,
что распорядок дня Сталина изменился в связи с тем, что он не встал утром, как обычно, и не дает никаких распоряжений. Этот звонок поступил,
очевидно, от старшего офицера дежурной охраны. После этого Игнатьев не мог не звонить снова, чтобы контролировать ситуацию.
Можно предположить, что Игнатьев по своим собственным каналам связи с дачей Сталина знал раньше других о том, что Сталин 1 марта не
встал, как обычно, и не отвечает ни по одному из телефонов срочной правительственной связи. Причины этого для Игнатьева могли быть ясными.
Но поднимать тревогу и вызывать врачей, что он вполне мог сделать и без указаний от Берии, было для Игнатьева нелегко. Ему нужно было,
прежде всего, обеспечить собственную безопасность, спасти свою жизнь.
Игнатьев, конечно, понимал общие замыслы Сталина и в мингрело-грузинском деле, и в деле врачей. В каждом из них он был главным
исполнителем. Игнатьева защищал только живой Сталин. Смерть Сталина приводила к переходу руководства страной к Маленкову и Берии.
В ноябре 1952 года Бюро Президиума ЦК КПСС приняло решение об альтернативных лидерах Бюро Президиума ЦК КПСС, Совета Министров и
Секретариата ЦК КПСС, которые должны были председательствовать на заседаниях этих органов власти в случае отсутствия Сталина. Каждый
из них возглавлялся «тройкой», в каждой «тройке» были лишь члены Бюро Президиума ЦК КПСС. Однако в «тройке» альтернативных председателей
для Бюро Совета Министров (Берия, Сабуров и Первухин) Берия, безусловно, был доминирующей фигурой. Маленков был наиболее влиятельной
личностью в «тройках» для Бюро Президиума ЦК и для Секретариата. Приход Берии к власти означал конец для Игнатьева. Эти ожидания Игнатьева
были вполне обоснованны. Как показали дальнейшие события, Берия после смерти Сталина действительно добивался не только смещения Игнатьева со
всех постов, но и его ареста. Игнатьев поэтому просто не был заинтересован в том, чтобы о болезни Сталина стало известно раньше, чем он и его
некоторые коллеги осуществят меры предосторожности. С 1950 года вся милиция и внутренние и пограничные войска, находились не в МВД, а в МГБ.
Военным министром СССР в начале марта 1953 года был маршал Александр Василевский. В составе Бюро Президиума ЦК КПСС военными проблемами
занимался Булганин. Сталин имел достаточно явных преемников в правительстве и в ЦК КПСС, но таких же явных преемников, имеющих полномочия
отдавать приказы Генеральному штабу или армии, у Сталина не было. Наиболее вероятно, что если Игнатьев узнал о болезни Сталина раньше других,
то он в первую очередь известил об этом военное министерство и Булганина, а может быть, также и министерство военно-морского флота. Не
исключено, что он мог также привести в боевую готовность особое спецподразделение МГБ, созданное решением Политбюро от 9 сентября 1950 года
под названием «Бюро № 2» и подконтрольное только министру госбезопасности. Это спецподразделение было образовано для «выполнения специальных
заданий внутри Советского Союза». Начальником Бюро № 2 был назначен генерал В.А. Дроздов, переведенный для этого с поста заместителя министра
государственной безопасности Украинской ССР. В составе оперативного персонала Бюро № 2 было 12 гласных и 60 законспирированных сотрудников.
Опергруппы Бюро № 2 в 1951 и 1952 годах направлялись в Литву и на Северный Кавказ для «практической помощи МГБ по ликвидациям националистических
формирований и бандитизма»[208].
С точки зрения обороны страны было, конечно, оправданным, что информация о недееспособности Верховного Главнокомандующего поступила в
первую очередь его военным заместителям, а не в партийный аппарат. Булганин мог предупредить и Хрущева, как своего союзника и друга. Именно
поэтому они вместе приехали на дачу Сталина первыми, намного раньше Маленкова и Берии. При этом им не нужно было осматривать больного вождя,
они и без этого знали, в каком он состоянии.
После смерти Сталина Игнатьев, потерявший пост министра МГБ, в связи с возвышением Берии тоже получил повышение, пост секретаря ЦК КПСС
с функциями контроля за органами государственной безопасности и внутренних дел. Несколько Попыток Берии добиться исключения Игнатьева из
КПСС и предания его суду за преступления по «делу врачей» остались безрезультатными. Игнатьев был освобожден с поста секретаря ЦК КПСС только
после реабилитации по «делу врачей» в апреле 1953 года. Однако требование Берии «рассмотреть вопрос об ответственности бывшего министра
государственной безопасности СССР т. Игнатьева С.Д.»[209] не имело серьезных последствий.
Хрущев и Булганин, прибыв на дачу Сталина где-то около полуночи 1 марта, провели там час-полтора, ограничившись беседой в основном с
руководством охраны в дежурном помещении возле массивных ворот. До самой дачи от этого помещения было не очень далеко, но дача от ворот
не была видна. Асфальтовая дорога к даче шла через густой лесной массив, и для подъезда к даче нужно было сделать еще один резкий поворот.
Этот поворот и создавал тот шум от колес машины, который слышали и «прикрепленные» дежурные, и охранники самой дачи.
Эти меры безопасности были введены самим Сталиным. Хрущев и Булганин пробыли в дежурной комнате охраны МГБ час-полтора, но решили, как
мы видели, не посещать дачу и не входить к Сталину. Им было уже известно, что Сталин парализован и не реагирует на вопросы. Но лично
убедиться в этом они почему-то не хотели. Объяснение Хрущева о том, что они не хотели «смущать» Сталина, совершенно несерьезно. Можно
предположить, что они приехали на дачу в Кунцево и оставались там в помещении охраны МГБ просто потому, что им были нужны надежные
телефоны экстренной правительственной связи и безопасное помещение для согласования между собой определенных мероприятий. Отсюда они
могли спокойно разговаривать и с Игнатьевым, которому охрана дачи подчинялась непосредственно. Когда Хрущев свидетельствовал: «...Мы
условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным», то это могло также означать и договоренность с Игнатьевым.
Нельзя исключить и того, что Игнатьев, как начальник охранной службы МГБ и одновременно начальник всей охраны Сталина и Кремля,
также прибыл на дачу в Кунцево. Между полуночью и двумя часами утра 12 марта 1953 года на даче Сталина под защитой охраны и в присутствии
Хрущева и Булганина (и возможно, также и Игнатьева) решались какие-то важные вопросы, которые и до настоящего времени остаются неизвестными.
Берия понял это, но значительно позже.
Именно этим можно объяснить непонятные для других неожиданные репрессии, которые обрушились именно на работников охраны дачи Сталина
после 5 марта. По Свидетельству Светланы Аллилуевой, весь персонал дачи Сталина был уволен через несколько дней после его смерти по приказу
Берии. «...Людей, прослуживших здесь по десять—пятнадцать лет не за страх, а за совесть, вышвыривали на улицу. Их разогнали всех, кого
куда; многих офицеров из охраны послали в другие города. Двое застрелились в те же дни. Люди не понимали ничего, не понимали, в чем
их вина? Почему на них так ополчились?»[210]
Маленков и Берия также получили сообщение с дачи о болезни Сталина около 23 часов 1 марта. Но не исключено, что Берия узнал об этом
позже всех, где-то около полуночи. Как уже упоминалось, Старостин, позвонивший Берии после звонка Игнатьеву, не нашел его по тем номерам
правительственной связи, которые были на даче. Не нашел Берию и Маленков. Через 30 минут (!) он позвонил Старостину и сказал: «Ищите
Берию сами, я его не нашел». Но «вскоре» Берия все же нашелся и сам позвонил Старостину. Возможно, что это было уже после полуночи.
Маленкову и Берии потребовалось еще три часа, чтобы приехать на дачу. Оба были явно растерянны. Свидетельствует Лозгачев: «...Берия
нахально прошагал в зал к больному Сталину, у Маленкова скрипели новые ботинки, он их снял и взял под мышку. Зашел к Сталину в одних
носках...»[211]. Эта картина не исключает того, что Маленков действительно думал, что Сталин спит, и не хотел его потревожить. Именно
здесь Берия сказал Лозгачеву, что «Сталин крепко спит». Третий из находившихся на даче «прикрепленных», Василий Михайлович Туков,
дополнил рассказ: «Берия вышел и стал бранить Старостина. Он не говорил, а кричал: «Я с вами расправлюсь. Кто вас поставил к товарищу
Сталину? Дураки из дураков». С ревом и вышел с дачи. 2-й секретарь ЦК ВКП(б) Г. Маленков засеменил за Берией, и машина отчалила от
дачи»[212]. Бурное поведение Берии в этот день отметили все: врачи, Светлана, охранники. Берия был сверхвозбужден, проявляя то радость,
то торжество, то страх и всегда нетерпение. Он почти всем угрожал и создавал впечатление, что именно он является теперь главным.
Хрущев второй раз уехал из дома ночью, когда его семья уже спала. Он поехал, по-видимому, в Кремль на совещание с возвратившимися с
дачи Сталина Маленковым и Берией. Нужно было решать вопросы власти и, проблему вызова врачей. Вызов врачей сильно запаздывал. Но
ответственность за эту задержку, виновниками которой были, безусловно, «прикрепленные» к Сталину Старостин и Лозгачев и в еще большей
степени Игнатьев, ложилась теперь только на Берию. Именно его заявление о том, что умирающий Сталин просто «крепко спит», вошло в
историю как свидетельство его лицемерия. Отличить спокойно спящего человека от человека, находящегося без сознания в результате
тяжелого инсульта, не представляет большого труда. Особенно для тех, кто этого человека хорошо знает. Именно Берия поэтому стал главным
подозреваемым на убийство.
Беспокойное ожидание Старостина и Лозгачева у дверей в комнаты Сталина с 10.30 утра до 22.30 вечера лишено элементарного смысла и
маловероятно. Хрущев, как видно из его собственных воспоминаний и воспоминаний его сына, также сильно беспокоился по поводу отсутствия
ожидавшихся им звонков с «ближней» дачи. Безусловно, что звонков от Сталина ждали и другие его соратники, прежде всего Берия, Маленков
и Булганин. Личная канцелярия Сталина в Кремле продолжала работать и в воскресенье.
Необычность и неестественность поведения Старостина и Лозгачева 1 марта 1957 года очевидна хотя бы потому, что традиционный рабочий
режим Сталина был хорошо известен не только им, но и всей высшей номенклатуре страны. Секретарям союзных республик, некоторых обкомов,
министрам и высшим военачальникам приходилось, в известной степени, этот режим копировать. Сталин мог неожиданно позвонить и в полночь,
и в час, и в два часа ночи. Он никому не звонил утром. Высшие чиновники, а в МГБ почти все управления, начинали свой рабочий день в 10.30
или 11.00. Это позднее начало дня было формально узаконено. График работы персонала дачи Сталина в Кунцево, а это более ста человек, также
был связан с режимом Сталина.
Не был слишком неожиданным и инсульт: среди всех возможных проблем здоровья Сталина именно инсульт той или иной степени тяжести был
наиболее предсказуемым, хотя бы потому, что Сталин уже перенес один, сравнительно легкий инсульт осенью 1945 года. Любой инсульт является
результатом атеросклероза сосудов мозга и неизбежно повторяется, тем более если образ жизни продолжает оставаться тем же. Необычность
бездействия Старостина и Лозгачева и противоречие этого бездействия простому здравому смыслу могут быть объяснены лишь в том случае,
если предположить, что они выполняли в данном случае служебный приказ существование которого они не хотели раскрывать к через тридцать
лет. Никто их не расспрашивал об обстоятельствах смерти Сталина до 1987—1988 годов, пока Дмитрий Волкогонов не начал собирать материалы
для своей многотомной биографии Сталина. Впоследствии, уже в 90-х годах, беседы с ними продолжил Эдвард Радзинский.
Сталин, как известно, работал в Кремле в основном вечером и часто до глубокой ночи. Приезжая в Кремль, он сначала просматривал и
подписывал документы, а затем проводил различные совещания и заседания. Каждый день кабинет Сталина посещали от 5—6 до 20—22 человек.
Уже далеко за полночь, иногда после просмотра кинофильма, Сталин уезжал на «ближнюю» дачу в Кунцево, где после обильного ужина ложился
спать в 3 или 4 часа утра. Уже в кровати просматривал некоторые книги из своей библиотеки. Вставал Сталин между 10 и 11 часами утра.
После легкого завтрака работал с бумагами, решал некоторые проблемы по телефону и беседовал с вызванными на дачу посетителями.
Во время войны в 1941—1945 годах этот режим сохранялся, но периоды сна еще больше сократились. Важные решения нередко нужно было
принимать в любое время дня и ночи. Никаких «выходных» дней или отпусков не было. Сталин работал в Кремле и на даче по 14—15 часов
каждый день. Дача стала филиалом Ставки, и сотрудники Генерального штаба часто докладывали обстановку на фронтах именно здесь. На
территории дачи был быстро сооружен большой подземный бункер с рабочими кабинетами. По внешнему периметру дачи располагалась зенитная
артиллерия. Во время налетов немецкой авиации на Москву пушки грохотали всю ночь. Непосредственно на территории дачи было несколько
установок зенитных пулеметов на случай возможного выброса немецкого десанта. В течение трex-четырех месяцев конца 1941 и начала 1942
года основной рабочий кабинет Сталина в Москве также был перенесен под землю в районе станции метро «Кировская».
Дочь Сталина Светлана в своих воспоминаниях пишет, что осенью 1945 года «...отец заболел и болел долго и трудно...»[213]. О характере
заболевания Светлана ничего не знала, так как ей не разрешали ни посещать отца, ни звонить ему по телефону. Сталину нельзя было звонить
больше месяца, и это породило слухи о том, что у него наблюдалась временная потеря речи. Это означало инсульт. До войны у Сталина
не было повышенного кровяного давления, и главной медицинской проблемой для него были частые боли в суставах и мышцах ревматоидного
характера. Именно поэтому он во время длительных заседаний обычно не сидел, а ходил по кабинету. Так ему было легче.
Из-за болезни Сталина были отменены заранее запланированные встречи с иностранными дипломатами, связанные с шедшими именно в октябре
1945 года переговорами СССР, США и Великобритании о послевоенном устройстве мира и на Западе, и на Востоке. В СССР никто, кроме Сталина,
не обладал ни авторитетом, ни полномочиями, чтобы отвечать на предложения, а иногда и требования президента Трумэна и британского
премьера Эттли. В иностранной прессе стали появляться сообщения о серьезной болезни Сталина. Чтобы прекратить слухи, в советской прессе
10 октября 1945 года появилось сообщение ТАСС о том, что «тов. Сталин отбыл в отпуск на отдых». Сталин был отправлен в один из
правительственных санаториев в Сочи. Судя по архивным материалам, здоровье Сталина на юге быстро улучшилось, и в конце октября послу
США в СССР Гарриману был разрешен визит в Сочи для вручения Сталину личного послания президента Трумэна[214]. Сталин вернулся в Москву
в середине декабря и с 17 декабря возобновил приемы в своем кремлевском кабинете.
Слухи о возможной временной потере речи возникли и при объяснениях неожиданного молчания и почти полной неподвижности Сталина на
торжественном заседании в Большом театре 21 декабря 1949 года по случаю 70-летнего юбилея вождя. Обстановка, настроение присутствующих
в зале и всей смотрящей по телевизору или слушающей по радио публики требовали хотя бы короткой речи, и ее ждали. Но она не последовала.
Медленное угасание организма Сталина было очевидным и в начале 50-х годов. Да и сам Сталин как вспоминают некоторые его соратники и прежде
всего Хрущев, часто заводил речь о возможном преемнике, но не находил вокруг себя достойной фигуры. Историк Борис Илизаров недавно
попытался осуществить обзор всех болезней, которыми страдал Сталин в течение своей жизни и которые аккумулировались в последние годы.
Поскольку Илизаров не врач и не биолог, а гуманитарий, то он по множеству источников и свидетельств, в основном недостоверных или явно
фальсифицированных, приписал Сталину столько тяжелых хронических заболеваний, включая инфекционные (хроническая дизентерия и хронический
гепатит) и несколько нервных, что пришел к выводу о том, «что Сталин мог бы умереть за много лет до 1953 года и даже до 1937, и тогда
история СССР и современной России, конечно же, была бы другой. Другой была бы вся мировая история»[215].
В действительности у Сталина никаких хронических инфекционных заболеваний не было. Он страдал от обычных для его возраста болезней
— гипертонии и атеросклероза, связанных не столько с наследственностью, сколько с образом жизни и бессонницей, довольно частой у
профессиональных политиков. Физическая деградация вождя, может быть, не очень очевидная для тех соратников, которые видели Сталина
часто, была более очевидной для тех, кто встречался с ним сравнительно редко. В конце 1952 года Сталин начал очередную реорганизацию
разведывательных управлений МГБ. В связи с этим к нему вызывались основные деятели советской разведки, среди которых был и генерал
Павел Судоплатов, в то время заместитель начальника Первого, разведывательного управления МГБ. Дату этого визита трудно установить,
так как засекреченные деятели советской зарубежной разведки принимались Сталиным без регистрации их имен в журналах посетителей. В
своих воспоминаниях Судоплатов пишет:
«Я был очень возбужден, когда вошел в кабинет, но стоило мне посмотреть на Сталина, как это ощущение исчезло... Я увидел уставшего
старика. Сталин очень изменился. Его волосы сильно поредели, и хотя он всегда говорил медленно, теперь он явно произносил слова как
бы через силу, а паузы между словами были длиннее»[216].
