Преамбула

Почему надежды на модернизацию российской экономики на протяжении вот уже двух десятилетий не воплощаются в действительность? Многие сетуют на отсутствие должной стратегии развития. Стратегия развития — это то, что принято считать панацеей, необходимым и достаточным условием решения экономических и социальных проблем страны. Проблем действительно предостаточно: мало кому, по крайней мере на словах, нравится откровенная сырьевая направленность российской экономики, а также колоссальное расслоение внутри страны, настоящая пропасть между богатейшей верхушкой и основной массой населения. И если во все предшествующие годы — не только в кризисные девяностые, но и в кажущемся сравнительно благополучным нынешнем десятилетии — почти ничего не изменилось, то главным образом из-за тех самых хронических просчетов в стратегии. Вот устранят их, тогда и пойдет все по-другому.

Между тем, недостатка в различных модернизаторских стратегиях в течение всего новейшего периода российской истории не наблюдалось. В каждый из поворотных ее моментов власть имущим было из чего выбирать. Например, на стыке советской и постсоветской эпох в конце 1980-х — начале 1990-х годов, принятый в конечном счете курс на свободный рынок в форме «шоковой терапии» был отнюдь не единственной альтернативой. И если что и требует настоятельно объяснения, так это удивительная, поистине маниакальная приверженность правительства неолиберальным установкам, которые, как показала практика, меньше всего могут способствовать решению провозглашенных задач. Получается, что государство почти два десятилетия движется заведомо бесперспективным путем, с завидной регулярностью наступая на одни и те же грабли. Может ли такое быть?

Конечно, на этот вопрос можно ответить и утвердительно. Почему бы действительно не считать экономический крах 1990-х годов, равно как и последующее отсутствие качественного прогресса, следствием цепочки роковых ошибок? Однако при серьезном рассмотрении подобная вера оказывается по меньшей мере чрезвычайно наивной. Потому как с научной точки зрения с Россией как раз не произошло ничего неожиданного. Можно даже сказать, что было бы очень странно, если бы все случилось по-другому.

Разве стоит удивляться провалу надежд на достижение Россией высот развитого капитализма? Политэкономии давно известно, что этих высот может достичь лишь ограниченное число участников капиталистической системы. Классики марксизма когда-то писали о том, как, проникая во все уголки планеты, капитализм изменяет их «по своему образу и подобию»[1]. Но теперь ясно, что не столько по своему образу и подобию, сколько «по своим потребностям»[2]. История капитализма дает массу примеров тесного взаимодействия передовых и более архаичных укладов, которые не столько конфликтуют между собой, сколько замечательным образом дополняют друг друга. На исходе Средневековья (в XV-XVI веках) становление капиталистических отношений в Западной Европе совпало по времени с так называемой «второй редакцией крепостничества» на восточноевропейских просторах. Вроде бы это были противоположные процессы, однако противоположности вскоре обнаружили непосредственную связь. Восточная Европа встраивалась в нарождающуюся капиталистическую экономику в качестве поставщика сельскохозяйственной продукции. И крепостнический уклад этой задаче вполне соответствовал. Правда, этот самый уклад был тормозом для «нормального» капитализма в самом восточноевропейском регионе (на всем пространстве к востоку от Эльбы вплоть до России), — но так в этом качестве Восточная Европа Западу была и не нужна[3]. Прогресс Запада в данном случае обрекал Восточную Европу (как и остальные части планеты по мере их интеграции в мировую капиталистическую систему) на неполноценное развитие.

Можно взять более близкие примеры — из самого что ни есть сегодняшнего дня. Транснациональные корпорации на наших глазах активно развивают в западных странах наукоемкое производство, положившее начало популярным рассуждениям о принципиально новом «постиндустриальном обществе» или «экономике знаний»[4], и одновременно «опускаются до свойственного прошлому веку уровню эксплуатации» в «третьем мире», где насаждают самые примитивные формы труда[5]. Как, казалось бы, совместить одно с другим? Но ведь все совмещается, притом очень органично. Так называемая «деиндустриализация» Запада означала не преодоление ведущими странами потребностей в традиционной промышленности, а лишь ее перенос в страны с дешевой рабочей силой, — прежде всего, в Юго-Восточную Азию, извлекшую, по словам И.Валлерстайна, «наибольшие выгоды из передислокации производства»[6]. И «информационная революция» была во многом вызвана кровной заинтересованностью ТНК в этой передислокации. Информационные технологии позволили добиться главного: рассредоточить производство географически без ущерба для управляемости, сократив тем самым издержки корпораций на заработную плату и организацию рабочих мест[7]. То есть новые технологии понадобились преимущественно для закрепления и более широкого применения старых, а заодно для закрепления технологической неполноценности «третьего мира».

Все эти факты заставили целый ряд исследователей говорить об имманентном капитализму делении стран на ведущие и ведомые или «центр» («ядро») и «периферию». Имманентном — поскольку, согласно объяснению Т. Дус Сантуса «недоразвитость» (“underdevelopment”) «периферии» выступает как «последствие и составной элемент мировой капиталистической экспансии — элемент, возникающий неизбежно и неразрывно с ней связанный»[8]. «Центр» в данной иерархии обеспечивает высокий уровень развития за счет обширной «периферии», которая, в свою очередь, может развиваться главным образом в очерченных центром пределах, — одним словом, пользуясь крылатой метафорой А.Г. Франка, обречена на «развитие недоразвитости»[9]. И беда периферийных стран в том, что устранить эту «недоразвитость» можно лишь вместе с капитализмом. Иного способа не существует: сделать все страны капиталистической системы одним сплошным «“ядром” без периферий» есть, по выражению Валлерстайна, ни что иное, как «великая иллюзия» теории модернизации[10].

И что же необъяснимого произошло с Россией и другими странами постсоветского пространства? В первой половине ХХ века все эти страны были частью капиталистической «периферии»: Восточная Европа, — по выражению Н.Хомского, «изначальным третьим миром»[11] (Чехословакия была единственным исключением), Россия, если верить обоснованной оценке М.Корта, — будущей Индией или Китаем, то есть крупной полуколониальной, а то и колониальной державой[12]. Революции в этих странах — сначала русская, потом восточноевропейские — были реакцией на непросто ограниченные, но к тому же все более сокращающиеся возможности в рамках капитализма. И теперь капиталистическая реставрация означала для всех этих стран (опять-таки за единичным исключением) возвращение к «периферийному» статусу — тому самому, от которого эти страны столь мучительно избавлялись на протяжении ХХ века. Резкий спад, форменный обвал производства, который не был специфически российским явлением, при переходе к капитализму как раз и был обусловлен превращением в «периферию». Уровень развития, достигнутый странами «реального социализма», не дотягивал до показателей «первого мира», но оказался запредельно высоким для «периферии». Пришлось ужаться до требуемых размеров, в случае с Россией — до рамок сырьевого придатка (но с ядерной кнопкой).

Рыночная стратегия правительства в 1990-е годы с этой точки зрения могла служить лишь максимально быстрому погружению в болото периферийного капитализма. Опять настаиваю, что результаты рыночного эксперимента в России просчитывались заранее, поскольку имелись исторические прецеденты. Еще в 1970-е годы тот же самый эксперимент был поставлен в странах Латинской Америки — в Чили и в некоторых других. Собственно говоря, пиночетовское Чили для российских «реформаторов» как раз и служили, по их собственным признаниям, источником вдохновения: в отечественных СМИ давно создан положительный образ так называемого «чилийского чуда».

Проблема, правда, в том, что никакого «чуда» в Чили не было. Миф о «чилийском чуде», конечно, не нов: одним из первых его еще в 1982 году провозгласил М.Фридман, известный идеолог монетаризма, чьи идеи как раз и воплотились в экономической политике Пиночета. Вот только основания для восторга были весьма шаткими. Фридман ссылался на невиданные темпы роста чилийской экономики в 1976–81 годах, едва ли не самые высокие на тот момент в мире. Но ведь рост был лишь компенсацией предшествовавшего краха, спровоцированного все тем же пиночетовским дерегулированием. А в 1982 году этот цикл не столько роста, сколько восстановления завершился новым экономическим крахом, означавшим откат на исходные позиции в экономике. В результате в Чили под управлением Пиночета наблюдалась одна из худших экономических динамик на всем латиноамериканском континенте. По подсчетам различных экономистов, она имела в среднем минусовой показатель, тогда как Латинская Америка в целом при всех своих проблемах все же находилась в плюсе[13].

Трудно не заметить: в России спустя некоторое время чилийский сценарий был повторен едва ли не в чистом виде. Потому не стоит обольщаться экономическим подъемом текущего десятилетия, каким бы впечатляющим он кому-то ни казался. Понятно, что мы наблюдаем лишь восстановление, на которое динамика капиталистической системы накладывает ограничения. Сокращение производства в условиях мирового кризиса уже привело к удешевлению нефти и, видимо, процесс будет продолжаться. Потому спад будет столь же впечатляющим, как и видимый успех, имеющий по всем признакам лишь сиюминутное значение.

Все те же латиноамериканские экспортные экономики, к слову, за несколько веков исчерпывающе продемонстрировали, чем чревата ставка на благоприятную экономическую конъюнктуру исключительно из краткосрочных соображений. Как пишет Ф.Бродель, страны Латинской Америки всегда были вынуждены подчиняться требованиям мирового спроса на сырьевые ресурсы и сосредотачиваться на каком-то одном виде деятельности — на том, который в данный момент пользуется максимальным спросом. Но как только изменялась структура спроса, выяснялось, что все предыдущие усилия были напрасны и надо снова переориентировать экономику, фактически начиная с нуля. В этом случае целые районы, еще недавно выглядевшие благополучно, приходили в запустение[14]. Логично спросить: как будет выглядеть Россия в случае прогнозируемого многими специалистами перехода мирового производства на более дешевые, чем нефть, энергоносители?[15]

Иными словами, периферийный капитализм в России со всеми его элементами точно так же как и в других странах продемонстрировал полную бесперспективность. Никаких качественных прорывов без резкого изменения правил игры не произойдет. Однако таких изменений, которые действительно могут переломить экономическую ситуацию, ждать, похоже, тоже не приходится. Рыночные (неолиберальные) установки себя давно дискредитировали, но правительство по-прежнему находится под их явным влиянием. Оговорюсь: я вовсе не хочу сказать, что государство устранилось из экономики, как того требует неолиберальная пропаганда. Не устранилось, и тот же Ходорковский сполна ощутил это на своей шкуре. Но в данном случае государственное вмешательство не имеет ничего общего с целями модернизации. Государство в истории с Ходорковским и другими опальными олигархами преследовало свои частные интересы, выступая верховным капиталистом по отношению к остальным капиталистам. А если речь заходит о подчинении бизнеса целям развития в интересах не одного только капиталистического класса (чаще всего, для его же самосохранения), и, в том числе, о перераспределении доходов в пользу населения, то власть, несмотря на всю социальную риторику, на практике следует неолиберальному принципу «пусть все идет, как идет».

Так в чем же причины, на первый взгляд, совершенно неадекватной государственной политики? Но в том-то и дело, что данная политика как раз адекватна: просто направлена на другие задачи. Если периферийный капитализм противоречит национальным интересам, это не означает, что он невыгоден всем слоям общества без исключения. Как показали Ф.Э.Кардозо и Э.Фалетто, периферийное положение стран вызвано не только лишь принуждением со стороны ведущих держав. По замечанию этих авторов, «внешний фактор проявляет себя в слаборазвитых странах как особый способ связи между общественными группами и классами»[16]. То есть статус «периферии» отвечает интересам не только «центра», но и определенным классам в самих «периферийных» странах. Как уже сказано, многовековая ориентация стран Латинской Америки на экспорт сельскохозяйственной продукции шла в долгосрочной перспективе им во вред, но зато приносила прибыль латифундистам, крупным земельным собственникам. Естественно, эти латифундисты были заинтересованы в сохранении порядка, несмотря на его пагубность для других социальных групп. Позиция латифундистов в данном случае служит наглядным примером того, как система господства «центра» над «периферией» «предстает в виде “внутренней” силы», результатом социальной практики

«местных господствующих классов и групп, стремящихся обеспечивать внешние интересы не потому, что они внешние, а потому, что они, возможно, совпадают с ценностями и интересами, которые видятся данным группам как собственные»[17].

В свою очередь, государство обязано по своей природе отстаивать интересы господствующих классов, — даже если эти интересы явно контрастируют с национальными. Вот и получалось, что необходимые реформы в Латинской Америке в полной мере не проводились (и не могли проводиться!), в результате чего курс правительств этого региона на так называемую импортзамещающую индустриализацию приводил лишь к умеренным результатам, не сокращая общего отставания от «первого мира». Существовавшие классовые отношения формировали, если пользоваться выражением К.Майданика, «барьер индустриализации»[18], и государство как классовый институт, как правило, и не стремилось через этот барьер перешагнуть. И даже если, как в сегодняшних Боливии и Венесуэле, у власти оказываются силы, стремящиеся к социальному прогрессу, они сталкиваются с сопротивлением не только господствующих и средних классов, но и поддерживающей их старой бюрократии.

Латиноамериканский опыт идеально вписывается и в российскую историю. Всем, кто хоть немного в ней разбирается, известно, что власть в России тоже осуществляла модернизацию лишь в известных границах. Например, правительство прекрасно понимало необходимость отмены крепостного права и вообще решения аграрного вопроса и потому постоянно создавало комиссии по подготовке таких проектов. Однако проекты воплощались в жизнь крайне неохотно — когда уже нельзя было дальше откладывать — и в очень умеренных формах. Сама отмена крепостного права вкупе с другими «великими реформами» последовала лишь после поражения в Крымской войне, обозначившей для России печальную перспективу превращения в случае новой отсрочки преобразований в (полу)колонию. И то реформы оказались настолько ограниченными, что были тут же названы «полуреформами»[19]. В дальнейшем ничего принципиально не изменилось. Правительство даже в критических ситуациях ограничивалось политикой полумер (Столыпинская аграрная реформа на другую характеристику не тянет) и так и не поставило под сомнение неприкосновенность помещичьих земель. Все логично: их передел (по крайней мере частичный) в пользу крестьян диктовался необходимостью социально-экономического развития, но был неприемлем с классовой точки зрения. В этом и состоял тупик системы, нашедший разрешение лишь в Октябрьской революции.

Нынешняя общественная система в России является такой же тупиковой — в силу аналогичного расхождения между задачами общественного развития и классовыми интересами элиты. Олигархи и теснейшим образом связанная с ними государственная бюрократия выступают, если пользоваться приведенной выше терминологией, той самой «внутренней силой», которая закрепляет «периферийный» статус России в мировом масштабе и служит «барьером» на пути развития. Как уже сказано, сегодня многих мучает вопрос: как слезть с нефтяной иглы? Первый шаг к решению такой задачи — это использовать гигантские доходы от прибыльных сырьевых секторов для финансирования долгосрочных программ по развитию наукоемких отраслей. Но данные отрасли требуют соответствующих работников — нужны тем самым серьезные вложения в образовательные проекты, а также в создание этим работникам достойных условий для жизни и работы. Средства для этой цели также можно взять лишь у процветающих секторов. Но вот только бизнесу незачем связываться с долгосрочными проектами, когда большую прибыль можно получать прямо сейчас, вкладываясь, например, в развитые западные экономики. Больше того, столь радикальная экономическая стратегия в чуть более далекой перспективе закладывает политическую мину под класс капиталистов — вместе с государственным аппаратом — в целом. Чем шире используются прибыли частных компаний для общественных целей, тем яснее возникает вопрос об обобществлении самих компаний, то есть о национализации. Тогда под сомнение будет поставлено само существование господствующих классов. Ясно, что их подобная перспектива не обрадует, какими бы благими мотивами она ни вызывалась. Уж лучше оставить все без изменений.

Из всего сказанного напрашивается очень простой вывод. Эффективная стратегия России может быть только антисистемной. Но государство, будучи охранителем системы, на подобные шаги не пойдет ни в коем случае. А значит, все его модернизаторские усилия и разговоры о них будут по большей части игрой на публику и к качественным сдвигам не приведут.

По этой теме читайте также:

Примечания