Троцкий прибыл в Петроград 4 мая по старому стилю. Революции в то время было десять недель от роду, и в эти недели события сменяли друг друга с головокружительной быстротой, так что даже для человека, который с 1905 года лелеял воспоминания о запруженных толпами петроградских улицах, столица предстала в фантастическом виде. Революция началась с того, на чем закончилась в 1905-м, но успела далеко уйти от точки отсчета. Царь и его министры по-прежнему считались государственными преступниками, но большинству бывших подданных они уже казались призраками давнего прошлого. Вековечная пышность монархии, ее ужасы и идолы словно бы растаяли вместе с последними зимними сугробами.

Ленин вернулся ровно за месяц до Троцкого и нашел Россию, по его словам, самой свободной страной в мире. Российская свобода, разумеется, была лишь свободой слов и выражений, но ею-то люди пользовались в полной мере, как будто надеялись в ожесточенных спорах изобрести новый способ существования, раз уж старый привел страну на край пропасти. Этот напряженный поиск новых принципов, новых форм и нового содержания общественной жизни, поиск, в котором массы смиренного и попранного народа участвовали с большим достоинством, характеризовал нравственную атмосферу Петрограда весной 1917 года. Никакая власть, никакая истина не считались само собой разумеющимися. Господствовала весьма туманная вера в то, что революцией двигало благое побуждение залечить раны угнетенного народа. Общественный характер восстания отразился даже в лике города. Улицы и площади фешенебельного центра постоянно наводняли жители окраинных трущоб. Тысячи рабочих и солдат собирались на митинги, которые сутки напролет шли на улицах, заводах, в казармах на окраинах. Красные флаги, считавшиеся еще недавно запрещенными знаменами мятежников возвышались над неоклассическими зданиями на Неве. То, что в революции преобладают рабочие и солдаты, можно было видеть в любой случайной сцене и уличном происшествии. Новоприбывшему достаточно было только бросить взгляд на столицу чтобы понять всю абсурдность того, что первым министром революционного правительства стал и оставался князь Львов.

Едва только Троцкий успел перевезти семью и вещи на меблированную квартиру, как тут же отправился в Смольный институт где заседал Петроградский Совет. [1] Как раз проходило заседание исполкома Совета, преемника того исполкома, вдохновителем которого был Троцкий в 1905 году. Председательствовал его бывший товарищ Чхеидзе, Троцкий совсем недавно нападал на него в «Новом мире». Чхеидзе поднялся, приветствуя Троцкого, но без особой радости. Последовало минутное замешательство. Меньшевики и эсеры, составлявшие большинство в исполкоме, не знали, кто этот новоприбывший — враг или друг, ведь из давнего друга он как будто превратился во врага. Большевики предложили ввести бывшего вождя Совета 1905 года в состав нынешнего Совета. Меньшевики и эсеры посоветовались друг с другом озадаченным шепотом и согласились допустить Троцкого на заседания в качестве ассоциированного члена без права голоса. А больше он ничего и не желал: для него имело значение не право голоса, а возможность быть услышанным с главной революционной трибуны.

Однако холодный прием не мог не раздосадовать его. Как писала Анжелика Балабанова, секретарь циммервальдского движения, он даже подозревал, что партийные руководители недостаточно энергично добивались его освобождения из британского плена, так как не слишком торопились увидеть его рядом с собой. «И меньшевики и большевики смотрели на него со злобой и недоверием... отчасти из-за страха соперничества». Как бы там ни было на самом деле, факт остается фактом: в феврале—мае определились политические группировки, партии и фракции сформировали ряды и прояснили позиции, руководители заняли свои посты и приступили к выполнению обязанностей. В 1905 году Троцкий вернулся первым из эмигрантов. Теперь же он оказался последним. Складывается впечатление, что для человека с его талантами и честолюбием просто не нашлось подходящей вакансии.

В тот момент у любой партии, кроме большевистской, были причины опасаться нового и непредсказуемого влияния. Режим, возникший в результате Февральского восстания, впервые утратил свое неустойчивое равновесие и старался вновь обрести его с помощью изощренных комбинаций и маневров. Первое правительство князя Львова прекратило свое существование. В нем были представлены только дворянство и высший слой буржуазии: первое гучковскими консерваторами, вторые милюковскими кадетами. Меньшевики и эсеры, преобладавшие в Совете, обещали поддерживать правительство, но не вошли в него. Однако правительство не смогло бы просуществовать ни единого дня без поддержки созданного революцией Совета, так как власть фактически принадлежала ему. Наконец сложилась такая ситуация, когда умеренно социалистические партии в Совете больше не могли поддерживать правительство, не входя в него.

Партии, сформировавшие первое правительство князя Львова, пытались ограничить революцию свержением Николая II и по возможности сохранить монархический строй, а также продолжить войну и восстановить порядок в обществе и дисциплину в армии, без которой невозможно вести войну. Рабочие и солдаты, последовавшие за Советом, напротив, надеялись на расширение революции и на скорейшее заключение «демократического мира без аннексий и контрибуций». Умеренные социалисты пытались примирить вступившие в конфликт требования и неизбежно втягивались в вопиющие противоречия. Они пытались содействовать правительству в продолжении войны и в то же время утолить жажду мира в народе. Перед своими сторонниками они говорили, что новое правительство отказалось от захватнической политики царя: от русского господства на Балканах, от завоевания Галиции и Константинополя - и стремится к справедливому и Демократическому миру.[2] Князь Львов силился запустить старый административный механизм, унаследованный от самодержавия, в то время как солдаты и рабочие считали настоящей властью Советы. Эсеры и меньшевики рассчитывали на то, что новая система управления соединит в себе и старую администрацию, и Советы. Правительство прилагало все усилия для восстановления дисциплины в уставшей от войны и бунтующей армии, где солдаты отказывались подчиняться офицерам и слушались только избранных ими самими комитетов. Умеренные социалисты заверяли, что помогут правительству восстановить дисциплину, но одновременно призывали солдат защищать отвоеванные права, обозначенные в знаменитом Декрете Совета № 1, направленном против царских генералов и офицеров. Правительство хотело оградить земельную собственность от посягательств, а крестьяне требовали поделить помещичьи владения. Эсеры и меньшевики старались отсрочить решение этого жизненно важного вопроса до созыва Учредительного собрания, который, в свою очередь, тоже постоянно откладывался.

Разумеется, эта неустойчивая башня, построенная на словесных уловках и обмане, в один прекрасный день неизбежно должна была рухнуть на головы своих же строителей. Впервые она дрогнула в апреле. Гучков, не в силах восстановить армейскую дисциплину, подал в отставку с поста военного министра. Вскоре после этого Милюкову пришлось оставить пост министра иностранных дел В ноте западным союзникам России он заявил, что новое правительство будет неуклонно следовать военным целям своих царских предшественников. Заявление спровоцировало такой взрыв народного возмущения, что правительство князя Львова не могло больше продолжать работу.

Начала проявляться неумолимая логика революции. За два месяца революция лишила доверия и полностью истощила и первое правительство, и сформировавшие его партии. Незадолго до того, в последние дни царского режима, министр и будущий президент Французской республики Думерг во время государственного визита в Петроград призывал лидеров кадетской партии терпеливо улаживать свои разногласия с царем. «При слове «терпеливо» Милюков и Маклаков вскочили с места: «Хватит терпеть! Наше терпение истощилось! Да к тому же, если мы не будем действовать быстро, народ перестанет нас слушать». Эти слова станут одним из любимых рефренов революции, а теперь они рикошетом ударили по Милюкову. Умеренно социалистическое большинство в Совете не собиралось смещать его с должности. Но когда он открыто заявил перед правительством и страной, что намерен преследовать военные цели самодержавия, меньшевики и эсеры вскочили с мест: «Хватит терпеть! Наше терпение истощилось! Да к тому же если мы не будем действовать быстро, народ перестанет нас слушать». Народ перестал бы их слушать, если бы они все управление страной оставили вождям тех классов, которые не совершали Февральской революции, но использовали ее плоды.

Таким образом возникла первая коалиция кадетов и умеренных социалистов. Когда Троцкий появился на заседании исполкома Совета, новые партнеры как раз делили места в правительстве. В него должны были войти «десять капиталистических министров и шесть социалистических». Старшим партнером была кадетская партия, поэтому программа нового правительства в основных вопросах не отличалась от предыдущей. Шесть социалистических министров лишь слегка разбавили ее, чтобы сделать более приемлемой для Совета Керенский, имевший связи с эсеровской партией, сменил Гучкова на посту военного министра. Церетели, самый выдающийся меньшевистский вождь того периода, бывший думский депутат и каторжанин, стал министром почты и телеграфа. Чернова, главу эсеров и участника Циммервальдской конференции, назначили министром сельского хозяйства. Скобелев, бывший ученик и помощник Троцкого, стал министром труда.

5 мая, на следующий день после приезда Троцкого, социалистические министры выступали перед Советом, призывая его поддержать коалицию. Вошел Троцкий, встреченный бурными аплодисментами, и Скобелев обратился к нему как к «дорогому и любимому учителю». С места Троцкого попросили высказать свое мнение о главном событии дня. Он заметно волновался при своем дебюте под нейтральным взором неведомой массы и под враждебными возгласами двух-трех десятков социал-предателей. Он осторожно начал с того, что восславил величие революции и такими словами описал ее влияние на весь мир, что этим сразу же низвел событие дня на скромный уровень. Если бы только, сказал он членам Совета, они смогли увидеть и оценить, как удалось увидеть и оценить ему, что революция потрясла не только Европу, но и Америку, им бы тоже стало ясно, что Россия «открывает новую эпоху, эпоху крови и железа, но уже в борьбе не наций против наций, а класса страдающего и угнетенного против классов господствующих». [3] Эти слова резанули слух социалистических министров, которые обязались продолжить войну и обуздать бушующую стихию революции. «Я не могу скрыть продолжал он, — что со многим из того, что сейчас происходит я не согласен. Я считаю, что вхождение в министерство опасно... Коалиционное министерство не избавит нас от двоевластия лишь перенесет его в министерство». Большевики говорили ровно то же самое: они тоже задумывались о разделении власти между Советом и правительством. Затем, словно не желая обидеть старых друзей, Троцкий заговорил более примирительным тоном: «Но от коалиционного министерства революция не погибнет. Нужно только помнить три заповеди: 1) недоверие к буржуазии, 2) контроль над собственными вождями и 3) доверие к собственной революционной силе». Он говорил от первого лица множественного числа — «мы должны», «наша сила», как бы для того, чтобы в обычной для него манере отождествить себя с бывшими товарищами. Но по существу речи он был непримирим: «Я думаю, что следующим вашим шагом будет передача всей власти в руки рабочих и солдатских депутатов. Только единовластие спасет Россию». Его слова снова прозвучали как ленинский лозунг. Долгую и блестящую речь он завершил призывом: «Да здравствует русская революция, как пролог к мировой революции!» — и аудитория была увлечена если не его идеями, то искренностью и красноречием, с которыми он их высказывал

Один за другим министры вставали для ответа. Чернов обещал, что социалисты заставят правительство почувствовать их силу, но для этого им нужна единодушная поддержка Совета. Церетели задержался на опасностях, ожидающих Советы, если они откажутся разделить власть с буржуазией. Скобелев предостерег «дорогого учителя»: в разгар революции «холодный разум нужен не меньше горячего сердца». Совет проголосовал за доверие новым министрам. Против голосовало только крайнее левое меньшинство.

Как своего настоящего вождя Троцкого встретила политическая группа, называемая межрайонной, — межрайонная организация, со времени возникновения которой в 1913 году Троцкий был ее вдохновителем и писал в ее газетах и брошюрах. Межрайонка даже не мечтала стать партией. Это была временная ассоциация социал-демократов, которые не принадлежали ни к большевикам, ни к меньшевикам и упорно проводили политику оппозиции войне, князю Львову и «социал-патриотам». Ее влияние ограничивалось несколькими рабочими районами Петрограда, но и там ее авторитет подавляла быстро растущая популярность большевиков. Однако в эту малочисленную группу входили бывшие меньшевики или большевики, когда-то занимавшие видное положение, которое вскоре им предстояло занять снова. Большая их часть: Луначарский, Рязанов, Мануильский, Покровский Иоффе, Урицкий, Володарский — печатались в газетах Троцкого. Несколько других, например Карахан и Юренев, позднее приобрели известность как ведущие советские дипломаты, Все вместе они составляли блестящую политическую элиту, но их организация была слишком слаба и мала, чтобы они имели возможность действовать независимо. Когда приехал Троцкий, межрайонка как раз обдумывала свое будущее и, в частности, слияние с большевиками и другими левыми группировками. На публичных митингах ее агитаторов постоянно спрашивали, чем их организация отличается от большевиков и почему они не соединяются с ними. На этот вопрос, по правде говоря, они не могли дать удовлетворительного ответа. Они разошлись с большевиками в результате долгой и запутанной вражды еще в старой партии, и разногласия между ними уже отошли в прошлое.

7 мая большевики и межрайонная организация устроили Троцкому особый прием, а 10 мая они встретились, чтобы обсудить предполагаемое слияние. Приехал Ленин в сопровождении Зиновьева и Каменева, и Троцкий впервые увидел его после их не слишком дружеской встречи в Циммервальде. Об этом заседании у нас есть только отрывочная, но содержательная запись в личных бумагах Ленина. Троцкий повторил то, что сказал на приеме в свою честь: он отказался от старой позиции и больше не призывает к единству между большевиками и меньшевиками. Только те, кто полностью порвал с «социал-патриотизмом», должны объединиться под флагом нового Интернационала. Потом он, видимо, спросил, считает ли Ленин по-прежнему, что русская революция носит лишь буржуазный характер и что ее итогом будет «демократическая диктатура пролетариата и крестьянства», а не пролетарская диктатура. Кажется, он не вполне представлял себе, какую радикальную переориентацию большевистской партии недавно произвел Ленин. Целый месяц до приезда Троцкого Ленин потратил на яростные споры с правым крылом партии во главе с Каменевым и убедил партию отказаться от "старых большевистских" взглядов на перспективы революции. Можно допустить, что Троцкому тогда же это и объяснили. По Крайней мере, его зять Каменев, если не кто-нибудь другой, должен был сказать ему, что большевистские оппоненты Ленина да и сам Каменев упрекали вождя в том, что он полностью принял теорию «перманентной революции» и променял большевизм на троцкизм.

Действительно, пути Ленина и Троцкого, так часто уходившие в разные стороны, наконец, сошлись. Они оба пришли к выводам, которые стали ясны оппоненту гораздо раньше и которые до сих пор они яростно оспаривали. Но ни один из них не согласился с точкой зрения другого сознательно. Мысль каждого двигалась с разных исходных оснований и разными путями которые теперь свели их вместе. Как мы видели, события войны постепенно заставили Троцкого согласиться с тем, что единство рабочего движения нельзя восстановить, что восстанавливать его неправильно и даже вредно, что долгом революционных интернационалистов было создать новые партии. Ленин пришел к этому выводу задолго до войны, но только в том, что касалось русской партии. Война заставила Ленина обобщить его и применить ко всему международному рабочему движению. Непроизвольные реакции и рассуждения Ленина главным образом основывались на его российском опыте, хотя только этот опыт не мог сформировать его позицию. Троцкий, напротив, шел от обобщения в международном масштабе к применению принципа в России. Какой бы ход мысли ни привел их к общим заключениям, они сделали одни и те же практические выводы.

Такую же разницу в подходе и тождественность выводов можно увидеть в том, как они оценивали перспективы революции. В 1905—1906 годах Троцкий предугадал сочетание антифеодального и антикапиталистического элементов в русской революции и описал российское восстание как прелюдию к международной социалистической революции. В то время Ленин не захотел увидеть Россию как первопроходца коллективистского социализма. Он выводил характер и перспективы революции из исторической стадии развития России и ее социальной структуры, в которой самый значительный элемент составляло единоличное крестьянство. Однако во время войны он начал рассчитывать на социалистическую революцию в передовых европейских странах и находить место для русской революции в международной перспективе. Теперь же решающим фактором ему казалось не то, что Россия еще не созрела для социализма, но то, что она была частью Европы, которая, как считал Ленин, для социализма созрела. Поэтому он больше видел причин, которые бы заставили русскую революцию ограничиться так называемыми буржуазными целями. Опыт февральского режима еще яснее показал ему, что невозможно свергнуть власть помещиков, не свергнув и не лишив собственности класс капиталистов; и это означало установление «диктатуры пролетариата».

Хотя былые разногласия между Лениным и Троцким сошли на нет, они занимали совершенно разное положение. Ленин был признанным лидером большой партии, которая хотя и была в Советах меньшинством, но уже стала объединительной площадкой для всей пролетарской оппозиции февральскому режиму. Троцкий и его соратники составляли блестящее созвездие генералов без армии. Как личность Троцкий мог быть услышан с революционной трибуны; но только массовая и организованная партия могла превратить слова в долгосрочные дела. Обе стороны нуждались друг в друге, хотя и в разной степени. Что могло быть лучше для Ленина, чем ввести плеяду талантливых пропагандистов, агитаторов, мастеров тактики и красноречия во главе с Троцким в «генштаб» своей партии. Но он гордился созданной им партией и полностью сознавал, какими преимуществами она обладает. Он считал, что Троцкий и его товарищи должны вступить в его партию. В ней он собирался предоставить им все демократические права и разделить с ними влияние и даже, как показывают факты, был готов к тому, что их голоса перевесят голоса его сторонников по некоторым важным вопросам. Но он не был готов к тому, чтобы отказаться от своей партии и создать новую организацию, слившись с мелкой политической группировкой. Для этого ему пришлось бы либо лицемерить, либо излишне потворствовать чужому тщеславию.

На заседании 10 мая Ленин просил Троцкого с товарищами немедленно вступить в партию большевиков. Он предложил им места в руководящих органах и редколлегии «Правды». [4] Он не ставил никаких условий. Он не просил Троцкого отречься от прошлого, даже не упоминал о былых противоречиях. Он сам постарался забыть о них и рассчитывал, что Троцкий последует его примеру, потому что Ленин старался привлечь к общему делу любого, кто был готов помочь. В то время он даже надеялся воссоединиться с Мартовым, который отделился от меньшевиков, остался верен циммервальдской программе и находился в оппозиции к коалиционному правительству. [5]

Гордость помешала Троцкому тут же принять предложение Ленина. Кроме того, он должен был рассмотреть возражения выдвинутые некоторыми его товарищами, которые упрекали партию Ленина в недостатке демократии и «сектантских повадках», имевших место в большевистских комитетах и на совещаниях. Троцкий, так долго критиковавший ленинскую партию теми же словами, теперь не видел в этих опасениях ничего серьезного. Отвечая Ленину, он остановился на перемене, которая недавно произошла в большевистской партии. Большевизм, как сказал он, «интернационализировался» и «большевики разбольшевичились». Поэтому политически он полностью согласен с Лениным, а также принимает большинство технических предложений Ленина касательно их немедленного сотрудничества. Но именно потому, что большевистская партия так резко и так выгодно изменилась, не надо просить его с товарищами причислять себя к большевикам. «Я называться большевиком не могу... Признания большевизма требовать от нас нельзя». Надо объединиться в новой партии под новым названием на совместном заседании обеих организаций. Троцкий должен был понимать, что на этом заседании большевики в любом случае получат подавляющее большинство, и таким образом все его претензии сократились до «навешивания ярлыков». Слишком мелко было это разногласие, чтобы оправдать то, как он и его соратники цеплялись за свою политическую обособленность. Но пока что решение вопроса отложили на будущее.

Примерно в то же время у Ленина спросили, что же по-прежнему не дает им с Троцким соединиться, несмотря на их полное согласие друг с другом, и он ответил: «А вы не знаете? Амбиции, амбиции, амбиции», — вспоминает Балобанова. Объявить себя большевиком для Троцкого означало молча капитулировать, причем не теперешнему Ленину, а Ленину из прошлого, и этому он противился. Однако капитуляция была неизбежной в том числе и потому, что именно Ленин из прошлого, эмигрант, был главным строителем организации, которая превратилась в партию революции. С другой стороны, в новой программе большевистской партии воплощались скорее идеи Троцкого, а не Ленина. За это Троцкий не получил ни признания, ни одобрения. Хотя такая несправедливость могла сильно обидеть Троцкого, Ленин почти наверняка не осознавал ее, к тому же, даже если бы и хотел отдать должное Троцкому в какой бы то ни было форме это было для него практически невозможно. В разгар революции у революционной партии не было времени на щепетильность по поводу авторской принадлежности политических идей. Во второй половине того же года Ленин чрезвычайно высоко оценил Троцкого, сказав, что с тех пор, как он порвал с меньшевиками, нет лучшего большевика, чем Троцкий. У Троцкого, с его стороны, было слишком много здравого смысла, чтобы понять, как было бы нелепо подчеркивать свою непревзойденную политическую дальновидность. Для него практическая политика революции тоже имела бесконечно более важное значение, чем старые теоретические прогнозы. В колебаниях Троцкого просто отразилась последняя вспышка его сопротивления Ленину.

Какое-то время он оставался политическим кондотьером. Осматриваясь в поисках связей, он обратил внимание на редакцию горьковской «Новой жизни». Они с Максимом Горьким уже давно знали и высоко ценили друг друга. Различия в возрасте, характере и образе мыслей не позволяли им стать закадычными друзьями, но время от времени они сотрудничали, особенно когда Горький отдалился от Ленина. Горький стоял посередине между большевиками и меньшевиками и в своей выдающейся газете увещевал обе партии, проповедуя обеим революционную мораль. Он надеялся на политический подъем Троцкого в уверенности, что, как и он сам, Троцкий постарается примирить противников в социалистическом лагере. Первые высказывания Троцкого в Петрограде вызвали у Горького дурные предчувствия, а в его газете шептались о том, что «Троцкий еще хуже Ленина». Тем не менее Горький организовал встречу его редакционной коллегии с Троцким. Сразу же стало ясно, что у них противоположные цели. Кроме того, влияние Горького было чисто литературным. Его газета, несмотря на все свои журналистские достоинства, не поддерживала серьезных связей с организациями, которые формировали общественное мнение и активно участвовали в революции. В марксистской политике великий писатель был по-детски наивен. Однако с недостатком скромности, присущим знаменитому самоучке, он встал в позу политического оракула. Трудно представить себе нечто более несообразное, чем то, что Троцкий солидаризируется с Горьким, не говоря уж о том, чтобы принять его качестве политического наставника. Троцкий искал твердых рамок организации, прочного якоря в реалиях революции, и Горький не мог предложить ему ничего подобного. Обмен мнениями вызвал у них обоюдное разочарование, и Троцкий положил ему конец, заявив, что ему не остается ничего иного, кроме как объединиться с Лениным.

Тем временем он основал газету «Вперед», орган межрайонной организации. Но хотя газета и располагала множеством великолепных авторов, успеха она не имела. В то время популярности добивались только те газеты, которые могли опереться на сильную финансовую поддержку или на бескорыстное содействие широко разветвленной организации. У газеты «Вперед» не было ни того ни другого. Сначала она выходила раз в неделю, потом стала выходить нерегулярно, и всего было напечатано шестнадцать номеров, прежде чем межрайонная организация влилась в большевистскую партию.

И все же Троцкий оказывал влияние на политическую жизнь столицы, но не письменным, а устным словом. Он часто выступал на многочисленных митингах, обычно вместе с Луначарским. За две-три недели после приезда они с Луначарским завоевали невероятную популярность как самые красноречивые ораторы левого крыла Совета. Излюбленным местом выступлений Троцкого была кронштадтская военно-морская база, расположенная у самой столицы; и Кронштадт вообще сыграл чрезвычайно важную роль в его дальнейшей политической судьбе. Весь флот был охвачен восстанием. В Кронштадте создалось нечто вроде красной республики, не подчинявшейся никому. Матросы яростно сопротивлялись попыткам навязать им какую-либо дисциплину. Министерство назначало к ним комиссаров, причем некоторые из них были дискредитированы связями со старым режимом и даже с черносотенцами. Моряки не допускали их на корабли, а кое с кем и попросту расправлялись. Троцкий призывал матросов сдержать свой буйный нрав и не мстить, но в то же время изо всех сил старался разжечь в них революционный пыл.

В конце мая министры-социалисты обвинили матросов перед Советом, и Троцкий выступил в их защиту. Он не оправдывал крайностей, но доказывал, что их можно было бы избежать, если бы правительство не назначало комиссарами в Кронштадт скомпрометированных и ненавистных матросам людей. «Наши министры-социалисты, — воскликнул он, — не борются с черносотенной опасностью, а объявляют войну кронштадтским матросам и солдатам. Если восторжествует реакция, то черносотенные комиссары приготовят для нас веревку, а кронштадтские солдаты будут с нами умирать». [6] Эту фразу часто цитировали позже, когда кронштадтские матросы отправились на защиту правительства Керенского во время корниловского мятежа. Троцкий также написал для матросов пламенный манифест, в котором от их имени обращался к стране и выступал против Военного министерства, — это была первая неудача Керенского с тех пор, как он стал министром. Отныне матросы верно следовали за Троцким, охраняли его, почти боготворили и подчинялись ему, призывал ли он их к действию или к сдержанности и хладнокровию. В те дни он много времени проводил на трибуне цирка «Модерн», где почти каждый вечер выступал перед огромными толпами. В цирк набивалось столько народу, что Троцкого обычно передавали до трибуны на руках над головами слушателей, и со своего возвышения он ловил взволнованные взгляды дочерей от первого брака, присутствовавших на митингах. Он говорил на злободневные темы и разъяснял цели революции с обычной для него логикой и остротой, но он же и впитывал дух толпы, ее обостренное чувство справедливости, ее желание все видеть четко и ясно, ее напряжение и ожидания. Позднее он вспоминал, как при одном взгляде на толпу слова и доводы, которые он давно приготовил, отступали и растворялись в его мозгу и как бы из подсознания приходили другие слова и доводы, неожиданные для него самого, но отвечавшие потребностям слушателей. Тогда его собственный голос казался ему чужим, он говорил, стараясь не отставать от стремительного прилива мыслей и фраз и боясь, что, как лунатик, может вдруг проснуться и сорваться. Здесь политика переставала быть очищенной квинтэссенцией уединенных размышлений или споров в узком кругу профессиональных политиков. Он эмоционально сливался с теплой и темной человеческой массой, становился ее средством выражения. Его стали до такой степени отождествлять с цирком «Модерн», что, когда он возвращался в Таврический дворец или Смольный, где заседал Совет, и обрушивался на своих оппонентов или спорил с ними, ему кричали: «Здесь вам не цирк «Модерн»!» или «В цирке-то вы по-другому говорили!». [7]

В начале июня в Петрограде состоялся I Всероссийский съезд Советов. Он продолжался три недели. Впервые партии и партийные вожди столкнулись друг с другом на общенациональном форуме, в единственном выборном органе, который существовал тогдашней России. На долю умеренных социалистов приходилось около пяти шестых голосов. Ими руководили штатские интеллектуалы,

Но в их рядах сильно бросались в глаза военные мундиры и крестьянские рубахи. На крайнем левом фланге среди 120 членов оппозиции преобладали рабочие крупных промышленных центров. Съезд отразил разрыв между военными и крестьянскими элементами провинций и пролетарскими элементами больших городов. За несколько дней до съезда в Петрограде прошли муниципальные выборы и выявили значительные перемены. Кадеты преобладавшие в правительстве, потерпели сокрушительный провал на своих самых «надежных» участках. Меньшевики собрали половину голосов. Рабочие окраины единодушно проголосовали за большевиков. Меньшевики явились на съезд полными надежд победителями. Большевики принесли с собой свежую уверенность в будущей победе.

Представители левой оппозиции использовали против большинства его же успех. У князя Львова и кадетов, говорили они, жалкая кучка последователей. Умеренные социалисты представляют подавляющее большинство страны. Почему же они удовольствовались ролью министерских чернорабочих при кадетах? Почему не сформировали свое правительство, раз демократия предоставила им это право и почетную обязанность? В таком духе выступал Ленин. Это же было и главной темой речи Троцкого. [8] Хотя Троцкий приводил несколько более резкие доводы, чем Ленин, он обращался к большинству в более дружелюбном тоне, апеллируя к общим интересам и судьбам. Он постарался открыть глаза меньшевикам и эсерам на их унизительное положение и убедить их порвать отношения с буржуазными партиями. Он сказал, что бесполезно превращать правительство в примирительную камеру общественных классов. «Примирительная камера в революционную эпоху править не может». Князь Львов и приверженцы представляют классы, привыкшие повелевать и господствовать; а социалистические министры с их чувством неполноценности слишком легко позволяют себя запугивать. Однако потом Троцкий дружески отозвался о Пешехонове, наименее известном из социалистических министров, на что большинство съезда ответило аплодисментами. Троцкий заявил, что правительство, состоящее из одних Пешехоновых, будет "серьезным шагом вперед". "Вы видите, товарищи, что я в этом вопросе исхожу не из какой-нибудь фракционной, партийной точки зрения, а из более широкого взгляда. Он согласился, с социалистическими министрами в том, что рабочие классы должны соблюдать дисциплину; но их нельзя дисциплинировать с помощью капиталистических министров и ради капиталистической политики. На этом строится вся агитация крайнего левого фланга, которая вызвала недовольство большинства.

"Так называемые левые агитаторы...- говорил он, - подготовляют завтрашний день революции... Я смею думать, что мы своей работой не подрываем ваш авторитет, а являемся необходимой составной частью в подготовлении завтрашнего дня... Товарищи, я вас не надеюсь сегодня переубедить - это было бы слишком дерзкой мыслью, что если мы делаем вам оппозицию, то не из враждебных, не из каких-нибудь фракционных побуждений, а потому, что мы, как и вы, болеем теми же болячками, страдаем всеми страданиями революции. Но мы видим другие ответы, чем вы, мы твердо убеждены, что если вы утверждаете сегодняшний день русской революции, то мы подготовляем для вас завтрашний день". [9] В тот момент Ленин больше не доверял своим противникам, как доверял им Троцкий, хотя и соглашался, что "министерство из 12 Пешехоновых" было бы по сравнению с коалицией шагом вперед. Дискуссия приобрела оттенок озлобления из-за "случая Гримма". Гримм – швейцарский парламентарий, социалист и пацифист, учавствовавший в Циммервальдовской конференции. В Циммервальде он принадлежал к "центру" и не поддерживал революционную тактику Ленина. Позднее он помог организовать поездку Ленина из Швейцарии в Россию через Германию. В мае Гримм передал главам руководящих партий в Петрограде послание от немецкого правительства, которое прощупывало Россию на предмет заключения мира. Русское правительство выслало его из страны как немецкого шпиона, но не раскрыло причин высылки.

Строго говоря, Гримм не был немецким шпионом. Как простодушный пацифист, он считал вполне естественным прозондировать почву на предмет мира. Не очень сведущий в интригах русской революционной политики, он не мог понять, с какой стати русским социалистам — тем ли, кто, как большевики и Троцкий, требовал мира, или тем, кто, как меньшевики, просто продолжал обещать его скорейшее заключение, — находить что-то предосудительное в его действиях. Ленин и Троцкий не знали, что он сделал. Однако, осудив Гримма как немецкого шпиона, правительство тут же воспользовалось этим обстоятельством для того чтобы дискредитировать русских участников циммервальдского движения. Милюков прочел речь, в которой, по сообщениям заклеймил Ленина и Троцкого ярлыком немецких агентов. Троцкий выступил на съезде в защиту Гримма. Он считал, что правительство было не право, выслав Гримма, и видел в инциденте зловещие интриги Милюкова. Ссылаясь на обвинения Милюкова, Троцкий повернулся к столу журналистов и сказал: «С этой трибуны революционной демократии я говорю и обращаюсь к честной русской печати с просьбой, чтобы мои слова были воспроизведены: до тех пор пока Милюков не снимет с нас этого обвинения, на его лбу останется печать бесчестного клеветника». [10]

«Произнесенное с силой и достоинством заявление Троцкого, — так писала газета Горького, — встречает единодушную овацию всего зала. Весь Съезд без различия фракций бурно аплодирует в течение нескольких минут». [11] На следующий день Милюков заявил, что не называл Троцкого и Ленина немецкими агентами — он лишь сказал, что правительство должно арестовать их за подрывную деятельность. [12]

Это был в последний раз, когда съезд так единодушно аплодировал Троцкому. По мере продолжения дебатов разрыв между партиями вырисовывался все более четко. Страсти разгорелись по поводу последней Думы. Выборы в нее прошли в 1912 году, причем право голоса имел весьма ограниченный круг людей; она работала при царе не как настоящий парламент, а как совещательная ассамблея, и подавляющее большинство в Думе составляли царские подпевалы. Кадеты настаивали на восстановлении Думы которую надеялись использовать в качестве псевдопарламентской опоры для своего правительства. Меньшевики и эсеры предложили Совету неясную резолюцию, которую остроумно пере фразировал Мартов: «Признать Государственную Думу несуществующей, но ни в каком случае не посягать на ее существование» [13] Луначарский сказал, что Думу пора похоронить как пережиток позорного прошлого. Троцкий поддержал его саркастической речью. Когда на одном из следующих заседаний он снова поднялся и, как обычно, начал выступление со слова «товарищи», его прервали криками: «Какие мы вам товарищи?» и «Не зовите нас товарищами!». Он замолчал и передвинулся ближе к большевикам. [14]

Главный вопрос, который занимал внимание съезда, касался положения в армии. После Февральской революции на русском фронте ничего не происходило. Под давлением западных союзников правительство и Генеральный штаб приступили к подготовке нового наступления и стремились заручиться одобрением Советов. Генштаб также настаивал на пересмотре знаменитого Декрета № 1, «великой солдатской хартии вольностей». По этому поводу Троцкий выступил со своей главной речью и предупредил правительство о том, что после понесенных армией огромных потерь, после развала всех служб снабжения в результате неумелых действий, спекуляций и морального разложения армия не способна к дальнейшим военным действиям. Наступление окончится катастрофой, попытка восстановить старую дисциплину ни к чему не приведет. «К счастью для всей русской истории, наша революция раз навсегда ликвидировала старую психологию русской армии, психологию саранчи... когда сотни тысяч умирали пассивно, стихийно, не давая себе отчета в существе своей жертвы... Я говорю: да будет проклят тот исторический период, который мы оставили за собой! Если мы сейчас Ценим героизм, так не этот массовый, стихийный, бессознательный, а героизм, который проходит через каждое индивидуальное сознание». [15] У армии нет идеи, чтобы сражаться за нее. «Я говорю, что в этой самой армии, которая вышла через революцию... существуют и будут существовать идеи, лозунги, цели, которые способны эту нашу армию, крестьянскую и рабочую армию, сплотить единством энтузиазма... Армия Великой французской Революции, путем голосования или каким угодно другим путем, способна была отвечать и отвечала на призыв к наступлению совершенно сознательно. В чем же дело? Все дело в том, что такой связующей армию цели в настоящее время нет... Каждый мыслящий солдат ставит перед собой вопрос: во имя каких целей он будет наступать, или, если говорить в более субъективной форме каждый мыслящий солдат говорит себе: из тех пяти капель крови, которые я пролью сегодня, не будет ли только одна пролита за интересы русской революции, а четыре за французскую биржу и за английский империализм». [16] Если Россия сумеет развязаться с империалистическими союзами, если власть старых правящих классов будет уничтожена, а Советы создадут новое демократическое правительство, тогда «мы именем этой армии кликнем клич ко всем европейским народам с призывом, что есть сейчас на карте Европы цитадель революции».

Затем он возобновил свой вечный диалог со скептиками, у которых не было полной уверенности «в том, что эта революция разразится и что русская революционная армия, русская демократия найдет в Европе союзников»: «Гарантий нам никаких история не дала. Да, история не дала нам, революционной России, никаких гарантий, что мы вообще не будем раздавлены, что наша революция не будет задушена коалицией мирового капитала и что мы не будем распяты на кресте мирового империализма». Русская революция представляет столь великую опасность для имущих классов всех стран, что они постараются ее уничтожить и превратить Россию в колонию европейского или, что более вероятно, американского капитала. Но испытание силы еще впереди, и Советы обязаны быть к нему готовыми. «Если в этом случае Германия не поднимется или же поднимется слишком слабо, то мы двинем наши полки им навстречу не для обороны, а для революционного наступления». В этот миг чей-то голос с места прервал эффектную концовку речи: «Будет поздно». Прежде чем закончился год, стало ясно, что анонимный голос оказался прав. Но в Троцком, который выступал перед съездом, ясно проглядывали черты человека, который, не имея за спиной никаких вооруженных сил, не только будет противостоять дипломатии Гогенцоллернов и Габсбургов, но и создаст в итоге Красную армию.

На съезде Троцкий в последний раз встретился с Плехановым. Они холодно называли друг друга «гражданами», не «товарищами». Воинственный настрой Плеханова достиг апогея, и его шовинистические вспышки смущали даже меньшевиков, так что они старались держаться от него подальше. Но съезд горячо почтил былые заслуги Плеханова, а он в ответ угостил их избитой патриотической проповедью. Троцкий дерзко упрекнул его за это, и Плеханов ответил высокомерной речью, где сравнивал себя то с Дантоном, то с Лассалем, а угнетенные и подавленные войска русской революции — с армиями Кромвеля и якобинцев, которые «воспаряли духом», стоило им отпить из «чаши с живительным соком революции». Больному ветерану революции Плеханову и в голову не могло прийти, что как раз его молодому оппоненту, занимавшему гораздо более скромное положение, предначертано стать русским Дантоном и дать русской армии глоток «живительного сока революции».

На заседаниях большинство в основном легкомысленно относилось к ленинской партии и сочувствующим ей. Церетели, выступая в поддержку коалиционного правительства, бросил вызов делегатам, спросив, есть ли в России хоть одна партия, готовая в одиночку взять ответственность за власть; Ленин перебил его с места, сказав, что его партия к этому готова. Большинство заглушило слова Ленина громким смехом. Делегаты из дальних губерний не знали, что в Петрограде влияние оппозиции уже набирало силу подобно лавине. Ленину не терпелось произвести на них впечатление и показать им, что Петроград требует положить конец коалиции и сформировать социалистическое министерство, то есть министерство умеренных социалистов. Несмотря на его заявление на съезде, заявление принципов, а не изложение ближайших целей, Ленин пока еще не ставил целью свержение правительства. Еще меньше он желал коалиции между своей партией и умеренными социалистами. Пока большевики составляли в Советах меньшинство, он убеждал сторонников не играть с захватом власти, а «терпеливо разъяснять свою позицию массам», пока его партия не получит большинство голосов. В этом заключалась суть его советского конституционализма. В то время большевистским лозунгом было не «Долой правительство», а «Долой десять министров-капиталистов». Преодолев сомнения ЦК, Ленин под большим секретом готовил массовую демонстрацию, которая должна была пройти под этим лозунгом 10 июня. Троцкий, рассеивая опасения своих друзей из межрайонки, убедил их присоединиться к демонстрации. Но 9 июня, когда «Правда» выступила с открытым призывом к рабочим и солдатам, исполком съезда запретил демонстрацию.

Ни Ленин, ни Троцкий не хотели игнорировать запрет. Они решили подчиниться мнению большинства, отменить демонстрацию и объяснить свою позицию в особом манифесте. Наступил тревожный миг. Послушаются ли рабочие и солдаты? Если да, правильно ли они поймут позицию партии? Не угаснет ли их стремление к действию? Ленин составил черновик пояснительного заявления, но, так как и он, и его сторонники остались им недовольны, он с радостью принял текст, предложенный Троцким, и заявление зачитали на съезде от имени всей оппозиции. Троцкий, еще не будучи членом партии, также составил по этому поводу манифест для большевистского ЦК.

10 июня Петроград сохранял спокойствие. Но вожди советского большинства решили устроить 18 июня другую демонстрацию, надеясь обратить ее в поддержку своей политики. В назначенный день 500 тысяч рабочих и солдат прошагали мимо трибун, на которых собрались делегаты съезда. К замешательству умеренных социалистов, все манифестанты несли на стягах большевистские лозунги: «Долой десять министров-капиталистов!», «Долой войну!» и «Вся власть Советам!». Демонстрация прошла мирно. Обошлось без потасовок и беспорядков, но антибольшевистские партии впервые оценили влияние большевистской политики и лозунгов на массы.

В ранний период революционной деятельности Троцкого — он возвратился всего лишь чуть больше месяца назад — его фигура уже приобрела новый и ярчайший блеск. Луначарский пишет, что «под влиянием ее [агитационной работы] огромного размаха и ослепительного успеха некоторые близкие Троцкому люди даже склонны были видеть в нем подлинного вождя русской революции. Так, покойный М.С. Урицкий... говорил как-то мне и, кажется, Мануильскому: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого». Эта оценка, продолжает Луначарский, оказалась неверной не потому, что преувеличивала дарования и мощь Троцкого, а потому, что в то время еще неясен был масштаб государственного гения Ленина. «Действительно, в тот период... Ленин несколько стушевался, не очень часто выступал, не очень много писал, а руководил, главным образом, организационной работой в лагере большевиков, между тем как Троцкий гремел в Петрограде на митингах». Однако в 1917 году революция совершала на массовых митингах в той же мере, в какой подготавливалась внутри узкопартийного круга.

На начало июня большевики созвали VI Всероссийский съезд своей партии. На этом мероприятии в ее ряды должна была вступить межрайонная организация. Разговоров о партийных «ярлыках» больше не было. Большинство межрайонной организации недолго сопротивлялось, и от имени недовольных Юренев предупреждал соратников о том, что у большевиков «плохие организационные манеры» и склонность скрытно работать в узких комитетах. Троцкий возглавил меньшинство, которое стремилось к объединению. Он убеждал, что, выйдя из сумеречного подполья на волне широкого народного движения, большевики в основном освободились от старых привычек, а то, что от них осталось, лучше преодолевать в общей, открытой партии. При помощи Луначарского ему удалось привлечь на свою сторону большинство. Но прежде чем объединение произошло, страну потряс июльский кризис.

Это была одна из тех жестоких конвульсий, которые внезапно поражают любую революцию, срывают планы всех вождей, ускоряют ритм событий и доводят противостояние враждебных сил до наивысшей точки. Терпение петроградских солдат и рабочих истощилось. В городе выстраивались бесконечные хлебные очереди. Денег у населения ходило вдесятеро больше, чем до войны, и они обесценились. Спекуляция приобрела чудовищные размеры. Народ увидел, что после революции жить ему стало хуже, и почувствовал, что его обманули. В довершение всего началось наступление, которое дорого стоило стране. Настроение столицы и губерний по-прежнему не совпадало. Петроград требовал немедленных перемен и отставки второго правительства князя Львова. Однако в провинциях февральский режим еще отнюдь не успел дискредитировать себя.

Оценивая равновесие сил в государстве, Троцкий и Ленин знали, что час их удара еще не наступил. Но в охваченной волнениями столице их тактика уже вызывала недоверие даже у сторонников. Анархисты осудили выжидательную тактику большевиков и обвинили их в предательстве, а большевики осудили нерешительность и предательское поведение меньшевиков и эсеров. Наконец военные нескольких полков поставили большевистский штаб перед свершившимся фактом, объявив 3 июля вооруженную демонстрацию. Кронштадтские матросы и рабочие столицы, взбудораженные рядовыми большевистскими агитаторами, горячо отозвались на призыв. Как в большинстве подобных ситуаций, когда рискованная политическая инициатива исходит непосредственно от разгневанных масс, цель инициативы осталась неясной. Те, кто призывал народ на демонстрацию, не знали, зачем они выступают: то ли затем, чтобы свергнуть правительство, то ли просто хотят провести мирную манифестацию. Большевистский штаб попытался отозвать демонстрантов, как 10 июня. Но сейчас уже нельзя было обуздать народный пыл. [17]

Тогда Ленин попробовал поставить во главе движения свою партию, чтобы удержать его в пределах мирной демонстрации которая бы снова призвала умеренных социалистов сформировать свой кабинет министров на советской основе. С этим требованием огромные толпы наводнили центр города, запрудили улицы и в течение двух суток шагали под знаменами и митинговали. Перед ними с речами выступали ораторы-большевики, в том числе Ленин, яростно обрушиваясь на правящую коалицию и одновременно призывая сохранять спокойствие и дисциплину.

Самая большая и рассерженная толпа осадила Таврический дворец, где заседал центральный исполком Совета. Демонстранты отправили своих представителей во дворец и заявили, что они не разойдутся, пока умеренные социалисты не выйдут из коалиции с кадетами. Кое-кто из эсеров и меньшевиков был уверен, что этот спектакль срежиссировал Ленин с целью превратить его в вооруженное восстание. Но, по правде говоря, для вождей восстания большевики вели себя довольно странно: они выступали перед массами, убеждая их проявить сдержанность и не допускать актов насилия. Тем не менее нельзя отрицать некоторую вероятность того, что большевики провели несколько заранее обдуманных акций. Известно, что рядовые члены большевистской партии активно вели агитацию, а самыми заметными участниками беспорядков были кронштадтские матросы.. [18] Умеренные социалисты засели в осажденном дворце, боясь за свои жизни, и обратились за помощью к военным. Поскольку почти весь гарнизон Петрограда перешел на сторону большевиков, то несколько благонадежных отрядов вызвали с фронта. Пока меньшевики и эсеры дожидались спасителей, разнесся слух, что толпа схватила министра сельского хозяйства Чернова и собиралась учинить над ним самосуд. Троцкий, который всю ночь и утро провел в Таврическом дворце, выступая то перед демонстрантами на улице, то перед исполкомом внутри, бросился на арену мятежа.

Дальнейшие события описывались много раз, но самое яркое описание дает Суханов в своих «Записках о революции».

«Насколько хватало глаз — бушевала толпа. Группа матросов, с довольно зверскими лицами, особенно неистовствовала вокруг автомобиля. На заднем его сиденье помещался Чернов, видимо совершенно утративший «присутствие духа».

Троцкого знал и ему, казалось бы, верил весь Кронштадт. Но Троцкий начал речь, а толпа не унималась. Если бы поблизости сейчас грянул провокационный выстрел, могло бы произойти грандиозное побоище, и всех нас, включая, пожалуй, и Троцкого, могли бы разорвать в клочки. Едва-едва Троцкий, взволнованный и не находивший слов в дикой обстановке, заставил слушать себя первые ряды. [Для начала он так превознес революционные заслуги кронштадтских матросов, что это показалось Суханову недостойной лестью.]

— Вы поспешили сюда, красные кронштадтцы, лишь только услышали о том, что революции грозит опасность!.. Да здравствует красный Кронштадт, слава и гордость революции!..

Но Троцкого все же слушали недружелюбно. Когда он попытался перейти собственно к Чернову, окружавшие автомобиль ряды снова забесновались.

— Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию. Но зачем мешать своему собственному делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми?.. Каждый из вас доказал свою преданность революции. Каждый из вас готов сложить за нее голову. Я это знаю... Дай мне Руку, товарищ!.. Дай руку, брат мой!..

Троцкий протягивал руку вниз, матросу, особенно буйно выражавшему свой протест. Но тот решительно отказывался ответить тем же и отводил в сторону свою руку, свободную от винтовки... И мне казалось, что матрос, не раз слышавший Троцкого в Кронштадте, сейчас действительно испытывает впечатление измены Троцкого». [19]

В конце концов Троцкий открыто бросил вызов толпе и попросил тех, кто хотел расправиться с Черновым, поднять руки. Ни одна рука не поднялась вверх. Среди общего молчания он взял под руку Чернова, находившегося в полуобморочном состоянии, и провел его в Таврический дворец. Лицо Троцкого когда он возвращался со спасенным врагом, покрывали капли холодного пота и мертвенная бледность.

Тут и там в городе случались мелкие беспорядки и потасовки, которые легко могли привести к большому кровопролитию, если бы не большевики. В конце концов демонстранты устали, их энергия пошла на убыль. Они уже совсем было начали расходиться, как вдруг прибыли войска с фронта. Тут же вспыхнуло яростное негодование. На улицы вышли подпольные и полуподпольные организации правого толка, до сих пор сидевшие тихо. Произошло несколько уличных столкновений, и толпы разошлись, едва не валясь с ног от усталости. Только тогда газеты напечатали известия о провале наступательной операции на фронте. Это подлило масла в огонь антибольшевистской реакции. Правые партии, генеральские и офицерские союзы упрекали большевиков в том, что их агитация подорвала боевой дух армии и подготовила разгром. [20]

Одного этого обвинения было достаточно, чтобы над большевистской партией собралась гроза. Но появилось еще одно, даже еще более провокационное. Популярная правая газета опубликовала «документы», якобы свидетельствующие о том, что Ленин был платным агентом германского Генштаба. Были изданы приказы об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева. В документах с первого взгляда можно было разглядеть грубую фальшивку. Их предоставил некий Ермоленко, который оказался бывшим доносчиком, состоящим на службе в военной контрразведке. Но вначале обвинения произвели чудовищное впечатление. Внешние факты как будто говорили против Ленина, и на какое-то время именно внешние факты приобрели решающее значение. Граждане, не участвующие в политике, не посвященные в историю и повседневную практическую работу революционных партий, задавались вопросом: разве не правда, что Ленин вернулся через Германию по соглашению с германским правительством? Разве он не агитирует против войны? Разве он не подстрекает к мятежу? Бесполезно было говорить, что Ленин решил ехать через Германию только после того, как перед ним закрыли все остальные пути через Францию и Англию, и что многие его противники-меньшевики вернулись тем же путем, вместе с ним или чуть позже. [21] Без толку было доказывать, что Ленин рассчитывал, что революция разделается с Гогенцоллернами и Габсбургами, как она разделалась с Романовыми. После июльских дней столицу охватила паника, и на такие тонкости перестали обращать внимание. Аристократия обезумела от страха и ненависти к революции. Средние классы ослепли от отчаяния. Для спасения репутации Генеральному штабу требовалось объяснить свой последний провал на фронте. А умеренным социалистам чудилось, что у них из-под ног уходит почва. Всем нужен был козел отпущения, всем нужно было эффектное жертвоприношение во искупление грехов.

Среди этой сумятицы Троцкий встретился с Лениным. «Они выбрали этот момент, чтобы всех нас перестрелять», — сказал Ленин. Он учитывал вероятность того, что контрреволюция добьется успеха, он считал, что выхолощенные меньшевиками и эсерами Советы сыграли свою роль, и готовил свою партию к возвращению в подполье. Поколебавшись, он решил, что не позволит арестовать себя и скроется вместе с Зиновьевым. Троцкий смотрел на вещи не так мрачно, и решение Ленина показалось ему неверным. Такое поведение шло совершенно вразрез с характером Троцкого. Он полагал, что Ленину нечего скрывать, напротив, у него есть все основания обратиться к общественности, и что таким способом он лучше послужит своему делу, чем бегством, поскольку оно только усилит неблагоприятное впечатление, по которому люди будут о нем судить. Каменев разделял мнение Троцкого и решил сдаться, буде его придут арестовывать. Но Ленин не изменил решения. Едва ли ему стоило ждать от власти честного разбирательства, раз она уже навалила на него груды ложных обвинений и распространила в печати поддельные документы. Атмосфера накалилась. Большевистская партия фактически подверглась остракизму. «Правду» закрыли, ее редакцию разгромили. Несколько районных большевистских штабов перевернули вверх дном. Головорезам из старой охранки, окопавшимся в полиции, или контрреволюционным фанатикам было проще простого прикончить ненавистного вождя революции по дороге в тюрьму или из тюрьмы. Ленин слишком ясно понимал, какое значение он имеет для партии, чтобы рисковать жизнью, и, отбросив все соображения приличий, скрылся в тайном убежище. [22]

В нападках имя Троцкого частенько связывали с именем Ленина, но никто не отдавал приказа о его аресте. Для этого были очевидные причины: формально он не числился в партии большевиков; в Россию он возвращался при совершенно других обстоятельствах, и потому было бы непросто навесить на него ярлык немецкого шпиона; к тому же на памяти был еще свеж недавний инцидент с Черновым, его политическим врагом, которого Троцкий так отважно спас. Но щадили его недолго. Милюковская газета «Речь» опубликовала заметку о том, что до своего отъезда из Нью-Йорка Троцкий получил 10 тысяч долларов от американцев немецкого происхождения, которые он должен был использовать для капитулянтской агитации в России. В столь же уважаемых газетах в качестве источника денег фигурировал немецкий Генштаб. Троцкий сразу же ответил открытым письмом, оно вышло в газете Горького и опровергло милюковские разоблачения к немалой потехе читателей. Троцкий с иронией отмечал, что немецкие американцы или Генштаб Германии, видимо, очень дешево оценивали свержение власти во вражеской стране, раз дали за него каких-то 10 тысяч долларов. Он напал на сэра Джорджа Бьюкенена, британского посла, обвинив его в том, что история исходит от него. Посол отмел обвинение, но это не помешало Милюкову вновь назвать Бьюкенена источником этих сведений. Затем Троцкий рассказал о том, что в действительности случилось перед его отъездом из Нью-Йорка: как русские, американские, латвийские, еврейские, финские и немецко-американские социалисты устроили прощальный митинг для него и трех других русских эмигрантов, которые должны были ехать вместе с Троцким. Там же устроили сбор денег, всего набралось 310 долларов, и в эту сумму немецкие рабочие внесли через председателя 100 долларов. Деньги передали Троцкому, и он поровну разделил их между пятью возвращавшимися в Россию эмигрантами, которым не хватало денег на проезд. О митинге и сборе денег сообщала американская печать. Письмо он заключил шутливым «признанием», которое, по его мнению, должно было гораздо основательнее погубить его репутацию в глазах либеральных буржуа, чем должность агента на жалованье у немецкого Генштаба: за всю жизнь он не имел единовременно в своем распоряжении не только 10 тысяч долларов, но и одной десятой части этой суммы

В другом открытом письме он пересказал историю своей дружбы и разрыва с Парвусом, поскольку ему в вину ставили и эту связь. Троцкий разоблачил Алексинского, бывшего депутата от большевиков и перебежчика, и назвал его главным вдохновителем клеветы. Алексинского, писал он, все журналистские организации Парижа исключили из своих рядов как бесчестного клеветника, а меньшевики не допустили в Петроградский Совет по мотивам нравственного характера. И этого человека сейчас выставляют хранителем патриотической нравственности и поднимают, как героя, на щит.

Так как эта попытка опорочить Троцкого не удалась, решили зайти с другого конца. Печать наполнилась вымыслами о том, что Троцкий якобы порвал с немецким агентом Лениным. Поэтому 10 июля, через четыре дня после того, как Ленин скрылся, Троцкий обратился к Временному правительству с открытым письмом:

«Граждане министры! Мне сообщают, что декрет об аресте... Распространяется на т.т. Ленина, Зиновьева, Каменева, но не затрагивает меня. По этому поводу считаю необходимым довести до Вашего сведения нижеследующее:

1. Я разделяю принципиальную позицию Ленина, Зиновьев и Каменева и развивал ее в журнале «Вперед» и во всех вообще своих публичных выступлениях.

2. Отношение мое к событиям 3—4 июля было однородным с отношением названных товарищей». [23]

Он рассказал о своей роли в июльских событиях и пояснил, что его невхождение в большевистскую организацию объясняется «не политическими разногласиями, а условиями нашего партийного прошлого, потерявшими ныне всякое значение».

«У вас не может быть никаких логических оснований в пользу изъятия меня из-под действия декрета, силою которого подлежат аресту т.т. Ленин, Зиновьев и Каменев... У вас не может быть оснований сомневаться в том, что я являюсь столь же непримиримым противником общей политики Временного правительства, как и названные товарищи. Изъятие в мою пользу только ярче подчеркивает, таким образом, контрреволюционный произвол в отношении Ленина, Зиновьева и Каменева». [24]

В течение двух-трех дней, пока бушевал антибольшевистский террор, Троцкий не появлялся в Совете. Он ночевал в доме бывшего меньшевика Ларина, который собирался вступить в большевистскую партию. Но после публикации «Открытого письма Временному Правительству» Троцкий, воинственный и дерзкий, снова оказался в центре внимания. Он защищал Ленина и большевистскую партию в Совете, на исполкоме Совета и в исполкомах крестьянских Советов. Все его выступления проходили под непрекращающийся рев голосов. «Ленин, — восклицал он, — боролся за революцию 30 лет. Я борюсь против угнетения народных масс 20 лет. И мы не можем не питать ненависти к германскому милитаризму. Утверждать противное может только тот, кто не знает, что такое революционер... Не позволяйте никому в этом зале говорить, что мы наемники Германии, потому что это голос не убежденных революционеров, а голос подлости». [25] Он предупреждал меньшевиков, снявших с себя всякую ответственность за происходящее, что они сами идут к собственной погибели. «Социал-патриоту» Чернову уже пришлось уйти в отставку из министерства из-за того, что он участвовал в циммервальдском движений. Сейчас контрреволюция нацелилась на большевиков, ее следующей жертвой станут умеренные социалисты. Даже в те дни всеобщей истерии и паники к нему прислушивались со вниманием и уважением. Однако его призывы не возымели большого эффекта. Умеренные социалисты знали, что нелепо обвинять Ленина и Зиновьева в шпионаже, но решительно считали, что большевики слишком далеко зашли в своей агитации против войны, и подозревали, что в июльские дни Ленин или, может быть, Ленин вместе с Троцким пытались захватить власть, и потому отказывались реабилитировать Ленина. Только Мартов защищал честь своего давнишнего оппонента. [26]

Троцкий оставался на свободе еще две недели. Вызов, брошенный им правительству, привел министров в замешательство. Власть не имела оснований отдавать приказ об его аресте, разве что если объявит незаконными сами принципы, которыми руководствовался Совет, включая его умеренное большинство, ибо именно на этих принципах Троцкий строил свою деятельность. С другой стороны, министры не могли позволить ему оставаться на свободе и высмеивать их действия против большевиков. Ночью 23 июля были арестованы Троцкий и Луначарский и переведены в тюрьму «Кресты». Суханов описывает, какое впечатление это произвело в Петрограде. На следующий день Суханов выступал на меньшевистском митинге в цирке «Модерн». «Мое сообщение об аресте Троцкого и Луначарского... было встречено такой бурей негодования, что минут десять—пятнадцать нельзя было продолжать митинг. Раздавались возгласы, чтобы немедленно всей многотысячной толпой пойти демонстрировать свой протест перед властями. Мартову едва удалось свести дело к принятию наскоро изготовленной резолюции протеста». [27]

Так в разгар революции, приведшей к власти его бывших друзей и бывшего ученика, Троцкий оказался в том же положении, что и в 1905 году, когда царское правительство упрятало его под замок. На этот раз в тюрьме его ждали условия похуже. Камеры были переполнены: облавы на подозреваемых не прекращались каждый день привозили новые партии арестованных. Уголовные и политических преступников сажали вместе, хотя при старом режиме политических преступников держали отдельно. Все сидели на голодном пайке. Уголовники, науськанные на «немецких шпионов», отнимали у них еду, избивали. Прокуроры, следователи и тюремщики остались такими же, как при царе. Контраст между притворством новых правителей и внутренней стороной судебной машины был поразителен; и, глядя на него, Троцкий думал, что Ленин не так уж ошибся, когда решил скрыться в убежище. Однако и в этом диком хаосе, где даже жизнь арестанта порой подвергалась опасности, хватало возможностей, как при старом режиме, для политической и литературной деятельности заключенных. С такими спорщиками, как Луначарский, Каменев, Антонов-Овсеенко и Крыленко, тюрьма превратилась в очаг политических дебатов. Также среди заключенных были Дыбенко и Раскольников, вожди Кронштадта. Там собрались почти все главные действующие лица будущего Октябрьского восстания и почти весь первый состав военного комиссариата большевиков.

Троцкий взялся за перо, и ливень его статей и брошюр снова хлынул во внешний мир. Некоторые из них, в том числе подробное описание тюремной жизни, выходили под псевдонимом П. Танас в большевистских газетах, другие в газете Горького. В новом открытом письме Временному правительству Троцкий высмеял судебное разбирательство. Ему предъявили обвинение, рассказывал Троцкий, в том, что он вернулся в Россию через Германию вместе с Лениным, и в том, что он состоял в большевистском ЦК. Эти обвинения свидетельствовали о небрежности и произволе прокурорской власти. Кстати сказать, через несколько недель после ареста Троцкого межрайонная организация вступила в большевистскую партию и Троцкого выбрали в Центральный комитет. Его разоблачения привели к тому, что обвинителей отстранили от дела. Но следствие продолжалось. «Дело Дрейфуса, дело Бейлиса — ничто в сравнении с тем сознательным покушением на моральное убийство ряда политических деятелей, которое теперь совершается под знаком республиканской юстиции», — протестовал Троцкий в письме к министру юстиции Зарудному, который по иронии судьбы был защитником во время суда над Советом в 1906 году.

Шли недели, и события вдруг повернули в неожиданную для обвиняемых сторону, одновременно и более обнадеживающую, и угрожающую. Реакция на июльское «восстание» переросла в импульсивное отвержение всех общественных институтов, появившихся как следствие Февральской революции: Советов, армейских комитетов, земельных комитетов, заводских комитетов и прочих подобных органов, которые вольно или невольно претендовали на авторитет прежнего управленческого механизма Тогда реакция ударила по умеренным социалистам. Вожди правого крыла утверждали, и не без оснований, что большевики являются лишь самыми последовательными защитниками того, что в разной мере защищали и умеренные социалисты. Большевистский призыв «Вся власть Советам» не стихнет до тех пор, пока Советы существуют, и меньшевики с эсерами кровно заинтересованы в их существовании. Если большевики приложили все усилия, чтобы настроить солдата против офицера, то умеренные социалисты, первые выразители этого противостояния, кровно заинтересованы в том, чтобы хотя бы помешать офицерскому корпусу вернуть себе былой статус. Буржуазные лидеры до сих пор надеялись обуздать революцию руками умеренных социалистов, а теперь они оглядывались в поисках военного диктатора, способного приструнить или раздавить и умеренных социалистов, и большевиков. Только так правые, к которым теперь причисляли себя и бывшие либералы, надеялись положить конец самой позорной, как они считали, главе российской истории.

Июльские дни показали, что если в антибольшевистской России осталась какая-то сила, то это был офицерский корпус. Никто не забыл, как умеренные вожди Совета, осажденные в Таврическом дворце, дрожали от страха за свою жизнь и призывали на помощь верные войска, чтобы те спасли их от большевистских толп. Однако таков был нелогичный механизм февральского режима, что внешний политический фасад, как никогда, скрывал истинное положение власти. Сразу же после июльских дней было сформировано второе коалиционное правительство во главе с Керенским. Номинально руководящие посты в нем заняли умеренные социалисты. В зените своего влияния они играли в коалиции второстепенную роль, и только после оглушительного разоблачения их слабости им досталась главная роль, по крайней мере, так это выглядело внешне. Это противоречие не могло долго продолжаться.

Консервативные и контрреволюционные силы возлагали надежды на генерала Корнилова, назначенного главнокомандующим. Корнилов, чествуемый и превозносимый аристократией и буржуазией, возомнил себя десницей Провидения. Его отношение к Керенскому стало двусмысленным, потом провокационным. Наконец 24 августа он в открытую объявил войну правительству и отдал войскам приказ идти на столицу. Уверенный в победе, он заранее похвалялся, что начисто разделается с революцией.

Троцкий с товарищами услышали новости, сидя в Крестах, и они вызвали у заключенных смешанные чувства. Керенский держит их за решеткой, и если Корнилов победит, то фактически они окажутся заложниками в руках победивших «солдатиков». Они не сомневались, что их убьют, и это отнюдь не объяснялось паникерством. Но в ситуации было и кое-что обнадеживающее. Умеренные социалисты не могли спастись от генерала Корнилова без помощи большевиков, как в июльские дни не могли спастись от большевиков без помощи генералов. Вскоре само правительство вложило оружие в руки Красной гвардии, которую недавно старалось разоружить. Министры умоляли большевистских агитаторов, чьему деструктивному влиянию они приписывали все военные неудачи, воспользоваться этим влиянием против корниловских войск и уговорить их не повиноваться командирам. В довершение всего Керенский упрашивал кронштадтских матросов — этих июльских злодеев — тоже встать на его защиту.

В камере Троцкого произошла сцена, которую мог выдумать лишь самый эксцентричный ум. К нему за советом явилась делегация кронштадтских матросов и спросила, надо ли им ответить на призыв и защитить Керенского от Корнилова или все-таки попробовать разобраться и с Корниловым, и с Керенским. Эти горячие головы, разумеется, склонялись ко второму варианту. Троцкий напомнил им о том, как в мае он защищал их перед Советом и говорил, что если реакционный генерал приготовит для революции веревку, то «кронштадтские солдаты будут с нами умирать». Теперь они должны выполнить эту клятву и покамест отложить расчеты с Керенским — в любом случае, это не за горами. Матросы послушались совета А тем временем обвинители механически продолжали свою работу. Медленно тянулись допросы, и Троцкому приходилось отвечать на вопросы о связях с немецким Генштабом и большевиками. Антонов-Овсеенко и Крыленко, которым предъявили обвинение лишь через шесть недель после ареста, угрожали начать голодовку, но Троцкий постарался их разубедить. В конце концов ему надоело участвовать в этом фарсе. Он отказался отвечать на вопросы следователя и объяснил причины в письме центральному исполкому Советов. Через три дня, 4 сентября, Троцкого освободили под залог.

Прямо из тюрьмы он отправился в Смольный, чтобы принять участие в заседании Комитета по борьбе с контрреволюцией, сформированного Советом с благословения Керенского. Этот орган станет прототипом Военно-Революционного комитета, возглавившего Октябрьское восстание.

Корнилов был побежден не силой оружия, а большевистской агитацией. Войска оставили его, не сделав ни выстрела. С разгрома Корнилова началась новая цепь событий, приведшая прямо к Октябрьскому восстанию. Как несостоявшаяся революция 3— 4 июля сместила центр тяжести в пользу контрреволюции, так же и эта несостоявшаяся контрреволюция еще больше сместила его в противоположную сторону. Второе коалиционное правительство потерпело фиаско. Министры-кадеты ушли в отставку, потому что не одобрили действия Керенского против Корнилова. Министры-социалисты — потому что подозревали Керенского в том, что он заигрывал с Корниловым против Совета и подпитывал его амбиции. В течение месяца Керенский, будучи не в силах склеить осколки коалиции, управлял страной через так называемый директорат — малочисленный и непредставительный комитет.

Троцкий и Каменев обратились к Совету с просьбой расследовать события, приведшие к корниловскому мятежу, и роль Керенского в его подготовке. Все настойчивее они убеждали умеренных социалистов порвать с кадетами, многие из которых поддержали генерала. После корниловского мятежа доводы в пользу социалистического правительства звучали неопровержимо. Когда меньшевики и эсеры все же попытались снова оживить коалицию, они начали массово терять сторонников. За несколько дней умеренное советское большинство разделилось. 9 сентября Троцкий выступил с одной из своих пламенных речей, потребовав окончательно реабилитировать его самого и вождей большевистской партии. Он требовал от правительства давно просроченного отчета об июльских событиях и представил на голосование предложение о недоверии меньшевистскому «президиуму» Совета. К общему удивлению, оно прошло. Впервые Совет большинством проголосовал за предложение большевиков, чем установил новую веху в истории революции. [28]

Теряя силу в Совете, меньшевики сделали попытку собраться вне Совета. Они назначили на 14 сентября так называемое Демократическое совещание. Оно не было выборным органом. Его состав заранее продумали таким образом, чтобы гарантировать антибольшевистское большинство. Случайный набор делегатов из различных неполитических учреждений, например кооперативов и дореволюционных земств, должен был выносить решения по всем животрепещущим политическим вопросам. Парадокс ситуации состоял в том, что, каковы бы ни были дальнейшие события, в тот момент именно большевики твердо стояли на принципе представительного и выборного правительства, тогда как умеренные социалисты искали способ его обойти. Советы, выбранные на заводах и в казармах, представляли не буржуазию, а рабочий класс, армию и значительную часть крестьянства. Их авторитет и популярность отчасти объяснялись отсутствием какого бы то ни было истинно национального парламента. Может показаться, что антибольшевистские партии были кровно заинтересованы в создании подобного органа. Однако коалиционные правительства раз за разом откладывали давно обещанные выборы в Учредительное собрание, а большевики шумно требовали выборов. Большевики еще не определились насчет будущих отношений между Учредительным собранием и Советами. Они не предвидели, что, вручив всю власть Советам, сделают Учредительное собрание невозможным; что созовут его только затем, чтобы распустить. Умеренные социалисты, с другой стороны, неоднократно откладывали выборы, уступая желанию кадетов, опасавшихся, что в результате национальных выборов, если их провести тогда же, получится слишком уж радикальный законодательный орган. Между тем умеренные социалисты хотели заменить парламент Демократическим совещанием, из которого вышел так называемый Предпарламент.

Совещание продемонстрировало, какой хаос царит в правящих политических группировках. Умеренные социалисты горько упрекали кадетов. Бывшие сторонники Керенского открыто заявляли о своем недоверии к нему, говорили, что он сыграл двусмысленную роль в корниловском мятеже, что он пытался поставить себя выше партий, которые выдали ему властный мандат, и установить единоличное правление. Керенский пытался опровергнуть обвинения и убедить совещание в необходимости восстановить правительственную коалицию. Но его речь прозвучало до нелепости мелодраматично, и он не достиг ни одной из своих целей, а приверженцев довел до отчаяния. В тот раз Троцкий впервые выступил в роли главного представителя от большевиков. Так описывает меньшевистский летописец революции впечатление от его речи: [29]

«Это было, несомненно, одно из самых блестящих выступлений этого удивительного оратора. И я никак не могу подавить в себе желание украсить страницы моей книги почти полным воспроизведением этой великолепной речи. Если найдет мой труд читателей в грядущем — как, скажем, находит их доселе невысокого полета книга Ламартина, — то пусть судят по этой странице об ораторском искусстве и политической мысли наших дней. И пусть делают это заключение: полтораста лет прожило человечество недаром; и герои нашей революции оттесняют далеко на задний план прославленных деятелей эпохи 1789-го года.

Зал Александрийского театра встрепенулся при самом имени Троцкого... Троцкий... хорошо готовился. Стоя на сцене в нескольких шагах позади него, я видел на пюпитре основательно исписанный лист, с подчеркнутыми местами, с отметками и стрелками синим карандашом... Говорил Троцкий безо всякого пафоса (на высоту которого он, по нужде, умеет подниматься!), без малейших ораторских поз и ухищрений, совсем просто. На этот раз он разговаривал с аудиторией, иногда выходя к ней шага на два, снова кладя локоть на пюпитр. Металлическая четкость речи, законченность фразы, свойственные Троцкому, не характерны для этого выступления».

Ни к чему давать в сокращении весь текст этой речи, которая воспроизводила главные тезисы большевистской политики; Достаточно будет нескольких пунктов, чтобы проиллюстрировать ораторскую манеру Троцкого.

«Товарищи и граждане! — очень спокойно начал он. — Выступали министры-социалисты коалиционного правительства. И что же? Казалось бы, от них мы должны были, прежде всего, ждать отчета... Но вместо отчета мы слышали советы... За советы мы благодарны, но все же требуем отчета. Не советов, а отчета, граждане министры», — вновь очень спокойно повторяет оратор, постукивая по пюпитру. Подводя итог предыдущим дебатам, он заметил, что ни один выступавший не защищал Керенского, и премьер-министра осудили собственные же друзья и единомышленники. Это ударило противный лагерь в самое больное место, и в зале поднялся недовольный ропот. Одним из самых спорных вопросов был недавний декрет, по которому снова вводилась смертная казнь. «Вы меня прокляните, если я подпишу хоть один смертный приговор!» — воскликнул Керенский, желая ублаготворить своих возмущенных сторонников. На что Троцкий ответил: «Если смертная казнь была необходима, та самая смертная казнь, которую Керенский отменил, то как он решается перед лицом Демократического совещания сказать, что он из смертной казни не сделает ни при каких условиях употребления. А если он нам говорит, что он считает возможным обязаться перед демократией не делать употребления из смертной казни, то я говорю, что он превращает введение смертной казни в акт легкомыслия, лежащий за пределами преступности».

Сторонники коалиции говорили большевикам: «нельзя обвинять всю кадетскую партию в том, что она была соучастницей корниловского мятежа», «вы протестовали, когда мы делали ответственной всю вашу партию, обвиняя ее за движение 3—5 июля, как партию; не повторяйте же ошибок некоторых из нас, не делайте ответственными всех кадетов за мятеж Корнилова». «В этом сравнении, — ответил Троцкий, — по-моему, есть маленький недочет: когда обвиняли большевиков... в том, что они вызвали движение 3—5 июля, провоцировали его, — речь шла не о том, чтобы приглашать их в министерства, а о том, чтобы приглашать их в Кресты. Вот тут, товарищи, есть некоторая разница... Мы говорим: если вы желаете тащить кадетов в тюрьму за корниловское движение, то не делайте этого оптом, а каждого отдельного кадета расследуйте со всех сторон». Враждебная аудитория затряслась от смеха, и даже самые надутые министры и вожди в президиуме не могли подавить смешков. Но эту нотку веселости тут же заглушил мрачный настрой. Троцкий стал настаивать на вооружении Красной гвардии. «Зачем? Зачем?» — раздался крик со стороны меньшевиков. «Во-первых, для того, чтобы создать действительный оплот против контрреволюции, — ответил он, — против новой, более могущественной корниловщины. А во-вторых: если будет установлена подлинная диктатура революционной демократии, если эта новая власть предложит честный мир, и он будет отвергнут, то говорю вам от имени нашей партии и идущих за ней пролетарских масс, что вооруженные рабочие Петрограда и всей России будут защищать страну Революции от войск империализма с таким героизмом, какого не знала еще русская история». В заключение он осудил непредставительный характер совещания, и вслед за ним делегаты-большевики покинули собрание. [30]

Даже после их ухода совещание не сумело оправдать ожидания Керенского. Оно закончилось, как и началось, неразберихой. Большинство с небольшим перевесом проголосовало за новую коалицию, но затем подавляющее большинство категорически отвергло любую попытку примирения с кадетами — единственными возможными партнерами. 21 сентября Керенский наперекор мнению собственного псевдопарламента действительно организовал новое правительство совместно с кадетами, но оно с самого начала повисло в воздухе. Это был пятый кабинет, созданный за семь месяцев. Троцкий и Ленин давали ему от силы месяц. Силу в Советах набирали большевики. В начале сентября они получили большинство в Петрограде, Москве и других промышленных городах. Они уверенно рассчитывали появиться в роли главной партии на предстоящем Всероссийском съезде Советов. Правом созывать съезд обладал ЦИК Петроградского Совета, избранный в июне. ЦИК по-прежнему контролировали умеренные социалисты, и они изо всех сил старались отсрочить то, что для них было прыжком в неизвестность, тогда как большевики, разумеется, настаивали на скорейшем созыве съезда. Троцкий выступал перед лидерами умеренных и даже пригрозил: «Не играйте со Съездом. Местные Советы, и в первую голову Петроградский и Московский, требуют Съезда. И если вы его не созовете конституционным путем, он будет созван революционным путем». [31]

23 сентября Петроградский Совет выбрал Троцкого председателем. Когда вновь избранный председатель взошел на помост, разразился ураган рукоплесканий... Все изменилось в Совете! В отличие от подавленного Совета июльских дней, «это вновь была революционная армия, неотделимая от петербургских народных масс. Это была теперь гвардия Троцкого, готовая по его знаку штурмовать коалицию, Зимний и все твердыни буржуазии... Вопрос заключался только в том, куда же поведет его Троцкий». [32] В своей председательской речи он вспомнил о 1905 годе и выразил надежду, что на этот раз Совет ждет иная судьба. Он дал твердую, торжественную клятву, которой события будущего придадут мрачный оттенок: «Мы все люди партий, и мы будем вести свою работу, и не раз нам придется скрестить оружие. Но мы будем руководить работами Петроградского Совета в духе права и полной свободы всех фракций и рука президиума никогда не будет рукой подавления меньшинства». [33] От имени нового президиума он впервые призвал к новой революции, призвал отправить Керенского в отставку и передать правительственные полномочия съезду Советов. Он так же резко выступил против меньшевиков и эсеров, но без следа враждебности и жажды мести, вполне понятной для вождя еще недавно гонимой партии.

Несмотря на возражения Ленина, в новом президиуме были представлены все партии сообразно своей силе в Совете. [34] Может быть, эта демонстрация скрупулезного уважения прав меньшинства была всего лишь тактической уловкой, дабы обмануть бдительность меньшинства? Едва ли. Суханов рассказывает, что три года спустя, после того как большевики запретили все оппозиционные партии, они с Троцким «предавались воспоминаниям, и Троцкий, задумавшись на минуту, мечтательно воскликнул: «Хорошее было время». Да, хорошее. Революционеры пока еще всерьез считали, что революция расширится, что она сделает реальными те свободы, которые буржуазная демократия только обещала или давала по крохе скупой рукой.

Отныне Троцкий открыто называл себя большевиком. Он примирился с ярлыком, который долго считал едва ли не инсинуацией. Еще сидя в тюрьме, он был избран в Центральный комитет партии. За семь недель, прошедших между его освобождением и Октябрьским восстанием, имя Троцкого стало не только отождествляться с большевизмом, но и символизировать для внешнего мира цели большевизма, и даже в большей степени, чем имя Ленина, который удалился от публичного внимания. [35] История так спрессовалась в эти недели, что они вытеснили из людской памяти события предыдущих месяцев и лет. Вражда Троцкого с Лениным, продолжавшаяся почти пятнадцать лет, казалась незначительной в сравнении с тем, что он теперь успевал сделать для большевистской партии за пятнадцать минут. Однако внутри партии, естественно, оставались люди, из чьей памяти ничто не могло стереть былую вражду. Они смотрели на его внезапный подъем с хорошо скрываемой досадой. Они были вынуждены признать, что Троцкий гордо и смело защищал их партию в недавних испытаниях, хотя еще не был ее членом. Кроме того, они не могли отрицать, что в отсутствие Ленина только Троцкий мог выступать от имени партии с такой же твердостью, ясностью и авторитетом, и по сравнению с ним даже Ленину не хватало ораторского блеска. Поэтому возвышение Троцкого в партии никто не оспаривал. Но достаточно лишь просмотреть протоколы заседаний ЦК, чтобы заметить затаенные чувства некоторых его членов. Чуть раньше Ленин тщетно пытался убедить соратников датть Троцкому возможность принять заметное участие в руководстве большевистской прессой. Уже 4 августа ЦК выбрал главную редакционную коллегию в составе Сталина, Сокольникова и Милютина. Предложение принять Троцкого в редколлегию по выходе его из тюрьмы было отклонено одиннадцатью голосами против десяти. Однако 6 сентября, через два дня после освобождения Троцкого, когда он впервые появился на заседании ЦК, его без сопротивления назначили одним из главных партийных редакторов. В то время в состав ЦК входили двадцать один постоянный член и восемь кандидатов. Некоторые из них прославились в эмигрантских кругах, другие вошли в партию из межрайонной организации. Третьи, такие как Милютин, Ногин, Рыков, Свердлов, Сталин и Шаумян, выросли в большевистских комитетах и практически не знали другой жизни вне суровой подпольной партии. Они считали себя настоящими революционерами и с бессознательным недоверием смотрели на бывших эмигрантов, особенно на самого гордого, яркого и красноречивого из всех. Но эта подавленная враждебность таилась в самых дальних уголках сознания.

В Центральном комитете Троцкий на первых порах вел себя осмотрительно и тактично, как подобает новичку. В первый же День его появления в ЦК вскрылись противоречия между старыми большевиками, непосредственно влиявшие на фундаментальную позицию партии. Это была репетиция серьезных разногласий по поводу будущего восстания: Ленин из своего убежища только что поставил этот вопрос перед ЦК. Зиновьев, скрывавшийся вместе с Лениным, уже обращался в комитет за разрешением выйти из тени и отделиться от Ленина. Комитет разрешения не дал, но в из-за тревожного осадка в связи со столь долгим отсутствием двух вождей позволил Каменеву обсудить с умеренными социалистами договоренность, по которой и Ленин, и Зиновьев получили бы возможность покинуть укрытие. Троцкий хранил молчание во время этой прелюдии к будущим спорам и еще некоторое время после, хотя придерживался четких взглядов на этот счет.

Ленин уже начал побуждать партию к подготовке вооруженного восстания. В письмах в Центральный комитет он подчеркивал, что атмосфера в Советах изменилась, что поднимается волна крестьянского бунта и в армии растет нетерпение, убеждал партию немедленно переходить от революционных деклараций и обещаний к вооруженным действиям. Он был уверен, что в том случае, если партия воспользуется возможностью, она получит поддержку огромного большинства народа. Но история предоставляет шанс лишь на короткий миг: если большевики его упустят, то успеет появиться новый Корнилов, который объявит государственный переворот и раздавит Советы и революцию. Ввиду этой опасности, писал Ленин, никакие конституционные тонкости не заслуживают внимания. Партия должна осуществить восстание под своим флагом и под свою ответственность. Оно не обязательно должно начаться в Петрограде: начать можно в Москве или даже в Финляндии, а оттуда революционные движения свести к столице. 15 сентября состоялось первое обсуждение этого плана в ЦК. Каменев категорически возражал и обратился к комитету с просьбой предостеречь все партийные организации от каких-либо мятежных действий. Комитет не принял ни совета Каменева, ни предложений Ленина

Тем временем Троцкий подошел к проблеме с новой стороны в качестве председателя Петроградского Совета. Он соглашался с Лениным относительно того, что нельзя упустить шанс и промедлить с восстанием, но возражал против его методов, особенно против той идеи, что партия должна совершить восстание от своего имени и под свою ответственность. Угроза скорой контрреволюции не вызывала у него таких же серьезных опасений, как у Ленина. [36] В отличие от него Троцкий был уверен, что сильные позиции большевистского большинства в Советах не позволят старому ЦИКу долго откладывать созыв Всероссийского съезда Советов. Он утверждал, что поскольку большевики всю свою агитацию проводили под лозунгом «Вся власть Советам!», то и восстание они должны организовать таким образом, чтобы оно всем представлялось прямым продолжением агитации. Поэтому его следует приурочить к съезду Советов, чтобы отдать захваченную власть в руки советских делегатов. Кроме того, он хотел, чтобы восстание проводилось от имени Петроградского Совета, которым руководил сам Троцкий, и с помощью его организационного аппарата, находившегося в руках большевиков. Тогда восстание предстанет перед миром не как деяние одной партии, но событие более широкого охвата.

Было бы ошибкой видеть в этом разногласии глубокий и принципиальный конфликт и делать из него далеко идущие выводы о том, что Троцкий хотел передать власть Советам, а Ленин — лишь своей партии. Их обоих можно в каком-то смысле назвать советскими конституционалистами. Что касается Ленина, то, по его представлениям, восставшие должны были созвать Всероссийский съезд Советов и передать власть ему. Он не желал медлить с восстанием и ждать, пока состоится съезд, поскольку был убежден, что меньшевистский исполком будет откладывать созыв съезда до бесконечности, и таким образом восстание никогда не произойдет, так как его опередит успешная контрреволюция. Однако Ленин тоже видел в съезде Советов источник конституционной власти. Со своей стороны Троцкий считал само собой разумеющимся, что большевики, составляющие большинство в Советах, станут правящей партией. На этом этапе ни один из них не видел конфликта между советским конституционализмом и большевистской диктатурой, так же как mutatis mutandis [37] ни один британский демократ не видит противоречия между парламентским правлением и кабинетом министров, сформированным партией большинства.

Различия в позициях Ленина и Троцкого сосредоточились на более узком вопросе, а именно: нужно ли изначально планировать восстание на основе советского конституционализма. Позиция Троцкого была несколько рискованна в тактическом отношении, так как требовала отсрочить выполнение плана действий в целом. Политический недостаток ленинского подхода состоял в том, что восстание могло оказаться недостаточно популярным в народе. Ленин сосредоточился исключительно на достижении цели. Троцкий больше внимания уделял политическому контексту, настроению масс и необходимости убедить колеблющиеся элементы, которые могут откликнуться на призыв Советов, но не ответить на партийный клич. У первого в его тайном убежище перед глазами стояли лишь абстрактные перспективы власти в изменчивых обстоятельствах. Второй вдобавок учитывал фактор моральной и политической неопределенности и делал это с уверенностью человека, находившегося в центре событий и руководившего ими.

Различия взглядов Ленина и Троцкого были отражением основных расхождений между сторонниками и противниками восстания. Зиновьев и Каменев утверждали, что Ленин и Троцкий хотят ввергнуть партию и революцию в самоубийственную авантюру. Так началась одна из главных и тяжелых дискуссий, когда-либо потрясавших партию. Основные ее положения вновь и вновь в разных сочетаниях будут проявляться во многих будущих спорах, и о ней, независимо от ее прямых последствий, история еще не сказала своего последнего слова. После того как восстание произошло, легко и естественно говорить, что сторонники восстания оказались правы, а его противники ошиблись. Но в действительности каждая сторона доказывала свою правоту таким образом, что правота причудливо перемешивалась с неправотой, а реалистичную оценку исторических перспектив затмевали грандиозные просчеты. С глубокой прозорливостью Ленин и Троцкий оценивали ситуацию и расстановку сил в стране. Они разглядели обман в видимости силы, которую производил режим Керенского просто в силу своего существования, а их оптимистический взгляд на исход восстания основывался на почти математически точной оценке противодействующих сил. Этому оптимизму Зиновьев и Каменев противопоставили следующее предостережение: «Перед историей, перед международным пролетариатом, перед русской революцией и российским рабочим классом — мы не имеем права ставить теперь на карту вооруженного восстания все будущее... Нет никакого сомнения: бывают такие исторические положения, когда угнетенному классу приходится признать, что лучше идти на поражение, чем сдаться без боя. Находится ли сейчас русский рабочий класс именно в таком положении? Нет и тысячу раз нет!»

Зиновьев и Каменев не видели впереди ничего, кроме хаоса, и до самого своего трагического конца сгорали от стыда всякий раз, когда им напоминали об этих словах. Но сторонники восстания, в первую очередь Ленин и Троцкий, основывались не только и не преимущественно на оценке сил в России. Еще настойчивее они подчеркивали неизбежность европейской революции, для которой, как утверждал Троцкий начиная с 1905—1906 годов, русская революция будет прелюдией. 10 октября Ленин направил в ЦК предложение, где обозначил первейшую причину восстания: «международное положение русской революции (восстание на флоте в Германии как крайнее проявление нарастания по всей Европе всемирной социалистической революции)». [38] Он повторял это почти во всех последующих публичных выступлениях и частных разговорах. «Назревание и неизбежность всемирной социалистической революции не подлежит сомнению». [39] «Mы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции». [40] «Мы будем истинными изменниками Интернационала, — писал он в письме большевикам, — если в такой момент, при таких благоприятных условиях на такой призыв немецких революционеров [то есть мятеж на немецком флоте] ответим только... резолюциями». [41] «Положение международное, — также утверждал он, — дает нам ряд объективных данных, что, выступая теперь, мы будем иметь на своей стороне всю пролетарскую Европу». [42] Эта уверенность руководила и Троцким и Лениным, когда они оценивали ситуацию, и Ленин настойчиво продолжал утверждать, что советское правительство должно готовиться к ведению революционной войны, дабы помочь немецкому пролетариату совершить восстание.

С другой стороны, Зиновьев и Каменев говорили: «Если мы, взяв власть сейчас одни, придем (в силу своего мирового положения) к необходимости вести революционную войну, солдатская масса отхлынет от нас». Перед нами точное предвидение событий, приведших к Брест-Литовскому миру. «И тут мы подходим, — далее утверждали они, — ко второму утверждению, что международный пролетариат будто бы уже сейчас в своем большинстве за нас. Это, к сожалению, не так. Восстание в германском флоте имеет громадное симптоматическое значение... Но отсюда до сколько-нибудь активной поддержки пролетарской революции в России, объявляющей войну всему буржуазному миру, еще очень далеко. Переоценивать силы крайне вредно».

Таким образом, самые здравомыслящие реалисты в том, что касалось российской ситуации, становились мечтателями, обращаясь к широкой международной арене; а те, кто видел Россию нечетко, сквозь туман умеренного скептицизма, превращались в реалистов. Безусловно, сторонники восстания воплощали в себе энергию и несгибаемую волю революции, тогда как их оппоненты озвучивали свои слабые сомнения относительно революционной ситуации в России. И все же можно задуматься, стали бы Ленин и Троцкий действовать именно так или с той же решимостью, если бы более трезво оценивали перспективы международной революции и сумели предвидеть, что в течение нескольких десятилетий примеру России не последует ни одна страна. Это чисто умозрительный вопрос, не имеющий ответа. По существу, вся динамика российской истории побуждала их самих, их партию, их родину к новой революции, и им нужна была безграничная надежда, дабы осуществить то, что потрясет весь мир. История рождала великие иллюзии и выращивала их в умах самых здравых и трезво мыслящих вождей, чтобы сделать их побудительной силой для собственного движения вперед. Точно так же она когда-то внушила вождям французской революции веру в неизбежность всемирной республики народов.

Пока Центральный комитет не разрешил противоречия, партия, само собой, не могла ничего предпринять. В конце сентября Керенский объявил об открытии Предпарламента — нового заместителя выборного органа власти. Большевикам пришлось решать вопрос о своем участии в нем. Ответ на него был связан с ответом на вопрос о необходимости восстания. Те, кто не поддерживал восстания или колебался, стояли за участие: они хотели, чтобы большевистская партия работала в Предпарламенте как обычная оппозиционная партия, даже если Предпарламент не мог претендовать на то, чтобы представлять всю страну. Приверженцы восстания утверждали, что идти в оппозицию поздно — иначе они бы и не думали о немедленном свержении существующего правительства. Они считали, что, пока большевики составляли в Советах меньшинство, они могли только уговаривать умеренное большинство передать всю власть Советам, но сами не могли на это повлиять. Однако, получив большинство, они должны добиться передачи власти, если не хотят прослыть пустозвонами. Своим участием в Предпарламенте они только придадут ему видимость настоящего парламента и напрасно потратят силу, необходимую для прямых действий.

В этой дискуссии Троцкий и Сталин — они впервые выступали вместе — единогласно поддержали бойкот Предпарламента. Каменев и Рыков призывали к участию. Большевистские делегаты, прибывшие со всей страны на открытие Предпарламента, большинством проголосовали за участие. Ленин настаивал на пересмотре этой позиции. В письме Центральному комитету он писал: «Троцкий был за бойкот. Браво, товарищ Троцкий! Бойкотизм побежден во фракции большевиков, съехавшихся на Демократическое совещание. Да здравствует бойкот!». Инцидент показал, что умом партия еще не готова возглавить восстание.

Эти слова: «Троцкий был за бойкот. Браво, товарищ Троцкий!» — Ленин написал с очевидным облегчением. Позиция Троцкого в вопросе восстания вызывала у него тревогу, даже подозрение. Ленин опасался, что Троцкий, настаивая на необходимости связать восстание со съездом Советов, напрасно теряет время, пока не будет слишком поздно. Если бы это было так, то с точки зрения Ленина Троцкий как оппонент был бы еще опаснее Каменева и Зиновьева, чья позиция, по крайней мере, имела одно отрицательное достоинство: она была недвусмысленна и явно противоречила всему курсу большевистской партии. И напротив, позиция Троцкого, казалось бы, следует из курса партии и потому более убедительна для большевиков; фактически ЦК склонялся ее принять. Вследствие этого Ленин порой оспаривал взгляды Троцкого почти так же решительно, как взгляды Зиновьева и Каменева, хотя и не называл его имени. Ленин писал, что Дожидаться созыва съезда — такое же предательство, как дожидаться, пока Керенский созовет Учредительное собрание, как того хотят Зиновьев и Каменев.

Гораздо позже Троцкий нашел оправдание ленинскому поведению. «Если бы не было, — писал он, — этой ленинской тревоги, этого нажима, этой критики, этого напряженного и страстного революционного недоверия, партия не выровняла бы, пожалуй, своего фронта в решающий момент, ибо сопротивление на верхах было очень сильно». Можно добавить, что вполне естественно «напряженное и страстное революционное недоверие» Ленина было направлено и на самого Троцкого, любителя красивых слов и поз, «пустозвона» и «балалайкина» в прошлом бывшего меньшевистского пособника, совсем недавно перековавшегося в большевика и в отсутствие Ленина по удачному стечению обстоятельств оказавшегося во главе партии. Правда, в июльские дни он вел себя с необычайным достоинством и отвагой. Но Ленин никогда не сомневался в достоинстве и личной отваге Троцкого, даже в пору самой жестокой вражды. Мартов тоже храбро защищал Ленина в июле. Однако одно дело защищать товарища и даже оппонента, затравленного контрреволюционерами, и совсем другое возглавить революцию. Справится ли с этим Троцкий? Поймет ли он, когда наступит время перейти от слов к делу? Вплоть до самого восстания и даже после его начала Ленина точили сомнения.

Между тем Троцкий занимался подготовкой к восстанию. Он подготавливал его с такой психологической тонкостью и тактической прозорливостью, что и друзья и враги могли только догадываться об его истинных намерениях, хотя все свои ходы он делал в открытую. Троцкий не пытался извне наложить план восстания на цепь событий, но развивал его вместе с изменяющимися обстоятельствами и потому мог оправдать каждый сделанный шаг той или иной настоятельной потребностью момента, в некотором смысле реальной потребностью, которая на первый взгляд не имела никакого отношения к восстанию. Все его действия имели невинный вид, и, хотя их связывал между собою единый замысел, эта связь тоже была идеально замаскирована. Разгадать ее не смог ни один из опытных наблюдателей, политических или военных, следивших за обстановкой в интересах правительства, Генштаба, союзных посольств и военных миссий. И даже Ленина она отчасти ввела в заблуждение.

К началу октября кризис достиг новой силы. Росла хозяйственная разруха. Города снабжались из рук вон плохо. Повсеместно крестьяне захватывали помещичьи земли и жгли усадьбы. Армия несла новые поражения. Немецкий флот вошел в Финский залив. Какое-то время казалось, что даже Петроград открыт для вражеского нападения. Правительственные чиновники, военные и деловые круги обсуждали эвакуацию столицы и перевод правительства в Москву. Произошла полная перемена взглядов, не имеющая прецедента в анналах войны и революции. Кое-кто из тех, кто с нетерпением ждал контрреволюции, но сам был слишком слаб, чтобы ее совершить, с удовольствием обдумывал, вопреки ежедневным изъявлениям патриотизма, перспективы военного вторжения которое могло бы сделать все за них. Бывший председатель Думы Родзянко оказался достаточно неблагоразумен,чтобы публично заявить, что он будет рад, если немецкая армия восстановит закон и порядок в Петрограде. Рабочий класс и советских «пораженцев» охватила тревога. 6 октября Троцкий выступил на заседании солдатской секции Совета в присутствии делегатов от всех полков Петроградского гарнизона и представил им следующую резолюцию: «Если Временное правительство не способно защитить Петроград, то оно обязано либо заключить мир, либо уступить свое место другому правительству. Переезд в Москву означал бы дезертирство с ответственного боевого поста». Резолюцию приняли единогласно. Гарнизон уведомил Совет о том, что намерен участвовать в организации обороны города без приказа правительства, если придется, и даже вопреки ему.

На следующий день с трибуны Предпарламента Троцкий протрубил тревогу: «Мысль о сдаче революционной столицы немецким войскам, — сказал он, — нимало не вызывает возмущения буржуазных классов, наоборот, приемлется ими как естественное звено общей политики, которое должно облегчить им их контрреволюционный заговор». Поток оскорблений хлынул на оратора, но он в последний раз обращался к Предпарламенту — по настоянию Ленина партия в конце концов решила бойкотировать его. Перекрикивая возмущенные возгласы, Троцкий объявил о выходе большевиков из собрания: «С этим правительством народной измены и с этим Советом контрреволюционного попустительства мы не имеем ничего общего... Покидая Временный Совет, мы взываем к бдительности и мужеству рабочих, солдат и крестьян всей

России. Петроград в опасности! Революция в опасности! Народ в опасности!» Отныне почти каждый день подготовители восстания Делали большой шаг к своей цели.

Обе стороны, Керенский и Генштаб с одной стороны, Троцкий и Совет с другой, совершили ряд маневров с целью подготовки площадки для Гражданской войны; но обе делали вид, что действуют в интересах национальной обороны. Керенский планировал передислокацию войск, якобы для укрепления фронта. В ходе передислокации предполагалось удалить из Петрограда самые революционные полки, а затем раскрыть карты перед Советом. Троцкий был вынужден постараться сорвать план Керенского и предотвратить вывод полков, сочувствующих большевикам. Он объяснял это тем, что ослабление гарнизона подвергнет столицу опасности немецкого вторжения, и это не было безосновательным утверждением. Тем временем правительство отреклось от предложения эвакуировать Петроград. Но столица уже не доверяла ему, и, когда стало известно, что Керенский хотел перебросить войска, подозрения подтвердились и укрепились. 9 октября Совет охватило сильное возбуждение. Троцкий выступал на пленарном заседании, призывая вмешаться в вопрос переброски войск. Раз Совет уже принял на себя ответственность за оборону Петрограда, он не может сложа руки глядеть на ослабление гарнизона. Пока еще Троцкий напрямую не предлагал наложить вето на план Керенского — для начала он предложил Совету выяснить истинный смысл плана и проследить за состоянием гарнизона. Однако косвенно он уже поставил вопрос о том, кто будет командовать гарнизоном.

В тот же день на заседании исполкома Совета был сформирован Военно-Революционный комитет. Хотя в итоге комитет стал главным органом восстания, он появился для того, чтобы от имени Совета взять на себя руководство обороной города. Предложение о его организации поступило от некоего Лазимира, юноши восемнадцати лет, левого эсера, который и не догадывался о последствиях. Меньшевистские члены ЦИКа воспротивились созданию комитета, но, когда им сказали, что он будет копией и продолжением того органа, который они сами создали во время корниловского мятежа, они не нашлись что ответить. Находясь под руководством меньшевиков, Совет действительно неоднократно препятствовал намерениям правительства — это было в порядке вещей для двоевластия февральского режима, — и против этого довода им нечего было возразить. Троцкий, будучи председателем Совета, по должности возглавил комитет. Задачи комитета состояли в том, чтобы определить размер необходимого для защиты столицы гарнизона, поддерживать связь с командованием Северного фронта, Балтийского флота, финского гарнизона и т. д., установить численность людской силы и объем запасов военного имущества, разработать план обороны и поддерживать дисциплину среди гражданского населения. В комитет вошли, помимо его молодого и неискушенного инициатора, Подвойский, Антонов-Овсеенко и Лашевич — будущие командиры Октябрьского восстания. Комитет разбился на семь секций, отвечавших за оборону, снабжение, связь, информацию, рабочее ополчение и т.д. Опять-таки основываясь на прецедентах, комитет назначил комиссаров, которые должны были представлять его во всех подразделениях гарнизона.

Пока Троцкий налаживал механизм восстания, частью по собственному плану, частью на волне больших событий и мелких случайностей, Центральный Комитет партии еще не успел принять никаких финансовых решений. 3 октября он заслушал отчет уполномоченного из Москвы Ломова-Оппокова, который выступал за восстание и требовал положить конец нерешительности. Протокол заседания говорит, что было решено не обсуждать отчет, а просить Ленина приехать в Петроград и изложить свои доводы перед ЦК. 7 октября было назначено бюро по сбору информации по борьбе с контрреволюцией. В него вошли Троцкий, Свердлов и Бубнов. Только 10 октября, на следующий день после создания Военно-Революционного комитета, состоялось историческое заседание, на котором присутствовал Ленин, и руководители партии после серьезных дебатов приняли решение в пользу начала восстания десятью голосами против двух. На этом заседаний также было выбрано первое политбюро в составе Ленина, Зиновьева, Каменева, Троцкого, Сталина, Сокольникова и Бубнова, чтобы осуществлять повседневное партийное руководство восстанием. Но на следующий день Зиновьев и Каменев обратились к рядовым членам организации, выступив против решения ЦК, и позиция партии снова повисла в воздухе. Как бы то ни было, только что избранное политбюро было не способно осуществлять руководство. Ленин вернулся в Финляндию. Зиновьев и Каменев агитировали против восстания. Сталин полностью погрузился в редакторскую работу. Сокольников занимал чуть более осторожную позицию, чем Троцкий. Однако Ленин, все еще не доверяя плану Троцкого, убеждал партию взять на себя инициативу в вооруженных действиях. Все члены Политбюро, за исключением тех, кто был принципиально против, предпочитали, чтобы восстанием руководил Совет.

В течение следующей недели Троцкий с помощью самых красноречивых агитаторов — Луначарского, Коллонтай и Володарского — собирал силы революции. 10 октября он выступал на городском заседании 4-й конференции фабрично-заводских комитетов. 11 и 12 октября на съезде Советов Северной области он призвал быть готовыми к эпохальным событиям. «Наше правительство, — заявил он, — может бежать из Петрограда, но революционный народ из Петрограда не пойдет, он будет защищать его до конца». В то же время он приложил все усилия, чтобы заставить меньшевистский ЦИК раскрыть карты и созвать II съезд Советов. 13 октября через голову исполкома и от имени Советов Северной области он отправил радиограмму «Всем, всем, всем» обратившись к Советам и армии с призывом направить делегатов на съезд. «У знаменитого цирка «Модерн», — пишет Суханов, —. где выступали Троцкий, Луначарский, Володарский, — все видели бесконечные хвосты и толпы людей, которых уже не вмещал переполненный огромный цирк... Троцкий, отрываясь от работы в революционном штабе, летал с Обуховского на Трубочный, с Путиловского на Балтийский, из манежа в казармы и, казалось, говорил одновременно во всех местах. Его лично знал и слышал каждый петербургский рабочий и солдат. Его влияние — и в массах, и в штабе — было подавляющим. Он был центральной фигурой этих дней и главным героем этой замечательной страницы истории».

16 октября полки гарнизона объявили, что они не подчинятся приказу Керенского и останутся в Петрограде. Это было, как позднее скажет Троцкий, «тихое» восстание, которое предопределило исход борьбы. До тех пор Троцкий сам немного тревожился из-за того, что рискнул связать восстание со съездом Советов. Теперь же он приободрился: в ближайшее время Керенский не сможет изменить расстановку сил в свою пользу. В тот же день Троцкий подписал приказ о том, чтобы арсеналы выдали 5 тысяч винтовок Красной гвардии — гражданскому ополчению. Таким способом он проверил, будет ли гарнизон исполнять распоряжения Военно-Революционного комитета. Распоряжения исполнялись.

Во время «тихого восстания» состоялось новое заседание ЦК с участием главных местных руководителей большевиков. Прибыл загримированный до неузнаваемости Ленин и выступил с предложением, чтобы заседание подтвердило решение о восстании, а ЦК призвал к немедленному действию. Представитель Петроградского комитета сказал об апатии в массах, но объяснил, что если призыв к восстанию будет исходить не от партии, а от Совета, то он найдет отклик и расшевелит народ. Крыленко, руководитель военной организации большевиков, от которого полностью зависело выполнение ленинского плана восстания, заявил, что в его организации за восстание меньшинство, но даже и оно предпочитает, чтобы инициатива исходила от Совета, а не от партии. Володарский выступил в том же духе. Зиновьев и Каменев категорически возражали против вооруженного восстания в какой бы то ни было форме. Сталин упрекнул их в недостатке веры в европейскую революцию и заметил, что, пока партийные вожди спорят, Совет уже встал на путь к восстанию. От Москвы неоднозначно выступал Милютин. Сокольников утверждал, что восстание нужно начинать только после открытия съезда Советов. Со всех сторон раздавались тревожные голоса о равнодушии и усталости масс. Ленин вновь перечислил свои доводы, но сделал уступку сторонникам плана Троцкого и предложил, чтобы ЦК и Совет указали точную дату и определили практические методы наступления [43] - Восстание было ориентировочно назначено на 20 октября.

ЦК выбрал день 20 октября, потому что это был канун открытия ожидаемого Съезда. На подготовку оставалось только три или четыре дня. Однако, как только ЦК подтвердил решение о восстании, Зиновьев и Каменев отважились на энергичную попытку его сорвать. На этот раз они разоблачили план не на заседании большевистского .комитета, а на страницах газеты Горького. Так те, кто должен был руководить восстанием, предупредили внешний мир о надвигающейся угрозе. Ленин был вне себя от возмущения и потребовал немедленно исключить из партии обоих «штрейкбрехеров» революции. Его требование не было услышано. Сталин в большевистской газете попытался примирить противников, хотя по такому вопросу соглашение было невозможно: либо совершать восстание, либо не совершать.

Даже сумятицу среди большевистских вождей Троцкий использовал для реализации своего плана. 17 октября он с хорошо скрытым облегчением получил известие о том, что меньшевистский ЦИК снова отложил съезд Советов на несколько дней. Так он получил чуть больше времени на последнюю подготовку. Однако противоположный лагерь тоже мог воспользоваться отсрочкой к своей выгоде, и зиновьевско-каменевские разоблачения заставили его быть настороже. 18 октября перед Троцким в Совете поставили два трудных вопроса: один о распространившихся слухах относительно восстания, другой о его приказе выдать винтовки красногвардейцам. Его ответ — истинный шедевр дипломатической маскировки. «Решения Петроградского Совета публикуются во всеобщее сведение, — сказал он. — Совет — учреждение выборное, каждый член его ответственен перед выбравшими его рабочими или солдатами. Этот революционный парламент... не может иметь решений, которые не были бы известны рабочим и солдатам. Мы ничего не скрываем. Я заявляю от имени Совета: никаких вооруженных выступлений нами не было назначено». Фактически это соответствовало действительности: Совет никаких подобных решений не принимал. Как председатель Совета он отчитывался только о работе Совета. Никто не обязывал его публично поверять конфиденциальные решения, принятые таким частным органом, как Центральный комитет партии.

Но он не остановился на отрицании, которое могло сбить с толку и друзей и врагов, и не стал связывать себе руки. «Если бы по ходу вещей, — добавил он, — Совет был принужден назначить выступление, — рабочие и солдаты, как один человек, выступили бы по его зову». Он признал, что приказал выдать винтовки красногвардейцам, но прикрылся известным прецедентом: несколько месяцев назад меньшевистский Совет сделал то же самое. «Петроградский Совет, — дерзко продолжил он, — будет и впредь организовывать и вооружать рабочую гвардию... Нужно быть наготове. Мы вступили в период обостреннейшей борьбы. Нужно постоянно ожидать нападения со стороны контрреволюции. Но при первой попытке с ее стороны сорвать Съезд Советов, при первой попытке наступления мы ответим контрнаступлением, которое будет беспощадным и которое мы доведем до конца». [44] Так он одновременно воодушевил сторонников восстания и запутал противников. Он тщательно и осторожно вывел на первый план оборонительный аспект восстания, а наступательный придержал позади. С места поднялся Каменев и заявил о полной солидарности с Троцким, Зиновьев сделал то же в письме редактору «Рабочего пути». Два противника восстания надеялись тем самым связать партию чисто оборонительной позицией и обходным путем заставить ее отказаться от восстания. Но демонстративное выражение солидарности с Троцким произвело совсем другое действие. Антибольшевистские партии, видя, что известные противники переворота заявили о своем согласии с Троцким, решили, что и он согласен с ними. «Значит, восстания не будет», — успокаивали себя меньшевики и эсеры.

Сразу же после инцидента Троцкий тайно переговорил с Лениным — по всей видимости, единственный раз за все эти недели. Он хотел узнать, правильно ли понял Ленин его заявление и видимость согласия между ним, Зиновьевым и Каменевым, и ему не терпелось рассеять опасения Ленина. Но его страхи ока-

зались беспочвенными. Ленин писал в ЦК: «Увертка Каменева на заседании Петроградского Совета есть нечто прямо низкое; он, видите ли, вполне согласен с Троцким. Но неужели трудно понять, что Троцкий не мог, не имел права, не должен перед врагами говорить больше, чем он сказал». Троцкий позднее писал: «Настроение Владимира Ильича в это свидание было более спокойным и уверенным, я бы сказал, менее подозрительным... Тем не менее он покачивал время от времени головой и спрашивал: «А не предупредят ли они нас? не захватят ли врасплох?» Я доказывал, что дальше все пойдет почти автоматически».

Ленин полностью не успокоился. Тот факт, что его неоднократные требования о немедленном исключении Зиновьева и Каменева из партии не вызвали отклика ни у Троцкого, ни у ЦК в целом, снова пробудил его подозрительность. Любая партия в подобных обстоятельствах сочла бы откровенность Зиновьева и Каменева предательством. Поэтому в уважении, выказанном им Центральным комитетом, Ленин увидел знак нерешительности в вопросе о восстании. [45]

Подготовка к восстанию уже близилась к завершению, когда Совет распорядился о том, чтобы гарнизон отныне выполнял только официальные приказы, отданные Военно-Революционным комитетом и его комиссарами. 21 октября Троцкий огласил распоряжение на общем собрании полковых комитетов Петроградского гарнизона и обратился к казакам, бывшей преторианской гвардии царя, с призывом защитить революцию. Полковые комитеты приняли резолюцию Троцкого, в которой среди прочего говорилось:

«Присоединяясь ко всем политическим решениям Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, гарнизон Петрограда заявляет:

Время слов прошло. Страна на краю гибели. Армия требует мира, крестьяне требуют земли, рабочие требуют работы и хлеба. Коалиционная власть против народа. Она — орудие в руках врагов народа. Время слов прошло. Всероссийский Съезд Советов должен взять власть в свои руки и обеспечить народу мир, землю и хлеб... Петроградский гарнизон торжественно обещает Всероссийскому Съезду в борьбе за эти требования отдать в его распоряжение все свои силы до последнего человека. Надейтесь на нас... Мы все на своих постах: готовы победить или умереть!» [46]

События показали, что последние строки скорее были официальным заявлением, чем истинной уверенностью. Рабочие действительно были «готовы победить или умереть», но гарнизон поддерживал Совет, потому что был уверен в легкой победе над Керенским, победе, от которой солдаты ожидали прекращения войны. Каковы бы ни были мотивы, гарнизон фактически подчинился Совету.

Это неизбежно вызвало конфликт между номинальным военным командованием и Военно-Революционным комитетом. Но даже и тогда Троцкий не спешил заявлять от имени комитета, что военное командование смещено. Комитетские комиссары были прикреплены к Генеральному штабу якобы для того, чтобы координировать действия и не допускать трений, и в самый день восстания Троцкий распространил сведения о том, что переговоры идут удовлетворительно. Одновременно с военными приготовлениями Троцкий призывал Красную гвардию и гражданские организации к бдительности. 22 октября он выступал на огромном митинге в Народном доме. «Вокруг меня, - рассказывает очевидец, которого мы часто цитировали, — было настроение, близкое к экстазу». Троцкий попросил собравшихся повторить за ним слова клятвы. «Толпа, как один человек, подняла руки. Троцкий чеканил слова: «Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой — всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир». Несметная толпа держала руки, она согласна. Она клянется... Троцкий кончил. На трибуну вышел кто-то другой. Но ждать и смотреть больше было нечего». [47]

Броская внешность Троцкого и почти поэтическая возвышенность его речи не меньше его военных хитростей обманули антибольшевистских вождей. Они слишком привыкли к фейерверкам его красноречия, чтобы теперь заподозрить в них настоящий огонь. Троцкий казался им, да и не только им, чересчур болтливым для руководителя победного восстания. Однако в русской революции слова, слова великого идеализма, были, по существу, важнее полков и дивизий, и вдохновенные речи вели к результатам не хуже решительных боев. До какого-то момента они вообще снимали с революции необходимость сражаться. Революция в основном действовала колоссальной силой убеждения, и большую часть этой силы она, казалось, вложила в одного человека.

К 23 октября у Военно-Революционного комитета был готов детальный план операции, столь же простой, сколь и тщательно продуманный. По плану отборные отряды быстро занимали все стратегические пункты столицы. Связь между штабом повстанцев и гарнизоном работала безупречно. Отряды стояли наготове в ожидании сигнала. В последний раз оценивая расстановку сил, члены Военно-Революционного комитета были уверены, что им хватит небольшого толчка, чтобы опрокинуть правительство — Совет обладал подавляющим превосходством в силе. Неясность касалась лишь одного важного пункта — Петропавловской крепости на Неве, гарнизон которой, по сообщениям, стоял за Керенского или, во всяком случае, колебался. Антонов-Овсеенко подготовил план штурма крепости — предполагалось, что это будет единственное важное сражение. Однако Троцкий решил попробовать штурмовать ее словом. 23-го числа, после полудня, в сопровождении командира охраны Совета он въехал на грузовике во вражеский, как считалось, лагерь. Он обратился к гарнизону крепости и заставил его повторить за собой клятву верности Совету.

Теперь Троцкий ждал лишь провокации со стороны Керенского, которая позволила бы ему начать восстание как оборонительную операцию. Он не сомневался, что Керенский обязательно даст повод — Троцкий сам достаточно спровоцировал его для этого. [48] И в самом деле, 23-го числа Керенский попытался нанести удар из той пустоты, в которой повисли он и его правительство. Он запретил газету «Рабочий путь» — под этим названием стала выходить «Правда» после июльских дней — и приказал закрыть ее редакцию и типографию. Работница и типографский рабочий прибежали в Военно-Революционный комитет со словами, что они готовы сломать печати на помещениях «Рабочего пути» и продолжить издавать газету, если комитет даст им достаточную военную охрану. Это предложение из уст запыхавшейся девушки как вспышка озарило Троцкого. «Кусочек казенного сургуча на дверях большевистской редакции — в качестве военной меры это немного. Но какой превосходный сигнал к бою!» Не сходя с места, он подписал приказ и отправил вооруженный винтовками отряд и несколько саперских взводов охранять большевистскую редакцию и типографию. Приказ был выполнен немедленно.

Этот был пробный шар, запущенный на рассвете 24 октября. На следующее утро газеты в один голос заговорили о том, что Керенский намеревался подавить Совет и большевистскую партию. Военно-Революционный комитет разрабатывал последние детали восстания. Стало ясно, что его нельзя откладывать ни на один день. Смольный, до сих пор охранявшийся вяло и небрежно, быстро переоборудовали в крепость, и он ощерился пушками и пулеметами. Рано утром состоялось последнее заседание ЦК партии перед решающим событием. Прибыли все его члены, находившиеся в Петрограде, за исключением Ленина и Зиновьева, которые еще не вышли из подполья, и Сталина, отсутствовавшего по неизвестной причине. Каменев, хотя и вышел из комитета в знак протеста против восстания, тут же присоединился к восставшим, как только оно началось, и проявил удивительную инициативу. Именно он, помимо прочего, предложил всем членам комитета не покидать Смольного в течение дня. По инициативе Троцкого каждый получил особое поручение — по обеспечению связи или организации. Дзержинский поддерживал связь с почтами и телеграфом, Бубнов с железнодорожниками, Ногин и Ломов с Москвой. Свердлов должен был наблюдать за действиями Временного правительства, а Милютин отвечал за продовольственное снабжение города. Каменев и Берзин должны были заручиться поддержкой левых эсеров, отколовшихся от своей партии. Наконец Троцкий предложил, чтобы в случае, если большевиков выбьют из Смольного, штаб восстания перебрался в Петропавловскую крепость, гарнизон которой он только что переманил на свою сторону. [49]

В это время Керенский выступил в Предпарламенте и отважился на запоздалые угрозы. Он заявил, что отдал приказ предъявить обвинение всему Военно-Революционному комитету, заново объявить Ленина в розыск, арестовать Троцкого и других большевистских руководителей, выпущенных под залог, а также принять меры против кронштадтских матросов. [50]

Троцкий созвал чрезвычайное заседание Петроградского Совета и сообщил о шагах, предпринятых Военно-Революционным комитетом. Даже в тот момент он не провозгласил восстания.

«Мы не боимся брать на себя ответственность за сохранение революционного порядка в городе... «Вся власть Советам!» — это наш лозунг. В ближайшую эпоху, эпоху заседаний Всероссийского съезда Советов, лозунг этот должен получить осуществление. Приведет ли это к восстанию или выступлению, это зависит не только и не столько от Советов, сколько от тех, которые, вопреки единодушной воле народа, держат в своих руках государственную власть. [Он сообщил о происшествии с «Рабочим путем» и спросил:] Есть ли это восстание? У нас есть полувласть, которой не верит народ и которая сама в себя не верит, ибо она внутренне мертва. Эта полувласть ждет взмаха исторической метлы, чтобы очистить место подлинной власти революционного «народа».

Троцкий объявил, что отменил приказы Керенского против кронштадтских матросов и велел крейсеру «Аврора» стоять наготове.

«Завтра откроется съезд Советов. Задача гарнизона и пролетариата — предоставить в распоряжение съезда накопленную силу, о которую разбилась бы правительственная провокация. Задача наша — донести эту силу до съезда нерасколотой, не-ущербленной... Если мнимая власть сделает азартную попытку оживить собственный труп, то народные массы, организованные и вооруженные, дадут ей решительный отор, и отпор этот будет тем сильнее, чем сильнее будет наступление реакции. Если правительство 24 или 48 часами, которые остались в его распоряжении, попытается воспользоваться для того, чтобы вонзить нож в спину революции, то мы заявляем, что передовой отряд революции ответит на удар — ударом, на железо — сталью». [50]

Когда делегация из городской управы спросила его о намерениях Совета, он неопределенно ответил, что Совет готов согласовать оборону революционного порядка Петроградской городской думой, и иронически предложил управе одно место в Военно-Революционном комитете.

Поздно вечером меньшевистский ЦИК созвал совещание собравшихся на съезд делегатов. В последний раз Дан говорил от имени старых руководителей Совета Он предостерег делегатов от кровопролития: «Массы измучены и болезненно настроены; они потеряли интерес к революции... Контрреволюционеры только ждут большевиков, чтобы приступить к погромам и убийствам. Совершенно недопустимо, чтобы петроградский гарнизон в районе военных действий отказывался исполнять приказания штаба... Вся власть Советам — это смерть... ЦИК имеет власть и право действовать, и все обязаны повиноваться ему. Мы не боимся штыков! ЦИК прикроет революцию своим собственным телом». [51] Под ропот и насмешки Дан пообещал немедленно провести мирные переговоры и начать земельную реформу, тем самым невольно признав, что большевики с самого начала были правы в своих требованиях. («Россия, — объявил он, — более не может воевать».) С места раздались крики: «Поздно!»

«От большевиков взошел на трибуну Троцкий, встреченный громом аплодисментов. Все собрание встало и устроило ему овацию. Худое, заостренное лицо Троцкого выражало мефистофельскую злобную иронию.

«Тактика Дана доказывает, что масса — широкая, тупая, безразличная масса — всецело идет за ним!» Гомерический хохот... Оратор трагическим жестом поворачивается к председателю. «Когда мы говорили о передаче земли крестьянам, вы были против этого. Мы говорили крестьянам: если вам не дают земли, берите ее сами! Теперь крестьяне последовали нашему совету, а вы призываете к тому, о чем мы говорили шесть месяцев назад!.. Настанет такой день, когда сам Дан скажет, что в восстании 3— 5 июля участвовал цвет революции... Нет! История последних семи месяцев показывает, что меньшевики покинуты массами!.. Дан говорит вам, что вы не имеете права восставать. Восстание есть неотъемлемое право каждого революционера! Когда угнетенные массы восстают, они всегда правы... Если вы не дрогнете, то Гражданской войны не будет, так как наши враги сразу капитулируют, и вы займете место, которое вам по праву принадлежит, — место хозяина русской земли». [52]

Дан, обманутый неясными выражениями, в которых Троцкий все еще говорил о восстании, и, может быть, надеясь, что большевики не получат большинства на съезде, поспешил к Керенскому, чтобы заверить его в том, что большевистского переворота не будет, и умолял его воздержаться от репрессий.

Восстание уже шло. Троцкий издал свой знаменитый приказ № 1: «Петроградскому Совету Рабочих и Солдатских Депутатов грозит опасность из окрестностей: ночью контрреволюционные заговорщики пытались вызвать юнкеров и ударные батальоны. Закрыты газеты «Солдат» и «Рабочий путь». Предписываем вам привести полк в положение боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений. Всякое промедление или неисполнение приказа будет считаться изменой революции». Твердость его внушила повстанцам уверенность. В ночь с 24 на 25 октября Красная гвардия и регулярные полки молниеносно и практически бесшумно заняли Таврический дворец, почты и железнодорожные вокзалы, Государственный банк, телефонные станции, электростанции и другие стратегические объекты. В феврале понадобилось около недели, чтобы свергнуть царя, а свержение правительства Керенского заняло всего лишь несколько часов. Утром 25 октября Керенский уже бежал из столицы в машине иностранного посольства. Министры напрасно дожидались его в Зимнем дворце, когда в полдень их там же и взяли в осаду, как это было с царским правительством на последнем этапе Февральской революции. Большевики овладели столицей без кровопролития. [53] К полудню Троцкий доложил Петроградскому Совету, ошеломленному и неверящему, о дальнейших событиях: министры помещены под арест, Предпарламент распущен, весь город под контролем. Враг удерживает только Зимний дворец, к штурму которого готовится Антонов-Овсеенко.

Вечером 24-го числа в Смольный прибыл Ленин, по-прежнему сильно загримированный. Сообщения в газетах о дружественных переговорах между Генштабом и Военно-Революционным комитетом заново возбудили его недоверие. Он все еще подозревал, что восстание будет загублено. Украдкой пробираясь в Смольный с Выборгской стороны, где он скрывался последние несколько дней, он не понимал, что город, по которому он идет, фактически находится во власти его партии. Он забросал Троцкого и других руководителей вопросами: действительно ли они готовы договориться с Генштабом? Почему в городе так спокойно? Но, выслушав ответы, ознакомившись с напряженной работой штаба в помещении Военно-Революционного комитета, куда непрерывно поступали доклады и откуда исходили распоряжения, увидев самих руководителей восстания, почти лишенных сил, небритых, грязных, с воспаленными от недосыпания глазами и все-таки уверенных и собранных, он понял, что они без него перешли Рубикон, и его подозрения рассеялись. Несмелым, чуть извиняющимся тоном он заметил, что восстание, конечно, можно совершить и по их плану — главное, чтобы оно удалось.

Он вел себя как главнокомандующий, который издалека смотрит на решающий бой, и, зная, что у оперативного командира другие взгляды, склонен преувеличивать значение разногласий и опасается, что без его вмешательства все может пойти не так; тогда он бросается на поле битвы, пока она еще не кончилась, и только потом без всякого следа оскорбленного самолюбия примиряется с ходом событий и признает успех своего подчиненного.

Хотя Троцкий возглавил операцию и полностью провел ее так, как считал нужным, ленинское влияние сыграло решающую роль в ее успехе. Исход дела зависел от позиции широких рабочих и солдатских масс, и Троцкий больше чем кто-либо другой сформировал их мнение. Но активисты восстания вышли из рядов большевистской партии, и на их умы гораздо большее воздействие оказал Ленин, основатель и бесспорный лидер партии, и продолжал оказывать даже из тайного убежища. Без его постоянных и настойчивых советов, без его предупреждений они, возможно, не стали бы слушать приказов и распоряжений Троцкого. Ленин внушил им идею восстания прежде, чем они приступили к осуществлению восстания по плану Троцкого. Но, только воочию увидев происходящее, Ленин наконец безоговорочно признал в Троцком великого партнера в грандиозном предприятии.

Вечером 25 октября два человека отдыхали на полу темной, пустой комнаты, примыкающей к большому залу Смольного, где вот-вот должен был открыться съезд Советов. Накануне ночью Троцкий упал в обморок от усталости и теперь пытался хоть немного поспать. Но сон не шел. Спать не давали постоянные телефонные звонки в соседней комнате. Помощники и курьеры стучали в двери. Пришло сообщение о том, что штурм Зимнего дворца задерживается, и Троцкий распорядился, чтобы в действие вступил крейсер «Аврора»: пусть дадут по Зимнему дворцу холостой выстрел — этого должно хватить, чтобы правительство сдалось. Он вернулся и улегся на пол рядом с Лениным. Он ненадолго погрузился в сонное забытье, прерываемое новыми докладами, шорохами, топотом быстро пробегавших по этажу. Вскоре они войдут в большой, ярко освещенный зал и предстанут перед лицом съезда. Само собой, они скажут, что единственным источником власти является съезд, что земля принадлежит крестьянам, предложат немедленно заключить перемирие между Россией и другими странами, а завтра представят миру новое правительство. Мысль о том, что он или кто-то из его товарищей, профессиональных революционеров, займет министерский пост, казалась Ленину нелепой. Обрывки исторических реминисценций — как обычно, из эпохи Великой французской революции — вплывали в сонный разум Троцкого: может быть, они назовутся commissaires, народными комиссарами — Советом народных комиссаров? [54]

Съезд открылся под аккомпанемент выстрела «Авроры» по Зимнему дворцу — холостого выстрела. Большевистская партия обладала почти двумя третями голосов, вместе с левыми эсерами у нее было уже около трех четвертей. Места за столом нового президиума заняли четырнадцать большевиков, семь эсеров, правых и левых, три меньшевика и один представитель горьковской группы. Проигравшие партии тут же возроптали против восстания и штурма Зимнего дворца. Хинчук, будущий сталинский посол в Берлине, заявил от имени самой непримиримой группы меньшевиков, что они покидают съезд. Под крики «Ренегаты! Идите к Корнилову!» группа покинула зал. Меньшевики центра и левого крыла остались и потребовали создания коалиционного правительства в составе большевиков, меньшевиков и эсеров. Большевики отвергли требование, и эти группы тоже объявили бойкот съезду и его решениям. Когда Троцкий смотрел, как они уходят во главе с Мартовым и Аксельродом, он, может быть, вспоминал II съезд партии в 1903 году, когда Мартов объявил бойкот большевистскому ЦК. Сам Троцкий тогда был среди тех, кто поддержал бойкот. В определенном смысле эти два эпизода очень походили друг на друга: те же самые вожди, «мягкие» и «твердые», большинство обвинений 1903 года эхом прозвучало в заявлении Мартова, вспомнились даже слова «заговор», «узурпация» и «чрезвычайное положение». Но как разнились масштаб происходящего и интенсивность борьбы! И насколько отличалось собственное место Троцкого в этой борьбе через многие годы колебаний и сомнений, после которых он вернулся к Ленину.

Когда Троцкий поднялся, чтобы ответить Мартову, пока тот еще стоял напротив него, он не смог найти в себе ни мягкости, ни снисхождения, ни даже сострадания к побежденным — только тяжесть, досаду и гневное презрение. «Восстание народных масс, — начал он, — не нуждается в оправдании; то, что произошло, это не заговор, а восстание. Мы закаляли революционную энергию петроградских рабочих и солдат, мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор». Политически он был прав, хотя в военном отношении восстание фактически совершалось как заговор и не могло совершаться иначе. «Наше восстание победило, — продолжил он. — И теперь нам предлагают откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю, с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда или которые делают это предложение? Но ведь мы видели их целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение, как равноправные стороны, миллионы рабочих и крестьян... Нет, тут соглашение не годится... вы — жалкие единицы, вы — банкроты, ваша роль сыграна, и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории!» [55] Эти слова — «горе побежденным!» — пронзили слух Мартова и его последователей, выходивших из зала сквозь сомкнутые ряды рабочих и солдат, которые возмущенно напоминали им обо всех преступлениях Временного правительства, о голоде и холоде, о бессмысленных и кровавых наступлениях на фронте, об июльских днях, о гонениях на большевиков, о том, как крестьяне ждали земли. Победители больше не сдерживали чувств.

Немезида шла по залам Смольного. Она только начинала свое дело.

Еще никогда в истории захватившая власть группа людей не принимала на себя таких громадных обязательств, какие взвалили на свои плечи большевистские вожди, когда зачитали перед съездом первые поспешно составленные декреты. Они обещали дать людям мир, землю и хлеб. От обещания до исполнения было неизмеримо далеко. Мир должен быть справедливым и демократическим, без аннексий или контрибуций, без какого-либо ущерба или унижения, которые победители причиняют побежденным. Ленин и Троцкий не раз повторяли, что такого мира нельзя Ждать от монархических и даже буржуазно-парламентских правительств — его можно достичь лишь пролетарской революцией, совершенной в странах — участницах войны. Однако армии Гогенцоллернов и Габсбургов стояли на землях, отнятых у Российской империи, и, пока Германия и Австрия не свергли своих императоров и правителей и не отказались от захватнических планов, большевики в каком-то смысле были готовы продолжать воину — революционную войну за справедливый мир. Но в то же время они стремились, а народ еще сильнее, достичь немедленного мира, который не мог быть ни справедливым, ни демократическим. Такова была их первая дилемма. Ее решение продиктуют им усталые солдаты-крестьяне, которым тем более не терпелось перековать мечи на орала теперь, когда вся земля наконец-то принадлежала им. Но шаткий мир, достигнутый под их давлением, не спасет Россию от долгого и тяжкого испытания интервенцией и Гражданской войной.

Большевики разделили землю между крестьянами или, вернее, санкционировали дележ, за который взялись сами крестьяне. Ни одна большая страна не может пройти через аграрную революцию такого масштаба без экономических потрясений и общего ослабления экономики, хотя бы кратковременного. Старые связи между городом и деревней ослабли или прервались, старые каналы обмена сузились и засорились, старые способы управления государством, отжившие и неполноценные, но доведенные до автоматизма и в известной мере действенные, стали невозможны. Даже в самых благоприятных обстоятельствах, без Гражданской войны, понадобилось бы немалое время, чтобы новые связи, новые каналы и новые способы управления жизнью страны заменили старые. Прежде чем это произошло, неизбежно должен был прекратиться такой элементарный процесс, как поставка продовольствия из деревни в город — непременное условие современной цивилизации. Требование земли не совсем совмещалось с требованием хлеба. После дележа крупных поместий городские рабочие стали получать не больше, а меньше хлеба. Для крестьян аграрная революция на первых порах была благом. Она не только дала им землю, но и освободила от бремени вековой зависимости и долга. Но для страны в целом перспективы выглядели не столь радужно. Сельская Россия разбилась на 25 миллионов мелких хозяйств, большинство из которых были крохотными и обрабатывались допотопными орудиями. Вожди большевиков знали, что в конечном итоге раздробление влечет за собой хозяйственный и общественный застой. Сначала они пропагандировали дележ земли, потом его разрешили, потому что единоличные хозяйства были предпочтительнее старой полуфеодальной системы земельной собственности, и вдобавок иначе им грозила судьба их предшественников во власти. Но с самого начала большевики были намерены ввести коллективную собственность на землю, перегруппировать и слить 25 миллионов мелких участков в относительно крупные, современные и эффективные хозяйства. Они не могли сказать, когда, как и с помощью каких промышленных ресурсов смогут это сделать. Они лишь знали, что пустились в сложное, противоречивое и опасное предприятие: произвели одну аграрную революцию с очевидной целью аннулировать ее посредством другой.

Для промышленного рабочего и горожанина слово «хлеб» означает рост и развитие промышленности в целом. Для российского рабочего 1917 года оно также подразумевало ликвидацию в промышленности частной собственности и частного управления. В теоретической концепции социализма, которую с юности впитали вожди революции, важнейшее место занимала общественная и в конечном итоге международная собственность, а также центральное планирование производства и распределения. Российская промышленность, доставшаяся большевикам, даже если бы ее еще больше не разрушила Гражданская война, была слишком слаба и бедна, чтобы служить основанием для социализма. Вопреки провозглашенным социалистическим целям революции, большевики не могли сразу же перевести российскую промышленность на общественные рельсы. У них не было необходимых ресурсов, управляющих, технических специалистов и технологий. Новая власть надеялась, что сможет постепенно найти решение методом проб и ошибок. На первых порах они не спешили лишать собственности промышленников и торговцев, как поторопились отобрать землю у помещиков.

Но в 1917 году стихийно сложилось такое положение, при котором владельцы заводов уже наполовину лишились собственности. Как в казармах выборные солдатские комитеты отняли у офицеров авторитет и власть еще до того, как сорвали с них эполеты, так на заводах и в шахтах выборные рабочие комитеты присвоили большинство прав и привилегий владельцев и управляющих еще до того, как те были официально лишены владений или уволены. Двоевластие, которое было присуще России с февраля по октябрь, не миновало и российскую промышленность и сохранялось в ней уже после октября. В народном порыве социализм смешался с анархизмом. И по естественному побуждению, и по причине царящего повсеместно хаоса народ разрушал государственные связи промышленности, без которых не могло быть эволюции к социализму. Каждый рабочий комитет поневоле превращался в закрытое сообщество и становился сам себе Коном. Не только капиталистам, но и всей стране грозила опасность лишиться всех своих промышленных ресурсов.

Такое состояние дел подгоняло большевиков. Революционное правительство, взявшее власть от имени рабочего класса, не имело прав восстановить авторитет прежних хозяев, даже если по экономическим причинам пожелало бы это сделать. Оно было вынуждено положить конец двоевластию в промышленности так же, как и в остальных сферах, — уничтожив старую власть. Только после этого оно могло попытаться преодолеть центробежные тенденции в экономике страны. Почти лишенная собственности буржуазия, зная, что от революции ей не приходится ждать ничего хорошего, защищалась единственно доступным ей способом: экономическим сопротивлением и саботажем, чем вынудила большевиков довести экспроприацию до конца. Когда хозяйственная и политическая борьба привела к Гражданской войне, все эти тенденции сосредоточились в быстрой и преждевременной национализации промышленности, объявленной декретом 1918 года. Согласно прогнозу главного героя нашей книги, революция носила перманентный характер. Троцкий рассчитывал на эти перспективы больше других товарищей по партии. Но их осуществление означало, что с самого начала здание российской революции должно было строиться на чрезвычайно шатких экономических основаниях. В результате многие годы то одна, то другая часть конструкции обязательно рушилась, падая на головы русского народа, или в лихорадочной спешке ее сносили.

Тем не менее большевики верили в свою способность выполнить три великих и простых обещания — дать народу мир, землю и хлеб, — которым были обязаны своей победой. Они горячо верили в то, что истекающие кровью, изувеченные народы Европы очень скоро последуют примеру России и помогут русской революции решить ее трудные задачи. Тогда Россия вступит в международное социалистическое сообщество, в рамках которого богатство и цивилизация Западной Европы перевесят бедность и отсталость России, так же как многие миллионы просвещенных немецких, французских и, может быть, даже британских пролетариев перевесят миллионы русских мужиков, если не числом, то развитием. Россия открыла Западу путь социалистической революции, а Запад возьмет Россию на буксир и потянет по этой дороге, помогая ей добраться до благ истинной цивилизации. Каждое слово большевиков дышало этой страстной, почти мессианской верой. Ослепительный блеск грандиозного видения горел в их глазах, даже когда они взирали на самые мрачные аспекты доставшегося им наследства.

Та же надежда освещала планы большевиков по созданию новой системы государственного управления. У них должно быть государство без регулярной армии, без полиции, без бюрократии. Впервые в истории деятельность правительства должна была стать не профессиональной тайной и привилегией малочисленной группы людей, вознесенных над обществом, а повседневной обязанностью обычных граждан. После июльских дней, когда Ленина преследовали как немецкого шпиона и в любой момент могли убить, он написал работу «Государство и революция», нечто вроде политического завета, в котором оживил полузабытую марксистскую идею отмирающего государства и правительства, которое в бесклассовом обществе перестает быть правительством, поскольку управляет «делами», а не людьми, и, значит, не владеет инструментами принуждения (тюрьмами, судами и т. п.). Конечно, это было идеальное государство будущего, а не российское 1917 года. Но Советскую республику в том виде, в каком она возникла из революции, предполагалось напрямую связывать с идеалом. Государственная концепция Троцкого была не столь четкой, как ленинская, но это не помешало ему согласиться с идеями Ленина. Что касается непосредственных последствий установления республики Советов, то тут между ними не было разногласий.

Имущие классы не были представлены в Советах: они лишились избирательного права так же, как в любой революции бывшие правящие классы лишаются прав. (Это совсем не означает, что их также следует лишить и свободы выражения.) Предполагалось, что Советы соединят в себе законодательную и исполнительную власть, а правительство будет перед ними отчитываться. Избиратели имели право отзывать и заменять депутатов в любой момент, не только во время регулярных выборных кампаний, а Советы могли в любой момент сместить правительство, объявив ему вотум недоверия. Деятельность оппозиции и непрерывная конкуренция партий внутри Советов считались само собой разумеющимися. Никому даже в голову не приходило, что право влиять на общественное мнение будет только у одной правящей партии. Конечно, Советская республика означала «диктатуру пролетариата». Под этим подразумевалось общественное и политическое главенство рабочего класса, но никто заранее не определял средств, с помощью которых нужно было устанавливать это главенство. Большевики и социалисты других направлений обыкновенно называли парламентские демократии Запада «буржуазными диктатурами», в том смысле, что они воплощали общественное господство буржуазии, а не в том, что ими управлял диктатор. Сначала большевики определяли свою систему государственного управления как диктатуру пролетариата в этом широком смысле, совершенно искренне рассчитывая на то, что в сравнении с буржуазными демократиями республика Советов принесет подавляющему большинству народа новые права, а не отнимет старые, даст ему больше, а не меньше свободы выражения и свободы объединений.

Народная демократия Советов сначала не представляла себя в виде монолитного или тоталитарного государства, ибо ее вожди питали уверенность, что основная часть русского народа разделяет их стремления. Они не скоро задумались о том, что делать, если это многообещающее предположение окажется неверным. Они считали естественным, что если большинство нации их не поддержит, то они, их партия, их революция будут обречены и им останется лишь с честью устраниться от власти. Но в 1917 году эта опасность казалась большевикам не более реальной, чем угроза космической катастрофы.

Что думал российский народ о большевиках и их целях? Непосредственное участие в Октябрьском восстании принимала лишь горстка людей: «...во всяком случае, вряд ли более 25—30 тысяч», — говорит Троцкий. В этом смысле Октябрьскую революцию совершила кучка меньшинства, в отличие от Февральской, в которой монархию смела великая, бурлящая волна неуправляемой энергии масс. Но в последние две недели перед Октябрьским восстанием в одном Петрограде «действовали непосредственно сотни тысяч солдат и рабочих, оборонительно по форме, наступательно по существу». Гораздо больше людей облегчили большевикам победу своим сочувственным отношением, активным и пассивным, а многие и всевозможными проявлениями нейтралитета II съезд Советов представлял около 20 миллионов избирателей, может быть чуть меньше. Из них подавляющее большинство проголосовало за большевиков. Даже во время выборов в Учредительное собрание, прошедших после революции, народ отдал почти 10 миллионов голосов за одних большевиков без их левоэсерских товарищей. В эти 10 миллионов входила основная часть городского рабочего класса, пролетаризированные элементы крестьянства и большая доля армии — самые энергичные элементы народа, от активной поддержки которых зависело выживание революций. Но электорат, представленный Учредительным собранием, был почти вдвое больше представленного в Советах, и большевики получили в нем хотя и большую долю голосов, но все-таки меньшинство.

Сельская Россия, безбрежная, неграмотная, клокочущая мятежными и мстительными чувствами, плохо разбиралась в партийных спорах горожан. Напрасно и пытаться четко сформулировать позицию этой России: она была сложна, изменчива, внутренне противоречива. Историки пересказывают эпизод, который как нельзя лучше ее характеризует: в одном селе проходил митинг большой группы крестьян. В завершение митинга они дали обет перед Богом, что больше не будут дожидаться никакой земельной реформы, тут же захватят землю и выгонят помещиков, а если кто попытается их отговорить, то будет их смертельным врагом. Они не успокоятся до тех пор, клялись мужики, пока правительство не заключит немедленный мир и не отпустит их сыновей из армии и пока примерно не накажет этого «преступника и немецкого шпиона» Ленина. На выборах в Учредительное собрание такие крестьяне наверняка голосовали за эсеров, но лишь потому, что приписывали эсерам — аграрной партии — твердое намерение выполнить то, что собирались сделать только большевики. Вот почему обе эти партии, единственные партии такого масштаба после провала кадетов и меньшевиков, могли не без оснований претендовать на крестьянскую поддержку. «Крестьяне ненавидят Ленина, немецкого шпиона», — самоуверенно заявлял эсер. «Они объявляют таких, как вы, кто оттягивает экспроприацию помещичьей земли и продолжает войну, смертельными врагами», — победно возражал большевик.

Многие крестьяне ненавидели большевиков из-за того, что те отвергали собственность. Однако ненависть почти рассеялась, как только большевики пришли в деревню как правящая партия, провозгласили конец войне и разрешили или упорядочили дележ земли. Потом, во время Гражданской войны, крестьяне поняли, что, вообще говоря, только Красная армия стоит между ними и возвращением помещиков. Большевики, будучи единственными противниками реставрации монархии и защитниками аграрной революции, действительно получили поддержку подавляющего большинства народа. Но в деревнях эту поддержку зачастую оказывали неохотно, и она поменялась на свою противоположность, как только фигура помещика перестала маячить на горизонте, а по деревням стали рыскать большевистские продотряды в поисках еды. Даже в самый разгар популярности большевиков только городское пролетарское меньшинство от всей души отождествляло себя с делом революции. Именно к этому меньшинству большевики апеллировали при любом затруднении. Ему они проповедовали свои запредельные идеалы. Из его рядов они набирали новых управленцев, командиров и руководителей.

Российский рабочий класс 1917 года представляет собой одно из чудес истории. Немногочисленный, молодой, неопытный, необразованный, он горел политическим энтузиазмом, великодушием, идеализмом и редким героизмом. Он обладал способностью мечтать о великом будущем и стоически умирать в бою. Своим полуграмотным разумом он объял идею республики философов, но не в той платонической версии, где олигархия мудрецов правит невежественным стадом. Эта республика обладала достаточным богатством и мудростью, чтобы каждого гражданина сделать философом и тружеником. На ее строительство поднялся рабочий класс из глубин своей нищеты.

Но рядом с мечтателем и героем жил в русском рабочем раб, ленивый, сквернословящий, подлый раб, несущий клеймо своего прошлого. Революционные вожди обращались к мечтателю и герою, но раб грубо напоминал им о своем существовании. Во время Гражданской войны и еще больше после нее Троцкий в своих военных речах неоднократно сетовал на то, что русский коммунист и красноармеец скорее пожертвует жизнью ради революции, чем начистит ружье или сапоги. В этом парадоксе отражался недостаток в русских людях множества тех мелких привычек самодисциплины и культуры, на которых социалисты надеялись основать новое общество. С таким-то человеческим материалом большевики отправились строить пролетарскую демократию, где «каждая кухарка» сможет управлять государством. Возможно, это было самое серьезное противоречие из тех, которые пришлось преодолевать революции.

Первое предостережение история дала большевистским вождям почти сразу же после того, как одарила их самой благосклонной улыбкой: история любит нас разочаровывать, и делает это с каким-то злорадством. У Октябрьского восстания было одно гротескное следствие, редко попадающее в объектив историков, а именно — стихийная оргия массового пьянства поистине чудовищного размаха, которой освобожденные жертвы царизма отпраздновали свою победу. Пьянство длилось неделями и однажды чуть не остановило и не парализовало революцию. Оргия достигла пика именно в тот момент, когда новое правительство столкнулось с бойкотом всех государственных учреждений и первыми вспышками Гражданской войны, когда оно еще не создало своих органов власти и его судьба полностью зависела от бдительности, дисциплины и активности его сторонников. Кроме того, пьяный разгул оказал определенное влияние на события, подготовившие почву для Брест-Литовского мира, ибо за это время большая часть старой русской армии как будто растворилась в пустоте. Тогдашние источники изобилуют описаниями этой странной вакханалии. Самый впечатляющий рассказ о ней находится в мемуарах Антонова-Овсеенко, в то время одного из главных комиссаров армии и командира Петроградского гарнизона:

«Гораздо больше хлопот, чем учредиловцы (с городской думой во главе), мне лично доставил самый гарнизон, начавший совершенно разваливаться... Никогда не виданное бесчинство разлилось в Петрограде. То там, то сям появлялись толпы громил, большей частью солдат, разбивавших винные склады, а иногда громивших и магазины. Караульная служба замучивала немногих сохранявших дисциплину солдат и Красную гвардию. Никакие увещевания не помогали. Особенно остро встал вопрос с погребами Зимнего дворца. К этому времени сохранявший ранее свою дисциплину Преображенский полк, неся караул у этих погребов, спился окончательно. Павловский — наша революционная опора — также не устоял. Посылались караулы из смешанных частей — перепивались. Ставились «комитетские» караулы — не выдерживали. Посылались броневики разгонять толпу, — команда их после некоторого променада также начинала подозрительно шататься. Как только наступал вечер, разливалась бешеная вакханалия. «Допьем романовские остатки» — этот веселый лозунг владел толпой. Пробовали замуровать входы — толпа проникала сквозь окна, высадив решетки, и грабила запасы. Пробовали заливать погреба водой, — пожарные во время этой работы напивались сами. Только когда за работу с пьяницами взялись гельсингфорсские моряки, погреба Зимнего были обезврежены. Это была своеобразная титаническая борьба. Моряки держались стойко, связанные свирепым товарищеским обетом — «смерть тому, кто не выполнит зарока», и, сами в другое время великолепные «питухи», они победили николаевское зелье. Борьба на этом не кончилась. Пьяный угар заразил весь город. Совнарком, наконец, выделил специальное лицо, снабдив его исключительными полномочия-ми и дав ему сильный отряд. И это лицо тоже оказалось малосостоятельным... На Васильевском острове борьба была поведена твердо. Финляндский полк, руководимый элементами, тяготевшими к анархо-синдикализму, объявил остров на осадном положении и заявил, что будет расстреливать грабителей на месте, а винные погреба взрывать. Лишь с большим напряжением удалось преодолеть это пьяное безумие». [56]

Троцкий неоднократно выступал перед Советом по этому вопросу, в первый раз 29 октября, через четыре дня после восстания, и в последний 2 декабря. «Водка есть такая же политическая сила, как слово, — сказал он. — Революционное слово пробуждает сон и толкает на путь борьбы с угнетателями, а водка... снова усыпляет, чтоб усыпленный был побежден». [57] Троцкий чаще кого-либо другого обращался к мечтателю и герою в рабочем человеке и рисовал перед его взором грандиозные перспективы социализма. Но алкогольные пары на время затуманили эти перспективы. Наконец Совет народных комиссаров приказал слить содержимое винных погребов в невские воды.

«Во время пьяного разгула Петроградский гарнизон, сыгравший столь важную роль в Февральской и Октябрьской революциях, окончательно распался и прекратил существование. После Петрограда настала очередь губерний. «Товарищ Берзин [видный член ЦК], — дальше вспоминает Антонов-Овсеенко, — дает знать о своих больших затруднениях... отмечает также массовую перевозку спирта и вина по железным дорогам... Эшелоны солдат разбивают вагоны, напиваются, и части разлагаются. Идут грабежи...» [58]

Так, с этим карикатурным предзнаменованием, которое словно бы смеялось над высокими и благородными устремлениями, Советская республика вступила в свой первый год.

---

По этой теме читайте также:

---

Имя
Email
URL
Отзыв