3.7.1. Абсолютный детерминизм: что это означает для
истории
Встав, в конечном счете, во взгляде на историю фактически на позиции
волюнтаризма, французские материалисты в то же время не отказались от
детерминизма, т.е. учения о естественной предопределенности всех явлений,
причем детерминизма абсолютного.
«Природа, — писал П. Гольбах, — слово, которым мы пользуемся
для обозначения бесчисленного количества существ и тел, бесконечных
соединений и комбинаций, разнообразнейших движений, происходящих на наших
глазах. Все тела — одушевленные и неодушевленные — представляют
собой неизбежные следствия известных причин, со всей необходимостью
производящие видимые нами явления. Ничто в природе не может быть случайным;
все в ней следует точным законам, и эти законы представляют неизбежную
связь известных следствий с их причинами. Какой-нибудь атом материи не
может произвольно или случайно встретиться с другим атомом; эта
встреча обусловлена постоянными законами, которые необходимо предопределяют
поведение каждого существа, не могущего вести себя иначе в данных условиях.
Говорить о произвольном движении атомов или приписывать какие-либо
следствия случайности, значит не сказать ничего или же признаться
в полном неведении тех законов, в согласии с которыми действуют,
сталкиваются и соединяются тела в природе. Все происходит случайно
только для людей, не знакомых с природой, со свойствами вещей и теми
следствиями, которые необходимо должны произойти в результате действия
определенных причин».[22]
Абсолютный детерминизм полностью исключает какую бы то ни было свободу
человека. «С дня рождения и до самой смерти, — продолжает П. Гольбах,
— человек ни одного мгновения не бывает свободен. «Но я все же
чувствую себя свободным», -скажете вы. Это иллюзия — такая же, как и
уверенность той мухи из басни, которая сидя на дышле, возомнила, что
управляет повозкой. Итак, человек считающий себя свободным, не что иное,
как муха, вообразившая себя управителем вселенной, тогда как она на самом
деле сама, неведомо для себя, целиком подчиняется ее законом».[23]
Казалось бы, с таких позиций в мире все закономерно. И стоит открыть эти
законы, как человек может предвидеть будущие. В действительности же, как
это на первый взгляд не может показаться странным, такая точка зрения по
существу исключает существование законов.
Когда абсолютные детерминисты поднимают случайные связи до уровня
необходимых, они тем самым фактически низводят необходимые связи до уровня
случайных. Крайности сходятся. Взгляд, согласно которому в мире все
абсолютно необходимо, по существу равнозначен воззрению, согласно которому
в мире все случайно.
Как писал тот же Гольбах: «Излишек едкости в желчи фанатика,
разгоряченность крови в сердце завоевателя, дурное пищеварение
какого-нибудь монарха, прихоть какой-нибудь женщины являются достаточными
причинами, чтобы заставить предпринимать войны, посылать миллионы людей на
бойню, разрушать крепости, превращать в прах города, погружать народы в
нищету и траур, вызывать войны, заразные болезни и распространять отчаяние
и бедствия в течение целого ряда веков».[24]
Такой взгляд был далеко не нов и не представлял собой исключительного
достояния материалистов. Двумя веками раньше известный французский ученый и
одновременно религиозный философ Блез Паскаль (1623-1662) писал: «Нос
Клеопатры: будь он чуть покороче, весь облик Земли был бы сегодня
иным».[25]
3.7.2. Абсолютный детерминизм и волюнтаризм; как они
могли совмещаться
Но если дело обстоит именно так, то история представляет собой простую
совокупность событий, сумму параллельных причинных рядов. Не существует
никакого единого исторического процесса. Поэтому не может быть и речи о
движущих силах истории и ее законах. Существует лишь вопрос о причинах тех
или иных единичных исторических событий. Но если история не является
закономерным процессом, то, по существу, в ней может быть все. Недаром, тот
же П. Гольбах неоднократно пользуется понятием судьбы. И последняя
выступает у него то как фатум, то как фортуна.
Это позволяет не только П. Гольбаху, но и другим французским
материалистам надеяться на счастливый случай, который может выпасть на долю
страны, прежде всего появление властителя, который произведет все те
преобразования, которых страстно желали все просветители и, прежде всего,
разоблачит религию и уничтожит деспотизм. «По воле судеб, — писал П.
Гольбах, — на троне могут оказаться просвещенные, справедливые,
мужественные, добродетельные монархи, которые, познав истинную причину
человеческих бедствий, попытаются устранить их, пользуясь указаниями
мудрости».[26]
Буквально почти то же самое писали К. Гельвеций и Д. Дидро. «Он явится,
— читаем мы в работе последнего, — настанет день, и он явится
— тот справедливый, просвещенный и могущественный человек, которого
вы ждете; ибо такой человек возможен, а неумолимое течение времени приносит
с собой все, что только возможно».[27]
Такой человек может сделать все, что ему заблагорассудится. Его воля
предопределит весь дальнейший ход событий. В результате в работах
французских материалистов абсолютный детерминизм соседствовал с почти
полным волюнтаризмом. И последний в их взглядах на историю явно
преобладал.
3.7.3. Снова И. Гердер
Попытку преодолеть такого рода подход к истории предпринял И. Гердер в
своем труде «Идеи к философии истории человечества». Когда он в нем
использовал провиденциалистические формулировки, то легко его заподозрить
либо в чрезмерной приверженности к религии, либо в стремлении избежать
прямого конфликт с ее сторонниками. Возможно, что последнее играло
определенную роль. Но в любом случае этим дело никак не исчерпывалось.
Присущий И. Гердеру историзм исключал возможность сведения истории к сумме
случайностей и волевых актов отдельных личностей. Он не мог не осознавать,
что в историческом процессе присутствует какая-то необходимость, действует
какая-то объективная сила. Назвав эту силу генетической, он по существу
ничего не мог сказать о ней. Отсюда и провиденциализм, но очень
своеобразный, ибо Божественный рассудок И. Гердер понимает не как стоящий
на миром, над природой и обществом, а как существующий в самом мире. И.
Гердер отвергает личного бога. Он — пантеист.
3.7.4. Вольтер — историк
Абсолютный детерминизм, соединенный с волюнтаризмом, исключает
возможность направленного хода мировой истории. Однако сами же французские
материалисты настаивали на признании прогресса общества. В результате они
лишний раз запутывались в противоречиях. И в определенной степени все эти
противоречия был в той или иной мере свойственны всем французским
просветителям, в частности Вольтеру (наст. имя и фам. — Франсуа Мари
Аруэ) (1694 — 1778).
Вольтер в этом отношении особенно интересен потому, что он, помимо всего
прочего, был крупным историком, чего нельзя сказать о французских
материалистах. Он автор книг: «История Карла XII» (1731), «Век Людовика
XIV» (1739, второе полностью перераб. издание, 1753), «Анналы империи»
(1754), «История России в царствование Петра Великого» (1759 — 1763),
«Обзор века Людовика XV» (1755 — 1763), «История парижского
парламента» (1769), «Фрагменты истории Индии» (1773), не считая множества
мелких работ.
Среди его исторических трудов особо выделяется один, который
первоначально назывался «Опыт о всеобщей истории и о правах и духе народов
со времен Карла Великого вплоть до наших дней» (1756). Вышедший в 1769 г.
окончательный вариант носил более короткое название — «Опыт о правах
и духе народов». Введение к нему вышло в 1765 г. отдельным изданием под
наименованием «Философия истории, сочиненная покойным аббатом Базеном»
(русск. перевод: СПб., 1868).
«Опыт о нравах и духе народов» был полемически заострен против
«Рассуждения о всемирной истории» Ж. Боссюэ. Вольтер полностью исключал
воздействие каких бы то ни было сверхъестественных сил на историю. В мире
действуют естественные и только естественные причины.
В «Опыте о нравах и духе народов» великий просветитель попытался
обобщить весь известный к тому времени фактический материал о всевозможных
странах и народах. Этот труд был первой поистине всемирной историй. В ней
была дана история не только Европы, но и Китая, Индии, Персии, арабов, а
также цивилизаций Нового Света — инкской и ацтекской.
Вольтер исходил из того, что все действия людей, в том числе
исторические, определяются их сознанием. Но, как подчеркивал он, само
сознание имеет земные источники. «Три вещи, — писал он в одном из
своих трудов, — влияют на человеческий разум: климат, правительство и
религия».[28]
Однако в своих работах Вольтер меньше всего обращался к климату. Более
того, он подвергал аргументированной критике взгляд на климат как на
главную силу истории. В целом он так оценивал значение каждого из названных
факторов: «Климат имеет некоторое влияние, но правительство в сто раз
большее. Религия вместе с правительством обладает еще большим
влиянием».[29]А дальше, правительство и религию он в
свою очередь ставил в зависимость от мнений и в результате приходил к
классической формуле почти всех просветителей: мнения правят
миром. Историк прежде всего должен излагать историю мнений.
Наряду с мнением он допускал власть обстоятельств, которые он понимал
как случайности, способные повернуть ход истории. В этом отношении он
недалеко.ушел от «носа Клеопатры» Б. Паскаля. Так, например, причину
крестовых походов он видит в действиях одного человека — проповедника
Петра Амьенского. «Он, — пишет Вольтер, — нам известен под
именем Петра Пустынника. Этот житель Пикардии, отправившись из Амьена в
паломничество в Аравию, был причиной того, что Запад вооружился против
Востока и что миллионы европейцев погибли в Азии. Так сцепляются между
собой мировые события».[30]Рассказав о разговоре между папой Урбаном VI
и кардиналом де ля Гранжем, в ходе которого папа заявил, что Франция и
Англия возмущают христиан смутами, а его собеседник в ответ сказал, что
папа лжет, Вольтер резюмирует: «И эти три слова погрузили Европу в раздоры,
длившиеся сорок лет».[31]
Соответственно он придавал огромное значение воле великих людей,
особенно монархов, которая может определить судьбы народов. «Абсолютный
монарх, — писал он, — желающий блага, может без труда
достигнуть всех своих целей».[32]
Но такой подход, превращавший историю в хаос случайностей, находился в
противоречии с его верой в прогресс человечества. И вот в основу эволюции
мнения кладется развитие человеческого разума, которое определяет
совершенствование всех сторон человеческой жизни, включая материальную
культуры, в том числе технику, и экономику.
Историк должен заниматься не только единичными событиями, но изменениями
во всех сферах общества. Вот что писал Вольтер о задачах исторической науке
в письме к русскому вельможе, известному покровителю науки и искусства
Ивану Ивановичу Шувалову (1727—1797) : «Теперь хотят знать, как росла
нация, каково было ее народонаселение в начале эпохи, о которой идет речь и
в настоящее время; как выросла с тех пор численность войск, которые она
(нация) содержала и содержит; какова была ее торговля и как она
расширилась, какие искусства возникли в самой стране и какие были
заимствованы ею извне и затем усовершенствованы; каковы были приблизительно
государственные доходы в прошлом и в настоящем, как возникли и развивались
морские силы; каково было численное соотношение между дворянами,
духовенством и монахами и между ними и земледельцами и т.д.».[33]Недаром о
Вольтере говорят, что он положил начало истории культуры или даже, шире,
социальной истории.
В целом в подходе к истории Вольтер был эклектиком. Его, по всей
вероятности, вполне можно рассматривать в качестве родоначальника той
концепции движущих сил истории, которую принято именовать многофакторной и
которая пользуется широкой популярностью и поныне.
В последующем идея о том, что движущей силой истории было развитие
разума, причем не отдельных людей, а человечества вообще, была выделена и
получила разработку в уже упоминавшемся выше труде Ж.А. Кондорсе «Эскиз
исторической картины прогресса человеческого разума» (1794).
3.7.5. Волюнтаризм как теоретическое обоснование борьбы
против существующего строя
Возвращаясь снова к французским материалистам, хочу особо подчеркнуть,
что их волюнтаризм вовсе не сводился к пассивному ожиданию прихода великого
преобразователя. Помимо всего прочего, волюнтаризм был им близок потому,
что выступал в качестве теоретического обоснования их собственной активной
деятельности, направленной на распространение новых идей и тем самым на
подрыв все еще господствующего, но уже отживающего строя. Вообще все идеи
французского Просвещения представляли огромную опасность для существующего
порядка. Это достаточно четко осознавала власть. Еще 16 апреля 1757 г. была
опубликована королевская декларация, в которой говорилось: «Все те, которые
будут изобличены либо в составлении, либо в поручении составить и
напечатать сочинения, имеющие ввиду нападение на религию, покушение на нашу
власть, или стремление нарушить порядок и спокойствие наших стран, —
будут наказываться смертной казнью. Все те, кто будет печатать
сказанные сочинения; книгопродавцы, разносчики, а также лица,
распространяющие их, равным образом будут наказываться смертной
казнью».[34]
И среди всех просветителей наибольшую угрозу для существующего строя
представляли французские материалисты. Их работа по изменению общественного
мнения получила высокую и совершенно справедливую оценку со стороны, как
это не странно, одного из представителей господствующего класса.
18 августа 1770 г. парижский парламент (верховный суд) после
обвинительной речи генерального адвоката (прокурора) Сегье приговорил к
сожжению книги Гольбаха «Система природы», «Священная зараза»,
«Разоблаченное христианство», а также ряд других произведений
гольбаховского кружка. Вот что сказал прокурор: «Философы сделались
наставниками рода человеческого. Свобода мыслить — вот их лозунг, и
этот лозунг слышится с одного края мира до другого. Одной рукой они
стремятся пошатнуть престол, а другой — хотят опрокинуть алтарь. Цель
их — дать иное направление умов относительно гражданских и
религиозный учреждений, таким образом, ими как бы совершена революция.
Государства почувствовали, что их старые основы колеблются, а народы,
пораженные уничтожением их принципов, спрашивают себя: каким роком они
приведены к такому необычайному положению?.. Красноречие, поэзия, история,
романы, даже словари все было заражено. Едва эти сочинения появляются в
столице, как с силой потока они распространяются по всем провинциям. Зараза
проникла в мастерские и даже хижины!.. Этот дух мятежа ныне распространился
повсюду. Он не успокоится теперь, пока законодательная и исполнительная
власть не перейдет в руки народа, пока он не уничтожит необходимого
неравенства сословий и состояний, пока величие королей не будет повержено в
прах, а их власть не подчинится капризам слепой толпы».[35]Королевский прокурор оказался провидцем. Ровно через 19 лет
разразилась Великая Французская революция.
События, имевшие место до революции и в ее ходе, внешне выглядели как
подтверждение правоты волюнтаристских представлений об истории. Более
тысячи лет во Франции существовали несправедливые порядки. Однако люди
терпели, смирялись с ними, ибо не понимали насколько они плохи. Но вот
появилась плеяда умных людей, которые поняли, наконец, что эти порядки
противоречат самой природе человека, требующей для полной своей реализации
свободы и равенства. Они своей деятельностью помогли это понять всем
остальным людям, радикально изменили общественное мнение. В результате
народ поднялся на борьбу и коренным образом преобразовал общественную
среду. А самая глубокая причина — ум и воля просветителей.
3.7.6. Великая Французская революция и крушение
волюнтаризма
Казалось бы, что сам ход революции полностью подтверждал
волюнтаристический взгляд на историю: появились великие люди, от ума и воли
которых зависел весь ход событий: Оноре Габриэль Рикети Мирабо, Жан Поль
Марат, Жорж Дантон, Максимильен Робеспьер. Наконец, на историческую арену
вышел Наполеон Бонапарт, который по своему произволу стирал с карты и
создавал государства, бесконтрольно вершил судьбы Европы. Оседлав историю,
он гнал ее в нужном ему направлении.
Но тот же ход событий полностью опровергал волюнтаризм. М. Робеспьер
действительно некоторое время имел почти неограниченную власть. Но кончил
свою жизнь на гильотине. Наполеон действительно создавал и уничтожал
королевства, сажал на престол и убирал монархов. Но конечный результат его
деятельности был противоположен тому, что он замышлял. Вместо того, чтобы
стать властелином Европы и мира, он окончил свою жизнь в плену на острове,
затерянном в Атлантике. Он жаждал одного, стремился к одному, а получилось
совсем иное. Все планы его рухнули.
В результате наблюдателям всех этих событий невольно навязывалось
представление о какой-то объективной силе, которая определяет ход событий и
которой не могут противостоять никакие, даже самые великие люди. Такое
представление возникало не только у философов, историков, но и у поэтов,
причем не обязательно великих.
Достаточно вспомнить стихотворение малоизвестного русского писателя
Николая Семеновича Соколова «Он», которое не было забыто потому, что стало
популярной народной песней. Поэт вкладывает в уста Наполеона, наблюдающего
московский пожар, такие слова:
Судьба играет человеком;
Она, лукавая, всегда
То вознесет тебя над веком,
То бросит в пропасти стыда.
И я, водивший за собою
Европу целую в цепях,
Теперь поникнул головою
На этих горестных стенах![36]
В годы, последующие за началом Великой Французской революции, может
быть, впервые в истории человечества на глазах одного поколения коренным
образом изменился мир. К 1815 г. Западная Европа стала совершенно иной, чем
она была в 1789 г. И всем вдумчивым свидетелям великих событий было ясно,
что эти грандиозные преобразования не были случайными. Они были
неизбежными, неотвратимыми. Конкретные события могли быть одними, могли быть
иными, но конечный их итог не мог быть другим. Это создавало условия для
возрождение исторического фатализма и даже провиденциализма.
Уже известный нам французский мыслитель и писатель Жозеф де Местр (1753
— 1821) в работе «Рассуждения о Франции» (1797; русск. перевод: М.,
1997) прежде всего подчеркивал объективную предопределенность хода Великой
французской революции. «Самое поразительное во французской революции,
— писал он, — увлекающая собой ее мощь, которая устраняет все
препятствия. Этот вихрь уносит как легкие соломинки все, чем человек мог
ото него заслониться: никто еще безнаказанно не мог преградить ему дорогу.
Чистота помыслов могла высветить препятствие и только; и эта ревнивая сила
неуклонно двигаясь к своей цели, равно низвергает Шаретта, Дюмурье и Друэ.
С полным основанием было отмечено, что французская Революция управляет
людьми более, чем люди управляют ею. Это наблюдение очень справедливо, и
хотя его можно отнести в большей или меньшей степени ко всем великим
революциям, однако оно никогда не было более разительным, нежели теперь. И
даже злодеи, которые кажутся вожаками революции, участвуют в ней в качестве
простых орудий, и как только они проявляют стремление возобладать над ней,
они подло низвергаются».[37]
Силой, определяющей ход революции и истории вообще, Ж. де Местр считал
божественный промысел, существование которого, однако, по его мнению, не
отменяет свободы воли человека. «Все мы привязаны, — утверждал он,
— к престолу Всевышнего гибкими узами, которые удерживают нас, не
порабощая. Одно из самых больших чудес во всеобщем порядке вещей —
это поступки свободных людей под божественной дланью. Покоряясь
добровольно, они действуют одновременно по собственному желанию и по
необходимости: они воистину делают, что хотят, но не властны расстроить
всеобщие начертания. Каждое из этих существ находится в центре какой-либо
области деятельности, диаметр которой изменяется по воле предвечного
геометра, умеющего распространять, ограничивать или направлять волю,
не искажая ее природы».[38]
Сходные взгляды развивались философом и публицистом Луи Габриэлем
Амбруазом виконтом де Бональдом (1754 —1840) в работе «Теория
политической и религиозной власти в гражданском обществе» (1796). Критикуя
концепцию общественного договора, он отстаивал идею, что как природа, так и
история являются проявлением божественной воли. Бог — создатель
общества и наставник рода человеческого. Идея провиденциализма нашла свое
выражение в книге известного писателя и мыслителя Франсуа Рене де
Шатобриана (1768 — 1848) «Гений христианства, или Красоты
христианской религии» (1802; на русск. язык переведены лишь две повести,
призванные иллюстрировать теоретические положения труда: Атала, или Любовь
двух дикарей // Французская романтическая повесть. Л., 1982; Рене, или
Следствия страстей // Французская новелла XIX века. Т. 1. М.-Л., 1959), В
трактате Ф. Шатобриана целая глава была посвящена восхвалению историческая
концепция Ж.Б. Боссюэ.
Сторонником провиденциализма принято считать крупного немецкого историка
Леопольда фон Ранке (1795 — 1886). Действительно, в предисловии к
первому своему труду «История германских и романских народов с 1494 до 1535
г.» (1824) он писал: «Во всех исторических явлениях виден перст
божий».[39]Однако в действительности его позиция далеко не так
однозначна, о чем свидетельствует его работа «Об эпохах новой истории»
(1854; русск. перевод: М., 1898).
Он и здесь отстаивает существование бога. И в то же время утверждает,
что идея, согласно которой существует руководящая воля, определяющая
движение истории к определенной цели, не выдерживает философской критики и
не может быть доказана исторически.
Какая-то предопределенность существует, но не столько в общем ходе
истории, сколько в истории эпох, на которые всемирная история
подразделяется. «В каждой эпохе человечества, — писал Л. Ранке,
— проявляется... определенная великая тенденция, и прогресс покоится
на том, что известное движение абсолютного духа обнаруживается в каждом
периоде, выдвигая то одну, то другую тенденцию и своеобразно проявляясь в
ней».[40]
О том, почему абсолютный дух выдвигает в одну эпоху одну тенденцию, а в
другую эпоху — другую тенденцию, Л. Ранке ничего не говорит. Нельзя
даже категорически утверждать, что он видит их начало в боге. «Мне
представляется, — пишет Л. Ранке, — что Божество, существуя вне
времени, обозревает все историческое человечество в его целом и всюду
считает его одинаково ценным».[41]И это все, что
сказано им в данной работе о роли бога в истории. Таким образом, никаких
сколько-нибудь четких представление о движущих силах истории у Л. Ранке не
было.
Наивысшее свое осмысление события конца XVIII — начала XIX века
получили в уже рассмотренной выше философии истории великого немецкого
мыслителя Г.В.Ф. Гегеля.
3.7.7. Проблема свободы и необходимости в философии
истории Г. Гегеля
В основе философии истории Г. Гегеля — представление об
объективной силе, определяющей ход истории. Эту силу он называл мировым
духом. Идея неизбежности преобразований, которые происходили на глазах
Гегеля, получила четкое выражение в его «Феноменологии духа», увидевшей
свет в 1807 г. «Впрочем, не трудно видеть, — писал он, — что
наше время есть время рождения и перехода к новому периоду. Дух порвал с
прежним миром своего наличного бытия и своего представления, он готов
погрузить его в прошлое и трудится над своим преобразованием. Правда, он
никогда не пребывает в покое, а вовлечен в непрерывное движение вперед. Но
как у младенца при рождении после длительного спокойного питания первый
глоток воздуха обрывает прежнюю постепенность лишь количественного роста,
— совершается качественный скачек, — и ребенок появился на
свет, так образующийся дух медленно и спокойно созревает для новой формы,
разрушает одну частицу здания своего прежнего мира за другой; о
неустойчивости последнего свидетельствуют лишь отдельные симптомы.
Легкомыслие, как и скука, распространяющиеся в существующем, неопределенное
предчувствие чего-то неведомого — все это предвестники того, что
приближается нечто иное. Это постепенное измельчание, не изменившие облика
целого, прерывается восходом, который сразу, словно вспышка молнии, озаряет
картину нового мира».[42]
И возвращение Бурбонов в 1815 г. во Францию ни в малейшей степени не
поколебало убеждения Г. Гегеля в неотвратимости изменений. Оно с особой
силой звучит в одном его письме, относящемся к 1816 г. «Я считаю, —
писал он, — что мировой дух скомандовал времени вперед. Этой команде
противятся, но целое движется, неодолимо и неприметно для глаз, как
бронированная и сомкнутая фаланга, как движется солнце, все преодолевая и
сметая на своем пути. Бесчисленные легко вооруженные отряды бьются где-то
на флангах, выступая за и против, большая часть их вообще не подозревает, в
чем дело, и только получает удары по голове как бы незримой дланью. И ничто
не поможет им: ни пускание пыли в глаза, ни хитроумные выходки и выкрутасы.
Можно достать до ремней на башмаках этого колосса, немного замарать их
дегтем или грязью, но не развязать их, тем более стащить с него сандалии
бога с подвижными, согласно Фоссу (см. «Мифологические письма» и др.),
подошвами, или семимильные сапоги, которые тот наденет».[43]
Мировой дух, по Гегелю, в каждый данный момент является объективной
основой общества. Он определяет общественные взгляды людей (общественное
мнение французских материалистов), их общезначимые действия, а тем самым и
общественное устройство (общественную среду французских материалистов).
Эта объективная основа общества не является неизменной. Она развивается,
причем независимо от воли и сознания людей. Это развитие носит
поступательный характер. Происходит переход объективной основы с одной
ступени исторического развития на другую, а тем самым и всего общества в
целом. Мировой дух есть не только объективная основа общества, но и
движущая сила истории. Развитие общества носит необходимый характер. Оно
— предопределено. Но историческая необходимость может проявляться
только в действиях людей. И перед Г. Гегелем естественно вставала проблема
свободы и необходимости.
Когда для мирового духа становится необходимым переход на новую стадию
его развития, становится необходимым преобразование общества, он должен
привести людей в движение, ибо назревшие перемены могут быть совершены
только их руками. А для этого нужно, чтобы они осознали необходимость
преобразований, чтобы они оказались заинтересованы в изменении общества,
чтобы они страстно стремились произвести эти изменения.
Осознание людьми задач, поставленных мировым духом, никогда не является
адекватным, но оно всегда должно иметь место. Люди всегда преследуют
частные цели. И хитрость мирового духа заключается в том, что он побуждает
людей ставить такие частные цели, реализация которых способствует
осуществлению объективной идеи, общей объективной цели истории или, иными
словами, исторической необходимости.
Людей, в частных целях которых содержится всеобщая цель, Г. Гегель
называет всемирно-историческими личностями, великими людьми,
героями.[44]Эти люди одновременно и осознавали объективную цель, идею и не
осознавали ее. «Такие лица, — писал Г. Гегель, — преследуя свои
цели, не сознавали идеи вообще; но они являлись практическими и
политическими деятелями. Но в то же время они были и мыслящими людьми,
понимавшими, что нужно и что своевременно. Именно это являлось
правдой их времени и их мира, так сказать, ближайшим родом, который уже
находился внутри. Их дело было знать это всеобщее, необходимую ближайшую
ступень в развитии их мира, сделать ее своей целью и вложить в ее
осуществление свою энергию... Именно великие люди и являлись теми, которые
всего лучше понимали суть дела и от которых затем все усваивали себе это их
понимание и одобряли его или по крайней мере примирялись с ним».[45]
Конечный вывод Г. Гегеля состоит в том, что «во всемирной истории
благодаря действиям людей вообще получаются еще и несколько иные
результаты, чем те, к которым они стремятся и которые они достигают, чем те
результаты, о которых они непосредственно знают и которых они желают; они
добиваются удовлетворения своих интересов, по благодаря этому
осуществляется еще и нечто дальнейшее, нечто такое, что скрыто содержится в
них, но не сознавалось ими и не входило в их намерения».[46]
Касаясь участи великих людей, Г. Гегель замечает: «...Если мы бросим
взгляд на судьбу этих всемирно-исторических личностей, призвание которых
заключалось в том, чтобы быть доверенными лицами мирового духа,
оказывается, что эта судьба не была счастлива. Они появлялись не для
спокойного наслаждения, вся их жизнь являлась тяжелым трудом, вся их натура
выражалась в их страсти. Когда цель достигнута, они отпадают, как пустая
оболочка зерна. Он рано умирают, как Александр, их убивают, как Цезаря, или
их ссылают, как Наполеона на остров св. Елены».[47]
Как видно из сказанного, Г. Гегель отрицал не только волюнтаризм, но и
фатализм. Люди не свободны в выборе общественного строя, не свободны в
выборе общего направления исторического процесса. Но каждый человек волен
выбрать тот или иной образ действий, волен действовать так, а не иначе.
Таким образом, Г. Гегель исходя из признания существования объективной
необходимости, не только не исключал, а наоборот, предполагал бытие
случайности, причем случайности объективной. Г. Гегель был диалектиком.
Согласно его взгляду, необходимость и случайность существовали не рядом
друг с другом, а представляли неразрывное единство. Они были не только не
одним и тем же, по одновременно и одним и тем же. Необходимость
проявлялась, а тем самым существовала только в случайностях и через
случайности. А случайности были проявлением необходимости или дополнением к
необходимости. Поэтому необходимость по своему проявлению всегда была
случайной, а случайности были необходимыми.
Иначе говоря, по Гегелю, то, чего не могло не быть, проявлялось в том,
что могло быть, а могло не быть. Или, иными словами, то, что могло быть, а
могло и не быть, было формой, в которой проявлялось то, чего не могло не
быть. Если применить все это к истории, то выходило, что ход ее
одновременно и предопределен, и непредопределен. Предопределено общее
направление исторического процесса, по не конкретные события, которые могут
быть одними, а могут быть и другими.
Г. Гегель понял, что существует некая объективная основа общества, что
эта объективная основа развивается и тем самым определяет ход
всемирно-исторического процесса, что именно эта развивающаяся основа и есть
движущая сила истории. Однако раскрыть природу этой основы, этой движущей
силы истории он оказался не в состоянии. Выявив, что существует какой-то
черный ящик, действие которого определяет ход исторического процесса, он
так и не смог заглянуть в него и обнаружить действующую в нем реальную
силу. В результате ему ничего не оставалось, кроме как назвать эту
объективную основу и объективную силу мировым духом, что ничего ровным
счетом не объясняло.
И в определенной степени Г. Гегель это понимал. С этим связаны
неоднократно предпринимавшиеся им попытки найти хоть какие-то реальные
силы, определявшие исторический процесс. Обращаясь к вопросу о природе
государства, Г. Гегель без конца повторяет, что оно является «полной
реализацией духа в наличном бытии», что «государство есть божественная идея
как на она существует на земле» и т.п.[48]Однако наряду с подобного рода утверждениями мы встречаем у него и
мысль, «что настоящее государство и настоящее правительство возникают лишь
тогда, когда уже существует различие сословий, когда богатство и бедность
становятся очень велики...».[49]
Пытаясь объяснить упадок греческого мира, Г. Гегель в строгом
соответствии со своей концепцией пишет: «Дух мог лишь в течение
непродолжительного времени оставаться на той точке зрения прекрасного
духовного единства, которую мы только что охарактеризовали, и источником
дальнейшего прогресса и гибели явился момент субъективности, моральности,
подлинной рефлексии и внутреннего мира».[50]Но
буквально вслед за этим он отмечает, что во время упадка Греции «в городах
не прекращалась борьба, и граждане разделились на партии, как в итальянских
городах в средние века».[51]А касаясь истории
Спарты, он прямо говорит, что «главной причиной упадка Лакедемона было
имущественное неравенство...».[52]
Но это были не более как догадки, не получившие развития. К тому
времени, когда Г. Гегель создавал свою философию истории, уже существовала
английская классическая политической экономии и появились основные труды
французских историков эпохи Реставрации. Но хотя он был достаточно хорошо
знаком с работами и А. Смита, и Д. Рикардо, это практически никак не
сказалось на его философско-исторических построениях. Прошел он и мимо
трудов названных историков.
А между тем только обращение к общественным классам и классовой борьбе и
экономическим отношениям создавало возможность проникнуть в открытый Г.
Гегелем черный ящик истории и нащупать действующий в нем механизм.