Я родился в Бронксе, одном из районов Нью-Йорка, через четыре года после окончания Второй мировой войны, через два года после прихода эры маккартизма, постепенно уничтожившей в США малейшие проявления социалистических и демократических идей. Маккартизм также поднял новую волну расистского террора Еще бы! Мой народ необходимо было «поставить на место», чтобы чернокожие, не дай бог, не вообразили, что победа над фашизмом в Европе приведет хоть к каким-то социальным и расовым изменениям в Америке. Короче, я был ребенком «холодной войны».

Семья у нас была большая — четырнадцать человек. Моя мать и отец родились и выросли на Юге. Переселившись на Север во времена Великой депрессии, они сохранили глубокую ненависть ко всем проявлениям расизма и очень скоро убедились, что расизм не является «единоличной собственностью» бывших рабовладельческих штатов.

Рядом с нами, черными американцами, жили пуэрториканцы, кубинцы, ирландцы, итальянцы и евреи. Между этими общинами на первый взгляд существовала гармония. Особенно среди детей. Мы все играли вместе — и черные, и цветные, и белые. Но едва мы достигли подросткового возраста, с моими белыми друзьями начали происходить странные вещи, суть которых стала мне понятна значительно позже.

Я помню трогательные и святые клятвы в вечной дружбе, которые мы, белые и черные мальчишки, давали друг другу. Это был торжественный ритуал: надрезав чуть-чуть руку, мы смешивали свою кровь, одинаково алую, в знак братства, которое должно было объединять нас всю жизнь. И главное — это было искреннее движение чистых душ, еще не отравленных ненавистью общества, в котором мы жили.

А что происходило потом? Что убивало радость человеческого общения? Почему дети оказывались мудрее, человечнее взрослых, но, увы, ненадолго? Чтобы ответить на этот вопрос, мне понадобились годы, а чтобы объяснить происходящие в сознании американских детей изменения советским читателям, я должен рассказать, как живут в богатейшей Америке обездоленные и как степень этой обездоленности и сама по себе, и не без помощи тех, кто в своих классовых интересах манипулирует общественным сознанием, порождает расовую ненависть.

Условия, в которых жила, а лучше сказать, существовала наша семья, как, впрочем, и большинство семей черных американцев, вполне можно сравнить с условиями жизни рабов. Так уж повелось в мире, что Америку принято считать богатейшей страной, а всех поголовно американцев — самыми обеспеченными людьми. Но если первое соответствует истине, то второе не имеет с ней ничего общего — это я вам говорю как американец совсем не для того, чтобы очернить свою страну. Я люблю ее, я горжусь ею, и мне больно за нее.

Ведь дело не только в том, что до пятнадцати лет я не знал, что такое кровать, и спал на тонкой подстилке из старых пальто, брошенных на холодный пол, а укрывался тряпьем. И не в том, что заниматься мне приходилось у свечи, так как в нашем жилье не было электричества. Дело в том, что рядом с этой унижающей человеческое достоинство нищетой — тоже унижающее человеческое достоинство расточительство и роскошь. Пользоваться для освещения жилища свечами в залитом неоновым светом Нью-Йорке! Уму непостижимо!

Продолжать дальше? У нас не было газа, и мать готовила на керосине. У нас не было горячей воды, а зимой, когда замерзали трубы, вообще никакой воды. Дальше? Пожалуйста! У нас не было жилья, никакого жилья! Дело в том, что отец, чтобы как-то прокормить семью, снял помещение для торговой конторы. Сколь внушительный доход приносил этот «бизнес», легко представить, если учесть, что на квартиру денег нам уже не хватало, и мы тайком ночевали в помещении конторы. Почему тайком? Да потому, что закон запрещает превращать деловые офисы в жилые помещения. Никогда не забуду, как по вечерам, после закрытия конторы, нам приходилось выходить из нее, а потом тайком прокрадываться назад. Не дай господи, если кто заметит наш обман, особенно домовладелец, мечтавший расторгнуть с отцом контракт. Ночью на окна нагромождались огромные картонные коробки; по субботам и воскресеньям, когда контора должна была быть закрыта, мы жили в буквальном смысле слова затаив дыхание.

Надо ли говорить, что мы не могли позвать к себе домой своих друзей. Приходилось оставлять их, придумывая различные причины, у порога соседнего дома. Мы входили в чужой подъезд, пережидая там, когда наши друзья уйдут.

Но разве все скроешь! Разве можно было скрыть, что на нас одежда с чужого плеча, что живем мы впроголодь, что... Все эти «что» наши соседи испытывали и сами, на собственной шкуре. От нас они отличались только одним: как бы плохо им ни жилось, они жили пусть и в жалких, но «квартирах», а мы... Ведь для кого, а для соседей наша «тайна» давно не была тайной, и это обрекало нас на бесконечные, подчас довольно злые шутки. Так устроено общество, в котором мы живем: достоинство человека измеряется степенью его достатка. И этот омерзительный закон действует даже в среде тех, кому бы, казалось, следует с презрением от него отказаться.

Но попробуй откажись! Для этого необходим и соответствующий уровень сознания, и понимание, кому выгодно, чтобы бедняки с презрением относились к тем, кто еще беднее. А отсюда, понятно, недалеко до расовых раздоров. Словом, став постарше, дети забывали свои клятвы, зараза расизма одолевала их. В конце третьего класса согласно «экспериментальной» программе расовой интеграции я был переведен в школу, расположенную в «белой» части города. Будучи «экспериментальным» ребенком, я обязан был стать одним из лучших учеников с безупречным поведением, чтобы открыть двери школы для своего народа. На мои детские плечи легла тяжелая ответственность. Школа была в двух милях от дома. Никогда раньше вокруг не было стольких пронзающих меня враждебными взглядами белых лиц! Сказать правду, я был до смерти перепуган и долго не мог побороть в себе этот страх. Мне казалось, что я единственный черный американец в этой школе. Сегодня я думаю, что, наверное, там были и другие негритянские дети, однако в моей памяти сохранился лишь я в окружении враждебных, постоянно готовых к насмешкам лиц. Хотя мои знания доказывали обратное, меня считали странным и неполноценным. Школьники и учителя открыто оскорбляли меня. Некоторые просто не замечали моего присутствия. Всякая пропажа оборачивалась для меня обвинениями в воровстве, а когда «украденную» вещь находили, об извинении не было и речи.

Могут спросить: а какое имеет отношение все то, что я рассказываю, к поэзии? Самое прямое, во всяком случае для меня, потому что действительность, а не какие-то там заоблачные дали, действительность с ее противоречиями, бедами и радостями может и должна быть предметом поэтического осмысления.

Я не могу себе представить поэта вообще, и сам я — поэт своего народа, беды и надежды которого — мои беды и надежды, составляют единственный смысл моих стихов. При этом мне кажется, что поэт всегда должен быть аккумулятором надежды, искателем ее проблесков в самых, казалось бы, безысходных ситуациях.

Чтобы нагляднее проиллюстрировать эту мысль, я позволю себе привести небольшой отрывок из своей поэмы «Город печали» — о впечатлениях прошедшего в Нью-Йорке детства, с которым я уже познакомил читателя:

...Я вижу тебя
снова и снова
на скрещении улиц,
ты улыбаешься мне,
твои огромные глаза искрятся
из-под пестрых лент,
идут годы, но ты снова здесь,
на ступеньке пожарной лестницы,
над вывеской бара
в квартале, где мы жили детьми.
Иногда ты выходила из дома
в ярком платье с диковинными
цветами,
роза Пуэрто-Рико,
расцветающая в Нью-Йорке,
чистая, неземная.
Ты снова со мной сегодня, ты,
чья жемчужная женственность
связывала руки мужскому
ожесточению,
легкое прикосновение
канифоли к смычку красоты,
проведенному по туго натянутым струнам
классной комнаты, скованной ненавистью и страхом;
белым страхом болезненно
стиснутых рук, тянущих на себя чашу расового
неравенства вверх, вниз.
Я знал, я всегда внизу, черное зерно, брошенное этим
городом
в соленую борозду ненависти, ненависти, которой еще
предстояло расти...

Стихи я начал писать в шестом классе. Два обстоятельства, для меня очень значительных, сопутствовали этому. Именно тогда у нас появилась белая учительница, душа которой не была изъязвлена расовыми предрассудками. Помню, я получил задание прочитать поэму некоего Элиаса Любмана (или Либермана?) «Я американец» и написать сочинение на ту же тему. Прочитав поэму, восхвалявшую борьбу первых в Америке тринадцати штатов против колониального владычества и рассказывающую о войне за независимость, я был потрясен несправедливым пренебрежением к роли негров в истории Америки. «В ней не говорится ни слова об участии моего народа в войне»,— думал я. Люди, первыми сложившие головы на поле битвы за независимость, не удостоились даже упоминания! В глубоком возмущении я написал в качестве ответа свое первое стихотворение «Я черный американец». Описывая героическую борьбу черных американцев, я рассказал о тех же событиях. Я хотел исправить искаженную поэмой историю Америки. По просьбе учительницы я прочитал свое стихотворение на уроке. Мои белые одноклассники в один голос принялись обвинять меня в том, что я плохой патриот. Отвергая это несправедливое обвинение, я написал стихотворение «Я гордый патриот», яростно защищая в нем свою точку зрения: настоящий патриот не может скрывать или не признавать историческую правду о роли моего народа в освобождении и развитии страны. Я прочитал и это стихотворение. Учительница сказала, что я прав: борьбу с английскими колонизаторами вел весь американский народ, белые и черные американцы.

Я не переоцениваю значения этой победы в борьбе за историческую справедливость, но для меня, черного американца и начинающего поэта, она значила очень много. Вот почему я никогда не забуду своей белой учительницы и обстоятельств, которые помогли мне понять, что дело не в цвете кожи, а в жизненной позиции. Этому же учили меня своим примером и мои родители. Сознание собственного достоинства? Да! Тысячу раз да! Националистические предрассудки? Нет, никогда! Эти уроки помогли определить течение всей моей жизни.

В 60-х годах, в эпоху движения за расовое равенство и гражданское равноправие, я снова стал писать стихи. Эти годы вывели поэзию моей страны из духовного упадка. Вопрос о социальной ответственности и гражданском долге поэта любой национальности — о борьбе против расизма и национального угнетения — был поднят вновь.

Брошенный этим движением вызов пробудил к жизни и дремавшие до той поры культурные силы. Национальную известность приобрели поэты — борцы против войны, поэты-женщины, поэты, принадлежащие к различным угнетенным меньшинствам: чиканос, пуэрториканцы, американские индейцы, выходцы с островов Карибского бассейна и принадлежащих США островов в Тихом океане; поэты, посвятившие свое творчество рабочему классу. Многие из них выступали впервые, и голоса их звучали по-новому. Назову только некоторых: Джеймс Стил, Энн Садовски, Марго Боженон, Рэлф Стори, Хорэс Коулмен, стихи которых вошли в антологию «Скажи открыто — скажи свободно».

В произведениях этих поэтов отражается, хотя и в разной степени, глубоко осознанное чувство социальной и гражданской ответственности. Вот что писала по этому поводу уже упомянутая мною Энн Садовски: «В своих стихах я хочу выразить прежде всего себя, свой народ, все, без чего невозможна жизнь, все, о чем мы мечтаем. Я стою за искусство для народа. Разве не его потом, кровью и слезами создана эта Америка? Только благодаря такому искусству сможем мы снова вернуть Америку ее народу».

Откровенно говоря, я не смог бы яснее и проще сформулировать задачу, которую ставлю перед собой как поэт. Я бы добавил только, что я пишу для людей многих рас и национальностей, для рабочего класса и демократических сил моей страны и всего мира. И я пишу вместе с людьми, чей труд создает благосостояние нашей страны и чье классовое сознание все активнее влияет на ее общественную мысль.

Твердо веря в художественное и социальное призвание поэта и поэзии, я принимаю марксизм-ленинизм как путеводную звезду своего отношения к жизни и своей поэзии, как единственную основу для граждански значимого творчества. Для меня было бы невозможным думать о поэтическом творчестве, не связывая его с политикой. Поэзия — для кого? Для чего? Против кого и против чего? От чьего имени и в чьих интересах? Неустанные попытки ответить на эти вопросы, я надеюсь, находят отражение во всех моих поэтических произведениях. Перед всеми людьми, моей страной, классом, народом и мной самим стоит несколько насущных, нерешенных проблем: борьба с милитаризмом, за мир и прогресс; борьба с угрозой всеобщего уничтожения в ядерной войне; борьба с классовой и расовой дискриминацией, против национального угнетения; борьба против загрязнения окружающей среды, борьба с духовным, культурным и интеллектуальным отчуждением, ставшими прямым результатом империалистической политики и кризиса капитализма.

Поэт обязан найти свое место в этой борьбе, поэт обязан помнить об опасностях, нависших над другими народами, о страданиях других народов по вине империализма и напоминать об этом своему народу. Особенно необходимо это американскому поэту, потому что за многими опасностями, нависшими над миром, за многими страданиями в мире стоят империалистические силы моей страны.

И я и другие поэты Америки не могут забывать об этом. Мы обязаны внести свой вклад в борьбу против преступлений капитализма — в этом, по-моему, сама сущность поэзии и жизни, в этом наш поэтический долг: быть активными борцами за счастливую жизнь, свободу, мир и прогресс, быть стойкими проводниками идей дружбы между народами и государствами.

Вот, пожалуй, и все, что я хотел бы сказать, отвечая на вопрос: «Почему я пишу стихи?», объясняя не только вам, советским читателям молодежного журнала, но и себе самому, что вдохновляет меня на творчество. Нельзя считать мой ответ исчерпывающим, да я и не считаю его таким, но мне хочется, чтобы главный вывод из всего сказанного был таким: человек, если он хочет быть человеком, не может оставаться равнодушным к несправедливости и лжи, расизму и эксплуатации, человек не может не чувствовать боли и страданий человечества и не может не стремиться по мере своих сил и возможностей бороться за счастье людей, за их будущее.

Избрав орудием этой борьбы поэзию, я не хочу, чтобы меня и мое творчество можно было обвинить в безответственности и равнодушии. Я не хочу, чтобы жители каждого из сотен Гарлемов моей страны показывали на меня пальцем, обвиняя в сообщничестве с голодом и бедностью. Я не хочу, чтобы рабочие моей страны говорили о том, что моя поэзия осталась глуха к их страданиям и борьбе. Я не хочу, чтобы народы Африки, Азии и Латинской Америки, поэты которых не раз поднимали свой голос в защиту моего народа, могли обвинить меня в неблагодарности. Я не хочу, чтобы мои — известные и неизвестные — друзья из Советского Союза, Болгарии, Кубы, ГДР и других социалистических стран могли сказать, что, зная об их бескорыстных подвигах во имя светлого будущего человечества, я хранил молчание, когда правящий класс моей страны пытался оболгать, оклеветать их.

Вот почему я пишу стихи.