Так Самара и Омск начали свой
путь к Уфе, к уфимскому Государственному совещанию, на котором они
объединились, создав «временную всероссийскую власть».
Однако этот путь не был прям: пришлось преодолеть два промежуточных
этапа в виде встреч представителей обоих правительств в Челябинске.
Первая состоялась еще в середине
июля 1918 г. «Народная армия» Комуча находилась, как мы
знаем, в апогее своих успехов, и комучевские делегаты довольно
решительно предложили признать за Самарой всероссийскую власть. Для
Сибирского правительства такое предложение было неприемлемо, да и,
как выяснилось, его представители не имели официальных полномочий.
Пришлось разъехаться.
Отношения между двумя
правительствами стали обостряться. Началась, в частности, борьба
вокруг «Временного областного правительства Урала»,
созданного примерно через месяц после захвата Екатеринбурга (оно было
коалиционным: в него входили кадеты, народные социалисты, эсеры,
меньшевики). [1]
Сибиряки
оказались более напористыми. В Екатеринбург они назначили своего
уполномоченного с правом приостановки постановлений «правительства
Урала». Таким образом, Урал фактически получал «автономию»
в пределах владений правительства Омска. Самарские комучевцы поняли,
что опоздали. К тому же сибиряки «незаметно» присоединили
еще три уезда (Челябинский, Верхнеудинский и Троицкий). Комуч
воспринял все это как вызов, и дело дошло до того, что оба
правительства стали реквизировать грузы, направлявшиеся в Поволжье и
в Сибирь; банки и почта в Омске и Самаре отказывались оплачивать
ассигновки и переводы, выданные соответственно в комучевских или
сибирских владениях.
Иногда
борьба принимала прямо-таки комический характер. «Мои сношения
идут с иностранным ведомством, а не с Комитетом в целом»,—
сообщал уполномоченный Сибирского правительства при Комуче Е.
Е. Яшнов, /76/ которого
рассматривали в Самаре как... иностранного посла и не допускали на
заседания комучевского правительства. Объясняя это, комучевский
министр иностранных дел М. А. Веденяпин с серьезным видом заявил ему,
что «международное право не предусматривает случаев, когда
иностранные послы участвуют в заседаниях правительства, при котором
они аккредитованы». [2]
Тем
временем в Самару явились союзовозрожденцы, эсеры Н. Д. Авксентьев,
А. А. Аргунов и «бабушка русской революции» Е. К.
Брешко-Брешковекая, которая, по остроумному выражению члена
Сибирского правительства И. И. Серебренникова, «не склонна была
жаловать свою внучку». [3] Они направлялись на восток по
решению 8-го Совета партии эсеров (май 1918 г.) для руководства
эсеровскими организациями, усиления эсеровского влияния на Временное
Сибирское правительство и «сношений» с представителями
союзников. Эсеры, сторонники В. Чернова, занимавшие в правительстве
Комуча довольно прочные позиции, насторожились: они носились с
лозунгом «единого социалистического фронта» (без левых
эсеров и большевиков), а приезжие, числившиеся на правом фланге
эсерства, поддерживали идею коалиции с буржуазией. Но так или иначе в
лице Авксентьева и К ° сторонники сближения Самары и Омска
получили солидное, подкрепление. Из Самары Авксентьев и другие
двинулись в Сибирь.
Между
тем наступил август, а с ним, после захвата Казани, положение Комуча
на фронте стало ухудшаться. Советская республика непрерывно
направляла подкрепления на Восточный фронт. В предписании Высшему
военному совету от 10 августа 1918 г. В. И. Ленин предлагал
разработать и в кратчайший срок осуществить переброску наибольшего
числа воинских частей с запада на восток. [4] Велась напряженная
организационная и политическая работа, цементировавшая ряды красных
бойцов Восточного фронта. Он готовился к нанесению решительного
контрудара.
Комуч становился сговорчивее; в
том же направлении на него оказывали давление антантовские
представители и белочехи, среди которых усиливалось разложение и
которые все настойчивее требовали смены.
В 20-х числах августа 1918 г.
состоялась вторая челябинская конференция. Съехались члены
Самарского, Сибирского и Уральского правительств, представители ЦК
эсеров (он находился в Самаре) и примыкавшего /77/
к эсерам «Комитета национальных групп». От
чехословацкого Национального совета приехал Б. Павлу, были здесь и
представители союзных миссий. Дискуссии развернулись вокруг вопросов
о перевозке в Омск золотого запаса, захваченного в Казани и теперь
находившегося в Самаре, об объединении военного командования, о
создании всероссийской власти и месте созыва Государственного
совещания, которое и должно было образовать таковую. Сошлись на Уфе.
По сему случаю был дан, как писала 8 сентября 1918 г. омская газета
«Заря» , «обед с вином».
Разгорячившийся Гришин-Алмазов в
грубой форме стал упрекать союзников за пассивность в борьбе с
большевиками. Получился дипломатический скандал. Последовала нота
протеста омскому правительству. После долгих колебаний оно предложило
Гришину подать в отставку. Однако он был не из тех, кто уходит сам.
Совет министров фактически раскололся. Его правое крыло —
Михайлов, близкий ему Серебренников и другие — настаивало на
сохранении Гришина в правительстве. «Левые» требовали его
незамедлительного ухода. Премьер Вологодский, как всегда, мучился и
колебался, грозил собственной отставкой. Правительство переживало
кризис. Ликвидировать его удалось с большим трудом, но сибирскому
«Наполеону» в начале сентября 1918 г. все же пришлось
уйти (вскоре он уехал на юг). Однако это ни в коем случае не было
уступкой «левым». Потеряв Гришина, «михайловцы»
взяли реванш с лихвой: на его место они сумели добиться назначения
генерала Иванова-Ринова, откровенного черносотенца. С его приходом
сибирская армия быстро утратила последние внешние черты
«демократизации». Иванов вернул в армию царские погоны,
все другие атрибуты, ставившие солдата в полное подчинение
монархическому офицерству.
Участники 2-го челябинского
совещания, стремясь не потерять темпа, решили сразу ехать в Уфу для
создания «всероссийской власти»; но из-за военных
действий им пришлось задержаться на две недели.
И вот Уфа сентября 1918 г. По
воспоминаниям одного из современников, в то время она «напоминала
загаженный и заплеванный Петербург дней власти Керенского». По
улицам шлялись тысячи людей в солдатских и офицерских шинелях; они
наполняли рестораны, чайные, пьянствовали и безобразничали.
Всюду царил беспорядок. /78/ Лишь «Сибирская гостиница»
8 сентября была окружена усиленными воинскими нарядами. Внутри царило
необычайное оживление. По коридорам в большом ажиотаже сновали люди в
штатских пиджаках и белых манишках, в офицерских мундирах со
скрипящими ремнями, в казачьей форме и даже в национальных костюмах.
Это были делегаты (142 человека), съехавшиеся на уфимское
Государственное совещание, которому предстояло создать «временную
общероссийскую власть». Совещание открыла все та же свадебная
«бабушка революции» Е. Брешко-Брешковская. Затем избрали
президиум. Председателем совещания стал Н. Авксентьев, его
заместителями — Е. Ф. Роговский (со стороны Комуча) и И.
Михайлов (от Омска). Однако «Ванька Каин» не приступил к
своим обязанностям: вся сибирская делегация отсутствовала, она явно
не спешила в Уфу. Не исключено, что тут имелся сознательный расчет:
«народная армия» терпела поражение, позиции Комуча
шатались, повышая ставку Омска. Правые сибирские газеты вообще
высказывали сомнение в необходимости Уфимского совещания, настойчиво
пропагандировали идею военной диктатуры. Та политическая борьба,
которая велась в московских контрреволюционных организациях («Правом
центре», «Национальном центре» и «Союзе
возрождения») вокруг вопроса о создании власти, способной
сокрушить Советскую власть, нашла теперь отражение и продолжение в
Уфе.
Споры
в сущности шли между двумя реальными силами: с одной стороны,
Комучем, отстаивавшим эсеровскую и в значительной степени
союзовозрожденческую точку зрения, и с другой — Временным
Сибирским правительством, в целом выражавшим «концепцию»
«Национального центра». Все остальные делегации, по
словам Н. Авксентьева, были лишь спутниками, вращавшимися в орбите
этих двух «светил». [5] «Расклад» сил
складывался в пользу союзовозрожденческой ориентации. Посланцы «Союза
возрождения» давно дружно прибыли в Уфу и активно действовали
там. «Восточные эмиссары» «Национального центра»
(а их было всего два: кадеты Л. Кроль и В. Н. Пепеляев) не проявили к
Уфе такого же единодушного интереса. Кадет «левого уклона»
Л. Кроль прибыл в Уфу, но большинство кадетов дезавуировало его как
представителя кадетского ЦК. Фактически он выступал там как частное
лицо. Пепеляев же, побывав на одном из челябинских совещаний, решил,
что предстоящее уфимское «действо» /79/ не будет
соответствовать взглядам кадетизма, все более и более
эволюционировавшего вправо. В Уфу он просто не поехал.
Прибывшие
в Уфу посланцы «Союза возрождения» (Авксентьев, Болдырев,
Брешко-Брешковская и др.) тем не менее стремились сыграть роль центра
и во что бы то ни стало сомкнуть два «светила»: Самару и
Омск. Главной фигурой среди союзовозрожденцев был Н. Авксентьев,
как-никак бывший министром внутренних дел Временного правительства
Керенского, председателем пресловутого Предпарламента и.
председателем «Комитета спасения родины и революции»,
пытавшегося сбросить Советскую власть в первые же послеоктябрьские
дни. Правда, все эти организации не вызывали почтения в рядах
сибирской контрреволюции; смущала также эдакая хлестаковская легкость
авксентьевскои натуры, напоминавшая чем-то недоброй памяти
Керенского. Один из кадетских лидеров, Павел Долгоруков, в конце 1917
— начале 1918 г. сидел в одной камере Петропавловки с
Авксентьевым. Он, вспоминал Долгоруков, стал «душой общества»,
«оказался премилым и превеселым эсером, отлично рассказывал
армянские и еврейские анекдоты, пел куплеты...». [6]
Нет
необходимости подробно освещать ход работы Уфимского совещания. Это
сделано в трудах советских историков. [7] Мы коснемся этой темы лишь
для того, чтобы не прерывать описания событий, разыгравшихся вокруг
проектов организации «всероссийской власти», изложенных в
Уфе представителями «Союза возрождения» и «Национального
центра».
Совещание открылось
выступлениями делегатов, читавших декларации направивших их
правительств и организаций.
Наиболее
развернутую декларацию от имени Комуча зачитал В. К. Вольский. В ней
говорилось о необходимости сохранения принципа преемственности
власти, верховной 'законодательной власти того Учредительного
собрания, которое было вызвано к жизни актом отречения великого князя
Михаила Александровича. Отказываясь от принятия престола, он, как
известно, 3 марта 1917 г. поручил Временному правительству созвать
Учредительное собрание, призванное выработать конституцию Российского
государства. Такое Учредительное собрание было избрано всеобщим
голосованием в ноябре 1917 г. Именно ему и должна принадлежать вся
власть, а до того, как оно будет /80/ созвано,—
съезду его наличных членов и его комитету — Комучу. [8]
Удивительная аргументация!
Представитель эсеров обосновывал право на власть «революционной
демократии», той самой демократии, которая свергла монархию,
ссылкой на «волю» несостоявшегося монарха Михаила
Романова!
Декларацию Сибирского
правительства зачитал Серебренников. Он предлагал создать новую
власть — Директорию из 5 лиц, входящих в нее «персонально»
(не по партийному признаку), но вместе с тем в соответствии с
инструкциями Вологодского решительно заявил, что Директория должна
быть ответственна только перед «будущим полномочным органом
правильного волеизъявления народа». Учредительное собрание
ноября 1917 г. отвергалось. «Национальный центр», как мы
помним, разделял именно такую точку зрения.
Были зачитаны декларации и
других делегаций, но они в основном повторяли проекты Комуча и
Временного Сибирского правительства.
На Директорию фактически
соглашались все. Но «левые» требовали ее ответственности
перед «старым», т. е. существовавшим Учредительным
собранием или съездом его членов; правые же настаивали на
«неответственности» Директории перед каким-либо
представительным органом, соглашаясь лишь на новое Учредительное
собрание в будущем.
Политический смысл этих двух
позиций понять нетрудно: эсеры и меньшевики, упорно считавшие себя
«третьей силой», пытались закрепить доминирующую роль
своих партий и теперь, и после свержения Советской власти. Напротив,
буржуазно-помещичьи круги и реакционная военщина резервировали себе
дополнительные возможности реставрации монархии после предполагаемого
разгрома Советов. Тем не менее почва для соглашения между ними
существовала.
Как раз в дни работы Уфимского
совещания Красная Армия.одержала ряд выдающихся побед па Волге. В
сентябре были освобождены Казань и Симбирск. Учредиловские
пропагандисты объясняли это «особой тактикой», но такие
объяснения напоминали анекдот о бравом генерале, который кричал при
виде своих бегущих солдат: «Правильно, ребята! Заманивай!
Заманивай!» Отряды комучевской «народной армии»
таяли на глазах. Фронт приближался /81/ к Самаре. Войска прикамского
Комуча были изолированы; екатеринбургский фронт белых держался с
большим трудом. В Сибири разгоралась партизанская война, руководимая
большевиками . Все это вынуждало Омск и Самару спешить с
переговорами.
Борьба
в Уфе, на первый взгляд несколько неожиданно, нашла отклик, свое
выражение в другом месте — в Омске. Как мы уже знаем, там еще с
лета 1918 г. развертывался конфликт между собственной
«демократической» контрреволюцией во главе с Сибирской
областной думой, а также эсеровскими министрами омского
правительства, с одной стороны, и кадетско-монархической
контрреволюцией во главе с «Административным советом»
правительства — с другой. Вполне естественно, что обе стороны,
соперничавшие в Уфе, должны были стремиться использовать все
политические резервы для укрепления и расширения собственных позиций
в предстоявшем им альянсе. Для Комуча таким резервом была эсеровская
областная дума, находившаяся в Томске. А для «Административного
совета» дума представляла собой фактор подрыва его
полновластия. И в то самое время, когда в Уфе в «Сибирской
гостинице» шли заседания Государственного совещания, в Омске,
где находился «Административный совет», и в Томске,
резиденции областной думы, развернулись драматические события,
дошедшие до кровопролития. «Административный совет» во
главе с И. Михайловым надеялся «извести» думу с ее
эсеровским большинством, что, несомненно, укрепило бы позиции
сибирской реакции и после образования «всероссийской власти»
в Уфе. Как писал впоследствии И. Серебренников, бывший одно время
главой «Административного совета», для него
(«Административного совета») Сибирская дума
представлялась «своего рода историческим пережитком, обликом
недавнего прошлого, как и ее старший брат по несчастью —
самарский Комуч». [9] Эта точка зрения находила полную
поддержку в буржуазных и военно-монархических кругах Омска и других
городов Сибири. В глазах этих людей время эсеров уже проходило, если
уже не прошло.
Сибирская
областная дума, возглавляемая ее председателем И. Якушевым, со своей
стороны готовилась нанести удар «Административному совету»
как «гнезду реакции», узурпатору власти Временного
Сибирского правительства, «демократическим» путем
созданного думой еще в январе 1918 г. /82/ Нет данных,
свидетельствующих о том, что оба заговора прямо инспирировались из
Самары, Уфы или Омска, но П. Д. Климушкин пишет, что в эсеровских
кругах Самары постоянно обсуждались те меры, которые следует
предпринять для ликвидации омского «Административного совета».
Предлагалось даже направить в Омск «дружину Учредительного
собрания», с помощью областной думы арестовать некоторых
сибирских министров (И. Михайлова и др.) и доставить их в Самару.
Климушкин утверждает, что у этого плана было довольно много
сторонников, но начавшееся в Уфе совещание заставило с ними
повременить. С другой стороны, по его словам, в Уфе раскрыли заговор,
целью которого был арест членов Учредительного собрания и объявление
военной диктатуры. Расследование будто бы установило, что корни
заговора тянулись в Омск. В связи с этим Вольский, находившийся в
Уфе, писал Климушкину в Самару, что из Уфимского совещания, вероятно,
ничего не получится и что, «может быть, придется прибегнуть к
оперативному методу». [10]
Как
свидетельствует автор воспоминаний о гражданской войне на востоке
страны, «заседавшие в Уфе эсеры с нетерпением ждали известий о
перевороте» (в Омске.— Г. И.), рассчитывая, что
верх возьмет Сибирская областная дума. Правый эсер А. Аргунов,
который позднее был командирован Директорией в Омск для расследования
дела об убийстве Новоселова (об этом см. ниже), писал, что
«совпадение переворота в Омске 20 сентября (речь идет о
конфликте областной думы и «Административного совета».—
Г. И.) с последними днями Уфимского совещания не
случайное...». [11]
В середине сентября (совещание в
Уфе, как мы знаем, уже шло) в Томск на имя губернского комиссара А.
Н. Гаттенбергера пришла телеграмма за подписью заместителя министра
внутренних дел А. А. Грацианова и И. Михайлова (на посту главы
«Административного совета» он замещал уехавшего в Уфу И.
Серебренникова) с запросом о наличии в городе необходимых сил на
случай роспуска Сибирской областной думы. Это каким-то образом стало
известно в думских кругах и вызвало там сильнейшее раздражение против
«Административного совета», уже фактически присвоившего
себе функции Совета министров без какой-либо санкции думы. Положение
в Омске действительно было таково, что иной власти, кроме
«Административного совета» во главе с И. Михайловым, там
не /83/ существовало: глава правительства П. Вологодский еще в начале
сентября выехал на Дальний Восток; И. Серебренников и некоторые
другие члены правительства делегировались в Уфу, а три министра —
Крутовский, Шатилов и Патушинский — еще раньше из-за несогласия
с засильем «Административного совета» и «михайловцев»
и сознавая слабость своей позиции покинули Омск.
Думские
лидеры в Томске забили тревогу, а может быть, лишь ждали момента для
этого. По уверению сибирского кадета А. Соловейчика, председатель
думы Якушев, согласовав свой «план» с комучевцем
Брушвитом, решил дать Михайлову и К0 встречный бой.
Захватив с собой «омских беглецов» — Крутовского,
Шатилова и Патушинского, он 19 сентября прибыл в Омск. [12] Там
ожидалось присоединение к этим трем еще одного бывшего министра
Временного Сибирского правительства эсера-областника А. Новоселова.
[13] В Сибири это имя было широко известно. Писатель, этнограф,
вышедший из группы Г. Н. Потанина и Н. М. Ядринцева, Новоселов
оказался в составе еще дерберовского правительства и вместе с ним
после победы Советской власти в Сибири уехал на Дальний Восток. Но ко
времени Государственного совещания в Уфе он вернулся, правда без
большого желания заниматься политикой. Однако старые
друзья-областники все же втягивали его вместе с Крутовским и другими
в состав Временного Сибирского правительства, что должно было
ликвидировать особое положение «Административного совета».
А. Соловейчик уверяет, что цели «заговора» шли еще
дальше: добиться ответственности правительства перед Сибирской думой
и обеспечить «главенство Самарского Комуча». [14]
Соотношение
наличных сил, казалось, складывалось в пользу Якушева: отсутствие
Вологодского и Серебренникова лишало Михайлова сильных сторонников.
20 сентября состоялось заседание Совета министров, на котором
прибывшие в Омск довольно решительно высказались против «направления
деятельности Административного совета» и потребовали ввести в
Совет министров Новоселова. Тогда Михайлов умышленно сорвал заседание
Совета министров. Используя свои связи в среде монархического
офицерства, он решил действовать напролом. По распоряжению начальника
Омского гарнизона полковника Волкова Якушев, Крутовский, Шатилов и
Новоселов были арестованы по обвинению в подготовке государственного
/84/ переворота в согласии с
Самарским правительством . Крутовскому и Шатилову буквально под
дулами пистолетов приказали официально сложить с себя звания
министров и немедленно покинуть Омск. Подлежал высылке и Якушев, но,
по его словам, он не подчинился и немедленно связался с
представителями чехословацкого Национального совета в Омске Ф.
Рихтером и Р. Дворжаком. Они гарантировали Якушеву и его друзьям
неприкосновенность, но Шатилов и Крутовский все же решили
подобру-поздорову убраться из Омска (еще раньше отошел в сторону
Патушинский). Теперь Михайлову мог противостоять только Якушев,
укрывшийся в городе от ареста. Новоселов находился в тюрьме, его дело
передали прокурору с обвинением «в сношении с большевиками».
Казалось, Михайлов и К0 вот-вот одержат верх. Но Сибирская
дума все еще находилась вне прямой их достягаемости. 22 сентября
«Административный совет» отдал распоряжение о перерыве
заседаний думы в Томске на том основании, что ее состав «неполон,
поскольку целые группы населения в ней не представлены»
(имелись в виду «цензовые элементы».— Г. И.),
[15]но дума не подчинилась (провинциальный вариант «бунта»
Государственной думы 27 февраля 1917 г.) и в тот же день собралась на
чрезвычайное заседание. На нем было принято постановление:
«Административный совет» упраздняется, выступившие против
думы Михайлов и другие исключаются из правительства и отдаются под
суд, Временное Сибирское правительство восстанавливается в основном в
том составе, в каком оно было сформировано думой еще в январе 1918
г., т. е. до его бегства на Дальний Восток. Для осуществления этих
постановлений и контроля за их выполнением создается чрезвычайный
думский комитет. [16]
Но и омские «администраторы»
не намеревались отступать. Здание в Томске, где 23 сентября
предполагалось заседание только что созданного комитета, было
оцеплено войсками, и все находившиеся там члены думы попали под
арест. «Можно было бороться»,— уверяет Якушев. [17]
Однако думские деятели не рискнули сделать решительный шаг. Якушев
задним числом объяснял это нежеланием развязать еще одну гражданскую
войну, что в тех условиях «знаменовало бы срыв работы в Уфе и
борьбы на фронте с большевиками» . Последнее особенно верно:
борьба «демократической» контрреволюции с
кадетско-монархической реакцией имела свой предел; как только она
угрожала /85/ «срыву»
антибольшевистских усилий, ее потенциал падал и верх брали
блокистские тенденции.
А тем временем в Омске
разыгралась кровавая драма. 23 сентября арестованный Новоселов был
убит сопровождавшими его конвоирами — поручиком Семченко и
адъютантом Волкова хорунжим Мефодиевым. Труп его бросили в овраг.
В тот же самый день эсеры Н.
Авксентьев, В. Зензинов и другие с трибуны уфимского Государственного
совещания напыщенно разглагольствовали о единении всех сил во имя
«спасения» России от большевизма и о преданности этой
задаче «общероссийской власти», сформированной как раз 23
сентября. Только возникнув, Директория фактически тут же столкнулась
с кризисной ситуацией.
В
чем же был выход? И. Якушев пишет, что на помощь пришли чехи. Уже
утром 24 сентября в Омск и Томск вместе с сообщением об образовании
Директории из Челябинска поступила телеграмма чешского генерала Я.
Сыровы об аресте Михайлова и заместителя министра внутренних дел
Грацианова. На основании этого приказа начальник военного контроля
полковник Заичек арестовал Грацианова; Михайлов скрылся. Климушкин в
своих воспоминаниях пишет, что представители чешского Национального
совета в Уфе Б. Павлу и Р. Медек даже предложили Авксентьеву свои
войска для ликвидации «путча» «Административного
совета». [18]
Если это так, то перед вновь
созданной «верховной властью» открывалась благоприятная
возможность нанесения удара «зарвавшейся» омской реакции.
Однако Авксентьев уклонился под предлогом невозможности вмешательства
иностранцев во внутренние дела «всероссийской власти». Но
это был лишь формальный предлог. Фактически же Директория ни в коем
случае не хотела нарушать с большим трудом достигнутый компромисс
между Самарой и Омском.
Следуя своему центристскому
курсу балансирования между учредиловщиной и белогвардейщиной, глава
новоизбранной Директории Авксентьев по телефону просил Якушева о
мирном улаживании кризиса, сообщив, что уже отдано распоряжение об
освобождении арестованных членов думы и ее чрезвычайного комитета. С
другой стороны, не подтверждался приказ Я. Сыровы об аресте Михайлова
и Грацианова. По-видимому, по просьбе Авксентьева делегация омского
отдела «Союза возрождения», кооперации
/86/ и других организаций настояла на отмене этого приказа.
Выйдя из «подполья» и появившись в «Административном
совете», Михайлов «наказал» Волкова за «превышение
полномочий». Для окончательной ликвидации конфликта в Сибирь
командировался А. Аргунов. Его полномочия сводились к тому, чтобы,
во-первых, ограничить функции «Административного совета»
только «чисто деловой работой», во-вторых, упразднить
думский комитет, а окончательное решение вопроса о существовании
Сибирской областной думы отложить до фактической передачи всей власти
в руки Директории. Такими жестами направо и «налево»
Директория надеялась ликвидировать кризис.
Томско-омские события 19— 24
сентября можно рассматривать как своего рода пробные шары, пущенные
договаривавшимися в Уфе сторонами — эсерами-учредиловцами и
кадетско-монархическои белогвардейщиной. На первый взгляд казалось,
что их столкновение закончилось «вничью». Фактически же
омская реакция одержала верх: состав Временного Сибирского
правительства остался неизменным, его «Административный совет»
продолжал действовать. В то же время Сибирская областная дума вскоре
прекратила свое существование: в Томск явился Н. Авксентьев и после
переговоров с Якушевым добился «самороспуска» думы в
связи с созданием «демократической всероссийской власти».
Такой итог конфликта, разыгравшегося в Томске и Омске, не мог не
сказаться уже в ближайшем будущем.
Пока
в Уфе шло Государственное совещание и только что созданная Директория
разбиралась в омско-томском инциденте, Временное Сибирское
правительство торопилось укрепить свой тыл на востоке, с тем чтобы
встретить создавшуюся «всероссийскую власть» с
максимально прочными позициями. Эта важная миссия была возложена на
главу правительства П. В. Вологодского, заместителя министра
иностранных дел Головачева и управляющего делами правительства Г.
Гинса. [19] В чем заключались главные задачи миссии? Во-первых,
необходимо было «привести в подчинение» Омску
соперничавшие на Дальнем Востоке правительства Дербера —
Лаврова и Хорвата и, во-вторых, укрепить связи с представителями
союзников, находившимися на Дальнем Востоке, с тем чтобы
активизировать их интервенционистские усилия. Обе задачи были
выполнены. Во время встреч с Вологодским в Никольск-Уссурийске, а
затем во Владивостоке глава /87/ Временного правительства автономной
Сибири Лавров признал полновластие Временного Сибирского
правительства. Затем заявил о своем подчинении Омску и Хорват.
20 сентября у Вологодского во
Владивостоке состоялась встреча с Колчаком. Адмирал в начале этого
месяца прибыл сюда вместе с английским генералом А. Ноксом из Японии.
Судя по показаниям Колчака в Иркутске (в феврале 1920 г.), эта
встреча не имела сколько-нибудь существенных последствий. Колчак
будто бы выразил «сочувствие» Сибирскому правительству,
заверив, что морские части во Владивостоке безусловно ему подчинятся.
Примерно то же отмечается и в дневнике Вологодского. Сам адмирал,
кажется, не произвел на сибирского премьера большого впечатления. Он
отметил лишь его «испитой и суровый вид». Но все ли
рассказали Колчак и Вологодский об этой встрече? Ведь их будто бы
случайное свидание во Владивостоке в сентябре 1918 г. не более чем
через месяц завершилось вступлением Колчака в правительство
Вологодского.
Примечательно,
что сам Вологодский, пожалуй, наиболее важным результатом своей
миссии считал не столько подчинение дальневосточных «правительств»,
сколько укрепление связей с союзниками. В его записной книжке
отмечено: «Что достигнуто поездкой? 1) обещание 200 тыс. ссуды,
2) обещание займа до 1 млрд., 3) обещание Англией амуниции (100 тыс.
комплектов), 4) посылка эшелонов — французов, американцев,
итальянцев». [20] Большую роль в достижении этого
дипломатического успеха Вологодского сыграл оказавшийся здесь же, на
Дальнем Востоке, бывший премьер-министр Временного правительства
князь Г. Е. Львов. Фактически он посредничал между Вологодским и
союзными представителями, убеждая их всемерно поддержать Сибирское
правительство. Это — лишнее свидетельство того, что Омск, уже
зная о создании в Уфе «всероссийской власти», рассчитывал
на свое решающее влияние в ее системе.
Г.
Е. Львов попал на Дальний Восток отнюдь не случайно. Сохранилось его
письмо президенту В. Вильсону от 19 ноября 1918 г., т. е. написанное
в США. Он писал, что предполагал выехать в Америку еще в начале 1918
г., но был арестован и оказался на свободе лишь летом, после захвата
белыми Екатеринбурга. Уже в августе Львов находился в Омске и с
готовностью принял предложенное ему правительством Вологодского
поручение. Суть его /88/ излагалась
в «мандате»: Сибирское правительство просило
правительства США, Англии, Франции и Японии принимать князя Львова
«как его представителя, аккредитованного вести переговоры и
действовать от его имени». [21] Документ был выдан Львову в
середине сентября, как раз в те дни, когда уже было ясно, что в Уфе
вот-вот возникнет «всероссийская власть» —
Директория. Поэтому Львов не преминул связаться с ее будущим главой
Н. Авксентьевым, чтобы получить и его «добро». В
телеграфных переговорах Авксентьев в ответ на сообщение Львова о том,
что он направляется за границу с целью получения союзнической помощи,
передал: «Ваша поездка вызывает наше сочувствие». Попутно
Авксентьев поручил Львову официально встретить и приветствовать
союзные воинские подразделения, направлявшиеся в Сибирь. Для
организации встречи Уфимское совещание выслало на станцию Оловянная
полковников Лебедева и Акинтиевского.
В
начале октября 1918 г. Львов был уже в Японии и готовился к отъезду в
США. В письме к Ч. Крэйну (близкий друг президента В. Вильсона,
побывавший в России в составе миссии Э. Рута) из Токио он «требовал
и взывал к интервенции», просил убедить американские власти,
что «водворение порядка, организация лучших сил в России
возможна только в присутствии организованной армии». [22]
После
приезда в США в письме В. Вильсону Львов писал, что прибыл с целью
«по возможности устранить естественные сомнения для интервенции
союзников». Интервенция чехов, убеждал он, была для России
«актом божьего милосердия», но на них рассчитывать далее
трудно: силы белочехов тают, «они изнемогают», без
союзного вмешательства погибнут и они и вся антибольшевистская
Россия, стоящая на страже «западной цивилизации». [23]
Имеются собственноручные записи,
сделанные Львовым после бесед с Ллойд-Джорджем, Клемансо и другими
лидерами Антанты, после того как из Америки он прибыл в Европу. Из
них видно, что бывший глава Временного правительства слезно молил
этих «вершителей судеб» послевоенной Европы поддержать
Сибирское правительство, а затем Директорию вооруженной интервенцией
против собственной страны.
23 сентября 1918 г. уфимское
Государственное совещание завершило свою работу. На заключительном
заседании выступил Н. Авксентьев. Он говорил о том, что правительство
твердо пойдет по пути выполнения своего долга, /89/
не останавливаясь ни перед чем. При этом он решительно стучал
кулаком по столу и, как пишут участники Уфимского совещания, в этот
момент «чрезвычайно походил на Керенского, когда последний
выступал на московском Государственном совещании...».
В прокламированной программе
Директория в качестве главных своих задач выдвигала борьбу за
свержение Советской власти, аннулирование Брестского мира и
продолжение войны против Германии совместно с союзниками. Что
касается внутренних задач, то Директория формулировала их крайне
неопределенно, растворяя конкретный смысл в пустопорожней словесной
шелухе, заимствованной из правоэсеровского и частично кадетского
лексикона. В итоге почти двухнедельных заседаний главное решение,
принятое в Уфе, сводилось к следующему: «временное
всероссийское правительство» должно представлять собой
директорию из пяти человек (и ее «делового кабинета» —
Совета министров), персонально избранную на Уфимском совещании и ни
перед кем не ответственную до 1 января 1919 г. К тому времени должно
быть созвано «старое» Учредительное собрание, если в
наличии будет 250 его членов. Если же этого количества к указанному
сроку собрать не удастся, то срок созыва Учредительного собрания
отодвигается еще на месяц, и к 1 февраля 1919 г. оно будет считаться
полномочным с кворумом в 170 человек. Только тогда Директория и
сложит перед ним свою власть.
В состав Директории были избраны
Н. Авксентьев, Н. Астров, В. Болдырев, П. Вологодский, Н. Чайковский.
Но поскольку некоторые «директоры» отсутствовали, в
Директорию пришлось ввести заместителей. Так, Астрова, находившегося
на юге, заменил В. А. Виноградов (впоследствии, когда стало известно
об отказе Астрова войти в Директорию, Виноградов стал ее полноправным
членом). Вместо Вологодского, находившегося с особой миссией на
Дальнем Востоке, в Директорию временно ввели В. В. Сапожникова, а
вместо Н. Чайковского, возглавлявшего «Северное
правительство»,— В. М. Зензинова. Таким образом, в
первоначальном виде Директория имела следующий состав: Авксентьев,
Виноградов, Болдырев, Зензинов, Сапожников. Через некоторое время
(после возвращения с Дальнего Востока) Вологодский занял свой пост
вместо Сапожникова.
Определить партийный состав
Директории не так просто. Все ясно с Авксентьевым и Зензиновым —
оба были /90/ «чистыми» эсерами. Не вызывает сомнения и
Виноградов. Он кадет, правда левого, «некрасовского»
уклона, в дофевральский период близкий к Керенскому. Труднее обстоит
дело с Болдыревым и Вологодским.
Болдырев — «сын
сызранского хлебороба» — окончил военную академию,
дослужился до генерала. Его сослуживец — генерал Гончаренко
(литературный псевдоним — Н. Галич) — писал, что до
свержения царизма Болдырев «исповедовал монархические
принципы», однако после Февраля повернул «влево».
Впрочем, таков был путь не только Болдырева. Среди бывших царских
генералов имелось немало таких, кто, по ходячему выражению того
времени, принадлежал к партии КВД — «куда ветер дует».
В начале 1918 г. Болдырев втянулся в орбиту деятельности «Союза
возрождения России» и в качестве одного из видных его членов
прибыл в Самару, а затем в Уфу. Только номинально Болдырева можно
было числить эсером. О Вологодском речь уже шла. Он также обретался
где-то между правыми эсерами и кадетами (даже монархистами),
причисляя себя к некоей категории «государственно мыслящих
людей».
Поскольку Болдырев все же
тяготел к эсерам, а Вологодский к кадетам, то соотношение сил в
Директории можно как будто бы расценить как 3:2 в пользу эсеровской
или проэсеровской ориентации. Но квалифицировать политический итог
Уфимского совещания исходя только из этих формальных выкладок было бы
неверным. «Математический подсчет» все-таки не позволяет
ответить на весьма важный политический вопрос: означало ли создание
Директории победу «демократической» контрреволюции,
концентрировавшейся вокруг бывшего Комуча, или верх взяли те
кадетско-монархические элементы, которые стояли за Временным
Сибирским правительством? В нашей литературе нет единства в ответе на
этот вопрос.
Одни
считают, что Директория была «буржуазно-кадетским
правительством», и эсеры «при его образовании сдали свои
позиции реакции». [24] Другие полагают, что точка
зрения, согласно которой при образовании Директории эсеры «проуфили»,
не полностью соответствует реальной ситуации. Иначе трудно объяснить
отрицательное отношение кадетов к власти, созданной в Уфе. [25]
Вероятно,
наиболее точной является следующая оценка: Директория «представляла
собой временный и неустойчивый /91/ компромисс между буржуазией и
мелкой буржуазией (в лице соглашательских партий)». [26]
В
сущности говоря Комуч и Временное Сибирское правительство пошли на
создание Директории исходя из формулы «постольку-поскольку».
Учредиловцы поддержали ее, поскольку она, по их расчетам, могла
сдерживать и умиротворять буржуазно-помещичью реакцию,
консолидировавшуюся вокруг Омска. А она, со своей стороны, видела в
Директории наименьшее из зол и готова была терпеть ее до завершения
полной мобилизации своих сил. В. Чернов в воспоминаниях так определил
существо уфимского компромисса: «Директория была для
«учредиловцев» последней попыткой спасти дело демократии
(имеется в виду эсеро-меньшевистский антибольшевизм. — Г.
И.) уступками его врагам справа. Они надеялись, что Директория
овладеет всеми ресурсами освобожденных территорий и двинет их в новом
порыве под освободительными, демократическими лозунгами. Их враги,
наоборот, видели в Директории средство ликвидации «учредиловской»
эпохи безболезненно, без вооруженного столкновения; Директория была
для них полустанком на пути к военной диктатуре». [27] Но важно
определить другое: находились ли обе чаши весов уфимского компромисса
в равновесии или одна из них все же несколько перевешивала?
Решить этот вопрос можно лишь
исходя из прямого сопоставления главного политического итога Уфы
(образование Директории) с тем соглашением об «организации
власти», которое было достигнуто между «Союзом
возрождения» и «Национальным центром» в Москве еще
в начале лета 1918 г. В основе того соглашения, как мы знаем, лежал
компромисс. Он заключался в следующих двух пунктах: 1) Учредительное
собрание, избранное в ноябре 1917 г., признается неправомочным. Речь
может идти только о новом Учредительном собрании, созванном после
свержения Советской власти; 2) созданная власть должна представлять
собой трехчленную Директорию, состоящую из военного (правого),
либерала (кадета) и «социалиста».
Эта схема, как уже отмечалось,
была изложена в специальном документе «Союза возрождения»
и «Национального центра», предназначавшемся для
«политических деятелей» восточного региона страны.
Возможно, что он фигурировал уже на втором челябинском совещании. Но
в Уфе формула «московского соглашения» оказалась
нарушенной. Была создана пятичленная Директория с некоторым /92/
эсеровским преобладанием. Кроме того (и это главное), признавалась
правомочность «старого» Учредительного собрания или даже
съезда наличных его членов. Тут был явный отход от формулы соглашения
между «Союзом возрождения» и «Национальным центром»
и отход в сторону первоначальной (до соглашения) союзовозрожденческой
платформы.
«Не
трудно было установить,— писал эсеровский лидер В. Чернов,—
кто победил на Уфимском совещании: это так называемый Союз
возрождения». [28] Лидер энесов — другого участника
«Союза возрождения» — В. А. Мякотин держался такой
же точки зрения. Сохранилось его чрезвычайно интересное письмо кадету
Н. Астрову, который, будучи заочно избранным в уфимскую Директорию,
отказался занять свой пост в знак протеста против ее учредиловской
«левизны». В начале декабря 1918 г. Мякотин писал Астрову
в Екатеринодар: «В Уфе, несомненно, было нарушено московское
соглашение, и я... указывал на это во всех организациях Союза
возрождения... В Москве мы ведь признали в Союзе возрождения, что
правительство должно быть создано в виде трехчленной директории,
символизирующей известное соглашение общественных сил... Достигнуто
было на этот счет соглашение Союза возрождения с Национальным
центром».
Но
письмо Мякотина интересно не столько констатацией факта нарушения
«московского соглашения», сколько попыткой оправдать и,
следовательно, объяснить его. Из письма следует, что отказ кадетов
поддержать политический компромисс с «левыми»,
достигнутый в Уфе, объяснялся далеко не одними формальными
соображениями (нарушено соглашение «Союза возрождения» с
«Национальным центром»). Мякотин с упреком писал Н.
Астрову о том, что здесь, на юге, в районе деникинщины, кадеты,
представляющие «Национальный центр», со своей стороны,
также нарушили и нарушают соглашение, заменив формулу «трехчленной
директории» формулой единоличной военной диктатуры. «Приходится
как будто заключить,— писал Мякотин,— что весь
Национальный центр перешел к отстаиванию единоличной диктатуры».
И, таким образом, на юге, по его мнению, только «с другого
фланга» повторяется нечто подобное тому, что произошло в Уфе.
Мякотин предупреждал Астрова, что, отвергая Уфу за «нарушение
соглашения» и выдвигая идею военной диктатуры, кадеты
рискуют лишиться поддержки «слева» и /93/ остаться
в «деле государственного строительства» либо одни, либо
получить «сотрудников справа» (т. е.
монархистов-белогвардейцев). «Они уже и есть»,—
констатировал он. [29]
Таким
образом, Уфа явилась определенной победой «Союза возрождения»,
движущей пружиной которого был «персональный»
эсеро-энесовский блок, и определенным проигрышем «Национального
центра», мотор которого составляли кадеты. Отсюда и различное
отношение эсеров и кадетов к только что созданной «всероссийской
власти» — Директории. Как показала Н. Г. Думова, реакция
кадетов «не оставляет сомнений в том, что соглашение (в Уфе.—
Г. И.) расценивалось ими отнюдь не как победа над
«социалистической» частью совещания, но как в корне
неприемлемая для них комбинация». [30] Н. И. Астров в письме
В. Пепеляеву клеймил Уфу как «попытку воскрешения
непохороненного трупа, даже не всего трупа, а его случайного куска»
(речь шла об Учредительном собрании.— Г. И.). Сам
Пепеляев и другие «восточные» кадеты решительно
игнорировали Уфимское совещание; по словам Пепеляева, Уфа стала не
чем иным, как «социалистической Каноссой» для
«государственно мыслящих элементов», группировавшихся в
Сибири. [31]
Но,
несмотря на столь отрицательную позицию, кадеты не предлагали
немедленно рвать с Директорией. В. А. Степанов в письме члену
Директории кадету В. А. Виноградову подчеркивал, что, не признавая
Директорию «всероссийским правительством», не нужно
исключать «возможности контакта и соглашений с ней».
Такого же мнения держался Астров: «... необходимо сделать
неотложные шаги к установлению соглашения и объединения с уфимским
правительством». [32]
Противоречие
тут только кажущееся. Как бы ни была Директория чужда кадетам,
«Национальному центру» и монархистам, она все-таки была
еще одной ступенькой консолидации антибольшевистских сил на востоке.
И реакция готова была временно ступить на нее, чтобы затем сделать
шаг на следующую ступеньку, шаг к полному захоронению «учредиловского
трупа», в могилу которого они уже собирались вбить осиновый кол
белогвардейской диктатуры. Сохранилось письмо В. В. Шульгина,
написанное в конце октября 1918 г. в Екатеринодаре и отправленное в
Париж В. Маклакову, Г. Е. Львову и другим, копию которого они затем
переслали в Омск. Шульгин /94/ писал, что в политических кругах
деникинщины Директорию не признают, так как она поддерживает старую
«учредилку». Здесь, на юге, большинство стоит за
монархию, но пока не хочет навязывать ее. «Программа Деникина,—
писал Шульгин,— бить большевиков, а потом сажать капусту... Мое
мнение: бить большевиков и ждать монархического прилива». А
пока «пусть Директория возится над приведением России в
порядок». [33]
Отношение
эсеров к Директории было не столь однозначным. Здесь обнаружились две
точки зрения. Одну из них представлял М. Я. Гендельман, руководивший
эсеровской фракцией в согласительной комиссии Уфимского совещания. Он
считал, что учредиловцы вопреки всем трудностям одержали в Уфе
победу: им удалось отстоять Учредительное собрание в существовавшем
составе, добиться признания членов Учредительного собрания
«государственным учреждением», провести в состав
Директории двух своих членов, которые вполне могли «положиться»
и на остальных трех. Большего, считал Гендельман, и добиваться было
невозможно. [34]
Другую
точку зрения отстаивал В. Чернов. Уфу он считал «тяжелым
поражением демократии в лице партии социалистов-революционеров»,
а ее решения — «клочком бумаги». Часть меньшевиков
также отвергала Уфу за «сдвиг вправо по ряду важных вопросов».
И все-таки точка зрения Гендельмана взяла верх. Эсеровский ЦК,
обсудив результаты Уфы, вынес постановление о полной поддержке
Директории, хотя и подчеркнул, что следует «стремиться к
выпрямлению линии ее поведения» и потому партия не откажется
«от своего права критики.[35]
Итак, если кадеты, отвергая
Директорию, рассчитывали в подходящий момент «выпрямить»
ее «линию поведения» вправо, то эсеры, поддерживая
Директорию, намеревались выправить ее «линию» в
противоположную сторону — «влево».
За
кем же была перспектива? Если подходить к оценке Уфимского совещания
с этой точки зрения, то В. Чернова и тех, кто с ним соглашался,
следует признать более дальновидными. Уфимский компромисс, давший
конъюнктурный, тактический выигрыш учредиловской, «демократической»
контрреволюции, потенциально, стратегически нес в себе успех
кадетско-монархической реакции. Но если бы Директория с самого
начала, как это иногда утверждается в литературе, являлась
буржуазно-помещичьим правительством, /95/ если бы большинство в
ней имели «кадеты и монархисты», [36] то последующие
события, вероятно, развивались бы не в том направлении, как это
произошло в действительности: для правых, кадетско-монархических сил
в Сибири не было бы нужды в насильственном устранении Директории. В
записке «Чехословаки в России», составленной для будущего
колчаковского министра внутренних дел В. Н. Пепеляева и содержащей
обзор событий с весны 1918 до середины 1919 г., прямо указывалось:
«Переворот 18 ноября (свержение Директории.— Г. И.)
был, само собой разумеется, не случайным явлением, а явился
результатом упорной борьбы между государственно мыслящими элементами
и партией эсеров». [37] Победа эсеров в Уфе была все-таки их
победой, но победой пирровой: она несла в себе поражение.
Между тем советские войска
подходили к «столице» Комуча — Самаре. В особняке
мукомола Наумова — резиденции правительства — царило
уныние. Борцы за «чистую демократию» справляли по ней
поминки со спиртным...
За несколько дней до падения
Самары (7 октября) съезд членов Учредительного собрания (около 100
чел.) и Совет управляющих ведомствами уехали в Уфу, под крыло
Директории, но и здесь нельзя было оставаться: в направлении на Уфу
наступали две советские армии: 1-я и 5-я. Белый волжско-уфимский
фронт рухнул. Успешно продвигались красноармейские части и на левом,
камском крыле Восточного фронта. В Уфе началась паника. Богачи,
офицеры, чиновники по невероятно высоким, спекулятивным ценам
покупали билеты на поезда, в спешке уходившие на восток. Лучшие
пассажирские вагоны захватывали белочехи, чьи коменданты
бесконтрольно распоряжались на станциях. Новый главнокомандующий,
член Директории генерал Болдырев срочно отбыл в Омск, так как
сибирские войска являлись теперь главной ударной силой только что
созданного «временного всероссийского правительства». За
ним решилась ехать и вся Директория.
В.
Чернов следующим образом характеризовал будущую «директоральную»
столицу: «В эпоху после изгнания большевиков Омск стал
обетованного землей для ищущей применения своим силам пестрой толпы
беглецов. Город был набит до отказа офицерами, деклассированной
«чернью высшего класса», создавшей спертую атмосферу /96/
лихорадочной борьбы разочарованных честолюбий, горечи
обманутых надежд, атмосферу схваток, взаимных интриг и подвохов
разных котерий и камарилий и карьеристских потуг непризнанных гениев,
у каждого из которых был свой план спасения и даже «воскрешения»
России плюс неутолимая жажда выкарабкаться выше всех. Здесь
потерпевшие от большевиков спешили вознаградить себя за лишения,
здесь шел «пир во время чумы», здесь кишмя кишели
спекулянты вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и
бандиты официальные, жаждущие денег и чинов и готовые в обмен за них
вознести как можно выше своего «патрона». Здесь царили
«мексиканские» нравы, здесь неудобные люди исчезали среди
бела дня, бесследно, похищенные или убитые неизвестно кем».
[38]
Авксентьев
охотно соглашался с тем, что Омск «кишит вооруженными
реакционными и даже монархическими бандами», а находившееся там
Временное Сибирское правительство — «источник реакции».
Но он, по его словам, разработал тактику «обволакивания»
омской реакции. [39] Участник Уфимского совещания Кроль говорил
Авксентьеву, что, направляясь в Омск, он сует голову в волчью пасть.
Авксентьев возразил: «Мы должны сунуться волку в пасть —
или он нас съест, или он нами подавится». «Будьте
уверены,— ответил Кроль,— что неизбежно первое».
[40]
В Омске «всероссийскую
власть» встретили прохладно. Оказавшийся в Омске по делам
службы генерал М. А. Иностранцев пришел на вокзал, чтобы
присутствовать при «историческом» событии. Его
воспоминания рисуют унылую картину. На перроне не было никаких
«приготовлений», «запоздал» почетный караул,
никто не сказал ни слова приветствия. Только Авксентьев напыщенно
произнес речь, состоявшую из общих и пустых фраз...
А
съезд членов Учредительного собрания отправился на Урал. 19 октября
члены съезда прибыли в Екатеринбург, где хозяйничали белогвардейцы,
чинившие в городе и его окрестностях кровавую расправу за расстрел
Романовых. [41] Эсеровских учредиловцев встретили здесь крайне хмуро,
но все же позволили им собираться на «частные» совещания.
Итак, два основных центра
«учредиловцев» разделились: съезд членов Учредительного
собрания оказался в Екатеринбурге, а Директория — в Омске, где
ей предстояло создать свой «деловой кабинет» —
Совет министров. /97/
В Уфе продолжал
функционировать «деловой кабинет Комуча — Совет
управляющих ведомствами.
Спустя несколько дней после
прибытия Директории в Омск тут произошло событие, никак не отмеченное
в местных газетах, да и вообще затерявшееся в сутолоке, суматохе и
торжествах, связанных со встречей новой — «всероссийской»
власти. Лишь некоторые из военных, завсегдатаев омских ресторанов,
заметили в одном из них небольшого худощавого человека в морской
форме, всегда появлявшегося в сопровождении двух-трех офицеров. Но
это незаметное событие очень скоро привело к последствиям, коренным
образом изменившим всю структуру власти, столь долго и трудно
создававшуюся контрреволюционными силами в Самаре, Омске, Челябинске,
Уфе и снова в Омске. Неприметным худощавым человеком, не очень
уверенно чувствовавшим себя в незнакомом для него городе, был адмирал
А. В. Колчак. Мы оставили его во Владивостоке в сентябре 1918 г.
после беседы с приезжавшим туда главой Сибирского правительства П. В.
Вологодским. Каким образом теперь, в первой половине октября, он
оказался в Омске?
На
допросе в Иркутске Колчак утверждал, что, покидая Дальний Восток, он
не собирался задерживаться или тем более оставаться в Сибири. Его
план был иной: пробраться на юг, в расположение Добровольческой
армии, к генералу Алексееву, которого он по-прежнему считал
главнокомандующим русской армией. Это подтверждается и письмом
Колчака к жене Софье Федоровне (она с сыном находилась во Франции и
охотно давала там интервью о скором возвращении монархии в России),
написанным в октябре 1919 г. «13 октября,— писал он,—
исполнился год, как я приехал в Омск, намереваясь пробраться на юг, к
ген. Алексееву...». [42]
Но те встречи, которые
состоялись у Колчака в Токио, а затем во Владивостоке, дают основание
предположить, что наряду с «алексеевским вариантом»
вполне мог существовать и другой вариант — сибирский. Мы знаем,
что в Токио Колчак встречался с английским генералом А. Ноксом и что
собеседники принципиально договорились о необходимости военной
диктатуры, опирающейся на союзную, прежде всего английскую, помощь.
Эта встреча была в августе, когда в Поволжье, на Урале, в Сибири и на
/98/ Дальнем Востоке существовали еще областные правительства и
перспективы их объединения оставались неясными. Тем не менее именно
по совету Нокса Колчак вернулся в Россию. Во Владивостоке он
встречался с Вологодским (в сентябре), который «ликвидировал»
здесь хорватовское и дерберо-лавровское правительство и сообщил о
предполагавшемся создании Директории.
Не
менее важной для Колчака была и встреча с чешским генералом Р.
Гайдой. Для характеристики его политической физиономии следует
отметить, что позднее, уже в 1926 г., он, будучи начальником штаба
чехословацкой армии, завязал тесные связи с фашистскими элементами
которые искали «своего генерала». Тогда состоялся шумный
судебный процесс и Гайду уволили из армии. Но это будет через восемь
лет, а пока Гайда замышлял авантюры здесь, на русском Дальнем
Востоке. Он подробно поведал Колчаку о мятеже белочехов, о свержении
Советской власти в Поволжье, на Урале и в Сибири. Он говорил, что
есть «постановление союзного командования, чтобы чехи не
уходили из России... а чтобы они шли на Урал, что на Урале теперь
образуется чешско-русский фронт, который будет продолжать борьбу с
большевиками». Колчак слушал с напряженным вниманием, задавал
вопросы о Сибирском правительстве, о только что образовавшейся в Уфе
Директории, которая, по словам Гайды, есть «образование
несомненно нежизненное». [43]
Из
показаний Колчака можно сделать вывод, что никаких практических
договоренностей между ним и Гайдой не состоялось: беседа свелась лишь
к взаимной информации и выявлению точек зрения по вопросу о
деятельности военной диктатуры. Но имеется записка состоявшего при
Колчаке капитана А. Апушкина, предназначенная генералу Деникину.
Автор записки сообщает, что «во Владивостоке Гайда предложил
Колчаку работать с ним на Екатеринбургском фронте, на что Колчак и
согласился... В первых числах (октября.— Г. И.),—
писал далее Апушкин,— я с адмиралом выехали... Он ехал к ген.
Гайда, а я с определенным решением. В это время Директория переехала
в Омск, и мы решили посетить правительство». [44]
Это свидетельство по крайней
мере дает основание предположить, что после беседы с Гайдой Колчак не
исключал возможности остаться в Сибири, на белогвардейско-белочешском
фронте. После Нокса Гайда был /99/ второй важной фигурой,
обладавшей реальной силой и готовой положить свой камень в создание
контрреволюционной военной диктатуры.
Колчак не знал, что, покинув
Владивосток и направляясь на Запад, Гайда в пути встретится с кадетом
В. Пепеляевым — посланцем ЦК кадетской партии и «Национального
центра» в Сибирь. Ему не было известно, что кадетский гонец
сообщил белочешскому «Наполеону» о готовности сибирской
«общественности» поддержать Колчака, если он согласится
на роль диктатора. Он ехал в Сибирь, еще не оставляя мысли о юге,
Добровольческой армии и генерале Алексееве.
Но,
когда Колчак прибыл в Омск, повторилась примерно та же картина, что и
в Пекине ранней весной 1918 г. Тогда Кудашев, Путилов и другие
уговаривали Колчака остаться «работать» на Дальнем
Востоке, так как на юге уже «работают» Алексеев и
Корнилов; и Колчак дал себя «уговорить». Теперь в Омске
он вновь стал объектом усиленного давления и уговоров, цель которых
заключалась в том, чтобы «закрепить» его здесь, в Сибири.
Приходили генералы и офицеры, убеждавшие, что ему незачем ехать на
юг, так как там уже «идет своя работа», а здесь необходим
он. «Они говорили,— показывал Колчак в Иркутске,—
что Директория — это есть повторение того же самого Керенского,
что Авксентьев — тот же Керенский, что, идя по тому же пути,
который пройден уже Россией, они неизбежно приведут ее снова к
большевизму и что в армии доверия к Директории нет». [45] Из
этого логически следовало, что Колчаку предлагалось остаться в целях
укрепления и возглавления тех правых сил, которые были враждебно
настроены к Директории.
По-видимому, Колчак колебался.
Об этом свидетельствует его письмо генералу Алексееву от 14 октября
(Колчак еще не знал о том, что он умер в начале октября 1918 г.):
«После попытки работать на Дальнем Востоке,— писал он,—
я оставил его, решив ехать в Европейскую Россию с целью повидать Вас
и вступить в Ваше распоряжение». Но далее следовало несколько
иное: «Сейчас в Омске создалась первая власть, имеющая
государственный характер в лице Сибирского правительства под
председательством Вологодского и Всероссийского правительства с
верховным командованием в лице генерал-лейтенанта Болдырева... Я не
имею пока собственного суждения об этой власти, т. к. только что
прибыл в Омск, но, поскольку /100/
могу судить, эта власть является первой, имеющей все
основания
для утверждения и развития...». [46]
Закулисные уговоры и переговоры
в Омске увенчались успехом. Неизвестно лишь, по каким конкретно
каналам те, кто исподволь готовили устранение сибирской керенщины —
Директории, провели своего протеже в формируемый ею Совет министров.
Создание
Совета министров оказалось делом крайне трудным. Омская
«общественность», прежде всего в лице кадетов,
категорически требовала, чтобы Директория «восприняла
неприкосновенным административный аппарат Временного Сибирского
правительства и продолжала линию его политического поведения».
По свидетельству И. Серебренникова, сибиряки особо настаивали на
назначении И. Михайлова министром внутренних дел, Л. А. Устругова —
министром сообщений, Б. В. Савинкова (он в это время находился в
Омске) — министром иностранных дел и Колчака — военным и
морским министром. [47]
Директория
отводила Савинкова, на Михайлова соглашалась только в роли министра
финансов или промышленности и торговли, да и то лишь после
окончательного расследования «новоселовского инцидента».
Со своей стороны, она особенно настаивала на создании министерства
полиции во главе с эсером Роговским (бывший петроградский
градоначальник при Керенском). Роговский же для сибиряков был костью
в горле. Назревал кризис еще не сформированного правительства. В
начале ноября был, наконец, достигнут компромисс: сибиряки
пожертвовали Савинковым, который был направлен Болдыревым на запад «в
целях интервенции» [48] (министром иностранных дел стал Ю. В.
Ключников), пошли на частичные уступки в отношении Михайлова (ему
дали пост министра финансов), но зато Роговский получил пост лишь
управляющего департаментом милиции. Фактически же почти весь состав
Сибирского правительства вошел во «всероссийский»
кабинет.
Это взбодрило уральскую и
сибирскую буржуазию. В начале ноября «Уральское беспартийное
общество Возрождение России» направило делегацию в Омск для
передачи Директории своего «наказа». В нем выдвигалось
требование создания особой комиссии по пересмотру закона о выборах в
Учредительное собрание. Новый закон должен был повысить возрастной
ценз, устранить от выборов /101/ армию, установить ценз оседлости,
заменить пропорциональную систему выборов по партийным спискам
мажоритарной системой с делением на округа и персональными
кандидатами, ввести двухстепенные выборы. Органы местного
самоуправления, согласно наказу, должны переизбираться на тех же
основаниях, что и Учредительное собрание. Поскольку все это на
практике означало бы ликвидацию Учредительного собрания «образца
1917 г.», члены общества настаивали на удалении из всей
прифронтовой полосы «членов Учредительного собрания во главе с
Черновым».
Наказ
уральских «возрожденцев» был тут же поддержан
екатеринбургским «Союзом домовладельцев». Повторив почти
все требования общества «Возрождение России»,
домовладельцы решительно заявили об исключении «дальнейшей
допустимости углубления революции и социалистических экспериментов».
[49]
Буржуазия, таким образом,
требовала перерубить шланг, еще соединявший Директорию с
эсеро-учредиловщиной, оставив новое «всероссийское
правительство» один на один с кадетско-монархической реакцией.
А Омск тем временем все больше
наполнялся бежавшими из Москвы, Петрограда, Поволжья и Урала
контрреволюционерами. Как к магниту тянулись сюда со всех сторон, в
том числе и из «народной армии» Комуча,
монархисты-офицеры, заполнявшие штабы Сибирской армии и
многочисленных казачьих «партизанских» отрядов
(Красильникова, Анненкова и др.). В ресторанах, клубах и кафе они
устраивали пьяные оргии, во все горло распевая «Боже, царя
храни».
Меньшевистская газета «Голос
рабочего», издававшаяся в Уфе, касаясь политического положения
в Сибири, отмечала 30 сентября (13 октября) 1918 г.: ни для кого уже
не тайна, что там «среди духовенства, среди офицерства и мелкой
буржуазии, среди бывших помещиков, среди многих и многих обиженных,
испуганных и озлобленных революцией растет и крепнет самая
своекорыстная и жестокая реакция, самое беспощадное и беспросветное
мракобесие».
Черносотенно-монархические
настроения, доминировавшие в буржуазно-помещичьей и офицерской среде
Омска и других сибирских городов, нашли свое выражение в новом
убийстве, совершенном озлобленной белогвардейской военщиной. Одной из
первых жертв монархической /102/ белогвардейщины был, как мы помним,
эсер Новоселов. Теперь за ним последовал другой видный эсер —
Б. Н. Моисеенко, бывший на уфимском Государственном совещании его
секретарем. В середине октября он вместе с отрядом члена Комуча
Роговского прибыл в Омск из Уфы. При нем находилась касса съезда
членов Учредительного собрания — 3 млн. рублей. Через несколько
дней Моисеенко предполагал выехать из Омска в Екатеринбург, где уже
находились учредиловцы. 24 октября, когда он выходил из здания
омского Коммерческого клуба, его окружили военные, насильно усадили в
автомобиль и увезли. Через несколько дней обезображенный зверскими
пытками труп Моисеенко нашли в Иртыше, в «республике Иртыш»,
как цинично говорили черносотенцы. Следствие, как стало обычным в
Омске, не смогло установить всех мотивов и участников этого убийства.
По словам Н. Святицкого, в Омске и некоторых других городах
существовала тайная организация офицеров-монархистов, поставившая
своей целью физическое истребление членов Учредительного собрания.
[50] «К ней,— писал другой учредиловец, Д. Раков,—
примыкает высшее кадровое офицерство, видные деятели Союза русского
народа и бывшие люди самодержавной бюрократии». По сведениям
Ракова, в эту организацию входили, в частности, такие
генералы-монархисты, как Розанов, Лебедев, Иванов-Ринов, Дутов,
Семенов, Красильников, Анненков, Калмыков и др. Организация
располагала значительными средствами, получаемыми, между прочим, и от
«Союза земельных собственников». Убийства Новоселова и
Моисеенко, по убеждению Ракова, были делом рук именно этой
монархической организации. [51]
Факт
ее существования подтверждается не только сообщениями
эсеров-учредиловцев, но и тех, кто непосредственно принадлежал к
колчаковскому лагерю. Так, Г. Гинс пишет, что у правых «были
свои военные организации, своя контрразведка, свои люди в
правительственных учреждениях». Английский полковник Дж. Уорд,
в дни колчаковского переворота фактически являвшийся телохранителем
будущего «верховного правителя», также указывает на
существование в Омске офицерско-монархической «террористической
организации». Об этой организации сообщает и генерал Гоппер,
бывший комендантом ставки генерала Болдырева. [52] Это была та самая
социальная среда, в которой зрели силы, вскоре свергнувшие
Директорию.