Омский
переворот называют колчаковским: он привел к власти Колчака. Но не
только адмирал был «героем» этого переворота. Существовал
еще один человек, который с полным правом также мог бы претендовать
на такое звание. Если Колчак пожал плод переворота, то этот посеял
его зерно, в дальнейшем оставшись в адмиральской тени. В. Н. Пепеляев
— преподаватель из Бийска, депутат IV
Государственной думы. Из молодой кадетской
поросли. Тяжелая коренастая фигура. Лицо бульдожьего типа. Маленькие
глазки прячутся за стеклами пенсне. Зычный голос: как раз для
митинговых выступлений. После Февральской революции он становится
комиссаром Временного правительства не где-нибудь, а в кипящем
революционными страстями Кронштадте. [1] В августе 1917 г. Пепеляев
всей душою с корниловцами. Ко времени Октября он уже член ЦК
кадетской партии. По свидетельству члена кадетского ЦК В.А.
Оболенского, перед открытием Учредительного собрания кадеты вели
конспиративную работу по организации «вооруженного
сопротивления» Советской власти. Работа эта была поручена П.В.
Герасимову и Пепеляеву, которые «составляли в Петрограде
офицерские кадры, готовые поднять восстание». [2]
Летом
1918 г. Пепеляев — один из наиболее деятельных членов
«Национального центра». Сохранился дневник В.Н.
Пепеляева, начатый им в середине сентября 1918 г., в период Уфимского
совещания, и доведенный почти до конца октября 1919 г., т.е. до того
времени, когда Пепеляеву, вероятно, было не до дневниковых записей:
колчаковский фронт рухнул, откатывался все дальше на восток.
В
сочетании с другими материалами (главным образом архивными и
газетными) дневник проливает свет на очень важную сторону подготовки
колчаковского переворота — политическую, в чем огромную роль
сыграли сибирские, прежде всего омские, кадеты, и особенно сам
Пепеляев — их признанный лидер. По всем данным именно он и его
кадетские «сотоварищи» явились архитекторами и
строителями того политического моста, по которому к креслу /104/
«верховного правителя» прошел Колчак. И эта четкая
позиция сибирских кадетов по отношению к готовившемуся в
военно-монархических кругах перевороту, их собственный вклад в него
имели важное значение для его исхода.
Кадеты
взяли старт в борьбе за свержение Советской власти буквально в первый
же день после победы Октября. Вместе с эсерами они участвовали в
контрреволюционной деятельности «Всероссийского комитета
спасения родины и революции», в организации саботажа
чиновников, устанавливали связь с калединским Доном, вместе с другими
организовали антисоветскую демонстрацию в поддержку Учредительного
собрания в конце ноября 1917 г. В ответ на эти действия Советское
правительство 28 ноября объявило кадетскую партию партией врагов
народа .
Кадеты
ушли в подполье. Перед ними со всей остротой вставал вопрос о
выработке новой политической линии.
Напомним,
что в мае 1918 г. в Москве состоялась кадетская конференция, среди
других вопросов обсуждавшая и этот. Прошла резолюция, предложенная П.
И. Нов-городцевым. Она призывала «объединить все имеющиеся силы
вокруг власти одного лица и установить временную военную диктатуру».
[3] «Старое» Учредительное собрание признавалось
утратившим свое значение. Кадеты должны были поддержать идею созыва
новой национальной ассамблеи, которая и определит будущее
государственное устройство России, — но только после победы
контрреволюции. Характеризуя свою резолюцию, Новгородцев признал, что
практически она означает отказ от «традиционных принципов
демократического самоуправления и гражданских свобод», за
которые кадеты боролись в дореволюционный период.
Через
год после майской конференции кадетов, в мае 1919 г., выступая на 3-й
сибирской кадетской конференции в Омске, А. К. Клафтон говорил:
«Революция с огромной силой ударила по нашей программе и по
нашей привычной идеологии. На московской конференции (в мае 1918 г.—
Г. И.) отчетливо можно было видеть выражение новых настроений,
которое дал в своем изумительно тонком докладе П. И. Новгородцев. Он
призвал партию совершить над программою тот «взлет»,
который может дать национальное объединение, объединить вокруг
государственно /105/ мыслящих элементов страны наибольшее количество
живых сил...». [4]
Как
писал тогда же сибирский кадет Н. Устрялов, потребовалась революция,
чтобы интеллигенция «познала плоды дум и дел своих».
Наступил «катарсис» русской интеллигенции (читай —
кадетизма.— Г. И.), т.е. время покаяния и очищения (от
демократических и свободолюбивых «увлечений»). [5]
Партия «народной свободы» быстро дрейфовала в правый
лагерь с его монархической идеологией, сердцевину которой составлял
великодержавный шовинизм.
Но
последовательное проведение новгородцевского курса осложнялось
обстановкой на местах. Когда Л. Кроль и В. Пепеляев направились на
восток, там в авангарде контрреволюционных сил еще шла
«демократическая», эсеровская контрреволюция, опиравшаяся
на Волге на Комуч, а в Сибири на Сибирскую областную думу и частично
на «левое» крыло Временного Сибирского правительства.
Эсеров поддерживало и русское отделение чехословацкого Национального
совета, в распоряжении которого находились крупные вооруженные силы.
Вместе с тем здесь же довольно быстрыми темпами шла консолидация сил
буржуазно-помещичьей реакции с центром в Омске. Пути Л. Кроля и В.
Пепеляева разошлись.
Позднее,
вскоре после колчаковского переворота в Омске, уже знакомый нам
Клафтон писал Н. И. Астрову в Екатеринодар: «Резолюции майской
конференции доставлены сюда Пепеляевым и Кролем». Но оценка их
действий в письме Клафтона резко расходилась. Кроль «в ходе
событий занял странную и вредную роль, дискредитируя и партию, и ее
работу: он все еще в шорах прошлого и во власти фантастики».
[6] Под «шорами» и «фантастикой» Клафтон
имел в виду старые принципы буржуазной демократии, Учредительное
собрание и т. п.; что же касается замечания о «странной и
вредной роли», то оно станет понятным, если мы вспомним о том,
что Л. Кроль в Уфе подписал без санкции своего ЦК «Акт об
образовании верховной власти» — компромиссной
Директории.
Оценку
деятельности Кроля, которую дал Клафтон, полностью поддержали и
другие сибирские кадеты, в том числе В. К. Жардецкий, возглавивший
кадетскую группу в Омске. В этом, собственно, не было ничего
неожиданного: сибирские кадеты давно стояли на правом краю кадетизма.
Еще в дни корниловщины в своей газете «Сибирская речь»
/106/ (выходила в Омске) они клеймили «безвластие»
Временного правительства и решительно высказывались за «твердую»,
диктаторскую власть; позднее у себя в регионе на роль диктатора они
прочили генерала Хорвата, отвергая эсеровские правительства. Даже
Сибирское правительство, хотя оно и занимало правые позиции,
критиковалось ими за связь с Сибирской областной думой. Кадеты
требовали порвать эту связь, распустить думу как «социалистическую».
В цитированном письме Астрову Клафтон, характеризуя настроение
партийных групп кадетов в Сибири, отмечал наличие здесь «сильных
реакционных течений». По-иному, чем Кроль, повел себя другой
кадетский посланец — В. Пепеляев. Он пристально следил за
пред-уфимскими совещаниями в Челябинске, видел, что дело клонится к
«гнилому компромиссу», результатом которого, по его
мнению, мог быть только новый вариант ненавистной для него керенщины,
и делал все возможное, чтобы не допустить его. В конце июля 1918 г.
Пепеляев оказался в Уфе, где выступил с докладом, который изложила 23
августа омская «Сибирская речь», издававшаяся кадетами с
лета 1917 г. Пепеляев охарактеризовал общее политическое положение в
России, сообщил о двух антисоветских центрах — «Национальном»
и «Союзе возрождения», подчеркнув, что у них общая цель,
состоящая в «возрождении России как единого государства»,
а это «возможно при создании твердой, облеченной диктаторскими
полномочиями государственной власти». Расхождение, говорил
Пепеляев, в одном: кому должна быть вручена эта власть — одному
лицу или нескольким. Так или иначе, власть «должна отвечать
лишь перед своей совестью», но отнюдь не «перед
отдельными группами населения или партиями», и, конечно, не
перед Учредительным собранием. В такой интерпретации политических
прожектов «московских центров» содержалась известная
подтасовка: Пепеляев хорошо знал, что между «Союзом
возрождения» и «Национальным центром» достигнуто
соглашение о формировании власти в виде трехчленной Директории с
дальнейшим созывом нового Учредительного собрания. Он, однако, явно
ориентировал своих слушателей на курс установления контрреволюционной
военной диктатуры. Пепеляев призывал к созданию мощной, боеспособной
армии, свободной от всякого рода комитетов, по его словам,
разрушивших армию в 1917 г. Основу такой общероссийской армии он
видел в Сибирской армии. /107/
В
Уфе московский посланец не задержался, хотя, конечно, не мог не знать
планов, связанных с созывом Государственного совещания. Но может
быть, именно эти планы и являлись одной из причин, гнавших его дальше
на восток. Имея прочные связи с Сибирью, с ее кадетскими
организациями, Пепеляев хорошо знал господствовавшие там
настроения. Еще 12 июля «Сибирская речь» в статье
«Опасности момента» писала, что принцип коалиции с
социалистическими элементами показал свою «нежизнеспособность»,
что время «социалистических опытов» прошло и потому
«непримиримые социалисты потеряли право на руководительство в
новом государственном строительстве России». «Сибирская
речь» была полна нападок на «социалистов» и Комуч.
Все же кадеты допускали коалиционный принцип в том случае, если он
«будет олицетворять собой одно настроение и одну волю,
независимо от той или иной партийной идеологии отдельных лиц,
входящих в коалиционное правительство».
И
некоторые омские эсеры и меньшевики с готовностью демонстрировали
такое настроение и такую волю. Газета «Заря», имевшая
подзаголовок — «орган социалистической мысли», 19
июля резко нападала на Советы, утверждая, что они «изжили»
себя, что «рабочие должны организовывать свои силы и бороться
за свои экономические интересы при посредстве профсоюзов,
воспитываться и действовать политически при помощи партий и клубов»;
Советы же теперь «стали ненужными, потеряли всякий raison
d'etre». За день до этого, 18 июля,
острой критике подвергала «Заря» и Сибирскую областную
думу, которая, по ее словам, не отражает настроений всех «живых
сил» и представляет собой «предбольшевистский
предпарламент». С такими «социалистами» кадетам
было по пути. В начале августа в омских газетах появилось сообщение о
создании «Отдела всероссийского Союза возрождения России»,
которое подписали представители эсеров, энесов,
социал-демократической группы «Единство», а также
кадетской группы. [7] В последнем не было ничего неожиданного.
Опубликованное «Обращение» «Союза возрождения»
кроме категорического заверения вести борьбу с большевизмом «до
победного конца», носило расплывчатый, неопределенный характер.
Требования создания сильной армии и твердой всероссийской власти были
облечены в уже набившие оскомину фразы о «народоправстве»,
о доведении страны до Учредительного собрания, /108/ избранного «по
четыреххвостке» и т. п. Кадетов привлекало прокламирование
невозможности «правильного созыва» Учредительного
собрания «в настоящее время», и поэтому они сквозь пальцы
смотрели на беспредметное заявление о том, что созыв членов
Учредительного собрания все же не исключается «по условиям
переживаемого момента».
Между
тем в Омске происходили дела, оказавшие немалое влияние на ход
дальнейших событий. 21 августа в здании городской биржи открылась
конференция кадетских организаций Сибири и некоторых других
местностей, где Советская власть была свергнута белочехами и
белогвардейцами (кроме Омска были представлены еще 16 городов).
Первоначально предполагался даже созыв съезда, так как имелись
сведения, что в Омск намеревался прибыть кадетский ЦК (ожидался даже
Милюков), но этого не получилось.
Настрой
конференции задал председатель омской группы кадетов адвокат В. К.
Жардецкий. Сохранилось письмо бывшего члена Временного Сибирского
правительства Крутовского П. В. Вологодскому с красноречивой
характе-'ристикой Жардецкого: «Человек он наглый, продажный
прохвост, без чести и убеждений и запятнал себя целым рядом
подлостей...» Крутовский далее отмечал его «политическую
нечистоплотность, граничащую с провокатор-ством». В первую
русскую революцию Жардецкий фактически примыкал к черносотенцам,
«призывал к физическим расправам с революционерами». [8]
Суть
его политического доклада на конференции выражалась просто и прямо:
главная, «верховная» задача переживаемого момента —
это устройство общероссийской, общегосударственной власти. Не
вдаваясь в детали, Жардецкий заявил, что для этого «должны быть
признаны все приемы воздействия... хотя бы перед мыслью об этих
приемах не только бледнело наше лицо, но и обескровливалось в
мучительном сжатии, в трепете застывающее наше сердце». «Любовь
к России требует лишенного всякой чувствительности отношения к ее
мятежному населению. Человеколюбие в данных условиях требует
суровости». [9]
Но
кто же должен составить эту новую власть, образуемую путем
«суровости» по отношению к населению? Жардецкий ничего не
сказал о предстоящем в Уфе объединении временных местных
правительств, но прямо потребовал. /109/ чтобы эсеровская Сибирская
областная дума — это «прискорбное недоразумение» —
была как можно скорее «убрана из жизни». Лицо самого
Жардецкого не побледнело и тогда, когда он говорил, что при создании
общероссийской власти требуется прямое содействие бывших союзников
России, теперь в качестве интервентов пришедших на ее территорию:
«Все, что нам сочувствует, пусть лучше будет менее учтиво в
отношении фикции нашего суверенитета, но более деятельно и более
демонстративно в дружественной деятельности помощи нам, в устройстве
наших внутренних дел... Русский народ в своих исторических
воспоминаниях благословит всякую силу, которая сейчас спасет ему
жизнь государства, хотя бы этикет международный и был бы несколько
этим нарушен». [10]
Доклад
Жардецкого ориентировал кадетские организации Сибири на откровенно
реакционный курс, как внутриполитический, так и внешнеполитический.
Сам докладчик отлично понимал, что его призывы и та форма, в которую
он их облекал, резко расходятся с привычными кадетскими догматами, в
которых всегда содержались элементы буржуазного демократизма. Но это
не смущало его. «Для воссоздания России,— восклицал он,—
нужно пойти на все меры и на все средства, на все самоограничения,
хотя бы для этого пришлось всю партию народной свободы возвести на
костер!» [11]
Однако
на конференции оказались кадеты, не намеревавшиеся идти на
«самосожжение». Так, томский делегат И. А. Некрасов
возражал против «призвания варягов», как он назвал призыв
Жардецкого обратиться за помощью к иностранцам, в деле восстановления
«российской государственности». Это звучит, говорил
Некрасов, так: «Отец, приди и надери нам уши». Соглашаясь
с тем, что власть должна быть «национальной и твердой»,
он указывал, что у Жардецкого нет конкретного плана создания такой
власти. [12]
Пожалуй,
еще критичнее выступили барнаульский делегат С. Б. Свержинский и
иркутский делегат Горчаков. Последний соглашался с принципом «твердой
власти», но заметил, что то, о чем говорил Жардецкии, есть не
что иное, как диктатура, а это опасный путь, поскольку нужно все-таки
считаться с настроениями масс, «которые, худо ли, хорошо ли,
успели проникнуться идеями народоправства», нельзя также
«забывать, что эти идеи нам, как партии демократической, также
близки». Впрочем, Горчаков /110/ поддержал Жардецкого в том,
что «социалисты» не должны иметь значительного влияния в
будущем правительстве, которое можно создать путем переговоров
Кому-ча и Сибирского временного правительства. Свержинский призывал
только тогда пойти на «тяжеловесное введение диктатуры»,
если не окажется иных способов, таких, которые «не заставят нас
в силу призрачного force majeure делать
шаги, противные духу партии Народной свободы». Отвергая
Учредительное собрание старого созыва, он тем не менее высказался в
пользу того, чтобы образуемая путем объединения местных правительств
новая власть была связана с идеей созыва нового Учредительного
собрания. [13]
Таким
образом, на конференции в какой-то мере столкнулись две линии, два
подхода в оценке политической ситуации и ее ближайших перспектив.
Правое крыло, ведомое Жардецким, решительно выступало за блок с
монархическими элементами для установления реакционной военной
диктатуры. «Левая» группировка, не отвергая идею «твердой
национальной власти», предлагала поискать и иные пути,
позволяющие кадетской партии хоть в какой-то мере сохранить
демократическое реномэ. Но позиция этого крыла была явно
непоследовательной, слабой, ее сторонники не ощущали уверенности в
себе, делали всевозможные оговорки. Делегаты из Красноярска,
Семипалатинска и других мест сразу дали резкий отпор «левакам».
Красноярец Лавров недоумевал «по поводу боязни диктатуры со
стороны ораторов, возражавших Жар-децкому». Некий «господин
Клепацкий» вскрыл причину этой боязни; они, говорил он, боятся
«возврата к монархии времен дофевральского переворота». В
таком же духе выступали и другие сторонники Жардецкого. [14]
«Умеренные
тезисы» Свержицкого были отвергнуты. Сибирские кадеты в
большинстве своем пошли за Жардецким. А через некоторое время эта его
победа была подкреплена прибытием «самого» В. Пепеляева.
Он объявился в Омске вскоре после окончания конференции и уже 28
августа выступил с докладом как член кадетского ЦК-К этому времени
обозначились более четкие очертания проектировавшегося в Уфе
Государственного совещания, и потому Пепеляев начал именно с него. В
отчете о докладе «Сибирская речь» писала 30 августа 1918
г.: «На предстоящее Государственное совещание господин Пепеляев
смотрит пессимистически. Говоря теоретически, результатом /111/
его может быть: 1) создание единой твердой власти, 2) полная
неудача, 3) создание власти, неспособной действовать. Последний
результат — худший, первый был бы чудом». Отсюда было
ясно, что Пепеляев отвергал создание власти путем компромисса,
намечавшегося в Уфе, и предлагал искать иные пути для решения этой
задачи. Какие же? «Социалисты мыслят,— говорил он,—
да здравствует революция, хотя бы погибло государство. Мы же говорим:
да здравствует государство, хотя бы погибла революция».
Эта
рассчитанная на ораторский эффект фраза, ставшая чуть ли не
афористической в белом движении, была по существу лживой. Социалисты
(Пепеляев прежде всего имел в виду большевиков) выступали за слом
старого буржуазно-помещичьего государства и создание нового
государства в результате революционного обновления России. Что же
касается кадетов и еще более правых элементов, от имени которых
говорил В. Пепеляев, то они боролись за возрождение такого
государства, в котором навсегда были бы закреплены их классовые
привилегии. Да, и те, и другие боролись за Россию, за Российское
государство: но одни за Россию новую, социалистическую, другие —
за старую, буржуазно-помещичью.
Из
Омска, сославшись на болезнь, Пепеляев не поехал в Уфу, где, казалось
бы, и предстояло создавать желанную для него «общероссийскую»
власть: эта компромиссная — «полусоциалистическая»,
полубуржуазная — власть была ему не нужна. Он двинулся в
противоположном направлении — на восток. Какую же цель
преследовал он теперь? Ведь основная его задача — консолидация
кадетских сил Сибири — была выполнена: на августовской
конференции они фактически сплотились на новгородцевско-пепеляевской
платформе «национальной диктатуры». Что же дальше?
Американский
историк У. Розенберг в своей обширной работе, посвященной истории
кадетизма (в том числе и сибирского) периода революции и гражданской
войны в России, пишет, что для кадетов Колчак явился случайной
фигурой. [15] Но мы уже писали о том, что кадеты из «Национального
центра» и связанных с ним организаций, по всем данным, держали
Колчака в поле зрения по крайней мере с момента его прибытия на
Дальний Восток летом 1918 г. Иначе трудно объяснить, например,
цитированное /112/ выше письмо к нему В. В. Шульгина из Киева и тем
более письмо В. Пепеляева, направленное руководителям «Национального
центра» осенью 1918 г., находившимся в де-никинском
Екатеринодаре. Пепеляев писал тогда: «Национальный центр в свое
время командировал меня на восток для работы в пользу единоличной
диктатуры и для переговоров с адмиралом Колчаком в целях
предотвращения соперничества имен Алексеева и Колчака». Правда,
в данном случае нельзя не принять во внимание даты пепеляев-ского
письма (март 1919 г.): в это время выгодно было подчеркивать свою
роль в деле установления диктатуры в Сибири, ибо Колчак находился
тогда в зените своих успехов. Тем не менее ссылка Пепеляева на прямую
директиву, данную ему «Национальным центром» в отношении
Колчака, вряд ли могла быть обращена к людям, способным в ней
усомниться. Еще важнее то, что сходная по содержанию запись имеется в
дневнике Пепеляева еще до колчаковского переворота 18 ноября (см. об
этом далее) .
На
восток Пепеляев выехал 16 сентября (в Уфе в это время Государственное
совещание шло к концу) в одном вагоне с бывшим главой Временного
правительства Г. Е. Львовым, который, как мы уже знаем, с санкции
Сибирского правительства и с одобрения Авксентьева (из Уфы)
направлялся за границу (прежде всего в США) для переговоров о
расширении иностранной интервенции. Львов наставлял Пепеляева на
более твердый и последовательный реставрационизм, как старший и более
опытный предупреждал его от либеральных грехопадений. Расставаясь с
ним на станции Маньчжурия (Пепеляев сделал здесь остановку), Львов,
согласно записи пепеляевского дневника, сказал ему: «Желаю Вам
успеха насчет монархии...». [16] На том расстались. Пепеляев
остался хлопотать «насчет монархии» на Дальнем Востоке,
Львов двинулся дальше — помогать этим «хлопотам»
из-за границы.
Пепеляев
ехал по сибирской магистрали почти как шеф-ревизор. Некоторые местные
руководители кадетских организаций даже выезжали встречать его на
станции, и он поучал и наставлял тех из них, кто еще был склонен
проявлять некоторую слабость к «социалистам», Сибирской
областной думе, Уфимскому совещанию и всякому иному «викжелянию»,
как отмечено в его дневнике. Этим встречам он, видимо, придавал
небольшое значение, записи о них короткие, в лучшем случае в
несколько строк. /113/
Но
вот 28 сентября, все на той же станции Маньчжурия, где 22-го Пепеляев
попрощался с Львовым, в дневник внесена пространная запись о встрече
с генералом Р. Гай-дой, ехавшим на запад. Мы уже знаем, что до этой
встречи Гайда виделся и беседовал во Владивостоке с Колчаком (и с
Вологодским) и они достигли единства взглядов в вопросе о военной
диктатуре. Знал ли Пепеляев об этой встрече? Трудно сказать, но, так
или иначе, он нанес визит Гайде в его поезде. Удлиненно-лошадиное,
похожее на маску лицо Гайды имело надменное выражение. Тихим,
размеренным (по воспоминаниям знавших его, «почти нежным»)
голосом он говорил Пепеляеву, что ни Хорват, ни Семенов не
удовлетворяют ни чехов, ни союзников. Возле Хорвата «вьются
мелкие честолюбцы и интриганы из военных кругов», а кроме того,
все они, как и Семенов, «в руках японцев». «...Перешли
к вопросу о власти,— записал далее Пепеляев.— Я сказал,
что не поехал на Уфимское совещание, ибо не верю в создание таким
путем прочной власти, и что спасение в единоличной военной диктатуре,
которую должна создать армия».
— Выдвигайте
лицо,— сказал Гайда.
Никто
из собеседников долго не хотел первым называть имя Колчака, оба
совершали вокруг него дипломатические круги. Наконец Гайда как бы
неопределенно заметил: «Вот едет Колчак». [I] Запомним: это
было сказано в 20-х числах сентября, т. е. почти за два месяца до
омского переворота.
«На
это,— записал далее Пепеляев,— я сказал, что в Москве
наметили генерала Алексеева, но с ним нет никакой связи. Между тем
время идет. Колчак имелся в виду, но как второй кандидат. Его
возможно поддержать. Но когда это может быть?»
Гайда:
«Дней через 20. Чехов мне удастся убедить».
Пепеляев:
«А ...также думает?» [II]
Гайда:
«Мы одинаково думаем. Он меня поддержит». [17]
Соглашение
относительно личности диктатора фактически было достигнуто, и Гайда
обещал дать телеграмму Колчаку, который тоже через 2 — 3 дня
выезжал на запад, с просьбой встретиться с Пепеляевым здесь же, на
станции Маньчжурия. Но не все происходило так, как планировалось.
/114/ Эта встреча не состоялась: Пепеляев и Колчак пока разминулись.
По
выходе из вагона Гайды Пепеляев узнал, что уфимское Государственное
совещание закончилось: образована Директория. С досадой и сарказмом
он записал: «Итак, государственные элементы (т. е. кадеты и
монархисты.— Г. И.) пошли в социалистическую Каноссу.
Соглашение с привидением состоялось». [18] Но для него это уже
не имело слишком большого значения, иные планы теперь двигали им.
4
октября Пепеляев прибыл во Владивосток. Состоялись встречи с Хорватом
и членами его еще не распущенного «кабинета», с местными
кадетскими деятелями. Разговоры шли о Колчаке. Мнение хорватовцев об
адмирале оказалось не очень благоприятным: «человек с
совершенно издерганными нервами». В общем это было справедливо:
вспомним мистические «оцепенения» Колчака во время его
японского «сидения», неуживчивость и «дерганья»
в период пребывания здесь, во Владивостоке. Но Пепеляев не очень-то
принимал это во внимание. Для него важнее было то, что повсюду, как
он записал, «левое течение побледнело. Ко всероссийскому
правительству (т.е. к Директории.— Г. И.) в большинстве
относятся отрицательно». [19]
Далее
в дневнике имеется, на наш взгляд, важная запись: в связи с
окончательным «побледнением» левого течения «все,—
отметил Пепеляев,— хотят съезда». Однако он предложил
созыв кадетского съезда отсрочить до 15 ноября, что и было принято.
Из дневника неясно, чем руководствовался Пепеляев в этом своем
намерении. Можно лишь строить догадки с той или иной степенью
обоснованности. Одна из них может, вероятно, состоять в том, что
Пепеляев хотел как-то связать кадетский съезд в Омске с той
договоренностью, которая была достигнута во время встречи с Гайдой.
Вспомним, как, имея в виду установление диктатуры, он спросил у
Гайды, сообщившего, что «едет Колчак»: когда это может
быть? И получил ответ: дней через 20. Как увидим дальше, эти два
события совпали.
1
ноября В. Пепеляев был в Омске. Колчак также находился там, готовился
принять пост военного министра Директории. Под первым числом в
рукописи дневника Пепеляева стоит такая запись: «Говорил с
Михайловым /115/ (министр финансов, известный нам «Ванька
Каин».— Г. И.). Соглашение состоялось. Персонально
состав готов». [III] Конспирация, центром которой он,
по-видимому, себя считал, расширялась, делала следующий важный шаг: в
нее уже был втянут и Михайлов. А 5 ноября, т. е. через четыре дня,
состоялась «долгая и интересная беседа с адмиралом Колчаком».
Примечательно, что в ходе допроса в Иркутске Колчак не упомянул о
ней. Из дневниковых записей Пепеляева можно восстановить содержание
этой беседы.
Колчак
в этом разговоре взял осторожную линию. «По его мнению,—
записано в дневнике,— в настоящее время нужно оказать поддержку
власти (т. е. Директории.— Г. И.)». Но... в
дальнейшем все дело состоит в том, будут ли Авксентьев и Зензинов
связаны со своей партией. Если «да», то с ними
невозможно, если «нет» — все бы пошло спокойнее.
«Установка», как видим, несколько уклончивая,
дипломатическая, но отнюдь не исключающая действий против Директории
при определенных условиях. Пепеляев это, конечно, прекрасно понял и
перевел беседу в конкретную плоскость. «Выполняя поручение
Национального центра,— занес он в дневник,— я сказал ему,
какие надежды центр возлагал на Алексеева. Сказал ему, что центр
упоминал и Колчака, но просил меня переговорить с ним в тех целях,
чтобы эти имена не стали друг против друга». [20] На это
Пепеляеву было сказано, что он, Колчак, отдает приоритет Алексееву
как бывшему главнокомандующему, но все же, если будет нужно, он
«готов принести эту жертву», хотя и не считает
необходимым форсировать события. [21]
Буквально
через несколько дней в Омск с Кубани пришло сообщение: Алексеев умер
после длительной болезни 25 сентября (8 октября) 1918 г.;
белогвардейские вооруженные силы юга России возглавил Деникин. Таким
образом, вопрос приоритета той или иной кандидатуры в диктаторы
отпадал сам собой. Можно предположить, что известие о смерти
Алексеева имело важное значение не только для Колчака, но и для
участников той конспирации, которая зрела вокруг его фигуры.
Между
тем Пепеляев работал не покладая рук. В соответствии с курсом,
выработанным майской (1918 г.) конференцией кадетской партии в
Москве, он и другие /116/кадеты вели линию на сколачивание и
укрепление в Омске (да и во всей Сибири) так называемого
«национального блока». В нем объединялись как «деловые»,
так и политические элементы, начиная с монархистов и кончая
«государственно мыслящими» «умеренными
социалистами». Необходимым условием являлось признание задачи
«воскрешения и воссоздания России, ее национальной
государственности и ее великодержавия» . Позднее (в марте 1919
г.) председатель омского комитета кадетов и товарищ председателя
Восточного отдела ЦК Жардецкий в письме к Н. И. Астрову
характеризовал этот блок как «Union
Sacree (священный союз.— Г. И.),
всероссийский по природе, объединяющий республиканскую и
монархическую демократию». [22]
Если
говорить конкретнее, в этот «священный союз» вошли 14
организаций, в том числе (слева направо): пра-воэсеровские
представители Всесибирского Совета съездов коопераций, группа
социал-демократического «Единства», народные социалисты,
кадеты (спустя некоторое время возглавленные Восточным отделом ЦК
кадетской партии), представители уже известного нам омского отдела
«Союза возрождения», Всероссийского Совета съездов
торговли и промышленности, Военно-промышленного комитета, казачьих
войск — Сибирского, Семиреченского, Иркутского, Енисейского,
Забайкальского. Участие в этом блоке некоторых «социалистов»
не смущало кадетов. Мы уже в общих чертах знакомы с политической
линией органа «социалистической мысли» Омска —
газеты «Заря» и омского отдела «Союза возрождения».
В упоминавшемся письме Астрову Жардецкий разъяснял, что не кадеты, а
«социалисты делают уступки». «Социал-демократы
(меньшевики) и подобные им элементы эсеров пребывают в законной
оппозиции, т. е. шипят и умеренно злословят...»
С
другой стороны, промонархические элементы блока в ожидании
«естественного» установления диктатуры предпочитали не
показывать свое истинное лицо: поддерживая кадетов, они тоже
выступали как «демократы» (отсюда выражение Жардецкого —
«монархическая демократия»). Таким образом, в центре
сибирского «священного союза» находились кадеты, ведомые
посланцем «центра» В. Пепеляевым, сибиряком В. Жардецким
и др. (номинальным председателем блока был кооператор А.А.
Балакшин). Надо, однако, отметить особую роль, которую играл в блоке
министр финансов «Ванька Каин» — Михайлов. /117/
Как
свидетельствовал А. Соловейчик, блок являлся «послушным орудием
в руках Михайлова». Представители как «левой», так
и «правой» части блока приходили к всесильному министру
не только за информацией, но и за инструкциями, в соответствии с
которыми блок затем делал свои «политические представления».
При этом в случае колебаний «левой» части Михайлов не
гнушался шантажом. Так, он, в частности, грозил востребовать с
кооперации ее долги правительству, закрыть новые кредиты и т.д.
[23] В дальнейшем все это скажется при осуществлении переворота 18
ноября, в котором скрытно руководимый Михайловым омский блок сыграет
свою роль.
8
ноября Пепеляев внес в дневник довольно подробную запись о своей
беседе с главой Сибирского правительства — П.В. Вологодским.
Судя по записи, для Пепеляева она была своего рода зондажом, имеющим
цель определить позицию Сибирского правительства или по крайней мере
его руководящей части по отношению к Директории. Пепеляев прямо
заявил Вологодскому, что, с точки зрения кадетов, результат Уфимского
совещания — «недопустимый компромисс», что к
Директории они относятся отрицательно. Лучший выход, по их мнению,
заключался в том, чтобы Сибирское правительство просто провозгласило
себя всероссийской властью; но оно пошло иным путем: согласилось на
роль «рабочего правительства» при Директории. Этим ошибка
Уфимского совещания «ослаблена» лишь частично. Пепеляев
просил разъяснить некоторые вопросы политического характера, в
частности отношение Сибирского правительства к областной думе и к
съезду членов всероссийского Учредительного собрания.
Вологодский
разъяснил, что дума будет терпима только в том случае, если останется
в «намеченных для нее пределах», что же касается
учредиловцев, то о них, согласно записи Пепеляева, было сказано
следующее: «...будем следить и против их вмешательства
протестовать. Вообще я против Учредительного собрания данного
состава. Но думаю, что надо созвать. Конечно, вряд ли в январе сможет
собраться. Но если члены Учредительного собрания пойдут за ЦК эсеров,
то мы не постесняемся и с Учредительным собранием».
«Я
спросил,— следует далее в дневнике,— до каких, по его
мнению, пределов целесообразно противопоставлять Совет министров
Директории». Вологодский ответил, что /118/ «резко
противопоставлять не стоит». Тогда Пепеляев, по его словам,
«изложил всю конструкцию». «Вологодский слушал,
улыбаясь, и потом сказал, что в таких выражениях это вполне
возможно». [24]
В
каких пределах изложил Пепеляев Вологодскому «всю
конструкцию», сказать трудно, но, безусловно, дал ему понять,
что имеются силы, отвергающие Директорию и готовые действовать.
Главное же заключалось в том, что Пепеляев уяснил позицию
Вологодского; «сибирский Львов» был в своем стиле:
говорил об условиях компромисса, соглашения и т.п., но все-таки
допускал возможность пепеляевской «конструкции». И в этом
было главное.
9
ноября, согласно дневнику Пепеляева, был избран президиум Восточного
отдела ЦК кадетской партии. Председателем его, конечно, стал
Пепеляев, товарищами председателя Жардецкий и самарский кадет А. К.
Клафтон, секретарем — также кадет из Самары А.С. Соловейчик.
Эта организационная мера осуществлялась в прямой связи с предстоящим
открытием 15 ноября 2-й сибирской конференции кадетов. А параллельно
шла активная деятельность за кулисами. Заговорщики «прощупывали»
и «готовили» Виноградова — кадетского члена
Директории, вялого человека, по мнению Пепеляева совершенно не
понимавшего обстановку. К нему непосредственно перед открытием
первого заседания конференции явились Пепеляев, Востротин, Н.А.
Бородин и др. По записям Пепеляева, Бородин настаивал, чтобы
Виноградов и в Директории поднял вопрос о ликвидации съезда членов
Учредительного собрания; Востротин был откровеннее, доказывая, что
всякие частичные меры бесполезны, ибо они лишь на несколько дней
«отсрочат вопрос о диктатуре». «Я, — записал
Пепеляев, — больше молчал и лишь заявил, что Виноградов обязан
иметь план действий, между тем, он его не имеет и, видимо, не хочет
иметь, последствием чего может быть такая обстановка, в которой
решение придется принимать в 5 минут». [25]
В
передаче Бородина роль Пепеляева выглядит по-другому. Он прямо-таки
«наседал» на Виноградова, говоря о необходимости либо
ухода эсеров из Директории, либо усиления ее «умеренными
элементами». Иначе, грозил Пепеляев, не миновать катастрофы,
которую готовят в офицерских кругах. И Бородин заключает: «Видимо,
он был в курсе всей махинации». [26] Эти записи свидетельствуют
о том, что подготовка переворота к 15 ноября зашла /119/очень далеко
и фактически подошла к той грани, за которой вот-вот должно было
последовать открытое выступление. Действительно, Директории
оставалось жить два дня.
Вечером
15 ноября открылось заседание 2-й сибирской кадетской конференции.
Присутствовали представители девяти местных комитетов (Омска, Казани,
Самары, Иркутска, Харбина, Симбирска, Владивостока, Челябинска, Уфы).
После решения ряда организационных вопросов и сформирования
восточного отдела ЦК с докладом выступил его новоизбранный
председатель — В. Пепеляев. Сохранился подробный конспект этого
выступления. Пепеляев поставил задачу «борьбы за национальное
воскрешение России», подчеркнув, что она должна достичь
«наивысшего напряжения». Решающим средством такого
напряжения является военная диктатура. «Партия, — говорил
Пепеляев, — должна заявить, что она не только не страшится
диктатуры, но при известной обстановке считает ее необходимой...»
С этой точки зрения он решительно осудил Уфимское совещание, на
котором, по его словам, «государственные силы допустили ошибку,
пойдя на компромисс с... антигосударственными элементами,
завершившийся уступкой в пользу Учредительного собрания настоящего,
полубольшевистского состава». Пепеляев открыто критиковал
Директорию — плод Уфимского совещания, но утешал своих
слушателей тем, что эта «ошибка», по крайней мере
частично, исправлена переформированием «государственно-действующего
Сибирского правительства... во Всероссийский Совет министров».
[27] Партия, заявил в заключение Пепеляев, «не признает
государственно-правового характера за съездом членов Учредительного
собрания и самый созыв Учредительного собрания считает вредным и
недопустимым». [28]
Тезисы
доклада В. Пепеляева (диктатура, осуждение Уфимского совещания,
поддержка Совета министров) были приняты конференцией для
«руководства к действию». К действию, и он, Пепеляев,
действовал, успевая повсюду: выступив с трибуны, он удалялся в
«неизвестном направлении», чтобы принять участие в таких
совещаниях, куда не проникал посторонний глаз. В дневнике его 17
ноября записаны телеграфно короткие, возбужденные слова: «Я
ушел с конференции на совещание. Совещание. Участвовали... Все
решено. Я поехал к П. Полная налаженность. /120/ Описать потом».
[29] Но этого описания, к сожалению, нет. В подлиннике дневника
Пепеляева после фразы «описать потом» идут незаполненные
страницы. А сразу же после пропуска — запись: «Переворот
произошел».
Кадетская,
пепеляевская политика запустила военно-монархический мотор заговора.
5 декабря Пепеляев записал в дневнике: «Мы ответственны (и
особенно я) за переворот, и наш долг укреплять власть. Поэтому должны
брать самые ответственные посты, даже с риском погибнуть...»
[30] Как видно из этой записи, Пепеляев был в ажио-тации, ему
представлялось, что он совершил высокий жертвенный подвиг, рисовались
картины будущих великих свершений.
Сибирские
кадеты полностью признавали его заслугу. Вскоре после переворота
Клафтон сообщал Астрову на юг: «Организовали мы здесь
конференцию в ноябре, которая провела идею диктатуры и решила
переворот и свержение Директории. Во главе переворота стоял
Пепеляев...». [31]
Выступая
на 3-й сибирской конференции кадетской партии (май 1919 г.), тот же
Клафтон (сменивший Пепеляева на посту председателя бюро Восточного
отдела ЦК) горделиво заявил собравшимся: «Вы помните вечер
воскресенья, когда эта формула (установление диктатуры — Г.
И.) была принята в этой самой зале единогласно и, казалось, сами
события словно ждали нашего решения, ибо на следующий день Директория
пала... Мы стали партией государственного переворота». [32]
