Столыпин пришел к власти в переломный момент, когда в правящих кругах происходил пересмотр политического курса, определяемого термином «цезаризм». Курс этот представлял собой попытку царизма укрепить свою социальную опору, расшатанную революцией, сделав ставку на крестьянство, конкретно — создав Думу с преобладанием крестьянских представителей. Проводивший этот курс С.Ю. Витте позже (2 сентября 1911 г.) писал в своих заметках:
«Вчера в Киеве тяжко ранен Столыпин. Таким образом, открывается 3-е действие после 17 октября. Первое действие — мое министерство, второе — Столыпинское»[1].
К этому следовало бы добавить, что второе действие было начато Столыпиным в декорациях первого, созданных самим Витте. «Декорациями» явились две первые Государственные думы, созванные по так называемому виттевскому избирательному закону 11 декабря 1905 г., определившему их главную — «крестьянскую» — суть.
Уже на петергофских совещаниях в июле 1905 г. под председательством царя, подготовивших так называемую булыгинскую (законосовещательную) Думу, перед правящими «верхами» встал вопрос, на кого опираться в ней. От решения этого вопроса зависел характер будущего избирательного закона. На первый взгляд такая проблема с точки зрения царизма выглядит странной, ибо очевидным являлось, что главной социальной опорой режима было и остается поместное дворянство и на него следует делать ставку. Тем не менее решение совещания было обратным: приоритет отдан крестьянству. В соответствии с этим по избирательным законам 6 августа (в булыгинскую Думу) и 11 декабря почти половина (49%) всех выборщиков, из среды которых непосредственно выбирались члены Думы, отдавалась крестьянам. Это /9/ означало, что в губернских избирательных собраниях, куда сходились выборщики от всех сословий и курий (ибо закон был основан именно на сословно-куриальном принципе), практически ни один кандидат в депутаты не мог им стать без согласия крестьянской части губернского избирательного собрания. Исключение составляли лишь два десятка наиболее крупных городов (Петербург, Москва, Варшава и др.), получившие право прямых выборов, без разделения на курии.
Объяснение этому феномену в наиболее наглядной форме дал на тех же петергофских совещаниях великий князь Владимир Александрович, задавший одному из самых горячих защитников идеи о необходимости преобладания дворянства в будущей Думе решающий вопрос:
«Позвольте Вас спросить: к какому сословию принадлежат князья Долгорукие, Трубецкие, Голицыны, Шаховские, Кузьмины-Караваевы, Петрункевичи?.. Они дворяне. А что говорят и пишут?»[2]
А говорили и писали эти люди в той или иной форме, что надо ограничить самодержавие, сделав правительство ответственным перед Думой, а не перед царем, дать стране традиционный перечень буржуазных свобод со всеобщим избирательным правом, неприкосновенностью личности и, наконец, разрешить аграрный вопрос на базе «принудительного отчуждения» части помещичьих земель в пользу крестьян. Большинство имен, которые перечислил великий князь, принадлежали к столпам либерализма, будущим лидерам кадетской партии, созданной три месяца спустя и принявшей именно эту программу.
В отличие от «зарвавшихся» либералов, за которыми шло большинство земских съездов в 1904-1905 гг., требовавших «конституции» и свобод, крестьянство представлялось правящему режиму консервативной силой, «партией порядка», которая изберет правую Думу, стоящую на защите прерогатив самодержавного царя, и тем самым нейтрализует либеральное движение, не говоря уже о революционерах. Эту точку зрения разделяли и «столпы будущего Совета объединенного дворянства» — А.А. Бобринский и др.
«Тогда, — писал Ленин уже в 1914 г., — «серячка»-крестьянина та же власть настолько считала опорой порядка, что давала ему громадное влияние и в булыгинской и в виттевской Думе»[3].
Что дело обстояло именно таким образом, охотно в порядке самокритики признали после революции 1905-1907 гг. и видные деятели правительственного лагеря. /10/ Тот же Витте в своих воспоминаниях писал, что главный недостаток избирательного закона 11 декабря — «его, если можно так выразиться, крестьянский характер. Тогда было признано, что держава может положиться только на крестьянство, которое по традициям верно самодержавию. Царь и народ!.. Поэтому такие архиконсерваторы, как Победоносцев, Лобко и прочие, все настаивали на преимуществах в выборном законе крестьянству»[4]. Именно поэтому, добавим от себя, тот же Победоносцев настаивал на том, чтобы избирательное право было предоставлено и неграмотным крестьянам, полагая, что они-то и окажутся наиболее верными выразителями идеи «единения» царя с народом.
Наивно полагать, что расчеты «верхов» на крестьянство были беспочвенной иллюзией. Реальный факт состоял в том, что на протяжении столетий русское крестьянство действительно являлось массовой социальной опорой монархии в том смысле, что считало ее единственно приемлемой формой правления, поскольку только она обеспечивала определенную защиту крестьян от произвола феодалов. Следует подчеркнуть, что это не было исключительно русским явлением. Наоборот, было универсальным. Известно, что оба Бонапарта — Наполеон I и Наполеон III — получили престол из рук крестьянства. Первый косвенно, через армию, второй непосредственно, всенародным голосованием, когда 10 млн французских крестьян отдали голоса ничтожному племяннику великого дяди.
«Бонапарты, — писал по этому поводу К. Маркс, — являются династией крестьян, т. е. французской народной массы»[5].
Вера русского крестьянина в царя, его царистские иллюзии были особенно сильны. И объяснялось это историей страны, крайне суровыми условиями ее государственного выживания. Именно крестьянство больше всего страдало от бесчисленных военных вторжений, начиная с татарского завоевания и кончая нашествием того же Наполеона I. Поэтому оно, несмотря на жестокий гнет со стороны государства, отличалось повышенным чувством патриотизма, воплощенном в идее преданности православному царю. Царь олицетворял в глазах крестьян единство и мощь страны, т. е. на практике осуществлял ту формулу, о которой писал Витте, — «царь и народ». Как известно, русский крестьянин на протяжении своей истории восставал множество раз. Одних так называемых крестьянских войн советские историки насчитывают /11/ четыре. Но никогда при этом он не восставал против царя, а лишь против помещиков и местной администрации. Так оно было. К этому следует добавить, что хотя революция 1905-1907 гг. нанесла первый и значительный удар по царистским иллюзиям крестьянства, тем не менее полностью оно от них избавилось только в 1917 г. Достаточно сказать, что трудовики — сознательные выразители интересов и чаяний революционного крестьянства, выдвигая в своих программных требованиях широкий спектр буржуазно-демократических свобод и реформ, вплоть до созыва Учредительного собрания и конфискации всей помещичьей земли, никогда не выдвигали лозунга республики.
Историкам, отстаивавшим подобный взгляд на крестьянство, в 70-е годы пришлось нелегко. Их подвергли резкой критике, базировавшейся на самом элементарном подлоге. Так, приведя цитату из книги ленинградского историка Ю.Б. Соловьева «Самодержавие и дворянство в конце XIX века» (Л., 1973), гласившую, что «самодержавие пыталось опереться именно на то, на чем оно держалось столетиями, на чем оно возникло и выросло» (т. е. на крестьянство), один историк прокомментировал ее следующим образом: да, действительно, царизм использовал патриархальность и консервативность крестьянского быта, темноты крестьян.
«Но одно дело — использование темноты класса, а другое дело — представительство его интересов. Идентифицировать эти понятия — непростительная ошибка»[6].
Буквально то же самое писалось и в адрес автора этих строк.
На самом же деле «непростительная ошибка» состояла в приписывании Ю.Б. Соловьеву того, чего в его словах нет и в помине. Опираться на крестьянство, на его веру в царя отнюдь не означает выражать классовые интересы крестьян. Как известно, рабочий класс США голосует в своей массе за демократическую и республиканскую партии, т. е. является массовой социальной опорой буржуазии. Треть английского рабочего класса устойчиво голосует за консерваторов. Но никому и в голову не приходит обвинять советских историков и политологов, констатирующих этот очевидный факт, будто они тем самым доказывают, что американская и английская буржуазия выражают классовые интересы пролетариата. История, увы, намного сложнее «ликбезовского» марксизма.
Вопрос о том, сохранило ли крестьянство свои прежние иллюзии, когда в стране разразилась первая в ее /12/ истории революция, нельзя было решить умозрительно. С одной стороны, стали резко расти масштабы знаменитых «иллюминаций» — поджогов помещичьих имений, с другой — еще в полной мере сохранялась вера в царя, в то, что он все устроит и, главное, разрешит земельный вопрос. Вторая сторона до созыва Думы представлялась преобладающей не только режиму, но и либералам. Официозная газета «Русское государство» убеждала, что «серячок выручит» — изберет умеренно-консервативную Думу. Редактор либерального журнала «Освобождение» Петр Струве выражал на его страницах уверенность, что «крестьянин в Думе будет кадетом», т. е. подымется до уровня кадета, — мысль, которая по тем временам считалась достаточно смелой.
Эти всеобщие надежды на «серячка» резко возросли после поражения Декабрьского вооруженного восстания в Москве и серии аналогичных восстаний в других городах. Резонансом на неудачу прямого натиска явился огромный рост конституционных иллюзий. Все классы в партии, исключая рабочий класс и большевиков, были охвачены настоящим думским ажиотажем. Все надежды сосредоточились на будущей Думе, причем в нее поверили не только неискушенные в политике крестьянские массы, но царь и «верхи», не говоря уже о либералах, для которых «парламент» — мирный, «конституционный» способ решения общенациональных проблем — был альфой и омегой их бытия, смыслом существования. Этим и объясняется, что выборы в I Думу проходили более или менее свободно, без сколько-нибудь серьезного вмешательства властей.
Расчет царизма на крестьянство — спекуляция на крестьянском царизме — означал ставку на все крестьянство, а отсюда следовало, что правительство должно было предложить ему такой аграрный законопроект, который выглядел бы как крестьянский, созданный в интересах всех крестьян. Такое впечатление у крестьянской массы мог создать только закон, так или иначе направленный против помещичьего землевладения, потому что для нее отобрать помещичьи земли значило справедливо решить аграрный вопрос. Именно поэтому законопроект о принудительном отчуждении части помещичьих земель был впервые предложен не Думой, не кадетами, как думают многие, а правительством, еще до созыва Думы.
Его разработал по прямому заданию Витте главноуправляющий землеустройством и земледелием /13/ Н.Н. Кутлер, назвав «Проектом закона о мерах к расширению и улучшению крестьянского землевладения». В объяснительной записке к нему говорилось:
«Самый принцип принудительного отчуждения частновладельческих земель за справедливое вознаграждение неизбежно должен быть введен в проектируемый закон». Это необходимо «в интересах самого владельческого класса, так как лишь таким образом возможно при современных обстоятельствах сохранить неприкосновенною значительную часть владений этого класса и дать возможность собственникам тех земель, которые будут отчуждены, получать за них справедливую цену; слишком упорное отстаивание принципа неприкосновенности частной собственности и свободы распоряжения ею может привести при современных условиях к тому, что владельцы лишатся всего, и притом на самых разорительных для себя и для всей страны (! — А.А.) условиях»[7].
Это была отнюдь не личная точка зрения Кутлера.
«Я сам помещик, — говорил Витте всесильный временщик, дворцовый комендант Д.Ф. Трепов, — и буду весьма рад отдать даром половину моей земли, будучи убежден, что только при этом условии я сохраню за собою вторую половину».
То же самое заявлял ему и адмирал Дубасов[8].
Во всеподданнейшем докладе от 10 января 1906 г., в котором излагались итоги обсуждения законопроекта Кутлера в Совете министров 6 января, Витте отмечал, что наряду с противниками законопроекта, категорически его отвергавшими, были и его сторонники, считавшие «предпочтительным для помещиков поступиться частью земель... и обеспечить за собой владение остальной частью, нежели лишиться всего, может быть, на условиях гораздо более невыгодных, или испытать на себе тяжесть введения прогрессивного подоходного налога, при котором существование крупной земельной собственности немыслимо»[9].
Но судьба законопроекта Кутлера, как и его самого, была уже предрешена. Кутлер получил отставку и, по выражению М.Н. Покровского, «с горя пошел в кадеты», а на докладе Витте царь наложил резолюцию: «Частная собственность должна оставаться неприкосновенной». Но еще до этого отрицательное отношение к законопроекту выразил съезд губернских и уездных предводителей дворянства. Это и решило дело. Весьма показательно, что, отвергая законопроект, дворянство ни /14/ единым словом не обмолвилось об его экономической невыгодности для помещиков. Такой аргумент просто не выставлялся. Все возражения сводились к одной мысли: уступив часть земли, помещики потеряют ее всю, ибо крестьянство не остановится на полдороге.
В записке уполномоченных симбирского дворянства на высочайшее имя от 21 декабря 1905 г. эта мысль была выражена следующим образом:
«Такая мера (принудительное отчуждение. — А.А.) должна действовать растлевающим образом на население»[10].
В другой подобной записке от ноября того же года с пометой царя: «Это умная записка» — говорилось:
«...ясно, что если и возможно ожидать прекращения аграрных беспорядков в сельских местностях от дополнительного наделения крестьян, то лишь после раздела всех частновладельческих земель между крестьянством, т. е. после исчезновения самого объекта, на который направлены эти беспорядки»[11].
В цитированном докладе Витте основное возражение противников кутлеровского законопроекта формулировалось следующим образом:
«Указывалось, что никакие частичные мероприятия по передаче крестьянам частновладельческих земель не приведут к успокоению их, так как они всегда будут стремиться, ободренные к тому в своих вожделениях, к полному захвату всей земельной собственности»[12].
Как бы подводя итоги, первый съезд уполномоченных дворянских обществ в мае 1906 г. в принятых «Основных положениях по аграрному вопросу» констатировал:
«Принудительное отчуждение частновладельческих земель не успокоит населения, а лишь разожжет страсти»[13].
Но в данном случае речь шла не об избрании императора, а об избрании Думы, пользующейся доверием последнего. Иначе говоря, это был не прямой, а косвенный плебисцит — крестьянство должно было продемонстрировать свою старую феодальную преданность легитимному монарху новым, буржуазным, «конституционным» способом.
И вот здесь произошел первый серьезный прокол в испытанном лозунге «царь и народ». Вчера еще темный патриархальный мужик избрал Думу без единого правого. Самыми правыми оказались октябристы, которых было всего 13. Примерно 60 депутатов принадлежали к фракциям «прогрессистского» типа, занимавшим позицию между октябристами и кадетами. Последние получили треть мандатов — 161. Фракция трудовиков вначале /15/ насчитывала 107 человек; потом она уменьшилась до 97, поскольку из нее выделились социал-демократы, образовав свою фракцию. Беспартийных было чуть больше — 100, и около 70 человек составляли так называемую фракцию автономистов, куда вошли поляки, литовцы, латыши, украинцы, мусульмане, объединившиеся на лозунге национальной автономии для областей, которые они представляли.
Иначе говоря, Дума оказалась наполовину левой, а ее центром стали кадеты с программой принудительного отчуждения — аграрного курса, отвергнутого царем. Это было первое противоречие. Второе оказалось еще более серьезным: трудовики, крестьяне, в свою очередь, отвергли кадетский законопроект и выдвинули свой собственный (проект 104-х), содержание которого сводилось к конфискации помещичьих земель и национализации всей земли.
В этой ситуации на политическую авансцену вышел П.А. Столыпин.
