Никто в Омске, как мы видели, не оказал сколько-нибудь серьезного сопротивления «переворотчикам». Но существовали два центра, откуда павшим «директорам», казалось бы, должны были подать, пусть даже запоздалую, руку помощи: Екатеринбург и Уфа, где сконцентрировалось то, что еще сохранилось от былой эсеровской власти в Поволжье.
Напомним, что после того, как в 20-х числах сентября в Уфе была создана Директория, а в начале октября 1918 г. Красная Армия отбила захваченную белочехами еще в июне Самару, в Уфу перебрались и остатки Комуча - съезд членов Учредительного собрания и «деловой кабинет» Комуча - Совет управляющих ведомствами. Но к середине октября их пути разошлись. Пять «директоров», как мы знаем, отбыли в Омск, члены съезда - эсеры направились в Екатеринбург, куда и прибыли 19 октября. В Уфе остался лишь Совет управляющих ведомствами. Таким образом, эсеры-учредиловцы ориентировались на треугольник: Омск, Екатеринбург, Уфа. Теперь Омск пал.
В Екатеринбурге, где хозяйничал генерал Р. Гайда, учредиловцев встретили хмуро, но все-таки разрешили собираться на «частные совещания». В конце октября, как мы уже знаем, сюда с некоторыми другими членами ЦК эсеров прибыл «сам» В. Чернов. С его приездом деятельность учредиловцев перед лицом белогвардейско-монархической опасности, нависавшей над Директорией, несколько активизировалась.
Сообщение об омском перевороте было получено здесь уже 18 ноября. Сразу же съезд избрал исполнительный комитет («комитет сопротивления», по определению В. Чернова), в который вошли семь человек: от съезда - В. Чернов, В. Вольский и И. Алкин, от ЦК эсеров - И. Иванов, Ф. Федорович, Н. Фомин, И. Брушвит. [1] Чернов в своих воспоминаниях уверяет, что комитет развил «кипучую деятельность».
Комитетчики приняли велеречивое обращение ни мало ни много «Ко всем народам России», в котором грозились ликвидировать заговор в Омске, строго наказать виновных /147/ и «восстановить законный порядок». Но это обращение даже не было опубликовано. Гайда, который, как мы знаем, еще в начале ноября пытался выдворить учредиловцев из Екатеринбурга, распорядился задержать публикацию обращения. Члены съезда бросились в филиал чехословацкого Национального совета, [2] чтобы добиться от него заявления о непризнании колчаковского переворота. Два представителя этого совета - Р. Медек и Свобода - действительно заявили, что чехи не признают диктатуру Колчака и окажут поддержку «русской демократии». [3] Это был успех, так как учредиловцы из Екатеринбурга вознамерились, по свидетельству В. Чернова, направить сводный отряд войск для «восстановления в Омске революционного порядка и законности». [4] Однако такой отряд можно было взять только с фронта, и, следовательно, без согласия военных, в том числе чешских, обойтись было невозможно.
Кто же из них мог помочь Чернову и К°? Северным участком (екатеринбургским) командовал Р. Гайда, средним (уфимским) - только что сменивший чешского полковника С. Чечека полковник русской службы С. Войцеховский, южным - атаман А. Дутов. Все они подчинялись командующему фронтом чешскому генералу Яну Сыровы, контролировавшему и железнодорожную магистраль, по которой передвигались войска. Ближе всех находились Гайда и Войцеховский. И хотя отрицательное отношение первого к эсеро-меньшевистским учредиловцам в общем-то не вызывало сомнений, все же к Гайде направили известного в Сибири эсера-кооператора Н. Фомина, считавшегося чуть ли не его личным другом. Но Фомин, вернувшись, принес весть, что «Гайда - сфинкс», что он не желает вмешиваться. Сходную позицию занял и С. Войцеховский. «Сводного отряда» учредиловцам выслать не удалось. Наоборот, отряд был выслан против них.
Большинство членов съезда Учредительного собрания проживало в гостинице с пышным названием «Пале-Ро-яль». На другой же день после получения сообщения об омских событиях вечером у ее подъезда стала сгущаться толпа военных. Как потом выяснилось, это были горные стрелки 25-го Екатеринбургского полка. Они ворвались в «Пале-Рояль» в полном вооружении, многие со штыками наперевес. Особенно настойчиво искали В. Чернова. Один из офицеров кричал на бегу: «Помните, номер третий, самый главный... Хорошенько там поработайте штыками!» /148/
С шумом и треском взламывались двери, откуда-то летели вороха бумаги, раздавались крики, топот. Кто-то начал стрелять, даже взорвалась граната. Член Учредительного собрания эсер Максудов был смертельно ранен выстрелом в упор.
Те, кто непосредственно предводительствовал погромом в «Пале-Рояле», после выполнения своей «задачи» использовали тот же самый трюк, что и непосредственные омские «переворотчики» Волков, Катанаев и др. В опубликованном письме Р. Гайде они объясняли свои действия стихийным возмущением «предательскими воззваниями» эсеров, что якобы и заставило их нарушить воинскую дисциплину «без санкции командования», но сохранилось письмо генерал-квартирмейстеру штаба Верховного главнокомандующего, подписанное управделами Совета министров Федосеевым и отправленное из Омска 19 ноября. В нем предписывалось «принять меры к немедленному аресту Чернова и других активных членов Учредительного собрания, находящихся в Екатеринбурге». Эти меры, по всей вероятности, и вылились в разгром «Пале-Рояля». Но погромщики били себя в грудь и просили предать их суду, который должен вынести «свой суровый приговор». [5] Никто, конечно, и не думал выносить «храбрым» горным стрелкам «сурового приговора».
Захваченных в гостинице учредиловцев занесли в особые списки и арестовали. По свидетельству В. Чернова, все они ожидали «бойни», но на сей раз она не произошла. Колчаковцев, по всей видимости, удерживало от расправы отсутствие полной уверенности в позиции чехов, особенно представителей филиала Национального совета. Оттуда, вероятно, оказали определенное давление на Р. Гайду, в результате чего последовал его приказ о выселении членов Учредительного собрания из Екатеринбурга в Челябинск, где находился филиал Национального совета.
Как сообщала 3 декабря 1918 г. уфимская эсеровская газета «Народ», на последнем заседании перед отъездом члены съезда, обсуждая дальнейшую тактику, разделились во мнении. Одни требовали развертывания борьбы на два фронта: и против Советской власти, и против Колчака. Другие (меньшинство) утверждали, что «прикрывать фронт грудью», для того чтобы «в тылу организовались силы реакции», невозможно. Их вывод был пессимистическим: необходима ликвидация съезда.
20 ноября начался бесславный «исход» учредиловцев /149/ (60-70 человек) из Екатеринбурга. Секретарь съезда Н. Святицкий оставил красочную картину этого «исхода». Заарендовали почти всех екатеринбургских извозчиков. К каждому посадили по одному депутату и чешского солдата с винтовкой. Вереница повозок, растянувшаяся на целую версту, двигалась при свете яркой луны. Было что-то зловещее и в то же время ироничное в этом шествии. «Кто такие в этих телегах? - вопрошал Святицкий.- Первые в России народные избранники! От кого они убегают? От русских солдат! Кто их защищает? Иностранцы, какие-то чехи. А сами-то чехи друзья или враги, »конвой« или »охрана«? Мудрый Эдип, разреши! Поистине есть чему удивляться в России, в этой стране неограниченных возможностей!». [6]
С извозчичьих повозок учредиловцев перегружали в грязные, разбитые теплушки под усиленной чешской охраной. Наконец засовы теплушек плотно закрыты; лязгнув буферами, эшелон пошел на Челябинск. Казалось, опасность миновала. Но, как писал впоследствии В. Чернов, «игра еще не была окончена». По прибытии поезда в Челябинск Национальный совет и командующий Я. Сыровы под предлогом большей безопасности распорядились перебросить учредиловскую группу в Шадринск. Во исполнение этого распоряжения начальник штаба Я. Сыровы генерал М. Дитерихс приказал везти Чернова и К° в Шадринск... через Омск. Пока же никто не должен был выходить из вагонов, не рискуя быть объявленным дезертиром. Было ясно, что из Омска члены съезда Учредительного собрания живыми уже не уйдут. С помощью чешских представителей Чернову и еще некоторым эсерам все же удалось добиться отмены дитериховского маршрута. Поезд с учредиловцами пошел в Уфу.
Но что происходило в Уфе, где заседал Совет управляющих ведомствами? В него теперь входило всего лишь несколько человек: эсеры В. Филипповский, П. Климушкин, И. Нестеров, В. Вольский и др. Фактически совет являл собою одно из областных правительств, подлежавших ликвидации согласно указу Директории. Такой указ последовал еще 4 ноября: Совет управляющих упразднялся. Однако члены совета под предлогом ожидания специальной комиссии, которая должна принять у него дела, продолжали собираться. «На всякий случай» сохранили они и кое-что от «народной армии», которая тоже ликвидировалась. Под их непосредственным контролем остались /150/ два так называемых батальона Учредительного собрания, насчитывавших примерно 1,5 тыс. человек, и конный отряд Фортунатова (120-150 человек). По сравнению с сибирской армией новоявленного «верховного правителя» Колчака это были, конечно, ничтожные силы, да и на них надежда у учредиловцев была плохая.
Получив известие о перевороте, Совет управляющих ведомствами выпустил «Обращение к населению», в котором, квалифицируя омские события как контрреволюционные, заявил, что берет на себя всю полноту власти на территории бывшего Комуча и «вступает в сношения» со съездом членов Учредительного собрания (он еще находился в Екатеринбурге), а также филиалом чехословацкого Национального совета и чешским штабом в Челябинске. В то же время в «Обращении» специально подчеркивалось, что борьба с большевиками не прекратится и войска, верные Учредительному собранию, с фронта сняты не будут. Затем в Омск на имя «верховного правителя» Колчака и его «премьера» Вологодского из Уфы пошла телеграмма. В ней говорилось, что «узурпаторская власть... никогда не будет признана» и что против «реакционных банд Красильникова и Анненкова Совет управляющих готов выслать свои добровольческие части».
Предлагалось немедленно освободить арестованных членов Директории и объявить о «восстановлении прав Всероссийского Временного правительства». В противном случае Филипповский, Климушкин и К° грозились объявить Колчака и Вологодского «врагами народа» и призвать все еще существующие областные правительства выступить «против реакционной диктатуры в защиту Учредительного собрания». Но даже комучевский управляющий внутренними делами П. Климушкин позднее назвал эти и им подобные заклинания не более чем «литературно-агитационной работой». Реальных сил для борьбы с Колчаком у Совета управляющих не существовало. Пришлось снова идти на поклон к старым союзникам - чехам. Совет телеграфировал филиалу чехословацкого Национального совета просьбу о «всяческой поддержке» в деле борьбы против «изменников родины».
Но бывшие комучевцы отлично понимали, что чехи теперь уже далеко не те и что за ними стоят настоящие хозяева положения - антантовские союзники. П. Климушкин в своих воспоминаниях пишет, что все его коллеги по Совету управляющих не верили в то, чтобы союзники /151/ могли поддержать колчаковский переворот: ведь он совершен реакционерами-монархистами, с которыми «западная демократия» не должна иметь что-либо общее. Поэтому одновременно с телеграммой в филиал чехословацкого Национального совета Совет управляющих направил срочные депеши дипломатическим представителям США, Англии, Италии, Бельгии, Японии и др. В них указывалось, что на Уфимском совещании в деле создания «всероссийской» Директории объединились все силы, борющиеся «за торжество демократии».
И вот теперь «остатки реакционно-монархических сил, сплотившихся постепенно в Сибири вокруг Сибирского правительства, составили заговор и, свергнув Всероссийское правительство и объявив военную диктатуру адмирала Колчака, пытаются захватить власть над всей Россией для восстановления отжившего и ненавистного всей демократии монархического строя». Но эти силы, указывалось далее в «Обращении», «прикрываются демократическими лозунгами»,говорят о народовластии и уверяют, что «действуют с ведома и одобрения союзников». Молчание официальных представителей союзных правительств может создать впечатление, что так оно и есть, и поэтому Совет управляющих просил правительства и парламенты всех союзных стран прийти на помощь «русской демократии в ее трудной борьбе».
Особая телеграмма была направлена американскому президенту В. Вильсону. Ее 29 ноября 1918 г. опубликовала уфимская газета «Народ». Омский переворот в ней рассматривался как дело рук монархистов. А монархическая Россия, писали эсеры, «будет служить вечной угрозой международному миру, вечным источником международных интриг и завоевательных искушений». Поэтому они просили Вильсона «возвысить свой голос на защиту прав и законности, нарушенных омской монархической авантюрой».
«Литературно-агитационная» работа членов Совета управляющих ведомствами продолжалась. 24 ноября они собрали в городе митинг; в своих выступлениях кляли омский переворот, уличая в нем кадетов, монархистов, буржуазию, призывали держаться «до поддержки от западной демократии» (все еще продолжали верить!). Но уфимская меньшевистская газета «Голос рабочего» еще 26 ноября уныло констатировала, что настроение на митинге было «в высшей степени сдержанное: ораторы выслушивались /152/ молча, аплодисменты почти отсутствовали». Всем было ясно, что с трибуны витийствуют люди вчерашнего дня.
25 ноября было решено созвать в Уфе совещание представителей всех еще сохранившихся областных правительств, земств, городов, а также «национальных правительств». План намечался следующий. Пусть Колчак считает себя верховной властью в Омске, а Совет управляющих и съезд членов Учредительного собрания провозгласят себя властью в районах Волги и Камы, в результате чего произойдет возврат к положению, существовавшему до Уфимского совещания и создания Директории: Поволжье и Сибирь вновь «разойдутся». Впредь до восстановления всероссийской власти временно в каждой области должна быть восстановлена власть областных правительств. На территории Комуча - власть съезда членов Учредительного собрания и его исполнительного органа - Совета управляющих ведомствами. [7]
Однако никто из «общественности» не прореагировал на это «мудрое» решение. Все ждали, что скажут чехи и Антанта.
Находившийся в Уфе уполномоченный чехословацкого Национального совета Власек, по свидетельству П. Климушкина, сообщил Совету управляющих, что Национальный совет не признает Колчака и готов оказать Совету управляющих полную поддержку, в том числе и военную. Из Екатеринбурга также пришла телеграмма, в которой говорилось, что русский филиал чехословацкого Национального совета «не может и не будет ни содействовать, ни сочувствовать насильственным переворотам». Филиал совета выражал надежду, что «кризис власти, созданный арестом членов Всероссийского временного правительства, будет разрешен законным путем, и потому считает кризис незаконченным». [8]
Таким образом, позиция политического руководства Чехословацкого корпуса поначалу казалась вполне обнадеживающей для учредиловцев. Но легионерская военная верхушка, тесно связанная с русской белогвардейщиной, явно не спешила предпринимать какие-либо действия по восстановлению власти Директории. Правда, командующий корпусом генерал Я. Сыровы отдал приказ о том, что все части на территории до реки Иртыш подчиняются лишь его приказаниям, [9] но практически трудно было сказать против кого он в большей мере направлен - против колчаковцев /153/ или Совета управляющих. Не случайно 27 ноября в разговоре по прямому проводу с членом филиала Национального совета И. Куделой член Совета управляющих Веденяпин протестовал против действий Сыровы. Он жаловался на то, что Сыровы стесняет деятельность Совета, вводя свою цензуру, лишая его связи с воинскими частями и т. д. [10]
Некоторые учредиловцы объясняли позицию Я. Сыровы тем, что он оказался под влиянием русского генерала монархиста М. Дитерихса. Исключить этого нельзя, но у Сыровы была точная инструкция, полученная от главкома всеми союзными войсками в Сибири французского генерала М. Жаннена, предписывавшая ему во что бы то ни стало удержать чешских легионеров на фронте. [11] Так или иначе остается фактом, что верхи Чехословацкого корпуса в сущности уклонились от реальной помощи учредиловцам и тем самым помогли Колчаку стабилизировать его власть. Бумажные протесты против омского переворота, заявлявшиеся представителями филиала чехословацкого Национального совета под давлением учредиловцев, были не чем иным, как «ударом кулака по воде». [12]
Почему же те, кто выдавал себя за «демократических борцов», «гуситов XX в.», фактически молчаливо пропустили вперед черносотенно-кадетскую реакцию? Причин, видимо, было несколько. Они заключались, конечно, в поражениях, понесенных «директоральными» войсками на фронте, в отсутствии морально-политического престижа власти Директории, в усилившихся процессах разложения внутри самих чешских войск, в их усталости, нежелании ввязываться в новые политические авантюры и т. д. Но решающей причиной оказалась все же позиция антантовских союзников. П. Климушкин в своих воспоминаниях уверяет, что английский генерал А. Нокс якобы прямо заявил чехам, что, поскольку переворот в Омске осуществлен «не без ведома правительства его величества», он не допустит ничего такого, что не соответствовало бы английским интересам. Климушкин пишет, что уже в эмиграции, в Праге, он беседовал с бывшими членами чехословацкого Национального совета доктором Павлу и полковником Медеком и они подтвердили ему достоверность демарша Нокса. [13]
Позиция союзников в конце концов и решила исход дела. «Литературно-агитационная» деятельность учредиловцев (Совета управляющих ведомствами и членов съезда /154/ Учредительного собрания) ни к чему не привела. Анализ уфимских, иркутских, хабаровских и других эсеро-меньшевистских газет первых «послепереворотных» дней показывает, что они не жалели громких слов в оценке омского переворота, квалифицируя его как акцию «тайных и явных монархистов», крайне правых, склонных «видеть в этом событии прелюдию к монархизму», начало «углубления реставрации, возвращения к дореволюционному состоянию». Но все это были лишь пустые словеса, за которыми скрывались бессилие и обреченность. Ближайшие события со всей очевидностью подтвердили это.
Если перелистать омские газеты («Свободная речь», «Заря» и др.) за последнюю декаду ноября 1918 г., то обращает на себя внимание обыденность их содержания и тона: как будто ничего не произошло, сменилась какая-то часть Совета министров, ушли одни министры, появились другие. Это было следствием того, что уже 18 ноября министр внутренних дел Гаттенбергер воспретил «обсуждение в печати и на собраниях происшедшего».
А между тем за кулисами политической сцены Омска шла лихорадочная работа. Уже в ночь на 19 ноября В. Пепеляев прибыл к Колчаку. Сюда же срочно вызвали генералов Андогского и Лебедева. Вчетвером они сели сочинять «Обращение к населению». Примечательна запись В. Пепеляева в дневнике: «Колчак сказал, что обращение нужно немедленно для союзников, причем они хотят, чтобы было сказано о демократии, отсутствии реакционных намерений... Так и составили». Составили, как они - союзники - хотели! Когда же на другой день «Обращение» появилось в газетах, согласно записям того же Пепеляева, англичане были довольны, а французы «доброжелательно нажимали на чехов (телеграмма М. Жаннена Я. Сыровы.- Г. И.) в целях их нейтрализации». [14]
Существовал и другой фактор, требовавший внесения в «Обращение» псевдодемократической приправы. Политически, как мы знаем, переворот опирался не только на черносотенных монархистов, но и на кадетов, а также на те «социалистические» группы, которые шли за ними и входили в руководимый ими омский «национальный блок». Составители «Обращения» не могли не учитывать этого. В результате в нем заявлялось, что Колчак, «приняв крест власти», не пойдет «ни по пути реакции, ни по гибельному /155/ пути партийности». Своей главной задачей он объявлял создание боеспособной армии, победу над большевизмом и «установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать образ правления, который он пожелает». [15] Но об Учредительном собрании в «Обращении» вообще не говорилось ни единого слова, и было очевидно, что переворот означает конец учредиловщины, по крайней мере в Сибири и на Дальнем Востоке.
28 ноября «верховный правитель» принял представителей прессы. Беседа с ними была выдержана уже в более определенных и решительных тонах. От слов Колчака даже веяло некоей «величественностью», подобающей его положению. «Меня называют диктатором,- вещал он,- пусть так, я не боюсь этого слова... Как Сенат Древнего Рима в тяжкие минуты государства назначал диктатора, так Совет министров Российского государства в тягчайшую из тяжких минут нашей государственной жизни... назначил меня верховным правителем». И далее перед почтительно внимавшими ему репортерами Колчак «набрасывал» свой политический курс. Он говорил, что сам был свидетелем того, как «гибельно сказался старый режим на России», и потому не будет стремиться к тому, чтобы «снова вернулись эти тяжелые дни прошлого». Это с одной стороны. А с другой - он является сторонником беспощадной, неумолимой борьбы с большевизмом. Только его полный разгром обеспечит «порядок и закон». И только тогда, когда они будут установлены, «возможно будет приступить к созыву Национального собрания». «Я,- разъяснял Колчак,- избегаю называть Национальное собрание Учредительным собранием, т. к. последнее слово слишком скомпрометировано... Вместо Учредительного собрания собралось партийное, которое запело »Интернационал« и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо. Вот почему я говорю о созыве Национального собрания». [16]
Итак, созыв «национального собрания» мог состояться только при условии установления «порядка и закона». А поскольку наводить их должна была кадетско-монархическая контрреволюция, то нетрудно себе представить политический облик и функции этого собрания, если бы даже оно в действительности было созвано.
Но одно дело - официальные заявления перед «общественностью» и печатью, а другое - реальная политика. В письме из редакции колчаковского «Правительственного /156/ вестника» (того самого, где была помещена беседа Колчака 28 ноября, в которой он уверял, что не будет стремиться к реставрации «тяжелого прошлого») на юг, Деникину, разъяснялось: «Наш метод государственной работы - планомерное восстановление старого аппарата управления, сломанного в минуты революционных увлечений, проявление твердой и беспощадной власти...». [17]
Некоторое время, не желая дразнить союзнических и белочешских «гусей», в Омске сумрачно взирали на екатеринбургско-уфимскую возню эсеров из съезда членов Учредительного собрания и Совета управляющих ведомствами. Но когда стало ясно, что «западная демократия» без особых сожалений сняла свою ставку на «русскую демократию» в политической игре, колчаковцы решительно взялись за дело.
Если учредиловцам и удалось избежать «дитерихсовского маршрута» (в Омск), который сразу подводил их головы под топор омской монархической военщины, то это отнюдь не значит, что путь в Уфу оказался спасительным. Из Омска пристально следили за тем, что происходит в Уфе. Н. Святицкий писал, что в городе явно увеличивалось число сибирских офицеров, «шушукающихся по кафе». Некоторые учредиловцы узнавали среди них и тех, кто совсем недавно громил в Екатеринбурге «Пале-Рояль». [18] Эти люди явно ожидали сигнала к тому, чтобы начать действовать.
30 ноября последовал грозный приказ «верховного правителя» из Омска: пресечь деятельность бывших членов «Самарского комитета», членов съезда Учредительного собрания и Совета управляющих ведомствами, не стесняясь применением оружия; они должны быть арестованы и преданы военному суду «за попытку поднять восстание и вести разрушительную агитацию среди войск». [19]
Вечером 2 декабря Совет управляющих ведомствами, как обычно, собрался на заседание. Присутствовал и ряд членов съезда Учредительного собрания. В тот же день особый колчаковский отряд, совершивший рейд из Омска в Уфу, «накрыл» это заседание. Более 20 человек были арестованы. Кое-кому, в том числе Чернову, Вольскому, Климушкину, Веденяпину и др., в последний момент удалось бежать и скрыться на нелегальных квартирах. Те же, которые оказались не столь проворными, под конвоем были отправлены в омскую тюрьму, где их присоединили к эсерам /157/ и меньшевикам, арестованным в Челябинске и Омске. К их судьбе мы еще вернемся несколько позже, а пока останемся с укрывшимися в подполье где-то на глухой окраине Уфы. О том, что там происходило, подробно рассказали в своих мемуарах Н. Святицкий, П. Климушкин и некоторые другие учредиловцы.
На первом же совещании учредиловских нелегалов присутствовали Чернов, Веденяпин, Вольский, Климушкин и др. После короткого обмена мнениями вынесли «боевую» резолюцию, содержание которой свидетельствует о том, что те, кто ее принимал, еще не полностью осознали масштаб понесенного ими поражения. Первый пункт резолюции признавал, что борьба с большевиками сорвана; из нее выводился второй пункт, гласящий, что партия эсеров и комучевцы прекращают борьбу с большевиками, ибо в сложившихся обстоятельствах она означала бы содействие реакции, «завершением коей несомненно будет восстановление монархии».
Поздно же эти эсеры осознали истину, о которой В. И. Ленин и большевики говорили с самого начала революции!
Третий пункт резолюции предлагал снять войска с антибольшевистского фронта и бросить их против колчаков-ского Омска. Н. Святицкий в своих воспоминаниях добавляет к этому, что замышлялся даже противоколчаковский переворот в Уфе, главный политический смысл которого состоял в том, чтобы при подходе к городу красных можно было «на равных» вступить с ними в переговоры. [20] Через два дня собрались вторично. Третий пункт резолюции на сей раз вызвал особые возражения; присутствовавшие указывали на его очевидную нереальность: вооруженных сил у эсеров практически нет, сила на стороне сибиряков. Третий пункт резолюции был снят полностью, а остальные два также подверглись переработке. Ручаясь за точность смысла, Климушкин по памяти так передает новый текст резолюции: «Партия эсеров и Комуч ввиду происшедшего реакционного переворота в Омске выходят из гражданской борьбы, не участвуя ни с той, ни с другой стороны, и предлагают своим членам сохранять силы для будущего».
Эта резолюция отражала глубокий пессимизм эсеров-учредиловцев, признание банкротства всей их предшествующей борьбы и в сущности обрекала на пассивность. Она была как бы распиской в полном крахе «демократической /158/ контрреволюции», выступившей летом 1918 г. под знаменем Учредительного собрания 1917 г.
Теперь, меланхолически писал Климушкин, осталось только вести «частную жизнь» на нелегальных уфимских квартирах. Но и в этой частной жизни прожженные политиканы не могли позабыть о политике. Бывший председатель Комуча Вольский и другие продолжали взвешивать шансы дальнейшей борьбы.
Н. Святицкий, примкнувший к группе «Народ», заявившей о сотрудничестве с Советской властью, утверждал, что Вольский и другие будто бы сразу взяли антиколчаков-ский и просоветский курс. [21] Однако Климушкин, живший с Вольским на одной квартире, свидетельствует об ином. По его словам, Вольский, размышляя над вопросом: «Что лучше для России - большевики или Колчак с его диктатурой», все-таки отдавал «предпочтение последнему»! Он говорил, что Колчак «неизбежно, во имя собственного самосохранения должен будет курс своей политики повернуть налево; если он этого не сделает, то, конечно, погибнет...». [22[
Когда уфимские левые эсеры вступили в контакт с Вольским и другими учредиловцами, чтобы сообщить им важную информацию из Москвы, первая реакция Вольского была отрицательной.
«Что они хотят от меня? - говорил он.- Уж если идти с кем, то я лучше предпочту Колчака, чем большевиков...». [23] Мрачное настроение, вызванное банкротством всех планов и надежд, порождало у Вольского неожиданные аберрации. Писатель Иван Наживин, осенью 1918 г. встретившийся с Вольским, в эмиграции вспоминал, что Вольский тогда с интересом читал стенограммы речей черносотенца Маркова-2-го и очень жалел, что раньше он и его друзья не слушали «этого умного человека». Поэтому понятно «потрясение» Климушкина, уже на Дальнем Востоке узнавшего о той перемене, которая произошла с Вольским и некоторыми другими учредиловцами: они выехали в Москву.
Что же стало решающим обстоятельством, определившим этот неожиданный поворот? Свержение Директории, разгон съезда членов Учредительного собрания, арест учредиловцев и т. д.- даже все это не привело таких людей, как Вольский, к окончательному пониманию того, что представляет собой колчаковщина. В глубине души они, по-видимому, сознавали, что своей политикой в значительной /159/ мере сами породили ее, и им очень хотелось верить в ее эволюцию «влево». Нужны были еще какие-то события, чтобы все окончательно стало на свои места. Такими событиями стали, по словам Климушкина, «омские убийства на Иртыше... Как блеск молнии осветили они психологию этих людей» (речь идет о колчаковцах.- Г. И.). [24]
В то время, когда эсеры-учредиловцы в Екатеринбурге, Уфе и других городах сотрясали воздух громогласными декларациями о своей борьбе с колчаковской контрреволюцией, самоотверженную борьбу с ней развернули большевистские организации Сибири. Уже 23 ноября 1918 г., т. е. через пять дней после событий в Омске, в Томске состоялась вторая нелегальная конференция большевистских организаций Сибири. Она дала точную классовую характеристику колчаковского переворота как победы крайней реакции, держащейся массовыми расстрелами, тюрьмами, порками, карательными экспедициями. «Демократические» иллюзии, которые сеяли эсеры и меньшевики, рассеялись полностью. Конференция приняла решение о подготовке общесибирского восстания против колчаковского режима, за восстановление Советской власти и предложила партийным организациям начать подготовку к восстаниям на местах. Эта героическая работа в условиях разгула жесточайших репрессий велась под руководством Сибирского бюро ЦК РКП (б). Активно действовали омские большевики. Они установили связи с солдатами Омского гарнизона, железнодорожниками и военнопленными, размещенными в лагерях. Однако колчаковской контрразведке удалось узнать о готовившемся восстании. 21 декабря в городе начались массовые облавы и аресты. В связи с этим штаб повстанцев отдал распоряжение об отмене восстания, но в некоторые районы эта директива пришла с опозданием. В ночь на 22 декабря рабочие омского предместья Куломзино и часть рабочих города выступили с оружием в руках. [25]
Прежде всего они решили подать помощь всем политическим заключенным, находившимся в омской областной тюрьме. Из официальных документов колчаковских судебных властей вырисовывается детальная картина случившегося. [26] В 2 часа ночи на 22 декабря к тюрьме подошла группа вооруженных людей; часть из них была в солдатской форме, часть - в рабочих поддевках. Звонком вызвали дежурного привратника Сысуева, сказали, что /160/ пришли сменить караул. Когда тюремщик отворил калитку и направился к проволочному заграждению, чтобы взять у того, кто говорил с ним, соответствующее предписание, ему быстро скрутили руки, обезоружили, отобрали ключи. Оказавшись во внутреннем дворе, прибывшие разоружили всю стражу, на квартире арестовали начальника тюрьмы Веретенникова. Надзиратели сами указывали камеры политических.
«В числе освобожденных...- отмечается в представлении прокурора омского окружного суда Казакова,- были и все арестованные в ночь на 3 сего декабря в г. Уфе бывшие члены Учредительного собрания, управляющие ведомствами и другие, задержанные вместе с ними. Освобождены также все большевики и видные деятели советских организаций, за исключением находящегося в заразном бараке больного сыпным тифом К. Попова и четырех женщин...». [27] Всего около 200 человек.
Итак, те самые учредиловцы, которые вымостили путь Колчаку к власти и были затем брошены им в тюрьму, где ожидали суда, получили свободу из рук повстанцев, возглавляемых большевиками. Но к утру 22 декабря стало очевидно, что восстание обречено, колчаковцы торжествовали победу. Утром 22 декабря в Омске уже был распубликован приказ № 81 «верховного правителя». Второй параграф приказа гласил: «Всех, принимавших участие в беспорядках или причастных к ним, предать военно-полевому суду». Суд должен быть коротким: три дня на рассмотрение всех дел. Возглавил суд генерал-майор Иванов. Во исполнение приказа начальник Омского гарнизона генерал В. В. Бржезовский и его начальник штаба полковник Н. Г. Сабельников немедленно опубликовали распоряжение, предписывавшее всем освобожденным «добровольно явиться к караульному начальнику областной тюрьмы, коменданту города или в участок милиции». За невыполнение приказа Бржезовский и Сабельников угрожали расстрелом. [28] .
В этой угрозе не было, конечно, ничего удивительного. Удивительно было другое: значительная часть эсеров и меньшевиков (среди них находились представители прессы, арестованные за публикацию газетных протестов против омского переворота) подчинились приказу и один за другим или группами потянулись к воротам тюрьмы! Правда, до этого некоторые из них через третьих лиц связались по телефону с министрами Михайловым и /161/ Старынкевичем, которые будто бы пообещали им неприкосновенность в случае добровольной сдачи. Но так или иначе, они, как ранее Вольский в Уфе, по-видимому, еще верили в «демократичность» колчаковской власти.
Как видно из рапорта прокурора омской судебной палаты Коршунова, почти вся «группа Учредительного собрания» (в том числе Брудерер, Басов, Девятое, Марковецкий, Фомин и другие эсеры) уже к утру 23 декабря явилась в тюрьму сама. Лишь некоторые из этой группы были доставлены туда властями. [29] Как овцы, безропотно шли они на заклание.
То, что произошло с ними дальше, долгое время не укладывалось даже во многих учредиловских головах. Им казалось, что ужасная смерть их товарищей, случившаяся в ту же ночь,- результат самосуда пьяных офицеров-черносотенцев, и никак не более. Даже Святицкий писал: «В отместку за восстание группа пьяных офицеров произвела дикий налет на арестованных, увела 9 заключенных (на самом деле, как мы увидим, их было больше.- Г. И.) и зверски их перебила». [30]
Версия «офицерского самосуда» была широко распространена в Сибири и, естественно, поддерживалась колча-ковскими властями. Позднее она перекочевала и в белоэмигрантскую литературу. Но уже эсер Е. Колосов усомнился в ней, правильно отметив, что при самосудах просто убивают на месте. [31]
По мнению публикатора следственных материалов по делу освобожденных учредиловцев М. Константинова, «не имеет ни малейшего значения особенно разбираться в вопросе о том, что собою представляли омские события 22-23 декабря 1918 г.,- самосуд... или не самосуд». Это, конечно, не так. Установление подлинной природы варфоломеевской ночи, учиненной над учредиловцами, помогает выявить классово-партийное лицо колчаковщины, ее истинные политические цели.
Итак, ночь с 22-го на 23 декабря. К утру в тюрьму явился поручик Ф. Барташевский из отряда уже хорошо известного нам атамана Красильникова в сопровождении шести солдат. Приказал тюремному чиновнику Хлыбову выдать ему под расписку шесть арестованных. Сведения о том, на каком основании эти люди были ему выданы «под расписку», расходятся. «Справка», подписанная прокурором омской судебной палаты, утверждает, что Барташевский предъявил «бумагу», подписанную председателем /162/ военно-полевого суда генералом Ивановым. Сам Барташевский в своих показаниях уже в марте 1919 г. заявил, что распоряжение об «изъятии» заключенных он действительно получил от Иванова, но не помнит, была ли у него при этом какая-нибудь официальная бумага. Так или иначе, получив этих людей (Бачурина, Маевского, Винтера, Руденко, Фатеева и Жарова), Барташевский повел их в гарнизонное собрание, где обычно бывали балы и благотворительные вечера, а теперь заседал военно-полевой суд. Один из них - красноармеец Руденко - будто бы при попытке к бегству был убит по дороге, остальных пятерых Барташевский все же довел до суда. Через некоторое время ему сообщили, что все (кроме Винтера, который был провокатором) осуждены (Маевский приговорен к каторге, остальные - к расстрелу), и приказали ехать в тюрьму за «новой партией».
Но пока он «возился» с первой партией и находился в гарнизонном собрании, в тюрьме побывал некий капитан П. Рубцов, начальник унтер-офицерской школы. По его показаниям, вечером 22-го он был вызван к командующему войсками Омского военного округа генералу Матковскому, где шло совещание «высших начальников», докладывавших о событиях предыдущей ночи. После совещания Бржезовским и Сабельниковым Рубцову было приказано идти с конвоем в тюрьму, куда должны привести более 40 «членов совдепа», там присоединить к ним еще несколько человек, сидящих в тюрьме, и привести в исполнение приговор суда. «Экспедиция» Рубцова и его помощников Ядрышникова, Кононова и Бобыкина с конвоем в 30 солдат началась.
Поименный список тех, кого Рубцов должен был присоединить к «44-м», был вручен капитану уже в тюрьме поручиком Фриде. Как указывается в справке, подписанной прокурором омской судебной палаты, «свое требование» Рубцов «основывал на личном приказании верховного правителя» [32] (сам Рубцов позднее это, естественно, отрицал).
Когда начали выяснять наличие пяти указанных во «фридевском» списке лиц, то оказалось, что в тюрьме имеются только двое - меньшевик Кириенко и эсер Девятое. Делать было нечего - взяли этих двоих. Их предписывалось вместе со всей партией довести до здания военно-полевого суда. Как раз в это время конвойные пригнали к тюрьме уже приговоренных к расстрелу сорок четыре /163/ большевика. Кириенко и Девятова присоединили к этой группе, и по приказу Рубцова Ядрышников повел всех в Загородную рощу, ту самую, где в сентябре, еще при Временном Сибирском правительстве, офицеры-монархисты застрелили эсера Новоселова и сумели замести следы. Ядрышников через некоторое время вернулся и доложил, что по дороге Девятое и Кириенко пытались распропагандировать солдат и «оскорбляли верховного правителя», почему их и пришлось ликвидировать по пути. Все остальные были расстреляны на «законном основании».
Не успел Ядрышников доложить об «исполнении», как в тюрьму вновь явился поручик Барташевскии. Любопытно, что, согласно уже цитированной справке прокурора омской судебной палаты, на этот раз Барташевскии, точно так же как и Рубцов, потребовал выдачи ему арестованных, «основываясь на личном распоряжении верховного правителя». [33] В показаниях самого Барташевского отсутствует что-либо по этому поводу. Отметим лишь весьма примечательный факт: если Рубцову «помогали Ядрышников и др.», то «подручным» Барташевского при посещении им тюрьмы был некий поручик Черченко, состоявший в личном конвое Колчака.
Теперь Барташевскии «взыскивал» трех человек: Кириенко, Девятова и К. Попова. Но вышла неувязка: первых двух, как мы знаем, уже выдали Рубцову и Ядрышников увел их на смерть, а Попов находился в тифозном бараке. Тогда Барташевскии лично отобрал членов Учредительного собрания эсеров Н. Фомина, Брудерера, Сарова, Локтева, меньшевиков Барсова, Марковецкого, Лиссау, фон Мекка, выдал расписку в «получении» и приказал вести их в то же самое гарнизонное собрание на «суд». Но они пришли в суд, как отмечается в справке прокурора омской судебной палаты, «по закрытии последнего». Тогда Барташевскии вывел на улицу эту восьмерку вместе с теми, кого он доставил в суд ранее и кого уже осудили. Всех сбили в одну кучу, окружили конвойными и погнали на берег Иртыша. Здесь Барташевскии привел приговор в исполнение над всей группой разом (к троим приговоренным ранее к расстрелу Барташевскии присоединил также Маевского и Макова, судившегося вместо убитого «при попытке к бегству» Руденко. Маевского осудили на каторгу, а дело Макова направили на «доследование», но Барташевскии не стал «разбираться»). 13 человек были расстреляны или убиты штыковыми ударами.
Даже в секретной сводке, составленной лично для Колчака, все происшедшее характеризовалось как «вопиющее нарушение». /164/ Ведь некоторые из погибших вообще не предстали перед судом, а относительно других «непонятно, в силу какого распоряжения суд приступил к слушанию этого дела». [34] Самое же главное, вопрошал автор сводки, по чьему распоряжению действовал Барташевский и другие, кто стоял за ними?
Убийство учредиловских «социалистов» вызвало взрыв возмущения «общественности». Те, кто массовое убийство «членов совдепа», т. е. большевиков и представителей Советской власти (в дни восстания в Омске погибло более тысячи человек), считали хотя и нежелательным, но все-таки неизбежным явлением и потому молчаливо принимали его, бурно протестовали против варварской расправы над «избранниками народа» - учредиловцами. [35] Чрезвычайная следственная комиссия (под председательством сенатора Висковатова), созданная Колчаком, в известной мере и была ответом на эти протесты. Мы уже знаем, что, по некоторым данным, забирая заключенных из тюрьмы, Рубцов и Барташевский, действовавшие вместе с офицером конвоя Колчака Черченко, ссылались на самого «верховного правителя». Рубцов, правда, при допросе отрицал это, показав, что приказание получил из штаба гарнизона, лично от генерала Бржезовского и полковника Сабельникова.
Допросы этих двоих и председателя военно-полевого суда Иванова мало что прибавили к уже имевшимся данным. Иванов заявил, что он в ту ночь был очень усталым, кроме того, «ранен и сильно контужен в голову» и многое у него «не удержалось в памяти». Бржезовский и Сабельников ссылались на дриказ командующего войсками Омского военного округа направлять в военно-полевой суд «всех задержанных», «бежавших из тюрьмы», но отрицали факт отдачи ими каких-либо распоряжений Рубцову и Барташевскому.
Барташевский со своей стороны ссылался на некий приказ, «поступивший по телефону» и требовавший «нарядить команду в распоряжение председателя военно-полевого суда для конвоирования». Следствие, таким образом, обрывалось: дальше имени генерала Матковского оно не шло. Впрочем, по-видимому, было сделано все, чтобы остановить его где-то не выше этого уровня.
Немаловажную роль тут сыграл уже знакомый нам /165/ глава омских кадетов колчаковский «баян» В. А. Жардецкий. В своих показаниях, данных 26 декабря, он сообщил, что «как политический работник» был известен «верховному правителю» и потому решил, несмотря на его болезнь (Колчак действительно в это время был болен.- Г. И.), потревожить его непосредственно: через адъютанта довел до сведения Колчака о «возможной катастрофе с учреди-ловцами». Из этого показания совершенно ясно, что в политических кругах Омска полностью сознавали возможную судьбу арестованных «социалистов», а может быть, и были о чем-то информированы, иначе трудно объяснить «представление» Жардецкого лично Колчаку. Он, по его словам, просил отдать распоряжение о том, чтобы они были «выделены в особую категорию и приостановлены во всех стадиях производства». Через некоторое время адъютант сообщил, что такое распоряжение отдано. [36]
Действительно, сохранилась почтотелеграмма Бржезовского начальнику областной омской тюрьмы. Бржезовский приказывал всех находящихся в тюрьме бывших «членов комитета г. Уфы» и «могущих быть еще приведенными выделить в отдельную группу, сделав распоряжение о невыдаче их без моего (Бржезовского.- Г. И.) письменного ордера. Основание: приказание Верховного правителя». [37]
Вероятнее всего, это и был ответ на демарш Жардецкого, но последовал он... 24 декабря. Оказалось, сокрушался Жардецкий, что в «отношении члена бывшего Учредительного собрания Фомина и некоторых других заключенных уфимской группы принятые меры были запоздалыми, так как катастрофа постигла их уже в ночь на 23 число». [38]
Никто из тех, кто непосредственно казнил учредиловцев и кто стоял за их спиной, не был предан суду и не пострадал. Иначе и не могло быть. Слишком большие услуги оказали ранее Колчаку их прямые покровители, чтобы он мог пойти на прямой конфликт с ними.
В своих воспоминаниях В. Чернов, говоря об эсеровском проигрыше на уфимском Государственном совещании, писал, что он уже тогда предвидел, к чему приведет Уфа. «Пока безвластный съезд членов Учредительного собрания будет подготовлять съезд законного, но полувластного его кворума, фактическая власть и реальная сила будут захвачены, при попустительстве пестрой и бесхарактерной, кренящей вправо Директории, самыми настоящими врагами демократии. При таких условиях никогда /166/ Учредительное собрание созвано не будет, а если, вопреки всему, попытается собраться, то будет разогнано не хуже, чем при большевиках». [39]
Чернов ошибся в своих прогнозах. Действительность оказалась мрачнее. Когда в начале января 1918 г. Советская власть распустила Учредительное собрание, ни один волос не упал ни с одной головы учредиловца. Но те из них, которые имели несчастье после омского переворота попасть в руки колчаковцев, лишились своих голов.
Такова была трагедия «демократической контрреволюции»: по существу она сама вложила топор в руки своего будущего палача. Конечно, под удар этого топора попала лишь малая часть учредиловцев. Большая их часть уже с момента омского переворота 18 ноября, сознавая опасность, нависшую над «демократией», начала рассеиваться, уходить в подполье. По свидетельству Е. Колосова, колчаковцы первоначально предполагали расстрелять всех учредиловцев «без изъятия» и лишь обстоятельства помешали осуществить этот замысел. Но главное - в другом. События 22-23 декабря в Омске как бы окончательно подвели черту под целой эпохой в истории российской контрреволюции. До этого времени значительная ее часть искренне или неискренне шла под знаменем Учредительного собрания ноября 1917 г., восстановления его прав как будущего «хозяина земли русской». После 22-23 декабря с этим было покончено. Фактически никогда больше на всем протяжении гражданской войны флаг «старого Учредительного собрания» не поднимался над лагерем российской контрреволюции. Только в 1921 г., уже в эмиграции, была предпринята бесплодная попытка возродить идею учредиловцев: состоялась конференция членов Учредительного собрания (33 человека), принявшая решение о создании своего постоянного органа. [40] Однако даже большинство эмигрантов квалифицировали его как «фикцию такого явления, мимо которого давно уже прошла русская жизнь».
В марте 1920 г., уже после разгрома колчаковщины, образовавшийся в Иркутске ревком изучил дело Чрезвычайной следственной комиссии сенатора Висковатова о расстрелах 22-23 декабря и доследовал его.
Губревком пришел к твердому выводу, что колчаковская комиссия была занята «не столько выяснением истины, сколько... укрывательством и попустительством». Действительно, в качестве обвиняемых были привлечены лишь /167/ Барташевский и другие непосредственные убийцы, но они уже вскоре были освобождены под надзор... Бржезовского и Сабельникова, а потом надежно «укрыты» в отряде Анненкова. Следствие Висковатова, говорилось в постановлении губревкома, даже «не пыталось выяснить тех организаторов и вдохновителей, которые стояли выше генерала Бржезовского и полковника Сабельникова, может быть, потому, что за этим следствие слишком близко подходило бы: 1) к Матковскому... 2) к штабу и ставке верховного главнокомандующего, которой, по словам Матковского, был в то время непосредственно подчинен начальник гарнизона Бржезовский». [41]
Еще до того, как губревком занялся доследованием кровавого дела об учредиловцах, в сущности говоря «замятого» комиссией Висковатова, в Иркутске по поводу омских событий 22-23 декабря был допрошен сам Колчак. Он отрицал какую бы то ни было причастность к ним, ссылался на то, что во время предварительного расследования «был болен и едва дышал», вследствие чего ему было трудно входить во все детали. Он говорил о нерасторопности следствия, несовершенстве судебного аппарата и т. п. Вместе с тем он высказал мысль, которая в какой-то мере проливает свет на организаторов «акции 22-23 декабря» и, что еще важнее, на ее политическую цель. Колчак заявил, что трупами учредиловцев крайне правые силы рассчитывали дискредитировать его режим и его лично в глазах как союзников-иностранцев, так и той «общественности», которая выразила ему доверие после переворота 18 ноября. [42]
Колчак имел в виду так называемый омский национальный блок, в котором верховодили кадеты и которых поддерживали союзовозрожденческие «социалисты». Но если они подготовили политическую основу омского переворота 18 ноября, то сам переворот практически был совершен более правыми силами, ударный кулак которых составляли монархисты черносотенного образца. Эти хмуро смотрели не только на «социалистов», но и на «всяких там либералов». Многие из них косо поглядывали даже на самого Колчака. В «салонах» без особого стеснения говорили о «верховном правителе», что это «Федот, да не тот». Колчак в этих кругах рассматривался как «выскочка», продвинутый англичанами и вместе с ними болтающий что-то о народоправстве, демократии и т. п. Особое недовольство вызвали его первые беседы с представителями прессы, /168/ в которых он заверял, что не пойдет ни по пути партийности, ни по пути реакции, созовет национальное собрание и т. д.
По Омску распространялись стихи некоего фельетониста, писавшего под псевдонимом Конек-Горбунок; он довольно точно передал настроения крайне правых элементов Омска, разочарованных итогами переворота 18 ноября. Герой стихотворения «ворчит зло и хмуро»:
Разве это диктатура? Надо было просто цыкнуть И в бараний рог согнуть, Чтоб никто не смел ни пикнуть, Ни вздохнуть и ни чихнуть. Из одиннадцати десять Надо было бы повесить. .. [43]
Примечательно, что некоторые сибирские кадеты сознавали крайнюю, черносотенно-монархическую угрозу. 5 декабря 1918 г. В. Пепеляев записал в дневнике, что на одном из заседаний бюро Восточного отдела ЦК кадетов Клафтон и другие высказывали «опасение, что реакция перекатится через наши (т. е. кадетские.- Г
. И.) головы» и ему, Пепеляеву, «не устоять перед ней». [44]
Но Пепеляев, да и кадеты в целом были слишком тесно связаны с Волковыми, красильниковыми и бржезовскими, слишком большую ставку сделали на них в борьбе за военную диктатуру. Сказав «а» 18 ноября, «партия государственного переворота» должна была сказать и «б»: идти дальше по пути военно-монархической реакции вместе с «переворотной командой». Это нашло свое отражение в довольно острой полемике между кадетской (а фактически - правокадетской) «Сибирской речью» и «социалистической» «Зарей».
В декабре 1918 г. в «Сибирской речи» появились статьи некоего Г. Анна и В. Ж. (за этим псевдонимом скрывался В. Жардецкий), в которых выдвигалось требование усиления диктаторской власти и соответственно резкого сокращения функций самоуправления путем установления над ним военно-административного контроля.
«Заря» вполне обоснованно усмотрела в этом отражение реставраторских тенденций и 14 декабря опубликовала передовую, в которой констатировалось «пробуждение темных сил политического болота, именуемого реакци »o Но главное было в другом. «Заря» бросала упрек кадетам /169/ за сползание в лагерь самой черной реакции. «Вы страстно жаждали государственного переворота,- говорилось в передовой,- и на вашей омской конференции, предшествующей ему, достаточно прозрачно призывали диктатора. Вы ежедневно проповедуете на страницах вашего органа сокрушение завоеваний революции в смысле сужения прав самоуправляющихся земств и городов, в смысле возвращения всего вашего административного аппарата ко времени губернаторов и исправников... Но вот власть перешла в новые руки, и вы надеялись, что эти руки будут »тянуть« сугубо вправо, но разочаровавшись, вы снова тянете вправо, все правее, назад, все назад...»
В полемическом запале «Заря» несколько перегибала палку. Но она в целом правильно уловила, с одной стороны, сползание кадетов ко все большему монархизму, с другой - рост и усиление черносотенно-монархических элементов.
Между тем для них первый месяц, прошедший со дня переворота, принес определенные разочарования. Совершив переворот, они рассчитывали продвинуться еще правее, чем это произошло на самом деле.
В конце 1918 г. глава колчаковского правительства Вологодский получил, по его словам, из самых достоверных источников информацию о том, что в правых офицерских кругах некая группа, «недовольная нерешительностью Колчака по отношению к левым, поставила своей целью ликвидацию Колчака, вплоть до насильственных мер против него». Группа будто бы возглавлялась генералом Ивановым-Риновым. [45]
В белоэмигрантской печати (берлинское «Возрождение», 19 марта 1926 г.) проскользнули сведения относительно второго переворота, будто бы замышлявшегося в Сибири. Уже упоминавшийся И. Окулич поведал, что в апреле 1919 г. в Омск приехал пресловутый Завойко, человек, с именем которого была связана провалившаяся авантюра генерала Корнилова. На сей раз он именовался полковником Курбатовым, тем самым, о котором писал Керенский в Сибирь еще до колчаковского переворота. В вагоне английского генерального консула и в присутствии некоторых иностранных дипломатических агентов якобы состоялась секретная встреча этого «Курбатова» с представителями сибирской казачьей конференции - неким есаулом «Е» и самим Окуличем. «Курбатов» сделал им «определенные предложения», но они, как пишет Окулич, /170/ «уклонились от этой темы», заявив, что «казаки пойдут за адмиралом». Вместе с тем им хорошо была видна »слабость правительства«.
Внутренние противоречия расшатывали контрреволюционный лагерь, но антибольшевизм скреплял его. В одну колымагу впрягались все, кто ненавидел Советскую власть. Всеми силами они старались дотянуть эту колымагу до Москвы.
