Глава 8.
Колчаковский бонапартизм

Переворот 18 ноября ликвидировал «уфимскую конституцию» 23 сентября 1918 г., по которой законодательная власть вручалась пятичленной Директории, долженствующей передать ее к началу 1919 г. съезду членов Учредительного собрания, избранного в ноябре 1917 г. Сразу после переворота Совет министров, осуществлявший при Директории исполнительную власть, утвердил новую «конституцию» — «Положение о временном устройстве государственной власти в России». В соответствии с ним верховная государственная власть «во всем ее объеме» передавалась «верховному правителю»; ему также подчинялись все вооруженные силы.

Правда, титул «верховный правитель» сопровождался эпитетом «временный»; это означало, что по установлении в стране «законности и порядка» (т.е. после свержения Советской власти в общероссийском масштабе) власть должна быть передана некоему «представительному собранию», которое учредит форму государственного строя и примет основные законы страны. Вскоре после прихода к власти Колчак создал «Подготовительную комиссию по разработке вопросов всероссийского представительного собрания учредительного характера» (председателем ее был назначен кадет А. С. Белецкий (Белоруссов)). Это длинное, бюрократическое название, с одной стороны, порывало с самим термином «Учредительное собрание», вызывавшим ненависть у Колчака и его окружения, а с другой — по политическим и дипломатическим соображениям все же включало нечто отдаленно напоминающее его. В некоторых документах «подготовительной комиссии» иногда использовалось другое название — «национальное учредительное собрание». Такая неопределенность, конечно, не была случайной; она, так сказать, юридически давала военно-монархической верхушке возможность для политических махинаций с будущим «представительным органом». Некоторые члены комиссии неоднократно указывали Совету министров на то, что в этой неопределенности многие «ищут заднюю мысль». /172/ Материалы, сохранившиеся от «подготовительной комиссии», наглядно свидетельствуют о ее подлинной роли. Члены комиссии где-то на задворках добросовестно писали бумаги с проектами положения о будущем «представительном собрании учредительного характера», которыми мало кто интересовался. Все же небезынтересно посмотреть на то, в каком виде мыслился «хозяин земли русской» колчаковскими учредиловцами. Разработанные комиссией «общие положения» и многочисленные докладные записки на имя председателя Совета министров дают такую возможность.

Избирательное право предполагалось предоставить лицам не моложе 25 лет, поскольку-де «молодежь наименее государственна». Военнослужащие, по приказу Колчака от 21 ноября 1918 г. объявлявшиеся «вне политики», лишались права выборов; сформированной лично «верховным правителем» «национальной гвардии» вменялась лишь «почетная обязанность» охраны «национального учредительного собрания». Только населению крупных городов, согласно проектам, следовало дать право прямых выборов; остальному населению (т. е. подавляющему большинству) предлагалась двухстепенная система: сначала избирались выборщики, а затем члены «собрания». []

Но все это было лишь бумажными проектами на отдаленные времена, а пока «верховный правитель» сосредотачивал в своих руках полную власть. Надо было, однако, добиться, чтобы ее признали «белые регионы», уже существовавшие в России: на юге — деникинщина, на севере — Временное правительство Северной области. Да и на самой территории, формально подведомственной свергнутой Директории, фактически вполне независимо существовали белоатаманские владения, прежде всего «читинского царька» Г. Семенова.

В должности верховного уполномоченного Сибирского правительства на Дальнем Востоке находился бывший претендент в «верховные правители» генерал Хорват, владения которого в шутку называли Хорватией. Сам Хорват в основном занимался переговорами с союзниками, а делами вершил его помощник, некий Гаврилёнок, «подверженный слабости кутежа». [2] Были на Дальнем Востоке и другие генералы и атаманы, считавшие себя не ниже Колчака (Иванов-Ринов и др.).

Позднее, когда в августе 1919 г. на северо-западе по бесцеремонной указке английского генерала Марша /173/ образовалось правительство Лианозова—Юденича, Колчак должен был «присоединить» и его.

Первыми признали Колчака Хорват и Иванов-Ринов, о чем уже 19 ноября сообщил Вологодскому советник МИДа во Владивостоке Гревс. С Семеновым пришлось изрядно повозиться. Он и его окружение не признали переворот 18 ноября, отдавая предпочтение генералу Хорвату, в котором видели более близкого себе сторонника японской ориентации. Некоторые советники Колчака (Тельберг, Лебедев, Сукин и др.) настаивали на принятии самых решительных мер против «бунтовщика». Семенов был «отрешен» от командования 5-м корпусом, а генералу Волкову, назначенному генерал-губернатором в Читу, приказывалось «привести в повиновение всех не повинующихся верховной власти». В январе была даже создана чрезвычайная следственная комиссия по «семеновскому делу». Конфликт разрешился благодаря давлению, оказанному на Семенова, с одной стороны, японцами, с другой — колчаковскими генералами Ивановым-Риновым и Дутовым. Семенов признал Колчака в обмен на отмену обвинений его в «измене».

Значительно более важная политическая задача состояла в том, чтобы обеспечить признание Колчака со стороны деникинского правления, Временного правительства Северной области, а затем и Северо-западного правительства Лианозова—Юденича.

Особую роль в этом сыграло упоминавшееся «Русское политическое совещание», штаб-квартира которого находилась в Париже. Оно образовалось в конце 1918 г. и включало в себя ряд бывших российских послов в странах Европы и США, представителей «Национального центра», «Союза возрождения», некоторых политических деятелей прошлого «с именами», промышленных воротил и банкиров эпохи царизма и Временного правительства. При «совещании» работало несколько постоянных комитетов и комиссий (финансово-экономическая, снабжения, дипломатическая и др.). Но всю деятельность «совещания» определял его исполнительный орган — «Русская политическая делегация» (на Парижскую мирную конференцию), куда входили бывший премьер-министр Временного правительства Г. Е. Львов, бывший царский министр иностранных дел С. Д. Сазонов, посол Временного правительства во Франции правый кадет В. А. Маклаков, бывший глава архангельского правительства союзовозрожденец style='font-size: 12.0pt'>/174/ Н. В. Чайковский. Несколько позднее в состав делегации был введен Б. В. Савинков, уехавший, как мы знаем, на Запад еще при Директории. Все эти люди, представлявшие дореволюционную Россию, были официально утверждены Колчаком. В апреле 1919 г. Совет министров постановил ежемесячно отпускать на расходы «Политического совещания» 400 тыс. франков.

Как свидетельствует Н. В. Чайковский, «совещание» одной из своих главных задач считало содействие «объединению всей русской государственности (контрреволюционной.— Г. И.) в одном централизованном правительстве. [3] С самого начала «совещанием» была сделана ставка на Колчака. Уже в конце декабря 1918 г. Сазонов поручил бывшему русскому посланнику в Афинах передать через бывшего посла Кудашева в Пекине Колчаку в Омск: «Признаем верховную власть, принятую Вашим превосходительством, в уверенности, что Вы солидарны с основными началами политической и военной программы Добровольческой армии». [4] 10 января Колчак тем же путем телеграфировал свой ответ Сазонову: «Признание Вами верховной власти, выросшей на востоке России, знаменует собой великий шаг к национальному объединению... Основные начала Добровольческой армии разделяются мною. [5] Сразу же Сазонов был назначен министром иностранных дел колчаковского правительства, сохранив при этом должность управляющего отделом внешних сношений деникинского «особого совещания».

В апреле 1919 г. «политическое совещание» выпустило обращение к местным антисоветским правительствам с призывом признать «верховного правителя» Колчака.

Еще в начале января 1919 г. Деникин через Сазонова и посланника в Афинах [как сообщал Деникину военный представитель белогвардейских армий при союзном верховном командовании генерал Д. Щербачев, тогда эта телеграмма в сумятице событий «прошла малозаметной». Щербачев рекомендовал Деникину «резко подчеркнуть признание Колчака за всероссийскую власть». [6] Совет был принят, но не без сложностей. Некоторые политиканы из окружения Деникина не склонны были отдавать пальму первенства в Сибирь. В феврале 1919 г. глава «Национального центра» М. Федоров заявил представителям прессы, что всероссийское правительство должно возникнуть на юге. А в мае один из /175/ лидеров «Совета государственного объединения России» (СГОР), Н. Чебышев, на заседании «особого совещания» внес резолюцию о преждевременности подчинения Колчаку. Тем не менее в конце мая 1919 г. Деникин торжественным актом признал власть Колчака «верховной» и «всероссийской». На состоявшемся по этому случаю в Екатеринодаре заседании руководства СГОРа, «Национального центра» и «Союза возрождения» кадет Н. И. Астров назвал шаг Деникина «великим историческим моментом». «...Не слышим ли мы,— взывал он,— далекого благовеста скрывавшегося от нас святого града Китежа? Не звон ли это московских святых колоколов?» [7].

В ответ по указу Колчака от 17 июня 1919 г. Деникин был назначен заместителем «верховного правителя» с оставлением в должности главнокомандующего вооруженными силами юга России. Связь с Деникиным осуществлялась главным образом через специальных курьеров-офицеров, которые доставляли разного рода секретные материалы, газеты и т. п. В Одессе сидел постоянный омский резидент, некто Песоцкий. В августе в Омск из Екатеринодара прибыли члены правления «Национального центра» и члены ЦК кадетской партии А. А. Червен-Водали и А. А. Волков. В беседе с корреспондентом РТА они заявили, что прибыли в Омск как от деникинского «особого совещания», так и от «Национального центра» с задачей налаживания политической связи между Екатеринодаром и Омском.

Несколько ранее, в конце апреля 1919 г., так называемое Временное правительство Северной области, возглавлявшееся генералом Е. К- Миллером, также приняло постановление «признать объединяющей и главенствующей властью ныне действующее правительство в Омске как Временное всероссийское национальное правительство» ! Со своей стороны Омск, конечно, приветствовал это «мудрое решение», предписав поддерживать еженедельную связь «через северный отряд полковника Бордзиковского». [8] Позднее между Архангельском и Омском была установлена и телеграфная связь, осуществлявшаяся через специального представителя Временного правительства Северной области при Колчаке князя Куракина.

В августе 1919 г., как уже отмечалось, в Риге было создано так называемое Северо-западное правительство во главе с Лианозовым. В качестве военного министра /176/ и главкома в него вошел генерал Юденич. Как сообщал в Омск бывший русский посланник в Швеции К. Н. Гульке-вич, лианозовское правительство приняло декларацию, в которой объявляло себя временным и заявляло о «своем единстве с адмиралом Колчаком и программой, принятой последним и ген. Деникиным [9] Колчак, однако, не признал правительства Лианозова. В телеграмме, направленной в Париж С. Д. Сазонову, он разъяснял, что лишь «временно воздержался от выражения отрицательного отношения к лианозовскому правительству, не желая обострять обстановки». Все свои сношения с северо-западной белогвардейщиной Колчак вел только через генерала Юденича и предписывал по взятии Петрограда его войсками передать ему всю власть. [10]

Таким образом, планы «Национального центра» были близки к осуществлению: в Сибири образовалась контрреволюционная военная диктатура, признанная как всероссийская другими контрреволюционными образованиями: на Дальнем Востоке, севере, юге и северо-западе. «Верховный правитель» Колчак был призван консолидировать и координировать все основные антибольшевистские и антисоветские силы не только в военном, но также в политическом и идеологическом отношениях.

На ступень ниже «верховного правителя» находился Совет министров («Временное российское правительство»). Председателем его остался все тот же «слабый» и «старый» П. В. Вологодский. Почему Колчак не отказался от него? Генерал Сахаров вспоминал, что, когда Колчаку указывали на непригодность Вологодского и его бывшее «эсерство», тот отвечал: «Да какой он эсер! Он уже стар и ото всех дел отошел... Но понимаете, он здесь необходим как le vieux drapeau ... (старое знамя.— Г. И.)». [11] Наиболее ответственные посты в правительстве в разное время занимали В. Н. Пепеляев (министерство внутренних дел), И. Михайлов (министерство финансов), И. Сукин (управляющий министерством иностранных дел), Д. Лебедев (военный министр), Г. Тельберг (министр юстиции), Л. А. Устругов (министр путей сообщения), Н. И. Петров (министр земледелия и колонизации) и др.

Каков был партийный состав Совета министров? Большинство было правокадетским или промонархическим, но поскольку Колчак громогласно заявил, что его правительство находится «вне партийных течений», то, «беря министерские посты», кадеты формально выходили из партии. /177/

Пример тому подал В. Пепеляев. Примечательно, однако, что, желая придать своему правительству максимально представительный характер прежде всего в глазах иностранцев, Колчак пытался изобразить дело таким образом, что в его Совете министров есть и «социалисты». Кто же числился в «социалистических» министрах?

Когда бывший посол в Лондоне К. Набоков в январе 1919 г. запросил Омск, кто в правительстве «принадлежит к нашим социалистическим партиям» («чтобы побороть недоверие социалистических организаций Англии к правительству Колчака»), Г. Гинс ответил: Вологодский и Старынкевич — эсеры, Шумиловский, Петров, Грацианов — социал-демократы, Зефиров — энес и Михайлов — «беспартийный социалист». [12] В Омске при этом, вероятно, полагали, что там, в Лондоне, вряд ли будут разбираться «кто есть кто»: главное — на указанных лиц повесить «социалистическую» бирку.

Некоторые «левые» газеты (в частности, екатеринбургский «Наш Урал», 13 июня 1919 г.) советовали для скорейшего признания колчаковской власти союзниками привлекать «к государственной работе не только деятелей самодержавного режима, но и деятелей послереволюционного периода, например кн. Львова, Керенского, Некрасова и др.». Но официозная пресса резко отвергала эти рекомендации. Владивостокская «Дальневосточная окраина» 2 июня 1919 г. писала: страна никогда «не призовет к управлению... тех, кому не властвовать, а под суд идти надлежит».

Партийно-политическое лицо колчаковского Совета министров довольно метко охарактеризовал генерал А. Будберг, одно время занимавший пост управляющего военным министерством. Даже его, закоренелого монархиста, поражала «реакционность, неискренность и умышленная недоговоренность некоторых речей», произносимых министрами-кадетами и «социалистами». «Общее заключение из того, что я сегодня слышал,— записал Будберг в дневнике в июне 1919 г.,— сводится к выводу, что большинство Совета настроено враждебно против всяких общественных организаций... но в то же время боится поставить точки над «i» и получить упрек в недемократичности». Впрочем, дело даже не в партийности Совета министров, составлявшегося по принципу безусловной лояльности «верховному правителю». [13]

Г. Гинс (о нем говорили, что у него никогда не узнаешь: /178/ то ли он тебя поцеловать хочет, то ли яду подсыпать) отмечал, что в послепереворотном статусе Совета министров заключалась некая неопределенность. С одной стороны, он сам явился источником власти «верховного правителя» и разделял с ним эту власть, так как участвовал в рассмотрении и обсуждении законов, а с другой — при концентрации всей власти в руках «правителя» фактически превращался в орган, «не ответственный за внутреннюю и внешнюю политику». [14]

Это противоречие являлось неизбежным следствием не ограниченной законами единоличной диктаторской власти. Делами все больше и больше вершило не официальное правительство — Совет министров, а правительство, так сказать, неофициальное, в известной мере закулисное. Такую роль играл учрежденный в начале 1919 г. «Совет верховного правителя». В эту, по характеристике того же Гинса, «звездную палату» в разное время входили такие проходимцы, как «Ванька Каин» — Михайлов, черносотенцы Д. Лебедев, Г. Тельберг и др. Но помимо некоторых министров в заседаниях «Совета верховного правителя» участвовали и «политические деятели» вроде начальника личной канцелярии Колчака генерала Мартьянова, начальника личной охраны Колчака ротмистра Удинцова и др.

Главнокомандующий союзными войсками в Сибири французский генерал М. Жаннен писал в своем дневнике: «...давление на правительство оказывает группа министров во главе с Михайловым, Гинсом, Тельбергом; эта группа служит ширмой для синдиката спекулянтов и финансистов... Этот синдикат имеет чисто реакционную тенденцию. В нем, как и среди офицеров, наряду с монархистами или людьми, озлобленными потерями и страданиями, причиненными революцией, встречаются также и барышники». [15] Генерал Будберг констатировал, что Колчак был «пленен ставочной и омской камарильей». [16] Именно она и делала «большую политику», которая на практике оказывалась глубоко противоречивой.

С одной стороны, Колчак в своих официальных заявлениях клялся и божился, что не помышляет о полной реставрации. [17] Но с другой стороны, стремясь осуществить свою главную цель — искоренить большевизм и ликвидировать Советскую власть. Колчак и его правительство последовательно и неотвратимо шли по пути реставрации режима, сокрушенного еще в Феврале 1917 г. [18] /179/ Логика классовой борьбы не позволяла остановиться на «промежуточных станциях».

Перейдем теперь к характеристике той политики, которую проводили «верховный правитель» и его Совет министров.

Советский Декрет оземле не только нанес сокрушительный удар по всей аграрной структуре дореволюционной России и кардинальным образом перестроил ее в интересах широчайших крестьянских масс (крестьяне получили более 150 млн. десятин земли, и в их руках оказалось до 97 % земельного фонда всей страны; они освободились от уплаты помещикам ежегодной арендной платы в 700 млн. рублей и от долгов на сумму 3 млрд. рублей золотом). [19]

Декрет о земле, как это выяснилось уже в начале гражданской войны и иностранной интервенции, имел еще и колоссальные политические последствия: в сущности говоря, он выбивал почву из-под ног внутренней контрреволюции. В такой стране, как Россия, где от позиции крестьянства, от того, на чьей стороне оно в конечном счете окажется — Советской власти или антисоветских правительств, Декрет о земле практически парализовал любую аграрную политику контрреволюционного лагеря. Даже при желании дать крестьянам больше, чем дал им советский Декрет о земле, было попросту невозможно. В лучшем случае, так сказать теоретически, можно было лишь подтвердить, санкционировать его, но политический эффект и от такого шага равнялся бы нулю: земля уже была получена крестьянами из рук Советской власти.

А ведь цель контрреволюции состояла в ликвидации завоеваний Октября, т. е. в попятном движении. Вот почему аграрный вопрос как для «демократической», так и для буржуазно-помещичьей, кадетско-монархической контрреволюции стал форменным проклятием, заколдованным кругом, из которого они во что бы то ни стало хотели найти выход, но которого на деле не существовало.

Позднее, уже в эмиграции, когда бывшие военные и политические руководители «белой борьбы» искали объяснение своим поражениям, кадет Н. И. Астров в письме А. И. Деникину напомнил о «трагической шутке» А. В. Кривошеина — бывшего сподвижника П. А. Столыпина по аграрной реформе. Рассуждая о том, как в условиях гражданской войны белые могут решить «мучительный» /180/ для них земельный вопрос, Кривошеий говорил: «В этом вопросе нужно поступить так, как ответил Кутузов Александру I на вопрос последнего: может ли он победить Наполеона? На этот вопрос Кутузов ответил: победить не могу, а обмануть постараюсь». [20]

Кривошеинская шутка указывала главный путь, по которому должна была идти аграрная политика контрреволюции: попытаться нейтрализовать эффект Октября не на прямых, а на глубоко обходных, фланговых путях.

Свержение власти Советов в Сибири летом 1918 г. привело белогвардейщину в состояние контрреволюционной эйфории вообще и в аграрном вопросе в частности. Уже в начале июля 1918 г. Временное Сибирское правительство, не колеблясь, издало закон о возвращении владельцам их имений вместе с живым и мертвым инвентарем. Все практические вопросы этой аграрной реставрации должны были решать комиссии, специально образуемые земствами. Конечно, в этом акте сказалось не только контрреволюционное упоение. Временное Сибирское правительство, несомненно, учитывало особенности сибирского землевладения, отсутствие в Сибири значительного помещичьего хозяйства, подвергшегося разделу. Но так или иначе, земельный закон этого правительства принадлежал к числу таких, которые со всей очевидностью обнаруживали его реакционную суть.

Однако того, на что могло решиться областное Сибирское правительство (хотя и питавшее определенные великодержавные вожделения), не мог себе позволить всероссийский «верховный правитель» Колчак. Для него Сибирь была лишь плацдармом, и двигаться с этого плацдарма дальше, в Европейскую Россию с аграрным законом Вологодского и К°, декларирующим восстановление прежнего аграрного строя, было бы безумием. И Колчак, придя к власти, делает то, что, казалось бы, он не должен был делать в силу еще большей своей правизны: 5 апреля 1919 г. Совет министров «верховного правителя» в постановлении за подписью министра земледелия Н. И. Петрова сообщил об отмене июльского 1918 г. указа Временного Сибирского правительства о возвращении владельцам их имений и ликвидировал соответствующие комиссии. [21] Через три дня, 8 апреля, была широко распубликована «Грамота верховного правителя о земле». Она начиналась словами: «Армии Российского правительства продвигаются в пределы Европейской России. Они приближаются /181/ к тем коренным русским губерниям, где земля служит предметом раздора...». [22] Далее кратко излагались основные положения колчаковского аграрного законодательства.

За разработку его министерство земледелия активно принялось еще с начала 1919 г. Оно было изложено в основном в четырех обширных документах: «Записке о направлении аграрной политики правительства», «Основах аграрной политики правительства», «Положении об обращении во временное распоряжение государства земель, вышедших из обладания их владельцев» и «Объяснительной записке к нему», «Правилах о порядке производства и сбора посевов в 1919 г. в местностях, освобожденных от Советской власти». Их мы главным образом и будем анализировать.

Аграрные акты Советской власти объявлялись незаконными. В каком же случае тогда решение земельного вопроса, по мнению колчаковского правительства, могло считаться законным, кто мог придать ему законную силу? Некий «хозяин земли русской» — «Национальное российское собрание», которое будет созвано лишь после восстановления «порядка». Следовательно, кардинальное решение аграрной проблемы во всероссийском масштабе откладывалось на неопределенное будущее. Это обстоятельство имело важное значение: оно должно было дать колчаков-скому режиму столь необходимый для него выигрыш времени. В этом смысле Колчак (как «верховный правитель») инструктировал и другие белогвардейские правительства. Так, например, в телеграмме А. И. Деникину он особо подчеркивал, что из-за «сложности земельного вопроса» представляется «невозможным его разрешение до окончания гражданской войны». [23]

Но белогвардейские «аграрники» — советники Колчака — хорошо понимали, что ограничиться одним лишь «законным» уклонением от решения жгучего вопроса они не смогут. В «Записке о направлении аграрной политики правительства», разработанной в начале 1919 г., говорилось: «Вопрос — како веруеши, что нам ждать от тебя в этой области — будет первым вопросом, с которым подойдут к правительству все прикосновенные к земле люди... Настало время определить принципиальное отношение правительства к аграрному вопросу, наметить ясную линию поведения...». [24] Именно эта задача и представляла особую трудность для колчаковского режима, /182/ являла собой уравнение со многими неизвестными. Понятным было лишь одно, и об этом Колчак прямо писал в цитированном письме Деникину: недопустима «земельная политика, которая создает у крестьян представление помещичьего землевладения».

Поиск соответствующего решения приводил колчаковских специалистов по земельному вопросу к все той же концепции столыпинской аграрной реформы, правда с известными поправками, диктуемыми послереволюционной обстановкой, сложившейся в стране вообще и в деревне в частности. «Записка о направлении аграрной политики» прямо подчеркивала, что если «старое (т.е. царское.— Г. И.) правительство не принимало достаточных мер к содействию крестьянству в приобретении им земли, будучи связано общей тенденцией к поддержанию дворянского землевладения», то теперь, после революции, «всколыхнувшей народные массы», дворянство «должно уступить свое место крестьянину, без опоры на которое немыслимо никакое будущее бытие Российского государства». И «Записка» указывала, что единственный путь к этому— подтвержденное столыпинской реформой «создание мелких крепких трудовых хозяйств, владеющих землей на правечастной собственности и свободной от принудительной опеки общины». Авторы «Записки» настаивали на длительности этого процесса; для его естественного завершения, считая с 1911 г., по их мнению, требовалось... «примерно 42 года». Тем не менее перспектива «поглощения крупного землевладения мелким» должна была, по расчетам колчаковцев, внести определенное успокоение в крестьянские массы.

Но и это еще не давало ответа на главный вопрос, который больше всего волновал крестьян сейчас, сегодня: как же поступит колчаковская власть с теми землями, которые уже, т. е. в результате революционных преобразований, фактически перешли в их владение? Пожалуй, именно тут белые правители оказывались в положении героя басни Эзопа, похвалявшегося, что на Родосе он однажды совершил прыжок на огромное расстояние, и ссылавшегося при этом на свидетелей; один из присутствующих на это сказал: «Тебе не нужны свидетели. Здесь Родос, здесь и прыгай».

И «Записка о направлении аграрной политики» совершила «прыжок»: «Не уничтожая формально права собственности на земли их прежних владельцев, опасно в то же время отстранять от пользования этими землями /183/ фактических, хотя и самоуправных пользователей... Но надо твердо и ясно определить границы и основания прав этих пользователей». [25]

Упомянутые нами документы, касающиеся аграрного вопроса, пытаются определить эти «границы» и «права». Ключевым среди них являлось признание права сбора урожая 1919 г. за теми крестьянами, которые произвели посевы на перешедшей к ним земле. В специально разработанных на сей счет «Правилах» (они были введены в апреле 1919 г.) разъяснялось, что все «посевы... составляют полную и неотъемлемую собственность тех лиц, трудами и средствами которых означенные посевы произведены». Практически же этот «колчаковский дар» мужику выливался в длинную бюрократическую волокиту. Каждый «пользователь» новой земли обязан был сделать соответствующее заявление сельскому старосте, а тот — вести «книгу посевов» и представлять ее сведения в волостное правление. Оттуда эти данные надлежало представлять в уездный по земельным делам совет. За пользование «захваченной» землей в депозит таких советов вносилась определенная плата. Вся эта процедура устанавливалась сознательно: «пользователь» должен был чувствовать сугубо временный характер своих прав. Впрочем, чтобы не оставлять никаких сомнений, министерство земледелия разъяснило, что «пользование землей в порядке сих правил не устанавливает для пользователей в дальнейшем никаких прав на владение или пользование этой землей». [26]

Фактически (да и юридически) новые «пользователи» земли переводились на положение ее арендаторов. В «Объяснительной записке к законопроекту» отмечалось, что временный перевод «захватчиков» в арендаторы определенно укажет им, что «право собственности на эти земли им не принадлежит». [27] Правда, тут же делалась прямо рассчитанная на крестьян оговорка: чтобы у них создавалась «уверенность для спокойной работы», за ними в будущем признавалось преимущественное право на приобретение находящейся в их пользовании земли.

Две цели преследовал этот шаг, пожалуй, наиболее «радикальный» в колчаковском подходе к аграрному вопросу. Прежде всего — политическую: правительство всеми силами стремилось показать, что оно «не думает о реставрации старого положения вещей». Но была в этом шаге и вынужденная экономическая необходимость: в условиях военных действий Колчаку нужно было максимально /184/ использовать сельскохозяйственные угодья для обеспечения нужд армии.

Вернемся, однако, к тому, как разработчики колчаков-ского аграрного законодательства пытались решить проблему приобретения крестьянами той земли, с которой им пока разрешалось собирать урожай на правах арендаторов. Они прекрасно понимали, что этот процесс не может не сопровождаться острыми конфликтами между «новыми пользователями» и «бывшими владельцами». Поэтому прежде всего подчеркивалось, что он не должен форсироваться, а идти «естественным путем».

Три обстоятельства здесь выдвигались как определяющие. Первое — положение о трудовой норме землевладения. В соответствии с ним пользователь земли не мог приобрести ее сверх нормы. Пределы ее, правда, точно не определялись, но подчеркивалась недопустимость «карликовых, нищенских хозяйств».

Далее, законопроект назначал определенный срок, в течение которого владельцы, фактически потерявшие свои земли, и вообще крупные землевладельцы, с одной стороны, и крестьяне, будущие обладатели «трудовой нормы»,— с другой, должны урегулировать свои отношения на договорной основе, точнее, путем продажи земли мелким собственникам (на условиях, выработанных государством). Не было ни малейшего сомнения в том, что бывшие крупные владельцы сделают все возможное, чтобы затянуть эту куплю-продажу. Поэтому для них предлагалось ввести «побудительную меру» — высокий прогрессивный налог. Но если и он в назначенный срок не дал бы результата, тогда должны были вступить в силу «меры принудительные».

Третий момент, планировавшийся колчаковским режимом, состоял в том, что земли, утраченные их бывшими владельцами, формально переходили в распоряжение государства, и оно в принудительном порядке (естественко, за выкуп) могло произвести отчуждение земли для последующей ее продажи будущему «трудовому собственнику» (в этих видах предполагалось создать Государственный земельный банк). [28]

Эти положения «Записки» были зафиксированы и конкретизированы в 10 пунктах другого документа — «Основы аграрной политики правительства», относящегося к весне 1919 г. Но в нем говорилось и о землях, «вообще не подлежащих принудительному отчуждению» (земли /185/ общественные, владения отрубников, земли государственного значения и т. д.), и о сохранении «наиболее жизненных крупных владений землей».

В «Объяснительной записке» с особой силой подчеркивалось, что «обращение во временное владение государства земель, вышедших из обладания их владельцами», ни в коем случае не распространяется на будущее. «Записка» грозно предупреждала: «Самовластные захваты земли, причинение убытка и ущерба владельцам после очищения местности от большевиков войсками Российского (т. е. колчаковского.— Г. И.) правительства будут преследоваться по всей силе гражданских и уголовных законов». [29]

Когда рассмотренные нами аграрные законопроекты были переданы в юрисконсульскую часть министерства земледелия, она без особого труда усмотрела их глубокую внутреннюю противоречивость. С одной стороны, указывали авторы юридического заключения, окончательное решение аграрного вопроса правительство передает будущему «Национальному собранию», а с другой — в ряде документов вообще ничего не говорит об этом и не оговаривает предлагаемые им мероприятия как временные. Документы эти, делала вывод юрисконсульская часть, «являются совершенно отдельными проектами, построенными на разных основных началах, частью существенно противоречащих друг другу. И Совет министров, не впадая ни в какое противоречие, может принять один и отвергнуть другой». [30]

Колчаковские юристы-аграрники усматривали неопределенность и противоречивость аграрных проектов «верховного правителя» и его Совета министров главным образом в их несовершенстве с чисто юридической точки зрения. На самом деле причина лежала гораздо глубже. Самое это «несовершенство» являлось неизбежным следствием классовой позиции буржуазно-помещичьей диктатуры Колчака. Эта позиция оказалась довольно четко очерченной в декларации «От Российского правительства», включавшей в себя основные положения рассмотренных нами документов. Заявляя о том, что должна быть «определенная и ясная политика, не допускающая никаких кривотолков», колчаковскии Совет министров тут же «разъяснял», что правительство «не пойдет ни по пути партийности, ни по пути защиты интересов отдельных групп населения; оно не пойдет ни вправо, ни влево». [31] /186/ Политически такой курс означал отсутствие какой-либо конструктивной линии, топтание на месте, попытку поддержания статус-кво в расчете на принятие какого-либо решения в более благоприятном будущем. Но в пору гражданской войны, когда все классовые противоречия обострились до максимального предела, такой курс, и прежде всего в жгучем аграрном вопросе, не мог иметь каких-либо перспектив. Переломные эпохи требуют ясной, четкой, последовательной политики, бескомпромиссно ориентирующейся на передовой класс. Только такая политика может рассчитывать на успех. Между тем стремление и удержать крестьян на своей стороне, и каким-то образом перерешить аграрный вопрос, решенный Великим Октябрем, заводило аграрную политику колчаковщины в тупик. Напрасно Колчак, действуя по законам бонапартистской демагогии, взывал к «крестьянам-сибирякам». В сентябре 1919 г. он «повелел» собрать в Омске съезд «выборных от народа» (по два человека от каждой волости), чтобы дать на нем крестьянам указания, как им «жить и работать спокойно, по правде божьей, на пользу себе, и ближнему, и всему государству». [32]

Никто не обращал внимания на эти «обращения». Сохранились весьма ценные для историка обзоры сводок отдела печати управления делами «верховного правителя», характеризующие политические настроения в «колча-кии». Согласно этим обзорам, массы крестьян были настроены «оппозиционно и антигосударственно». В их среде неуклонно росло недовольство, причинами которого были бесчинства карателей, расправлявшихся и с правым, и с виноватым, «беспощадное взыскивание податей и недоимок», бесчисленные поборы, а проще сказать, грабежи, учиняемые белогвардейцами, и т. п. Все это свидетельствует о том, что на деле колчаковцы вели себя в деревне отнюдь не по правилам, выработанным в их же министерстве земледелия. Бывшие владельцы «огнем и мечом» возвращали свое, невзирая ни на какие законы.

В силу ряда причин (прежде всего недовольства продразверсткой) среднее крестьянство, в том числе и Сибири, весной и летом 1918 г. колебнулось в сторону контрреволюции. Но как указывал В. И. Ленин, сравнение колчаков-ского режима с Советской властью быстро отрезвило крестьянские массы. [33] Уже к концу 1918 — началу 1919 г. обозначился их поворот на сторону Советской власти, что проявилось в антиколчаковском /187/ партизанском движении, охватившем огромные районы Урала, Сибири и Дальнего Востока. [34]

Если на аграрной политике колчаковского режима явственно видны следы растерянности и неуверенности в эффективности ее результатов, то на «рабочей политике» «верховного правителя» лежит четкая печать безнадежности.

Еще в октябре 1918 г., т.е. примерно за месяц до колчаковского переворота, докладная записка Иркутского комиссариата труда, направленная в «центр», в таких непроглядно пессимистических тонах рисовала положение пролетариата Сибири: «В настоящее время в промышленных предприятиях наблюдается такой хаос, рабочие находятся в таком положении, что если бы руководствоваться хотя бы законами о промышленном труде дореволюционного времени, то пришлось бы ответственных управителей громаднейшего большинства фабрик и заводов предать суду за нарушение этих законов». Записка констатировала, что санитарные условия на предприятиях «ниже всякой критики», полностью отсутствуют меры предохранения от несчастных случаев, законы о женском и детском труде «находятся в полном забвении», а в отношениях между «нанимателем и нанимаемыми» господствует полнейший произвол. [35] Таким был результат хозяйничанья «демократической контрреволюции» в сфере промышленного производства и в рабочем вопросе.

В «верхах» «колчакии» отлично понимали, что завоевать на свою сторону пролетарскую массу — дело бесконечно трудное, если не невозможное. В сводках управления делами «верховного правителя» за 1919 г. неоднократно констатировалось: рабочие не скрывают своих симпатий к большевикам, ждут их, «как светлого дня»; «являются наиболее революционно настроенной группой населения», с готовностью откликающейся на большевистскую пропаганду. [36]

Тем не менее правительство Колчака не могло, конечно, отказаться от попыток повлиять на рабочий класс в нужном для себя направлении. Эту задачу возложили на министерство труда, во главе которого был поставлен преподаватель правописания Барнаульского реального училища Л. И. Шумиловский. Он числился в «беспартийных меньшевиках» и достался Колчаку от Временного Сибирского правительства и Директории, при которых /188/ занимал тот же пост. Правда, в конце 1918 г. Шумиловский вознамерился было подать в отставку ввиду, как он писал, обнаружившихся расхождений между его взглядами и взглядами большинства Совета министров «по основным вопросам внутренней политики». [37] Но на заявлении нет никаких резолюций Вологодского или Колчака. Видимо, оно так и не было подано или одной устной беседы с Шумиловским оказалось достаточно, чтобы примирить его с колчаковским большинством.

По свидетельству многих мемуаристов, министерство труда «так и осталось в эмбриональном состоянии», [38] влачило жалкое существование: все оно в полном составе размещалось в одной комнате, где-то в бывших торговых рядах. [39] Другие ведомства мало считались с ним, и на груды бумаг, исходивших из его отделов, далеко не всегда считали нужным отвечать. Министерство быстро превратилось в насквозь бюрократическое учреждение, в сущности работавшее на холостом ходу.

В справке, составленной для премьер-министра Вологодского, указывалось, что социальная политика министерства труда определяется двумя основными принципами. Во-первых, признанием того, что положение рабочего класса может быть улучшено только тогда, когда «в стране будет развиваться промышленность, дающая должный простор применению наемного труда». Во-вторых, безусловным требованием того, что «все рабочее движение должно протекать в рамках строго организованной государственности». Практически это означало, что берется курс на всемерную поддержку буржуазии, предпринимателей и на подчинение требований рабочего класса их интересам.

В осуществление первого принципа министерство, как указывалось в справке, «резко отрицательно относится к многообразным и непродуманным поборам с буржуазии, которые во времена Советской власти были так заманчивы для пролетариата...». Отменялись взносы на содержание профсоюзов, органов рабочего контроля (система которого «безусловно отрицалась»); предполагалось значительно уменьшить вклады на больничные кассы и т. д. [39]

Но особое внимание министерство уделяло реализации второго принципа. Как неоднократно заявлял Шумиловский, основная задача министерства и его представителей на местах — инспекторов труда состояла в том, чтобы искоренить большевизм, парализовать «противогосударственные /189/ тенденции» в рабочем движении и перевести его в русло чисто «деловой», «практической» работы, ничего общего не имеющей с политикой. [40] Эта линия опиралась, с одной стороны, на беспощадное искоренение октябрьских завоеваний пролетариата, начатое еще эсеровскими правительствами (денационализация, ликвидация революционных рабочих организаций), а с другой — на использование рабочего законодательства, доставшегося Временному Сибирскому правительству, Директории и Колчаку от царизма и в большей степени — от послефевральского буржуазного Временного правительства. В это «рабочее законодательство» вносились лишь некоторые «технические» поправки.

Еще перед самым переворотом, 14 ноября 1918 г., «директоральный» Совет министров утвердил закон о биржах труда, который вошел в силу уже при Колчаке. [40] Их основная функция сводилась к учету непрерывно возраставшего числа безработных и содействию в найме рабочей силы. Советы бирж, как правило, состояли из двух представителей от профсоюзов, двух — от «торгово-промышленного класса» и по одному — от городской думы, земства и министерства труда. Таким образом, в этих «пролетарских органах» явно преобладали непролетарские элементы (пять против двух). [41]

8 января 1919 г. Совет министров (уже колчаковский) утвердил закон о больничных кассах — органах страхования рабочих. Министерство труда вынуждено было признать, что после свержения Советской власти больничные кассы «оказались в крайне тяжелых условиях»: большинство предпринимателей резко снизили свои вклады в кассы, а многие вообще перестали их вносить. Не помогали даже «принудительные меры», хотя предпринимательские взносы официально были снижены до 5 %. Закон 8 января пытался вернуть больничные кассы к состоянию, «бывшему при Керенском». В соответствии с ним значительную часть средств в кассы должны были вносить сами рабочие; предприниматели по-прежнему уклонялись от внесения своей урезанной доли. Но это не помешало им настойчиво требовать введения в правление касс своих представителей и представителей властей, [42] и тут они находили полную поддержку министерства труда.

Для разбора постоянно возникавших конфликтов между рабочими и предпринимателями создавались примирительные камеры, третейские суды и т. п., также обычно / 190/ бравшие сторону капиталистов. Не посмело посягнуть колчаковское «верховное правление» и на одно из важнейших послефевральских завоеваний пролетариата — 8-часовой рабочий день. Было объявлено, что министерство труда готовит соответствующий проект закона, но принят он так и не был. Фактически же предприниматели, поддержанные властями, под разными предлогами ликвидировали 8-часовой рабочий день. [43]

Формально при Колчаке сохранялись и профсоюзы. По данным справки, составленной, по-видимому, для министра внутренних дел В. Н. Пепеляева летом 1919 г., к концу 1918 г. на Урале и в Сибири имело сь 184 профсоюза, причем в большинстве из них числилось по нескольку тысяч членов. [44] В июне 1919 г. Колчак соизволил принять делегацию от омского Союза печатников. Во время приема, продолжавшегося не более 20 минут, он, как сообщалось в газетах, высказал «сочувствие мысли о легализации профессиональных союзов»; говорил даже о том, что право стачек не встречает у него «принципиальных возражений», хотя теперь они «совершенно недопустимы по условиям военного времени» (в марте 1919 г. специальным приказом «верховного правителя» стачки запрещались).

Основываясь на этих указаниях «верховного правителя», Шумиловский широко заявлял, что без профессиональных союзов «деятельность министерства труда и его органов на местах совершенно парализуется», а это недопустимо. Формально не ликвидировались даже фабзавкомы. Весной 1919 г. министерство труда особым письмом разъясняло Совету профессиональных союзов Сибири (находился в Томске), что постановления Временного правительства (Львова—Керенского) обязательны к исполнению, если они не отменены особым указом. Поэтому сохраняется в силе и постановление Временного правительства от 23 апреля 1917 г. о фабзавкомах, которое, как известно, запрещало им вмешиваться в производство.

Итак, внешний декорум «демократичности» колчаковского правительства в «рабочем вопросе» был как будто налицо. На первый взгляд могло сложиться впечатление, что в рабочем вопросе Колчак продолжал линию буржуазного Временного правительства. Но только на первый взгляд. В делах министерства труда сохранилась масса интереснейших документов, проливающих яркий свет на то, что творилось в действительности.

В январе 1919 г. Шумиловский обратился с письмом /191/ в министерство внутренних дел, в котором в общем виде характеризовал работу профсоюзов и еще раз высказывал свою точку зрения относительно желательной политики по отношению к ним. Министр утверждал, что «оздоровление» рабочего класса, несомненно, уже началось, что большинство профсоюзов лояльно сотрудничают с министерством труда, его органами на местах, а также с больничными кассами, биржами труда и т. п. И тем не менее, констатировал Шумиловский далее, они нередко подвергаются «репрессиям и терроризированию» со стороны властей, прежде всего военных. Выражая опасение, что в результате этого рабочее движение вновь примет «определенно политический характер» и большевизируется, Шумиловский советовал предоставить профсоюзам «возможность работать», если, конечно, они не выходят за рамки «деловой работы», носящей строго экономический характер. [45]

В упоминавшейся справке для министра внутренних дел Пепеляева (составлялась скорее всего в министерстве труда) подчеркивался «индифферентизм» рабочих, их интерес к профсоюзам якобы только «с точки зрения самого узкого практицизма» и указывалось на меньшевистское руководство большинством профсоюзов. Меньшевики же характеризовались как партия хотя и оппозиционная правительству, критикующая его за «уклонение в сторону от демократизма», но все же призывающая рабочих не выходить за рамки экономической борьбы. Совсем другой характер, отмечалось в справке, имеют те профсоюзы, которыми руководят большевики (Владивосток, Сучан, Черемхово и др.): здесь идет политическая борьба с «верховным правителем», готовятся вооруженные восстания.

По некоторым данным, министерство внутренних дел, возглавляемое В. Пепеляевым, склонно было поддержать Шумиловского и его коллег, правда с поправкой на необходимость установления более бдительного контроля над профсоюзами со стороны властей. Когда в июне Шумиловский направил Пепеляеву официальное письмо с просьбой разрешить открытие профсоюзного съезда, что, по его словам, должно содействовать борьбе с «противогосударственными элементами», Пепеляев, быстро усвоивший бюрократический язык, наложил резолюцию: «Не встречается возражений в предположении, что можно... обеспечить соблюдение строго деловой программы, которая имеет быть представлена мне и вам». [46]

Однако даже эти профсоюзы, руководимые «лояльнооппозиционными» /192/ меньшевиками и контролируемые пепе-ляевскими чиновниками, вызывали сильнейшее раздражение и злобу у монархически настроенной военщины. В материалах министерства труда имеются поразительные по своей откровенности «отношения» Шумиловского, направленные им в разное время в военное министерство по вопросу о положении сибирских профсоюзов. Первое письмо отправлено еще при Директории (2 ноября 1918 г.). В нем Шумиловский сообщал, что к нему отовсюду поступают сведения о «значительных стеснениях» профессиональных организаций со стороны военных властей. Да, конечно, он знает, что некоторые из профсоюзов являются «легальным убежищем большевизма» и с ними должна вестись «беспощадная борьба», но другие (а их большинство) преследуют исключительно экономические цели и потому «отводят рабочее движение от бесплодных политических прений в русло деловой работы». Ввиду этого «рабочий министр» просил «более осторожно (!) применять репрессивные меры к профессиональным союзам». Никакого ответа, по-видимому, не последовало, так как в начале января 1919 г. (уже при Колчаке) Шумиловский вновь обратился в военное министерство с раболепной просьбой «более осторожного применения репрессий». [47]

Но «осторожных репрессий» у колчаковщины не получалось. В том же январе исполком Совета профессиональных союзов Сибири сообщал в министерство труда, что повсюду от Урала и до Владивостока идет «усиленное преследование профсоюзов», выражающееся в арестах и избиениях профсоюзных работников, закрытии и ограблении профсоюзных помещений и т. п. Весной 1919 г. (в апреле), а затем летом (в июне) исполком Совета профсоюзов вновь сообщал министерству труда о «бесчинствах, насилии и преследовании как в отношении профессиональных союзов и их руководителей, так и в отношении отдельных рабочих, творимых властями на местах». Губернские, областные и уездные инспекторы труда, призванные осуществлять надзор за исполнением законов о труде, оказывались полностью бессильными что-либо сделать, чтобы остановить разгул бесчинств. При этом, как особо подчеркивалось в обращениях исполкома, «борьба идет не с большевизмом, а с профессиональными союзами... независимо от того, какую работу ведет профсоюз». [48]

Бесчисленные протоколы и жалобы, свидетельствующие о полном произволе администрации, военных и /193/ милицейских отрядов, прилагались к этим обращениям. При ведем только одно, весьма типичное и характерное. Некий Узюмов, как он именует себя,— председатель рудничного отдела Союза рабочих металлистов — в марте 1919 г. слезно жаловался в окружное правление союза Златоустов-ского горного округа (оттуда его жалоба, видимо, и была переправлена в министерство труда): на рудник явился отряд во главе с поручиком Кузьминым и, узнав, что Узюмов — «профсоюзный деятель», приказал «всыпать» ему 25 плетей, после чего «солдаты мигом приступили к наказанию». Узюмов не столько переживал факт избиения, сколько, по его мнению, необоснованность наказания. В своем заявлении он клялся и божился, что всегда «боролся с игом большевизма». [49]

Бедный Узюмов не хотел понять, что для монархических офицеров из армии «верховного правителя» слова «рабочий» и «профсоюз» были идентичны слову «большевик». Состоишь в профсоюзе да еще ходишь в каких-то «председателях» — получай плети — таков был прямолинейный ход их мысли.

Исполком Совета профессиональных союзов Сибири прямо писал Шумиловскому, что «все военные и гражданские учреждения и инстанции на местах выработали себе по отношению к профессиональным организациям рабочего класса вполне определенный отрицательно-боевой взгляд». [50] Что мог ответить Шумиловский? Его реляции в военное министерство не получали ответа. И он успокаивал профсоюзных деятелей из Совета жалким обещанием создать междуведомственную комиссию, которая «ставит своей задачей выработку единообразной политики по отношению к рабочим организациям». Поручики Кузьмины плевать хотели на эту комиссию, даже если бы она и была создана.

Осенью 1919 г. в докладной записке Вологодскому Шумиловский фактически признавал полный крах своей рабочей политики. «...Я должен,— писал он,— констатировать полное крушение моих прежних надежд... Министерство труда оказалось в положении инородного тела, с которым не может сжиться общественный организм, взятый в его целом». И далее Шумиловский сообщал о гонениях и преследованиях его «агентов», на которых смотрят как на «сохранившихся по какому-то недоразумению пережитков советских порядков». Их арестовывают, предают военно-полевому суду; «систематически отвергаются даже самые /194/ скромные попытки... внести частичные улучшения в социальную обстановку». Излагая все это, Шумиловский вновь просил об отставке. И снова взял ее обратно, продолжая покорно плестись в колчаковском обозе. [51]

Между тем положение пролетариата после свержения Советской власти в Сибири и на Дальнем Востоке неуклонно ухудшалось. Экономическая разруха, рост безработицы приводили к падению реальной заработной платы рабочих. Денежная реформа сибирского «финансового гения» Михайлова привела к невероятной инфляции. Введенные им новые денежные знаки на сумму 4 млрд. рублей быстро превратились, как говорили в Сибири, в «запачканные бумажки». Цены катастрофически росли. Даже колчаков-ский «Правительственный вестник» вынужден был признать, что «далеко не всегда заработная плата поспевает за прожиточным минимумом... Существуют категории рабочих, которые должны перебиваться на так называемом полуголодном или голодном минимуме». [52]

Результатом были восстания (в большинстве случаев руководимые большевиками), сотрясавшие «империю» Колчака. Мы уже писали об омском восстании в двадцатых числах декабря 1918 г. Вслед за ним произошли Канско-Иланское (27 декабря 1918 г.), Бодайбинское (26 января 1919 г.), Тюменское (13 марта), Кольчугинское (7 апреля), Красноярское (12 августа 1919 г.) и другие восстания. [53]

Для краткой характеристики колчаковского режима следует сказать еще несколько слов о его национальной политике. В ней таилось такое же глубокое внутреннее противоречие, как и в политике аграрной и рабочей. Действуя под лозунгом «единой и неделимой России», Колчак в то же время не мог не учитывать разбуженного революцией стремления народов бывшей Российской империи к свободе и независимости. Сразу же после переворота министр иностранных дел Ю. Ключников сделал заявление, в котором «самоопределение народов» не отвергалось «как идеал», но тут же подчеркивалось, что «крайние выводы из него» (образование самостоятельных государств на территории бывшей Российской империи.— Г. И.) «не привлекают уже больше общественного внимания России». [54]

Выходом из создавшейся коллизии была все та же /195/ знакомая нам «спасительная» отсылка к «Национальному (или Учредительному) собранию», которое Колчак обещал собрать после того, как в стране будут установлены «законность и порядок». В этом духе по его поручению действовало и «Русское политическое совещание» в Париже. В начале марта оно изложило общую точку зрения в вопросе о национальных окраинах. Затем в течение апреля—мая последовали его декларации о русско-польских и русско-финских отношениях, о прибалтийских «провинциях» и др. Но все эти декларации и разъяснения не находили отклика у делегаций буржуазных правительств «окраинных народов» на Версальской мирной конференции. В июне делегации Азербайджана, Эстонии, Грузии, Латвии, Северного Кавказа, Белоруссии и Украины выступили с заявлением о немедленном признании их независимости. Одна из главных причин этого, по мнению Чайковского, состояла в том, что белые правительства и их представитель Сазонов продолжали «понимать задачу собирания русского государства в смысле приемов 16 и 17 веков, что ставит все дело... на мертвую точку». [55]

Пожалуй, полнее всего колчаковское правительство очертило свою национальную политику в ответе на союзническую ноту летом 1919 г. (подробнее о ней речь пойдет ниже). В нем было еще раз подчеркнуто, что решение всех кардинальных вопросов «послереволюционного бытия» России будет принадлежать Учредительному или «национальному» собранию. Не составит исключения и национальная проблема. Будучи вынужденным продемонстрировать перед союзниками антиреставрационный характер своего правления, Колчак по сути дела проводил весьма двусмысленную политику в отношении народов бывшей Российской империи. Омское правительство готово было признать фактически существующее финляндское правительство и обеспечить ему полную независимость во внутренних вопросах; однако окончательное решение о Финляндии будет принадлежать Учредительному собранию.

Спустя некоторое время Колчак наглядно показал, что стоят его двусмысленные обещания в отношении Финляндии.

Во время подготовки второго наступления генерала Юденича на Петроград Маннергейм довел до сведения Колчака, что он согласен двинуть в поддержку Юденичу 100-тысячную армию. Единственным условием он ставил /196/ официальную декларацию «верховного правителя» о признании независимости Финляндии. Напрасно сам Юденич, члены «Русского политического совещания» в Париже и дипломатические советники в Омске доказывали ему, что такое заявление ровным счетом ничего не будет значить, что от него под благовидным предлогом можно будет отказаться и т. п. Ничего не помогло. Колчак твердо стоял на своем, заявляя, что идеей единой и неделимой России он не поступится ни при каких обстоятельствах и ни за какие «минутные выгоды». [56] Военный министр генерал Будберг с негодованием записал в своем дневнике: «Какой ужас и какой идиотизм». [57]

Касаясь судьбы других окраин, Колчак в ответе союзникам разъяснял, что его правительство готово разработать решение относительно Бессарабии, «прибалтийских государств, кавказских и закаспийских народностей». Он уверял, что уже теперь осуществляются автономные права национальностей, находящихся на «его» территории, хотя пределы и характер этих автономий каждый раз должны определяться отдельно, а в особо спорных вопросах и при содействии Лиги наций. [58]

Провозглашение «внутренней автономии» «инородцев» необходимо было Колчаку по тем же самым причинам, по которым он заявлял о наделении крестьян землей и обеспечении «законных прав» рабочих: армии нужны были солдаты. В письмах Колчака к бухарскому эмиру и хивинскому хану, отправленных в конце сентября 1919 г., говорилось, что Бухара и Хива, находясь под «исключительным покровительством Российского государства», могут пользоваться в своих внутренних делах самостоятельностью по договорам, заключенным до революции. А далее в письмах шло главное. Колчак выражал уверенность, что при вступлении его войск в Среднюю Азию с целью ликвидации там Советской власти хан и эмир примут в этом «живое участие». Заранее же в Хиву и Бухару командировались военные миссии для формирования белогвардейских отрядов. [59]

На сходных условиях Колчак обещал внутреннюю «автономность» якутам, башкирам и некоторым другим народам, оказавшимся на территории «колчакии». Заявляя о том, что уже теперь, не дожидаясь окончательных решений «Национального учредительного собрания», предпринимаются меры по реализации автономных начал для «инородцев», колчаковское правительство говорило /197/ неправду. Это наглядно подтверждается длинной бюрократической перепиской между «национальным управлением мусульман тюрко-татар внутренней России и Сибири» (буржуазно-националистическим органом, созданным еще в конце 1917 г.) и колчаковским главным управлением по делам вероисповеданий, возглавлявшимся П. А. Прокошевым. [59]

Летом 1919 г. Прокошев представил Совету министров обширный доклад, характеризующий развитие движения «тюрко-татар» за культурно-национальную и духовную автономию и выдвигаемые им требования. Подводя итоги, главноуправляющий делал вывод: «В настоящее время... автономия тюрко-татар во всей ее целости, включая и тесно связанное с сущностью всей «автономии» положение об организации духовного управления тюрко-татар, не может быть принята впредь до переработки проекта в том смысле, чтобы эта автономия не затрагивала интересы других национальностей и не противоречила государственным законам». В этом месте доклада премьер Вологодский не удержался от того, чтобы не начертать на полях одобряющую резолюцию: «Правильно!». [60]

Но «национальное управление» не сдавалось. В записке, поданной в правительство 5 октября 1919 г., оно в который раз униженно просило рассмотреть вопрос о культурно-национальной автономии тюрко-татар. В ответ главноуправляющий делами Совета министров Г. Гинс официально сообщил, что вопрос о «вероисповедной автономии» разрабатывается главным управлением по делам вероисповеданий, а вопрос о культурно-национальной автономии находится «в компетенции всероссийского учредительного собрания, созыв которого может быть осуществлен только по окончании гражданской войны». [61]

«Национальное управление» в записке от 7 октября 1919 г. вынуждено было констатировать, что и Комуч, и Директория все же более сочувственно относились к идее «национальной экстерриториальной автономии», чем «нынешнее правительство» (т. е. правительство Колчака). Оно указывало на то, что такое отношение «нервирует» мусульманское население, и верноподданнически просило о «скорейшем принципиальном признании культурно-национальной автономии мусульман тюрко-татар внутренней России и Сибири». [62]

Заметим, что все это происходило в середине октября 1919 г., т. е. колчаковское правительство даже в канун /198/ крушения не пожелало отступить от своих великодержавных позиций. Н. Устрялов (в октябре 1919 г. сменивший Клафтона на посту председателя Восточного отдела кадетского ЦК) писал 18 октября 1919 г. в колчаковском официозе газете «Русское дело»: «Пора понять, что удельно-вечевой период русской революции давно кончился. Новая Россия ждет своего Калиту, и дело национального возрождения может вестись лишь под знаменем государственного объединения. Разумеется, именно это знамя (белогвардейское знамя «единой и неделимой России».— Г. И.) развевается над резиденцией верховного правителя».

В том же самом ответе на союзническую ноту Колчак в самом общем виде разъяснял позицию своего правительства в вопросе местного самоуправления. Он заявлял, что его режим не ставит каких-либо препятствий городским думам и земским управлениям; напротив, оказывает им широкую поддержку. Но это было сказано главным образом для «внешнего употребления». Реальная же политика в сфере самоуправления, проводившаяся министерством внутренних дел (министры-кадеты Гаттенбергер, затем В. Пепеляев), направлялась к всемерному ограничению деятельности органов местного самоуправления. Всевозможные цензы были значительно повышены, с тем чтобы оградить городские думы и земские управы от «наплыва» представителей трудовых слоев. Выступая 16 февраля 1919 г. перед «общественностью» Екатеринбурга, Колчак заявил, что новые выборы в органы самоуправления предусматривают повышение возрастного ценза, введение «условия оседлости», отмену пропорциональной избирательной системы.

Как писала 21 марта 1919 г. мариинская газета «Звено», при царе власти имели право «пресекать преступления» органов местного самоуправления; теперь же они получили право не только «пресекать», но и «предупреждать» их. Результатом явился почти полный абсентеизм населения в ходе выборов, проводившихся летом 1919 г. там, где их удалось провести. Думы и земства оказались в руках преимущественно буржуазно-кадетских элементов. Правда, наряду с ними определенные позиции в органах самоуправления сохранили и правые эсеры, те, кто непосредственно не был связан со съездом членов Учредительного собрания, ликвидированным Колчаком. /199/ Меньшевики, которые, по данным колчаковских властей, вели свою основную работу в профсоюзах, не получили сколько-нибудь существенного влияния в думах и земствах.

Но «социалисты», легально существовавшие в «колча-кии» и работавшие в земствах и думах, не представляли для режима какой-либо политической опасности. В новогодней декларации 1919 г. колчаковское правительство заявило, что, находясь «вне всяких партийных течений», оно «не видит оснований для борьбы с теми партиями, которые, не оказывая поддержки власти, не вступают и в борьбу с нею». Анализируя «социалистическую» прессу Сибири, автор обзора, составленного в «управлении делами верховного правителя», писал, что, судя по ней, «социалистов» можно разделить на две группы. Одна из них находится в более или менее заметной оппозиции правительству, считая его «недостаточно демократическим, реакционным и т. д.». Другая же группа в целом склонна поддерживать правительство, «осторожно» критикуя его и указывая лишь на «уклонения в сторону от демократизма».

Это не было ошибочной оценкой. Новониколаевская «Народная Сибирь» 8 февраля 1919 г. опубликовала статью, откровенно изложившую общую позицию «демократии» в условиях колчаковского режима. «Демократия понимает,— меланхолически констатировал автор статьи,— что необходимость изменения существующего положения невозможна путем открытого конфликта с существующей властью. И не только потому, что это грозит новой гражданской войной, но и потому, что при наличных условиях, при существующих настроениях масс получилось бы повторение большевизма. И государственно мыслящей демократии... остается лишь роль безответственной оппозиции, лишь дело критики... Тяжела и обидна такая роль... но иного выхода нет».

В январе 1919 г. в Омске прошло совещание народных социалистов (энесов) семи сибирских городов. Оно приняло резолюцию о поддержке правительства Колчака, поскольку, как указывалось в принятой резолюции, его целью является «созыв Национального собрания».

Эсеровские группы после разгрома учредиловщины в Поволжье и Сибири не проявляли какой-либо политической активности, ограничивались деятельностью в органах самоуправления и кооперации. Существовала, однако, /200/ эсеровская группа «Народная воля», которая, как и энесы, в целом оказывала поддержку правительству Колчака.

Меньшевики в феврале 1919 г. провели общесибирский партийный съезд, на котором приняли решение об отказе от вооруженной борьбы с Советской властью и о создании «единого фронта революционной демократии» для борьбы с реакцией. Но во-первых, это решение не означало отказа от антибольшевистской борьбы в принципе. Меньшевик Голосов так разъяснял новую позицию меньшевистских организаций: «Путь вооруженной борьбы с большевиками — не единственный. Есть путь морального и политического воздействия на них в целях выпрямления идущего под большевистскими знаменами движения». [63]

Но даже такие органы местного самоуправления, где большинство принадлежало кадетам и кадетствующим, «разбавленным» «умеренными социалистами», изображавшими «оппозицию» режиму за его отход от «демократизма», не устраивали колчаковские власти. Они постоянно ужесточали административный и полицейский контроль на местах. Став в декабре 1918 г. директором департамента милиции, а затем и министром внутренних дел, Пепеляев развил бурную деятельность, показывая, что и из кадетов могут получиться охранники не хуже царских. В феврале 1919 г. он провел указ о формировании «отрядов особого назначения» при МВД. Они могли создаваться в губерниях и областях численностью до 1000 человек. Их задача формулировалась достаточно широко — «борьба с мятежниками». В марте были учреждены органы «государственной охраны», подчинявшиеся управляющим губерний или областей и имевшие целью борьбу с лицами, совершающими политические преступления.

Еще через месяц последовал закон, разрешавший набирать «милицейские команды» на частные средства, оплачиваемые отдельными предприятиями и учреждениями, желающими иметь собственную, «дополнительную» охрану. Наконец, в мае Совет министров принял закон о структуре и функциях городской и уездной милиции. [64] Термин «полиция» был изъят, чтобы не возникало прямых ассоциаций с царским прошлым, но в инструкции о формировании милицейских команд специально подчеркивалось, что доступ в них бывшим полицейским чинам должен быть практически беспрепятственным. Такова была двойная или даже тройная система, направленная на охранение режима от «посягательств и покушений». И это — не считая /201/ карательных воинских частей, действовавших по всей Сибири, и так называемых отделов военного контроля, т. е. контрразведки.

О характере деятельности всех этих охранительных органов свидетельствуют бесчисленные донесения с мест. Архивные папки департамента милиции МВД и других «подлежащих учреждений» просто пухли от прошений, жалоб, донесений и т. п., рассказывающих о насилиях, грабежах, издевательствах, чинимых милицией, отрядами особого назначения, военным контролем. 30 сентября 1919 г. министр внутренних дел В. Пепеляев подписал циркулярное письмо управляющим губерний и областей. В нем признавалось, что «преступные деяния милиционеров (насилия до убийства включительно, присвоение чужого имущества, вымогательство и т. д.) вооружают население против милиции, подрывают в нем вообще доверие к правительственной власти...». [65]

Основная задача, на решение которой направлялись усилия внешнеполитического ведомства (МИД), заключалась в том, чтобы добиться официального признания колчаковского правительства союзниками, чего так и не сумели достичь Временное Сибирское правительство и Директория. По словам колчаковского генерала Сахарова, признание для колчаковского правительства стало «призраком, манящим блуждающим огнем, руководящим стимулом его усилий и действий». [66]

После окончания мировой войны в большинстве западных стран значительно активизировались левые силы, в авангарде которых шел рабочий класс. Они оказывали всевозраставшее давление на правящие круги, проводившие антисоветскую политику, вылившуюся в интервенцию против Советской России. Не считаться с ними антантовские «верхи» не могли. Они стремились ввести в заблуждение общественное мнение на Западе шумной пропагандой, согласно которой с Советской властью в России сражаются не реакционеры, а демократические силы и «западная демократия» оказывает им помощь во имя преодоления там «анархии», установления законности и порядка.

Однако очевидная тенденция усиления крайне реакционных сил в лагере российской контрреволюции, резкое поправение кадетизма и его смычка с монархическим генералитетом снижали эффективность этой пропагандистской /202/ кампании. Мешала ей и непрекращавшаяся грызня в лагере контрреволюции, частая смена «правительств», неспособность установить, наконец, единую «твердую» власть. Расчетливый западный буржуа не склонен был вкладывать средства в политику, которая не сулила более или менее близких дивидендов. Русским дипломатическим представителям в западных столицах настойчиво рекомендовали урезонивать белогвардейскую верхушку, убеждать ее не слишком демонстрировать свои истинные, реакционные вожделения. Это нашло яркое выражение во всей дипломатической переписке Омска сразу же после колчаковского переворота.

Уже через несколько дней после переворота, 18 ноября, бывший русский посол в Лондоне К- Набоков в телеграмме в колчаковский МИД подчеркивал, что «здесь (в Лондоне.— Г . И.) будут ожидать дальнейших указаний на силу и прочность правительства» Колчака. [67] Днем раньше бывший посол в Париже правый кадет В. Маклаков в телеграмме на имя управляющего министерством иностранных дел в Омске предупреждал, что «частые перемены при партийных междоусобицах убивают доверие к России» (контрреволюционной), и особенно просил «не пугать» Запад открытыми реставраторскими устремлениями. А в письме на юг, Н. Н. Чебышеву, он просто умолял не мешать представителям белогвардейцев на Западе «доказывать всей Европе, что Колчак и Деникин настоящие демократы, а не реакционеры и реставраторы». В январе 1919 г. Маклаков в обширной телеграмме рекомендовал Омску безотлагательно выступить с декларацией «о началах внутренней и внешней политики для парирования упреков в неясности нашей позиции». И тут же давал набросок основных пунктов этой декларации, суть которых сводилась к заверению, что военная власть носит «временный характер», что должно последовать «свободное выражение народного суверенитета» и «возврата к старому режиму» не будет допущено. [68]

Ранней весной 1919 г. основная дипломатическая работа по достижению признания колчаковского правительства союзными державами легла на плечи «Русского политического совещания». Здесь главная сложность состояла также в том, чтобы убедить западную общественность, что «антибольшевистское движение приведет к созданию новой свободной, демократической России», а не будет простым возвратом к прежнему, «белой реакцией...» (в чем style='font-size: 12.0pt'> /203/ эта общественность, по словам Чайковского, сильно сомневалась). В середине апреля «совещание» направило мирной конференции обращение, в котором «с определенностью был подчеркнут глубоко демократический характер целей, преследуемых русским антибольшевистским... движением». [69] Эту фальсификацию усиленно пропагандировали Русское информационное агентство в Париже (во главе с В. Л. Бурцевым и Б. В. Савинковым), так называемый Комитет освобождения России (А. Тыркова-Вильямс, П. Б. Струве, П. Н. Милюков) и другие белогвардейские агентства. «Верховный правитель» не жалел денег на развертывание этой лживой пропагандистской деятельности.

Однако «в своем кругу» военные вожди «белого дела» и их политические советники с плохо скрываемым раздражением оценивали «демократические» рекомендации, шедшие с Запада. Сохранилось интересное письмо — своего рода меморандум членов правления «Национального центра» М. Федорова, П. Долгорукова, С. Паниной, Н. Астрова и др., адресованное, по всем данным, «Русскому политическому совещанию». Штаб-квартира «центра» (и все авторы письма), как мы знаем, находилась в Екатеринода-ре, но его представители были направлены в Омск (они прибыли туда летом 1919 г.) для усиления политического влияния на колчаковское правительство и активизации контактов с Екатеринодаром. Таким образом, содержание письма можно рассматривать как выражение мнения политических лидеров не только южной контрреволюции, но и белогвардейщины в целом.

Прежде всего авторы письма жаловались на недостаточную, с их точки зрения, поддержку союзными державами «русского национального дела». Их политику в отношении российской контрреволюции они оценивали как «колеблющуюся» и «двойственную». Неужели это оттого, вопрошали авторы, что ни Колчак, ни Деникин, ни другие «белые вожди» прямо не выставляют республиканского флага? Но что же нам делать, сокрушались они далее, если демократические элементы не способны у нас к организации борьбы с большевизмом? Разве забыты несчастные опыты демократических организаций на Волге? Не поддерживать те элементы порядка, которые уже показали себя, ожидать появления тех, которых у нас нет,— не значит ли это играть на руку большевикам? Нас хотят заставить быть республиканцами и свободными по старому / 204/ слову Руссо: «On les forcera d 'etre libres» («их принуждают к свободе».— Г. И). Это не удалось во Франции в XVIII в. Почему же это удастся у нас?» Так писали кадеты, кичившиеся своим «классическим демократизмом». Они призывали Запад «поддержать сейчас, немедленно генерала Деникина и адмирала Колчака». [70]

На почве затягивания союзнического признания, разочарования «колеблющейся» и «двойственной» политикой держав Антанты в колчаковском лагере (впрочем, как и у Деникина) активизировались сторонники прогерманской ориентации, росло недовольство «антантофилом» Колчаком. Согласно дневниковым записям Пепеляева, вопрос о контактах с немцами обсуждался на Совете министров, хотя никакого определенного решения принято не было. [71]

В. Маклаков из Парижа еще зимой 1919 г. предупреждал: «Однако необходимо твердо усвоить — не может быть ничего вреднее для русского (контрреволюционного.— Г. И.) дела, как вспышки на почве недовольства союзниками... Я хотел бы сказать сторонникам реакции, что... помощи им не окажет и Германия, как потому, что она не в состоянии этого сделать, так и потому, что она также реакции помогать не станет. Кажется, Япония покровительствует таким течениям, но только потому, что она понимает, что этим приведет к разрыву России с союзниками, укрепит анархию в России, чем она сама сможет воспользоваться...».

У внешнеполитического ведомства Колчака не было иного выбора, как следовать в фарватере союзнической политики.

Министерством иностранных дел «верховного прапите-ля» ведал хлыщеватый молодой человек в больших роговых очках с выразительной фамилией Сукин. Еще в дореволюционные времена он состоял при русском после в Вашингтоне Б. Бахметьеве. В Сибирь поехал в расчете на быструю карьеру. Когда 11 ноября 1918 г. он прибыл во Владивосток, дипломатический представитель Сибирского правительства Гревс секретно сообщал Вологодскому: Сукин «употребит всю энергию в направлении, угодном американскому правительству, особенно в финансовом и экономическом вопросах». В Омске этот «сибирский Талей-ран» примкнул к «Михайловской мафии» и приобрел немалое влияние в окружении Колчака, да и на самого «правителя». /205/

Ведомство Сукина бомбардировало посланиями представителей белых «правительств» на Западе, требуя максимально активизировать помощь союзников и ускорить официальное признание правительства Колчака. Еще в марте 1919 г. генерал Н. Головин сумел «протолкаться» в английский парламент, где на закрытом заседании обеих палат «дал подробную картину хода борьбы с большевиками на всех русских фронтах» и указал на «вредное влияние, которое имеют затяжки в решении открыто и решительно помочь в борьбе с большевиками». Военный представитель «верховного правителя» при союзных правительствах и союзном верховном командовании генерал Д. Г. Щербачев сообщал в Екатеринодар (а через него в Омск), что «доклад произвел впечатление» и Головину «в частных беседах» было сказано, что парламентарии «будут энергично настаивать на проявлении со стороны Англии самой энергичной помощи России...».[73]

В Омске понимали, что решающим аргументом в вопросе о признании «верховного правителя» могут стать военные успехи. Поэтому весной 1919 г., когда продвижение колчаковских армий на запад достигло наиболее отдаленной от Омска точки, долгожданное признание ожидалось буквально с часу на час.

В конце апреля член «Русской политической делегации» Н. В. Чайковский был принят Д. Ллойд Джорджем, после чего мирную конференцию ознакомили с официальными декларациями колчаковского правительства. А 8 мая 1919 г. главы правительств, входившие в так называемый «Совет четырех», вновь пригласили Н. Чайковского. Как «ветеран русского освободительного движения», он, по-видимому, считался экспертом по делам России, заслуживающим доверия. Беседа с ним имела одну цель: получить характеристику политического кредо «верховного правителя». Чайковский заверил «четверку», что Колчак никогда не будет «содействовать реакции» и доведет страну до Учредительного собрания.

Через 10 дней, 20 мая, главы правительств вновь обсуждали «проблему Колчака». Решено было направить ему ноту, содержащую несколько пунктов-вопросов, на которые он должен был дать ответ.

27 мая нота была готова (ее составил Ф. Керр, личный секретарь Д. Ллойд Джорджа) и от имени Ж. Клемансо направлена во Владивосток французскому верховному комиссару графу Мартелю для передачи Колчаку. В /206/ начале июня она дошла до Омска. В ней констатировалось, что «союзные... правительства готовы оказывать содействие правительству адмирала Колчака и тем, кто к нему присоединился, помогать ему посылкой продовольствия и снабжения, дабы оно могло утвердиться всероссийским...». Но ввиду того что они «испытывают весьма сильное давление, соединенное с требованием отозвания их войск и прекращения дальнейших затрат в России ввиду отрицательных результатов интервенции», им бы хотелось «получить доказательство», что «верховный правитель» работает «для русского народа, для свободы, самоуправления и мира».

В связи с этим союзные правительства просили Колчака ответить, считает ли он возможным принять определенные условия, на которых «содействие союзных и присоединившихся правительств могло бы продолжаться». Условий указывалось несколько. Первое — как только Колчак достигнет Москвы, он созовет Учредительное собрание как высший законодательный орган. Если к этому времени «порядок» все-таки еще не будет установлен, он должен собрать «старое» Учредительное собрание (образца 1917 г.), а затем по возможности приступить к новым выборам. Второе — режим Колчака не ставит каких-либо препятствий избранию городских и земских самоуправлений. Третье — не будут предприняты какие-либо попытки для восстановления прежнего аграрного режима, стеснения гражданских и религиозных свобод. Четвертое — признается независимость Польши и Финляндии. Если не удастся достигнуть соглашения об автономии с Эстонией, Латвией, Литвой, с «кавказскими и закаспийскими народностями», тогда вопрос о взаимоотношениях с ними решается при содействии Лиги наций.

Ноту подписали В. Вильсон, Ж. Клемансо, Д. Ллойд Джордж, В. Орландо, К. Сайондзи. Лицемерный, насквозь пропагандистский характер этой ноты можно было разглядеть невооруженным глазом. Английский историк Р. Уллмэн совершенно справедливо задает вопрос: какого же ответа, кроме утвердительного, могли ждать союзники, если без поддержки, оказываемой ими Колчаку, его режим просто не мог существовать? [74] Полностью игнорировалось даже то очевидное обстоятельство, что нота требовала от Колчака определенных гарантий в вопросах сугубо внутренней компетенции. Это наглядно свидетельствовало о том, что союзники смотрят на «верховного правителя» как на марионетку. /207/

Сибирская пресса даже правого направления оценила ноту именно таким образом. По мнению многих газет, «признание при условии — нечто странное, не имеющее прецедента в истории. С формальной стороны — это вмешательство во внутренние наши дела, противоречащее принципу суверенитета...». [75]

Но это была всего лишь хорошая мина при плохой игре. Каждый в Омске понимал, что значат для колчаковского режима поддержка и признание союзников. В правящих кругах говорили, что нужно все обещать, «что говорят гг. союзники», а по приходе в Москву с ними можно будет поговорить другим языком. Сейчас же требуется демагогия — только бы заполучить долгожданное признание. [76]

Генерал М. Жаннен сообщал министру иностранных дел Пишону, что, для того чтобы быть признанными, они (Колчак и его окружение) «подпишут все, что угодно». [77]

Характер и содержание ноты, по всем данным, не были неожиданными для омского министерства иностранных дел. Еще в упоминавшейся выше секретной телеграмме В. Маклакова, направленной в Омск в январе 1919 г., указывалось несколько пунктов, обязательных для включения во внешнеполитическую декларацию колчаковского правительства и почти полностью предварявших «условия» союзнической ноты. А в мае 1919 г. «Русское политическое совещание» в Париже, и в частности Сазонов, было не только заранее ознакомлено с содержанием ноты; члены «совещания» там же, в Париже, подготовили на нее ответ «верховного правителя».

С. П. Мельгунов, стремящийся во всем противоборствовать «принижению омской власти», отрицает этот факт. [78] Но из секретной телеграммы Сазонова на имя Вологодского можно заключить, что союзная нота передавалась в Омск практически одновременно с содержанием ответа на нее. Сазонов инструктировал: в ответе прежде всего необходимо подчеркнуть, что Омск рассматривает ноту «как намерение держав признать правительство адмирала Колчака всероссийским правительством», а затем изложить «свои взгляды» относительно поставленных условий в том виде, как их далее излагал он, Сазонов.

По-видимому, зная Сукина и других колчаковских дипломатов, Сазонов не очень надеялся на их «благоразумие». Поэтому он особо подчеркнул, что «при составлении ответа тщательно взвешены все выражения, чтобы создать как впечатление нашей сговорчивости, так и вместе с тем /208/ не связывать себя по существу никакими обязательствами, противоречащими суверенитету России. Приняты также во внимание все требования здешней международной обстановки, с которыми нельзя не считаться». [79]

Примечательна реакция Сукина. В телеграмме русским послам по поводу союзнической ноты он, в соответствии с указаниями Сазонова, сообщал, что нота — «первый официальный шаг союзников к признанию омского правительства». Характеризуя ноту в целом, Сукин отмечал, что она «в общем удовлетворительна», хотя и «не лишена некоторых нелепостей». Ответ «верховного правителя» он вначале (в рукописи телеграммы) назвал «достаточно демократичным», а затем исправил: «выдержан в демократических тонах». [80]

Ответ был составлен в соответствии с рекомендациями Сазонова, Маклакова и др. Частично мы уже с ним знакомы. В целом же Колчак соглашался на созыв нового Учредительного собрания «после восстановления порядка», но решительно отвергал возможность даже временного созыва «учредилки» 1917 г. Он заверял, что «во внутреннем устройстве» «не может быть возврата к режиму, существовавшему в России до февраля 1917 г.», хотя оставалось неясным, что подразумевалось под термином «режим». Выражалась готовность «удовлетворить широкое население землей», не стеснять местное самоуправление, устранить различия по религиозному и национальному признакам и т. п.

Отвечая на внешнеполитические условия, Колчак подтверждал независимость Польши, обещал обеспечить независимость Финляндии, но только «во внутренних вопросах», соглашался «подготовить решения» о судьбе прибалтийских государств, «кавказских и закаспийских народностей» и Бессарабии, но эти решения должны быть согласованы в каждом случае отдельно. Особым пунктом (так сказать, сверх программы) Колчак официально доводил до сведения союзников, что принимает все национальные долги России.

Сукин был прав. Свой ответ «верховный правитель» внешне выдержал в «демократических тонах», но, по указанию Сазонова, не связал себя какими-либо обязательствами. Решение всех проблем откладывалось до созыва в неопределенном времени неопределенного Учредительного собрания.

Сибирская «общественность» в целом была довольна /209/ ответом. Томская «Сибирская жизнь» 1 июля 1919 г. с облегчением писала: «Впервые со времен революции мы не слышим обязательных лозунгов «самоопределения вплоть до отделения» в явной или скрытой форме». Ответ Колчака расценивался как сбалансированный, «без уклонов вправо и влево».

9 июня ответ Колчака был получен в Париже. Надо ли говорить, что союзники выразили полное удовлетворение его содержанием. В их согласованном решении указывалось: «Союзные и дружественные державы счастливы, что общий тон ответа адмирала Колчака и его основные положения находятся в соответствии с их предложениями. Ответ содержит удовлетворяющие их заверения о свободе, мире и самоуправлении русского народа и его соседей. Поэтому они готовы предоставить адмиралу и присоединившимся к нему помощь, упомянутую в предыдущем сообщении». [81]

Союзники и «верховный правитель» сыграли матч с заранее определенным результатом: Колчак знал, о чем его спросят, союзники знали, что им ответят. В мемуарной литературе имеется интереснейшее свидетельство, характеризующее действительное отношение Колчака к союзнической ноте и к своему ответу на нее. Упоминавшийся нами генерал для поручений при «верховном правителе» М. А. Иностранцев вспоминал, как он, а также генералы Дитерихс и Матковский заговорили о ноте союзников, будучи «в гостях у Колчака».

«Ах, вы об этой исповеди! — сказал, саркастически улыбаясь, Колчак.— Вы ведь знаете, что западные государства во главе, конечно, с Вильсоном вздумали меня исповедовать на тему, какой я демократ?

Ну, я им ответил,— продолжал он и засмеялся.— Во-первых, я им ответил, что Учредительное собрание или, вернее, Земский собор я собрать намерен, и намерен безусловно, но лишь тогда, когда вся Россия будет очищена от большевиков и в ней настанет правопорядок, а до этого о всяком словоговорении не может быть и речи. Во-вторых, ответил им, что избранное при Керенском Учредительное собрание за таковое не признаю и собраться ему не позволю, а если оно соберется самочинно, то я его разгоню, а тех, кто не будет повиноваться, то и повешу! — Тут верховный правитель снова засмеялся.

Наконец, при выборе в настоящее Учредительное собрание пропущу в него лишь государственно-здоровые /210/ элементы... Вот — какой я демократ! — Адмирал снова рассмеялся и снова оглядел всех нас». [82]

Нетрудно понять, кого имел в виду Колчак, говоря о «государственно-здоровых элементах». Они проявили себя сначала в борьбе с Советской властью под «эсеровскими знаменами», затем в свержении Директории 18 ноября 1918 г. и, наконец, в погроме учредиловцев в декабре того же года.

Но те, кто договаривался о результате затеянной ими игры, считали без хозяина. Обстоятельства менялись. Вопрос о признании или непризнании омского правительства всероссийским решался теперь не в ходе закулисных переговоров членов «Русского политического совещания» в Париже и «большой четверки». Он решался на полях сражений, на которых Красная Армия летом 1919 г. громила армии «верховного правителя». Они откатывались на восток, и в этих условиях союзники предпочли уклониться от официального признания правительства Колчака всероссийским. Оно так никогда и не состоялось, хотя помощь союзников, как и было обещано, продолжала поступать. За нее Колчак рассчитывался с союзниками национальным золотым запасом.

Еще в августе 1918 г., во время взятия комучевцами и белочехами Казани, к ним в руки попала большая часть вывезенного сюда из Москвы золотого запаса, по некоторым данным — около 652 млн. рублей в русской и иностранной валюте, а также в золотых слитках. [83] Отсюда золото перевезли в столицу Комуча — Самару, а затем в Челябинск, где охрану его взяли на себя сербские, румынские и чешские отряды. После того как образовавшаяся в Уфе Директория в октябре 1918 г. переехала в Омск, министр финансов И. Михайлов приказал доставить золото сюда, и после переворота 18 ноября его «унаследовал» Колчак.

За поставки оружия, боеприпасов и обмундирования союзники требовали валюту (выпущенные И. Михайловым «дензнаки», внешне похожие на афиши, они, естественно, не брали). Ее пытались добыть двумя путями: во-первых, добиться открытия тех кредитов, которые были ранее предоставлены царскому и Временному правительствам и закрыты союзниками после Октябрьской революции, и, во-вторых, получить финансовую поддержку союзников в виде займов. Но вопрос об открытии «закрытых кредитов» прямо упирался в вопрос о признании колчаковского /211/ правительства всероссийским. Поскольку он затягивался, оставался путь займов в иностранной валюте. Переговоры о таком займе велись все тем же «Русским политическим совещанием» через уполномоченных лиц (А.И. Коновалова, П.Л. Барка и др.) в Париже и Лондоне. Но, как писал в докладе о деятельности «совещания» Н.В. Чайковский, получить заем под простое обязательство, без какого-либо реального обеспечения оказалось невозможным: в стабильность режима «верховного правителя» не очень-то верили. Поэтому были начаты переговоры о займе «под золотое обеспечение» с частными английскими, американскими, японскими и французскими банками. [84]

Французские банкиры «посоветовали» Колчаку просто продать соответствующее количество золотых слитков Посредничество взял на себя директор владивостокского отделения французского «Китайско-промышленного бан ка» некий Бертье. Золото в слитках перевезли во Владивосток и продали акционерному обществу «Бертье и К⁰» по цене на 15—20 % ниже рыночной. Колчаковское правительство потеряло на этой операции 20 млн. золотых рублей.

Финансовые отношения с США и Англией улаживали иначе. Специально созданная для реализации «русского займа» банкирская фирма («Синдикат») согласилась предоставить заем в 10 млн. фунтов стерлингов сроком на полтора года в форме особого текущего счета. Но для его открытия колчаковское правительство должно было поместить на хранение в китайский и японский банки «золотой залог». И новые секретные вагоны с золотом потянулись во Владивосток, откуда его морем направляли по месту назначения — в Осаку, Шанхай и Гонконг.

Всего с мая по сентябрь 1919 г. для расчетов с союзниками было вывезено золота на сумму 280 млн. золотых рублей, из них во Владивосток — 240 млн. (40 млн. золотых рублей задержал в Чите атаман Семенов). В Омске осталось золота.на сумму немногим более 400 млн. золотых рублей. [85] Таким образом, примерно треть золотого запаса России перекочевала в иностранные банки во имя победы «белого дела» в Сибири. Но если владельцы золотых мешков на Западе наживали на крови гражданской войны и интервенции в России новые дивиденды, то антантовские политиканы, уже начинавшие осознавать бесперспективность «белого дела», стремились извлечь из этих же событий и другую пользу: максимально возможно /212/ ослабить страну на обозримое будущее. Эта линия союзнической политики, дополнявшая ее антисоветизм, была констатирована и в белом лагере. «Не стало ли так,— с грустью вопрошали члены руководства «Национального центра» в упоминавшемся выше письме в Париж,— что нашим союзникам и друзьям уже не нужна единая и великая Россия, что им выгоднее иметь Россию раздробленную и ослабленную..?» А в Омске, по воспоминаниям Н. Устря-лова, Колчак доверительно говорил представителям «общественности» в апреле 1919 г.: «Мое мнение — они (союзники.— Г. И.) не заинтересованы в создании сильной России... Она им не нужна». [86]

Но белогвардейские вожди, кичившиеся своим «патриотизмом», мнившие себя новыми Пожарскими, продолжали идти в одной упряжке с интервентами, стремившимися подорвать могущество России как великой державы. Классовая ненависть объединяла их. «Что делать? — говорил Колчак в той же беседе.— Приходится руководствоваться не чувствами, а интересами государства. Разумеется, политика в смысле попыток привлечения помощи союзников будет продолжаться». Но не об интересах государства, а о классовых интересах шла речь: она и объединяла белогвардейцев и интервентов.

Принимая «верховное правление», Колчак, как уже отмечалось, заявил, что его внутриполитический курс не пойдет ни по пути партийности, ни по пути реакции. Провозглашался, таким образом, принцип беспартийности власти, ее надклассовости, что вообще являлось генеральной идеей всех деклараций лидеров «белого дела», где бы оно ни творилось. Но простое сопоставление внутренней политики колчаковского правительства в ее основных проявлениях (аграрный, рабочий и национальный вопросы, местное самоуправление, внешняя политика) с программой сибирских кадетов вскрывает определенную партийность режима «верховного правителя».

Кадетское кредо было изложено «Сибирской речью» 1(14) января 1919 г. в передовой «Наш манифест». Кадеты требовали восстановления «единой и неделимой» России. Они признавали лишь «культурную автономию» отдельных народностей, но подчеркивали, что господствующей, общегосударственной культурой должна стать культура русская, а первенствующее положение получит православная церковь. Кадеты настаивали на «сильной власти», но /213 / соглашались и на «широкое местное самоуправление». Они признавали мелкую земельную собственность, но вопрос о помещичьей земле требовали решать только в рамках «законности». Кадеты выражали готовность «заботиться» о нуждах рабочих, но считали нужным «уберечь их от всех соблазнов», в коих повинны те рабочие, которые пошли за большевиками. «Мы,— писала газета,— одушевлены идеалами демократии». Но для ее достижения «должны быть вложены труды поколений». А пока — «укрепление сильной» единоличной власти, которая «системою быстрых, твердых и, когда надобность укажет, неумолимо суровых мер введет в границы взволнованное море беззакония... Власти верховного правителя, адмирала Колчака мы будем служить не за страх, а за совесть». Произошел резкий политический сдвиг кадетизма вправо, в направлении политических вожделений монархической военщины.

Кадеты, как мы знаем, считали себя «партией государственного переворота»: именно они политически подготовили приход Колчака к власти 18 ноября 1918 г. Но «материальной», вооруженной силой, совершившей переворот, была черносотенно-монархическая реакция, прежде всего белогвардейская военщина. Идя на блок с нею, кадеты рассчитывали, что после переворота ведущая политическая роль будет принадлежать им.

Означало ли это, что произошла «кадетизация» «верховного правления» Колчака? Или же, напротив, кадеты полностью «обелогвардеились»? В «Сибирской речи» 16(28) мая 1919 г. Н. Устрялов писал, что «никогда связь партии с властью не была так тесна... Связь эта не только в общности целей и задач, но и в одинаковом понимании средств и путей их реального осуществления». Вместе с тем Устрялов подчеркивал, что «это не значит, конечно, что правительство обрело партийную кадетскую окраску». Как же следовало понимать Устрялова? Оказывается, просто «силой вещей линия развития русской государственности сливается с линией кадетизма. Маятник событий после крутых размахов останавливается у золотой середины». Таким образом, Устрялов считал кадетскую партию «серединой» государственно-политического (контрреволюционного) спектра и полагал, что «маятник событий» если еще не остановился, то вот-вот остановится на ней. Но это было по меньшей мере преждевременное суждение.

В первой своей фазе маятник контрреволюции остановился на эсеро-меньшевизме (Комуч и др.), но не /214/задержался на ней, а, отклоняясь вправо, вошел в фазу эсеро-кадетизма, олицетворенного в Директории. Но и «ди-ректоральная» фаза оказалась промежуточной: маятник колебнулся еще более вправо, дойдя наконец до фазы «чистого» правокадетизма, сомкнувшегося с монархизмом черносотенного образца («верховное правление» Колчака). Устрялов считал, что это предел, что дальше контрреволюционному маятнику хода не будет. Но уже при описании борьбы колчаковской власти с учредиловщиной мы видели, как силы правее кадетов готовы были, говоря словами Клафтона, перекатиться через их головы.

Пока шла вооруженная борьба с Советской республикой, с силами революции, возглавляемыми большевиками, внутри «колчакии» контрреволюция стремилась удержать в своем лагере разнородные антибольшевистские элементы. Колчаковской власти необходима была некая равнодействующая, худо ли, хорошо ли способная удержать баланс разнородных антисоветских сил. Такой равнодействующей на время и могла стать кадетская, точнее сказать, правокадетская линия. Собственно говоря, именно она и позволяла Колчаку проводить бонапартистскую политику с ее претензиями на «внеклассовость» и «беспартийность». Но в случае дальнейшего изменения ситуации в пользу контрреволюционного лагеря «маятник событий» неминуемо пошел бы еще более вправо. Крайне правый, черносотенно-монархический сектор этого лагеря резко увеличил бы свой потенциал, и тогда реакция, которая 18 ноября 1918 г. уже перекатилась через правосоциалистические головы, покатилась бы еще дальше. Таков закон развития контрреволюции: если ее не остановить, она доходит до крайне правой точки.

---