Глава 9.
Крушение

Придя к власти, Колчак тут же объявил: «Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом...» [1]

Под командованием Колчака находились вооруженные силы, созданные еще Временным Сибирским правительством, а затем Директорией под прикрытием белочехов и комучевской «народной армии», которые сражались на линии Волги. Сибирские войска с самого начала формировались на принципах старой, царской армии. Еще первый военный министр Сибирского правительства Гришин-Алмазов особым приказом запретил всякую политическую деятельность в армии. Сменивший его Иванов-Ринов, а затем «директоральный» главком Болдырев вели ту же линию на искоренение всего, что хотя бы внешне напоминало о демократизации армии. Исходя из задачи «полной победы над большевизмом», Колчак провел новые мобилизации в армию как сельского, так и городского населения. Ее численность была доведена примерно до 400 тыс. человек [2].

В конце 1918 г. колчаковские вооруженные силы были разделены на три группировки. На северном участке действовала екатеринбургская группа, состоявшая в основном из Сибирской армии; ею командовал перешедший на русскую службу Р. Гайда. В центре действовала Западная армия под командованием генерала Ханжина. На южном участке была сгруппирована так называемая отдельная Оренбургская армия бывшего комучевца атамана Дутова. С ним взаимодействовала «отдельная уральская армия» под командованием генерала Савельева.

Верховное командование номинально принадлежало Колчаку, но, будучи известным специалистом в морском деле, он весьма посредственно разбирался в действиях сухопутных войск. По этой причине руководство военными операциями фактически оказалось в руках колчаковского начальника штаба Д. А. Лебедева, прибывшего в Омск осенью 1918 г. из Добровольческой армии.

Было бы, однако, неверным полагать, что Лебедев, как, впрочем, и все русское командование, был полностью /216/ свободен в своих решениях. В середине января 1919 г. в Омске между Колчаком и представителями стран Антанты было заключено соглашение. В соответствии с ним русское верховное командование должно было согласовывать свою оперативную тактику с назначенным главкомом союзных войск в Сибири французским генералом М. Жанненом и его помощником английским генералом А. Ноксом. Жан-нен получил право «осуществлять общий контроль на фронте и в тылу» [3].

Иностранные воинские части после колчаковского переворота боевых действий на линии фронта не вели. Бело-чешским войскам практически с начала 1919 г. была поручена охрана Сибирской железнодорожной магистрали. Другие иностранные воинские формирования, как правило, находились восточнее реки Тобол, служившей разграничительной линией между фронтовой полосой и тылом, и использовались преимущественно против партизанского движения. По данным английского генштаба, в Сибири находилось до 35 тыс. чехов, 80 тыс. японцев, более 6 тыс. англичан и канадцев, 8,5 тыс. американцев, более 1 тыс. французов. Были также итальянцы, румыны, поляки, сербы. [4]

Весь Восточный фронт имел протяженность 1300 — 1400 км, примерно от Камы до Уральска. Поэтому перед колчаковским командованием сразу встал вопрос об определении направления главного удара. Практически намечались два варианта: первый — нанесение удара силами Сибирской армии Гайды через Вятку на Вологду для соединения с интервентами и белогвардейцами, действовавшими в районе Архангельска, с тем чтобы в дальнейшем развернуть совместное наступление на Москву. Этот план был разработан еще летом 1918 г. (до колчаковского переворота) при участии англичан и в таком виде «достался» Колчаку. Другой вариант заключался в нанесении удара южным крылом фронта с выходом в район Самары для соединения с деникинской армией и дальнейшего совместного движения опять-таки на Москву.

Упоминавшийся нами генерал М. А. Иностранцев (профессор военной истории и военного искусства Академии Генштаба), взвешивая плюсы и минусы этих двух возможных вариантов, позднее отмечал, что стратегически более обоснованным был бы выход на Среднюю Волгу для соединения с Деникиным. Однако Колчак, по его свидетельству, тяготел к северному варианту: через Пермь и Вологду на /217/ соединение с белогвардейцами и, что еще важнее, союзными войсками на севере. Иностранцев пишет, что в Ставке имелись люди, которые пытались переубедить Колчака, но он был «упрям до невероятности» и настаивал на своем [5].

Вероятнее все же, дело состояло не в одном упрямстве «верховного». Выбор северного направления подкреплялся рядом обстоятельств. Во-первых, на севере быстрее обозначился успех, когда еще в конце декабря 1918 г. войска подчиненного Гайде генерала Анатолия Пепеляева (брата В. Пепеляева) захватили Пермь. Возможность соединения с северной контрреволюцией стала представляться вполне реальной. Как уже отмечалось, отряд полковника Бордзи-ковского к весне 1919 г. на какое-то время фактически установил связь с войсками Временного правительства Северной области.

Во-вторых, соединение с интервентами на севере давало возможность использовать значительные запасы снаряжения, которые там имелись.

В-третьих, уже в начале 1919 г. обрисовалась перспектива создания антисоветского фронта на Северо-Западе, в Финляндии и Прибалтике. В январе генерал Юденич писал Колчаку о стратегическом значении такого фронта: «Удобство сообщения с Антантой, краткость расстояния до Петербурга и Москвы — двух очагов большевизма, при хорошо развитой сети путей сообщения составляют выгоды этого направления». Реализуйся все эти расчеты, и Советская республика оказалась бы в кольце белогвардей-ско-интервенционистского фронта, надвигавшегося на нее с востока, севера, северо-запада и юга.

Наконец, в-четвертых, нельзя не учитывать довольно острую конкуренцию между деникинцами и колчаковцами в стремлении первыми вступить в «белокаменную» под звон кремлевских колоколов. В дневнике В. Пепеляева за 6 июля 1919 г. имеется запись: на одном из совещаний своей «звездной палаты» Колчак сказал, что получил сведения о существовании «двух течений» вокруг Деникина: одно выступает за связь с Сибирью, другое — за самостоятельный поход на Москву [6].

Амбициозный «верховный правитель» не мог не учитывать такую информацию. Все это дает основание предположить, что, выбирая направление главного удара «с уклоном к северу», Колчак делал расчет не столько на силы внутренней контрреволюции, сколько на силы интервентов. Генерал А. Будберг писал по этому поводу: «Для нас, /218/ сидевших в тылу, выбор этого направления был всегда непонятен, так как казалось, что по всей обстановке следовало двигаться через Уфу и Оренбург на Самару и Царицын, на скорейшее соединение с уральцами и Деникиным. Маленькие люди в Ставке говорят, что северное направление выбрано под влиянием настойчивых советов генерала Нокса, мечтавшего о возможно скорой подаче английской помощи и снабжения через Котлас, где существовало прямое водное сообщение через Архангельск, куда уже прибыли значительные английские запасы» [7].

В конце февраля 1919 г. Колчак подписал директиву, согласно которой армиям приказывалось «к началу апреля занять выгодное исходное положение для развития с наступлением весны решительных операций против большевиков». Основной удар наносили армии Гайды и Ханжи-на. Начатая в начале марта так называемая Уфимская операция привела к стратегическому прорыву Восточного фронта. Казалось, что колчаковские войска неудержимо пойдут вперед.

В новой директиве, от 12 апреля 1919 г., Сибирской армии предписывалось выйти на линию Котельничи — Казань, а Западной армии — Симбирск — Сызрань. И эта директива поначалу осуществлялась успешно. К концу апреля — началу мая 1919 г. колчаковский фронт продвинулся до Глазова на северном участке, подходил к Самаре в центре, а затем, образуя отходившую на восток петлю от Оренбурга до Уральска, упирался в Каспийское море северо-восточнее Астрахани [8].

Коммунистическая партия и Советское правительство призвали советский народ напрячь все силы для разгрома Колчака. Еще 12 апреля 1919 г. газеты опубликовали ленинские «Тезисы ЦК РКП (б) в связи с положением Восточного фронта». «Победы Колчака на Восточном фронте, — говорилось в них, — создают чрезвычайно грозную опасность для Советской республики. Необходимо самое крайнее напряжение сил, чтобы разбить Колчака» [9].

На Восточный фронт направлялись тысячи коммунистов, комсомольцев, передовых рабочих. Сосредоточивая необходимые резервы, Советское командование учитывало растянутость фронта колчаковских войск, что создавало возможность его прорыва в наиболее уязвимом месте. По плану, разработанному командующим Южной группой Восточного фронта М. В. Фрунзе и членом Реввоенсовета /219/ группы В. В. Куйбышевым, советские войска в конце апреля 1919 г. перешли в контрнаступление в направлении Бугуруслан — Бугульма, нанеся удар во фланг и тыл Западной армии генерала Ханжина. И с этого момента, несмотря на отдельные, частичные успехи колчаковцев, несмотря на их упорное сопротивление и попытки закрепиться на сибирских водных рубежах, начался закат колчаковщины, началось отступление его деморализующихся войск, постепенно превращавшееся в беспорядочное бегство.

Положение колчаковских войск резко ухудшалось из-за массового партизанского движения, охватившего весь тыл «колчакии». По существу им приходилось вести борьбу на два фронта: на главном, решающем — против регулярных красноармейских частей и на втором — против многочисленных партизанских отрядов.

Несколько позднее, характеризуя положение в колча-ковском тылу, В. И. Ленин говорил: «...мы видим восстание в Сибири, в котором участвуют не только рабочие и крестьяне, а даже кулаки и интеллигенция». Он называл это явление «революцией в колчакии», «сибирской революцией» [10]. Действительно, уже с лета — осени 1918 г. и особенно с весны 1919 г. почти вся «колчакия» оказалась охваченной рабочими и крестьянскими восстаниями. Большевистские организации Сибири вносили в них организованность и политическую сознательность, твердо придерживаясь курса, намеченного В. И. Лениным, ЦК РКП (б) и решениями первой и второй нелегальных конференций сибирских большевиков [11]

В марте 1919 г. состоялась третья нелегальная конференция большевистских организаций Сибири. Главным методом борьбы против колчаковщины она признала «организованные вооруженные восстания рабочих, крестьянских и солдатских масс, имеющие целью установить в обширных районах и, если возможно, во всей Сибири Советскую власть». Уже летом 1919 г. под контролем партизан оказались обширные районы «колчакии» [12].

Готовя массы к вооруженной борьбе против колчаков-ского режима, большевистская партия вскрывала классовую сущность колчаковщины. В многочисленных листовках, призывах и резолюциях постоянно подчеркивался ее черносотенный, монархический характер, ее стремление реставрировать царские, буржуазно-помещичьи порядки. Так, в резолюции конференции фабрично-заводских /220/ комитетов и профсоюзов Москвы о мобилизации на Восточный фронт (в апреле 1919 г.) отмечалось: «Необходимо разъяснять широким массам рабочих, что наступление Колчака несет нам возврат царского самодержавия и всех привилегий помещиков и капиталистов» [13].

Неустанная работа по политическому и революционному воспитанию трудящихся давала свои плоды: борьба с колчаковщиной у нее в тылу приобретала все больший размах. Но судьба сибирской буржуазно-помещичьей диктатуры решалась, конечно, не в тылу, а на фронте, на полях сражений с Красной Армией.

Поражение войск Колчака, обозначившееся летом 1919 г., обнаружило гнилость режима «верховного правителя». Складывалось парадоксальное положение: наконец сбылась мечта кадетско-монархического контрреволюционного лагеря — во главе его стоял военный диктатор, сосредоточивший в своих руках всю полноту власти. Никакие «представительные организации», столь ненавистные реакции, не ограничивали его власть, но странным образом на практике она оказывалась дряблой, нередко просто бессильной.

Когда читаешь многочисленные воспоминания участников «белой борьбы» в Сибири, обращает на себя внимание поразительное обстоятельство: воссоздаваемые в них быт и вся нравственная атмосфера «колчакии», особенно «белого Омска», удивительно напоминают атмосферу, царившую в «верхах» накануне крушения царизма, также нашедшую широкое отражение в эмигрантской мемуаристике.

Невероятно перенаселенный Омск 1919 г.: более 600 тыс. населения. Почти со всей России сбежались сюда «бывшие»: помещики, предприниматели, банкиры, чиновники, генералы, офицеры, их дети, жены, любовницы. Жить практически негде, все дома забиты. Даже для министерств трудно найти помещение. По Омску ходит анекдот: в чем разница между Петербургом и Омском? В Петербурге все знали, где находятся министерства, но не знали, где министры; в Омске известно, где министры, но неизвестно, где министерства. Многие важные «инстанции» — русские и иностранные — жмутся к станции, где в здании управления железной дороги разместилась Ставка «верховного правителя». Сюда подведено множество запасных путей и тупиков, заполненных поездами и вагонами, в которых /221/ помещается «высокое начальство», и отсюда — с «ветки» берут начало различные истоки «государственной жизни». Однако в сознании многих эта жизнь «на ветке» создавала впечатление чего-то неустойчивого, временного.

Но хоть город кишел людьми, а людей не было. Катастрофически не хватало людей, способных и, главное, готовых служить той самой «святой белой идее», о которой так упорно говорили и писали в Омске, Екатеринодаре и других центрах «белого движения». Кадет Н. Устрялов, обретавшийся в омских «верхах», вспоминал горькие слова самого Колчака, сказанные им на приеме представителей «общественности» у себя в доме, на берегу Иртыша.

— Скажу вам откровенно, я прямо поражаюсь отсутствию у нас порядочных людей. И то же самое у Деникина: я недавно получил от него письмо. Худшие враги правительства — его собственные агенты. Я фактически могу расстрелять виновного агента власти, я отдаю его под суд, а дело затягивается. Дайте, дайте мне людей! [14]

Отсутствие людей Колчак объяснял «общим русским явлением», но это по меньшей мере было его заблуждением. Борясь против новой, революционной России, «верховный правитель» неизбежно становился магнитом, к которому притягивались и примыкали политические и моральные банкроты старой, буржуазно-помещичьей России, правящие круги которой закончили распутиниадой. Находившийся в деникинском Екатеринодаре кадет Н. Астров в письме В. Пепеляеву (оно было написано в конце января 1920 г., когда Астров еще не знал о падении правительства Колчака), сравнивая большевиков с белыми, с горечью констатировал: большевики «бесконечно опередили нас в темпе своих действий, в энергии, подвижности и способности организовывать. Мы с нашими старыми приемами, старой психологией, старыми пороками военной и гражданской бюрократии, с петровской табелью о рангах не поспевали за ними...» [15].

Корыстолюбие, коррупция, интриги, сколачивание группировок — своеобразных мафий — разрывали омские «правящие круги». Деление шло по различным признакам, но наиболее заметно по признаку того, кто был «от Сибири», а кто прибыл сюда «из России» и усиливал свое влияние в «омской комбинации». Бытописатель колчаков-ского Омска белогвардейский журналист Л. Арнольдов признавал, что Омск жил по принципу «человек человеку — волк» [16]. /222/ В июне Колчак издал особый приказ, в котором констатировался почти полный разлад в деятельности «различных ведомств», усиливающаяся «преступная рознь» между ними. «Опять, как и раньше,— говорилось в приказе,— в общую дружную работу начинают въедаться борьба удельных самолюбий, мелкие честолюбивые желания выставить всячески свою работу и по возможности опорочить работу соседа... что создает атмосферу взаимной недоброжелательности и подозрительности» [17]. Колчак угрожал применением «беспощадных мер».

Не лучше обстояло дело в армии. Многие офицеры под различными предлогами уклонялись от отправки на фронт, укрывались в тыловых учреждениях, переполняли рестораны и салоны, проводя время в кутежах и попойках [18]. Шел «пир во время чумы»... Дело дошло до того, что в начале июля Колчак секретно распорядился в кратчайший срок направить всех офицеров, сумевших окопаться в многочисленных тыловых частях и учреждениях, на позиции [19].

Но грозные указы и распоряжения не достигали цели. Зачастую они «растворялись» в различных учреждениях, через которые шли, уходили, словно вода в песок, впитывались, как в вату. Коррумпированная «штатская» и военная бюрократия, порожденная бесконтрольным режимом, умело обходила «повеления» «верховного правителя» там, где они затрагивали ее интересы или интересы связанных с ней людей. Регулярно составлявшиеся в осведомительном отделе штаба Верховного главнокомандующего обзоры положения рисуют мрачную, унылую картину: все рассматривается главным образом «с точки зрения личных отношений», нет «никакого энтузиазма и воодушевления», «желания устроить судьбу своей родины» [20].

По настойчивым требованиям буржуазии и торговцев власти отменили монополию на хлеб, мясо и масло. Результатом явился безудержный рост цен, невероятная спекуляция. Сибирские газеты констатировали, что «героизм Мининых» чужд нашему торгово-промышленному классу. Большинство купцов и промышленников, чувствуя шаткость режима, гребло в основном «под себя», не останавливаясь даже перед разбазариванием ценностей иностранцам. Сибирские газеты были полны сведениями об этом. Например, судовладельцы на Сунгари и Амуре сбыли почти весь флот (более 50 судов) японцам и китайцам, совершенно забыв о своем «патриотизме». А когда «герой Перми» генерал А. Пепеляев попросил у пермских богатеев /223/ заем в 3 млн. рублей, они, по сообщениям газет, «остались глухи».

Всеобщая продажность достигла пределов. Политический уполномоченный чешского правительства в Сибири Б. Павлу в беседе с эсером Е. Колосовым сравнивал колча-ковский Омск с Римом периода его упадка. Сзетоний, говорил Б. Павлу, писал, что Британик, пораженный продажностью, охватившей Рим, воскликнул: если бы нашелся человек, пожелавший купить Рим, он легко мог бы это сделать! То же и в Омске летом 1919 г. Если бы здесь нашелся достаточно богатый человек, он купил бы Омск без труда.

Город погряз в коррупции. Например, чтобы получить билет или протолкнуть нужный состав, нужно было «сунуть» железнодорожному чиновнику или военному коменданту. В дневнике П. В. Вологодского записан такой факт. Сам министр путей сообщения и председатель Межсоюзнического железнодорожного комитета Л. А. Устругов рассказывал «в обществе, не стесняясь», что ему чуть ли не лично пришлось дать взятку, чтобы скорее пропустили его вагон.

Транссибирская железнодорожная магистраль имела жизненно важное значение для функционирования всего колчаковского тыла и фронта. Естественно, что союзники постарались взять ее под свой контроль. В марте 1919 г. был создан так называемый Межсоюзнический железнодорожный комитет в целях восстановления «деятельности транспорта на КВЖД и Сибирской железнодорожной магистрали». В него вошли представители Англии (Дж. Эллиот), Франции (Г. Буржуа), Японии (Мацудайра), Италии (Гаско), США (Дж. Смит) и Китая (Ли Цинь-джень). Председателем комитета был назначен министр путей сообщения правительства Колчака Л. А. Устругов, но ему принадлежала лишь номинальная власть. Фактически распоряжались иностранцы, контролировавшие технический совет Межсоюзнического комитета, который возглавлял американский инженер Дж. Стивене [21] (дальневосточные дороги контролировали и охраняли в основном американцы и японцы, а участок от Омска до Байкала — чехи).

Но как констатировалось в сводке обзоров печати осведомительного отдела штаба Верховного главнокомандующего, «союзный контроль над железными дорогами не оправдал надежд». Союзники действовали нередко теми /224/ же безобразными методами, что и белогвардейцы. Они пользовались подвижным составом по собственному усмотрению, нарушали регулярное движение поездов, вели себя на русской территории как оккупанты.

Впоследствии командующий американскими войсками в Сибири генерал В. Гревс доказывал, что они точно исполняли инструкцию о невмешательстве в русские дела [22]. Но сохранились донесения колчаковских властей Забайкальской области по начальству о пребывании здесь солдат 27-го американского пехотного полка под командованием полковника Морроу. Два батальона полка (примерно 2,5 тыс. человек) были расквартированы в Верхнеудинске, и город порой бывал терроризирован бесчинствующими американскими солдатами. Наглые приставания к женщинам на улицах «с гнусными предложениями», пьянство с дебошами, стрельба в ресторанах и «тайных притонах» (в одном из них был убит казачий урядник Каиков, что вызвало волнение в русских частях), ограбление частных квартир с применением насилия — таков далеко не полный перечень «подвигов» американских солдат-интервентов [23].

7 июня 1919 г. управляющий Забайкальской областью С. А. Таскин доносил В. Пепеляеву, что «деятельность американских солдат и американского командования чем дальше, тем все большее озлобление и возмущение вызывает во всех слоях общества». Дело чуть-чуть не дошло до прямого столкновения. 10 июня американцы вынуждены были даже возвести укрепления у своих казарм и «выставить пулеметы». При этом они бесцеремонно захватили городской собор, с тем чтобы превратить его в «укрепленный пункт»[24]. Местные власти умоляли убрать американцев из Верхнеудинска: «Положение невыносимое для русского человека вообще, а для власти безвыходное...» [25].

Антисоюзнические настроения заметно усиливались Омская газета «Русское дело» 25 октября 1919 г. поместила «Открытое письмо генералу Ноксу от русского солдата». «Что требуется от союзников?» — вопрошал этот «солдат». И разъяснял: «Открытое признание адмирала Колчака. А то тяжело слышать от самого темного мужика: вот что, брат, видно, придется опосля дружбу заколачивать с немцем». «И это при том,— писал «солдат»,— что он (мужик) одет и вооружен союзниками... Скажите об этом вашим».

Между тем развал колчаковщины усиливался. Сохранились целые подшивки анонимных писем, авторы которых /225/ наивно считали, что от Колчака скрывают правду, не докладывают ему о том, что происходит «внизу». «Преследуйте всех, наживающихся на народном горе,— взывал некий анонимный автор.— Прекратите эту гонку поездов с министрами, их женами и домочадцами между Омском и Томском: офицеры ездят в холодных теплушках, а об обывателе и нечего говорить. Деревня, киргизы вшивеют от того, что не из чего сшить рубаху. Если к весне не будет у деревни товар и сельскохозяйственные машины, Ваше правительство не удержится и что будет... ужас. Разгоните присосавшихся к государственному пирогу дармоедов-интеллигентов. Всякий наживающийся в данный момент — враг России. Требуйте установления максимума заработка каждого, более которого никто не имеет права зарабатывать и получать. В этом только спасение. Пускай не крадут в министерстве продовольствия офицеры, железнодорожники, торговцы — и все будет спасено. Дорогой Александр Васильевич! Спасайте!» [26]

Колчак сам чувствовал, как его власть обволакивается липкой, вяжущей паутиной интриг, межведомственной грызни, коррупции, личных связей и т. п. По свидетельству близко наблюдавшего его Г. Гинса, он вообще был человеком неуравновешенного характера: легко впадал в гнев, быстро сменявшийся депрессией, безразличным состоянием. Нервность «верховного правителя» все больше бросалась в глаза: даже сидя за столом в кабинете, он не мог спокойно выслушивать доклады. Перочинным ножом непрерывно резал поручни своего кресла, опустив голову, не глядя на своего собеседника. Вспышки гнева становились все более частыми.

Многие искали причины «нервического» поведения «верховного правителя» в каких-то «искусственных» причинах. В белоэмигрантской литературе проскальзывали утверждения о том, что он злоупотреблял алкоголем и даже наркотиками. Но они не соответствовали действительности. Основная причина коренилась в сложившейся ситуации, при которой формально всевластный правитель ощущал свое нараставшее бессилие. Тот же Г. Гинс пишет: «Тяжело было положение адмирала. Слева — враги, справа — недоброжелатели, а в центре вялый, безвольный блок (речь идет об омском «национальном блоке». — Г. И.)» [27].

Ощущение того, что долгожданная диктатура «не срабатывает», что диктатор оказался «слабым», усиливало /226/ закулисные интриги с целью оказания на него давления. Оно шло в противоположных направлениях. Кадеты, ка-детствующие и эсерствующие, напуганные резким усилением черносотенно-монархической военщины, старались каким-то образом повлиять на «верховного» «слева». В качестве примера можно привести записку начальника Уральского края инженера Постникова, ушедшего в отставку уже в апреле 1919 г. Объясняя мотивы своей отставки, Постников утверждал, что на территории, находящейся под контролем омского правительства, вся власть сосредоточена в руках военных. Гражданские власти полностью игнорируются, следствием чего являются «незакономерность действий, расправа без суда, порка даже женщин, смерть арестованных «при побеге» и т. п. ...Начальник края, — констатировал Постников, — может быть только свидетелем происходящего»[28].

В другой записке, составленной неким капитаном Калашниковым для генерала Р. Гайды и поданной им Колчаку, рисовалась та же картина. Говоря о народных восстаниях и партизанском движении, охвативших весь тыл Колчака, Калашников указывал, что причина их коренится в неправильной «тактике» власти, которая широко применяет расстрелы, массовые порки, преследует такие общественные организации, как земства, городские думы и кооперативы. На территории белых, утверждал он, фактически нет никаких законов, царит полный произвол. В отличие от Постникова Калашников предлагал выход: он призывал Колчака сместить реакционных чиновников, прямо объявить о подготовке выборов в Учредительное собрание по так называемой «четыреххвостке», созвать съезд земских и городских гласных и т. д.— короче говоря, взять «демократический» курс [29].

Но Колчак и его окружение решительно отвергали непрошеные советы либеральных и либеральствующих «спасителей» сибирской власти. «Верховный правитель» считал, что решающим фактором в стабилизации режима станет победа на полях сражений, а не реформаторская «возня» в тылу, способная лишь подорвать военные усилия. Поэтому разного рода записки, шедшие, по его мнению, «слева», отправлялись под сукно. «Верховному правителю» больше по душе были записки с противоположной стороны, например от так называемого «Совета объединения несоциалистических общественных деятелей земской и городской России», который высказывался /227/ против всяких «компромиссов и соглашений» и требовал отменить «все то, что торопливо создавалось в угоду социалистическим партиям» после Февраля 1917 г.[30]

В материалах колчаковского министерства внутренних дел сохранился обширный обзор, содержащий характеристику политической ситуации на территории, находившейся под контролем «верховного правителя» к лету 1919 г. Признавая рост недовольства среди населения и солдатских масс, активизацию большевистской агитации, усиление партизанского движения в тылу, автор во многом объяснял это «бездеятельностью власти» и призывал к проведению «решительных и героических мер». Суть их сводилась к тому, чтобы правительственный курс был «твердый, смелый», чтобы им руководила «единая воля». Никакое обращение к помощи каких-либо общественных организаций и совещаний коллегиального характера не должно допускаться, ибо «уклон правительства в сторону демократизма был бы истолкован как признак слабости...» [31].

Таким образом, колчаковский режим силою обстоятельств во многом оказывался в положении, сходном с положением царизма в канун крушения; правительство стояло перед альтернативой: либо последовательно и жестко закручивать гайки военно-монархической диктатуры, на что, собственно, и рассчитывали крайне правые, монархические элементы, совершившие переворот 18 ноября, либо в интересах сплочения всех антибольшевистских сил и обеспечения дальнейшей поддержки союзников хоть в какой-то степени соблюсти либеральный декорум Февраля 1917 г. Нужно было выбирать, но любой выбор, притягивая одних и отталкивая других, заводил в тупик. Оставался курс бонапартистского лавирования.

Для либерального прикрытия, рассчитанного на концентрацию всех «живых сил», а главным образом все на то же «внешнее употребление», еще в самом начале своего правления Колчак согласился на создание так называемого «Государственного экономического совещания». Политика из сферы его деятельности исключалась. Оно должно было «содействовать правительству в трудах по восстановлению и развитию хозяйственно-экономической жизни государства», конкретнее, имело право: делать правительству представления по экономическим вопросам, обсуждать законопроекты, вносимые различными министерствами и ведомствами, и высказывать свое мнение /228/ Совету министров. Из этого перечня ясно, что никакими законодательными правами даже в экономической области «совещание» не обладало. Порядок формирования, определявший его состав, ставил «совещание» под полный контроль власти. Оно состояло из назначенных и избранных членов. Первые назначались лично «верховным правителем». Это были председатель «совещания» (вначале Федосьев, затем Г. Гинс), ведущие министры и начальник штаба Верховного главнокомандующего. К избираемым относились: 5 представителей от Совета съезда промышленности и торговли, 5 — от кооперативов, 2 — от Союза профессиональных организаций, не более 20 — от земских и городских организаций, по 2 представителя от частных банков, Сельскохозяйственного общества, Общества сибирских инженеров, 1 представитель от Военно-промышленного комитета, 4 представителя от казачьих войск. Представители от «инородцев» утверждались «верховным правителем» по представлению председателя «совещания». То же относилось и к самой большой группе членов «совещания» — земским и городским деятелям [32].

В целом «совещание» представляло собой пустую говорильню, никакого реального значения не имело. Но летом в связи с ухудшением общего положения члены «совещания» зашевелились. Они добились приема у Колчака и вручили ему записку, кое в чем повторявшую тезисы Постникова, Калашникова и др. В ней указывалось, что военная власть узурпировала гражданское управление, и обращалось внимание на «противоречия между заявленными властью демократическими принципами и действительностью». Предлагалось начать подготовку к созыву Учредительного собрания, устранить вмешательство военных властей в дела управления, превратить «совещание» в законодательный орган. По свидетельству Г. Гинса, Колчак молча выслушал депутатов, а в заключение мрачно заявил, что их предложения либо «не новы», либо «неосуществимы». Такая «сдержанность» «верховного правителя» объяснялась обстановкой официального приема. В своем же кругу он был более прям. «Они парламента захотели», — с презрением говорил он о членах «Государственного экономического совещания» и, срываясь в гнев, стуча кулаком по столу, грозился «разогнать этот Совдеп» [33].

По свидетельству Гинса, Колчак вообще «почти не слушал, что ему говорили», «швырял все предметы, которые /229/ были на столе». «Какие теперь преобразования! — в гневе кричал он. — Оставьте меня в покое. Я приду... в Совет министров и заявлю, что никаких преобразований сейчас не будет!» [34] По свидетельству многих, наблюдавших его в то время, он стал угрюмым, недоверчивым и подозрительным. Зачитывался «протоколами сионских мудрецов», постоянно возвращался к ним в своих доверительных беседах. Повсюду ему мерещились масоны; он видел их и в свергнутой Директории, и в собственном окружении, и среди членов союзных миссий [35].

Однако нажим «слева» усиливался. Политические банкроты, еще недавно верившие в то, что только методами жестоких репрессий и насилия можно покончить с революцией, восстановить и укрепить буржуазно-помещичьи порядки, теперь вынуждены были менять тон. С конца августа — начала сентября уже в самом Совете министров и близких к нему кругах начали раздаваться голоса в пользу хотя бы частичной «либерализации» власти, частичного отказа от военного управления в пользу гражданского с привлечением некоторых представителей так называемых оппозиционных сил — правых эсеров, земцев, кооператоров и т. д.

В конце августа состоялось заседание Совета министров с участием Колчака. На нем, как записал Вологодский, впервые и прямо был поставлен вопрос о частичном пересмотре «конституции 18 ноября». Конкретно предлагалось сменить министров, имена которых стали особенно одиозными (Михайлов, Зефиров и др.), назначить хотя бы министрами без портфеля людей из среды «общественности», а главное, превратить «Государственное экономическое совещание» в законодательный орган, который должен избираться, иметь право «возбуждения» законодательных проектов и запросов правительству [36].

Уже из простого перечисления этих пунктов видно, как ничтожны были запросы желавших изменить «конституцию 18 ноября» в «либеральном» направлении. Но и они оказались неприемлемыми для «верховного правителя». Он заявил, что считает «в настоящий момент совершенно недопустимым пересмотр положений о государственном управлении» вообще и несвоевременным преобразование «Государственного экономического совещания» в частности. «Итак, гора родила мышь», — меланхолически констатировал Вологодский, который, как премьер, подвергался усиленной обработке со стороны тех, кто начал /230/ разочаровываться в мессианском характере колчаковской диктатуры. Эта обработка продолжалась весь сентябрь. Особенно усердствовали «бывший народоволец» А. В. Сазонов, который когда-то узрел в Колчаке «русского Вашингтона», левый кадет Л. Кроль, некогда участвовавший в Уфимском совещании, родившем Директорию, А. А. Червен-Водали, посланец екатеринодарского «Национального центра», и некоторые представители проходившей в это время в Омске казачьей конференции. Все они, по словам Вологодского, «очень нервничали, добивались приема у Колчака», чтобы убедить его в необходимости создания «законосовещательного органа», перед которым хотя бы частично был ответствен Совет министров [37]. Известную поддержку им оказывал управляющий делами Совета министров и канцелярии «верховного правителя» умевший держать нос по ветру Г. Гинс.

Поражения на фронте и усиливающийся развал в тылу в какой-то мере, по-видимому, поколебали Колчака. Вприн-ципе он уже высказывался «за», но по-прежнему ссылался на несвоевременность «реформ» из-за тяжелого положения на фронтах. Результатом этих колебаний стала «грамота русскому народу» и письмо на имя Вологодского, которые «верховный» опубликовал в середине сентября 1919 г. Возвещалось о созыве «Государственного земского совещания» и Совету министров предписывалось разработать положение о нем. «Положение» было разработано только к началу ноября. Объявлялось, что «Государственное земское совещание» должно заменить «Государственное экономическое совещание». В соответствии с утвержденным положением в «земское совещание» не могли избираться лица моложе 30 лет, студенты и военнослужащие. В сельской местности выборы предполагались двухстепенные: сначала на волостных сходах избирались уполномоченные, а затем уездные съезды могли послать депутата в «земское совещание». Депутатов от городов и земств избирали городские думы и земские собрания. Строго определенное число депутатов избирали «общественные организации»: Совет съезда торговли и промышленности, Совет всесибирской кооперации, учебные заведения и др.

Помимо депутатов совещания «по выборам» в него должны были войти члены «по назначению», что составляло компетенцию «верховного правителя». Предполагался, таким образом, созыв подобранного властями /231/ «представительного органа», не имеющего никакой законодательной силы. Власть «верховного правителя» в случае созыва «Государственного земского совещания» не ограничивалась ни на йоту. Эта жалкая подачка лишний раз показала, в каком тупике, в каком порочном, безысходном круге оказалась колчаковщина. Тот же Гинс пишет, что «грамотой» и «положением» остались недовольны как «правые», так и «левые». Первые возмущались «этими парламентами», а вторые справедливо считали, что уступка слишком незначительна [38].

И хотя Колчак 8 ноября 1919 г. «повелел» произвести выборы членов «Государственного земского совещания» не позднее 1 января 1920 г., мало кто принял это указание к исполнению. Из многих мест в центр сообщали, что сложившиеся условия не позволяют обеспечить проведение выборов. Уже мало кто обращал внимание на «грамоты» и прожекты новых «совещаний».

Красная Армия подходила к столице «колчакии». «Верховный правитель» выдвинул лозунг защиты Омска во что бы то ни стало. Гинс официально заявил, что город сдан не будет. Газеты за подписью городского головы И. Лепке поместили объявление о назначении на 16 ноября выборов гласных в городскую думу на срок до января... 1923 г. Колчак делал лихорадочные перестановки в командовании. Прикомандированный к его штабу некий «союзный» майор в рапорте по начальству ярко воссоздал атмосферу, царившую в Ставке. «Правитель» одновременно принимал главкома генерала Дитерихса и генерала Сахарова. Дите-рихса он обвинял во всех неудачах, в волнении сломал несколько карандашей, разбил чернильницу. Когда Дите-рихс начал было оправдываться, Колчак стал кричать, «топать ногами». Тут же Дитерихс был отставлен, а «бетонноголовый» Сахаров (по характеристике генерала А. Будберга) назначен главкомом. «Стоя в позе Наполеона», он развивал свой план «неприступной» обороны Омска. Слушая Сахарова, Колчак успокаивался, совершенно забыв о его позорных поражениях в боях под Челябинском и другими городами [39].

Но спасти белый Омск уже никто не мог. Приходилось бросать все и срочно бежать. 10 ноября 1919 г.— почти в годовщину переворота — Совет министров погрузился в эшелон. Хорошо информированный колчаковский журналист Вс. Иванов сообщал впоследствии: чтобы этот министерский поезд своевременно ушел из Омска на Иркутск /232/ (новую столицу «колчакии»), пришлось дать взятку железнодорожному начальству! [40]

Колчак задержался в Омске еще на два дня и оставил его 12 ноября вместе с отходившими частями своих армий. Но уже через несколько дней на станции Тайга он «отделился» от войск, двинувшись в направлении к Иркутску вместе с несколькими эшелонами, в которых находился остававшийся в Омске золотой запас.

Положение «верховного правителя» оказалось крайне тяжелым. Совет министров с середины ноября пребывал в Иркутске; колчаковские войска под командованием Кап-пеля, Войцеховского и А. Пепеляева, с трудом отбиваясь от Красной Армии и партизан, отходили все дальше на восток. А где-то между фронтом и новой столицей — Иркутском двигался поезд «верховного правителя».

Странным образом его финал напоминал конец последнего российского самодержца, правда в более мелком, провинциальном варианте. В обоих случаях судьба распорядилась почти одинаково: как и Николай II, Колчак, покинув Ставку и фронтовые части, оказался оторванным и от правительства, медленно продвигаясь по забитой составами Сибирской магистрали.

Но события повторялись не только своей внешней стороной. Как и тогда, в начале марта 1917 г., в правящих кругах «колчакии» теперь резко активизировалась оппозиция, целью которой было спасти падающий режим путем понуждения его главы к либеральным, «конституционным» уступкам. Как мы уже отмечали, эта тенденция в Омске наметилась еще в августе 1919 г., но тогда военная и политическая ситуация не представлялась Колчаку настолько безысходной, чтобы он поддался нажиму «общественности», представляемой главным образом лидерами «Государственного экономического совещания» и отдельными министрами.

Во второй половине ноября положение резко изменилось. То, что режим идет к своему краху, становилось яснее с каждым днем. Личный престиж «верховного правителя» быстро падал как в кругах его сторонников, так и в среде интервентов — белочехов и антантовских союзников. Колчак, конечно, знал об этом. В бумагах, найденных при его аресте в поезде, находилась вырезка из «Шанхайской газеты» еще от 11 октября 1919 г. Это была статья под названием «Нанятый патриотизм», подписанная псевдонимом В. К. «Господин Колчак,— говорилось в ней,— /233/ иностранным вмешательством произведен из адмиралов в правители России. Это до того перестало быть полишенелевым секретом, что в заинтересованной в русском вопросе иностранной печати, с одной стороны, приводятся данные о стоимости этого «дела», а с другой — соображения о том, не пора ли нанять для него какое-либо другое лицо...» В середине ноября произошел инцидент, который чуть было не привел к разрыву между «верховным правителем» и белочешской верхушкой. Разложение корпуса к этому времени уже зашло далеко. Чешские интернационалисты вели активную пропагандистскую и агитационную работу, в результате которой сотни солдат и офицеров переходили на сторону Красной Армии. Многим становилось ясно, что чехи — всего лишь пешки в антисоветской игре Антанты, и это резко усиливало недовольство союзниками. В одном из номеров рукописного журнала «Качели», издававшегося в корпусе, была помещена карикатура. На берегу Тихого океана стоит дряхлый старик в чехословацкой военной форме. Весь он оброс мхом, на голове растут грибы. Две рыбы высунулись из воды и ведут разговор:

— Скажи, что это за дикарь в культурной Азии?

— Это чешский солдат ждет, когда ему подадут пароход союзники.

Под карикатурой стояла подпись: «1979-ый год». Казалось бы, шутка, но она не вызывала смеха у чешского командования...

Еще в дни падения Омска русское отделение Национального совета за подписью Б. Павлу и В. Гирсы опубликовало меморандум союзным представителям, в котором содержались резкие нападки на колчаковский режим. «Охраняя железную дорогу, — говорилось в нем, — и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которые здесь воцарились. Под защитой чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир...» Национальный совет демонстративно запрашивал союзников, каким образом можно ускорить возвращение чешских войск на родину [41].

Взбешенный Колчак «повелел» прекратить всякие сношения с Павлу и Гирсой «как вставшими на путь политического интриганства и шантажа», потребовать (через Сазонова) от чехословацкого правительства отозвать их из России и заменить другими, «умеющими хотя бы вести себя /234/ прилично». В пространной телеграмме представителям Антанты он обвинял чехов в том, что они чуть ли не с самого начала занимали враждебную позицию по отношению к его власти [42].

С большим трудом удалось уладить конфликт хотя бы внешне. Пепеляев, Сукин и другие буквально бомбардировали из Иркутска поезд «верховного правителя» телеграммами о недопустимости «резких выражений», которые могут «бросить всю массу чехов в объятия наших врагов». В. Пепеляев грозил отставкой. Колчак упорствовал, требуя, чтобы чехи предварительно аннулировали свой «акт» [43].

В конце концов в специальной ноте Гирса разъяснил, что меморандум неправильно понят, что речь шла только о местных властях, но отнюдь не о «верховном правителе» и его правительстве. Колчаку ничего не оставалось, как удовлетвориться таким разъяснением [44].

Но еще до «чешского инцидента» позиция тех, кто выступал за либерализацию режима, значительно укрепилась. Их ряды пополнил не кто иной, как сам... В. Пепеляев, всего лишь год назад бывший чуть ли не главным мотором политики установления «твердой власти», единоличной военной диктатуры, непримиримым врагом каких-либо компромиссов с «демократический контрреволюцией», переворотчиком 18 ноября номер один. Такая смена вех, осуществленная именно им, Пепеляевым, в политическом плане свидетельствовала о глубочайшем кризисе военно-монархической диктатуры, а в субъективном, личном — о конъюнктурной приспособляемости и изворотливости самого В. Пепеляева. Существовали, впрочем, весомые обстоятельства, которые заставляли его форсировать вопрос о перемене политического курса.

Примерно в то самое время, когда начало усиливаться либеральное крыло в колчаковских правящих сферах, значительно активизировали свою деятельность лидеры эсеровских и проэсеровских кругов. В период успехов колчаковщины они практически не проявляли себя, но, когда под ударами Красной Армии власть «верховного правителя» зашаталась, эсеры, меньшевики и другие представители «демократической общественности» в земствах, городских думах, кооперативах оживились. Основными центрами их деятельности стали Иркутск и Владивосток. /235/ В Иркутске в канун падения колчаковского Омска на нелегальном заседании представителей Всесибирского краевого комитета эсеров, Бюро сибирской организации меньшевиков, Центрального комитета объединений трудового крестьянства Сибири и Земского политического бюро был создан так называемый «Политцентр». В опубликованной им декларации колчаковский режим квалифицировался как режим военно-монархической реакции, режим насилия и террора, «перед которым бледнеют кошмары последних десятилетий царизма». Он довел государственную и экономическую жизнь Сибири до полного развала во всех сферах, привел ее к порабощению «иностранными силами», особенно Японией. Но теперь он обанкротился полностью и должен быть заменен новыми силами — властью «революционной демократии», руководящим ядром которой «Политцентр» объявлял себя.

Руководители «Политцентра» заявляли, что в отличие от колчаковской власти они решительно отвергают всякие претензии на «всероссийское правительство», поскольку это ведет лишь к углублению гражданской войны и расширению иностранного вмешательства. Задача «Политцентра» — создание «местной», сибирской власти, которая будет стремиться к прекращению гражданской войны и «установлению договорных отношений с государственно-демократическими образованиями, возникшими на территории России». Замысливалось, таким образом, создание на развалинах колчаковщины некоего буферного «демократического» государства, противостоящего Советской России. В новых условиях эсеры вознамерились вновь реализовать свою обанкротившуюся осенью 1918 г. идею «третьей силы»[45].

В предисловии к сборнику документов «Последние дни колчаковщины» А. Ширямов писал, что «Политцентр был продолжением колчаковщины, вернее, ее заключительной главой»[46]. Такое утверждение верно лишь в определенном, можно сказать, хронологическом смысле. Фактически же «Политцентр» имел антиколчаковскую направленность, планировал восстания и захват власти в ряде городов Сибири, что создавало определенную основу, на которой большевики, руководимые Сибирским бюро ЦК РКП (б), могли контактировать с ним в деле свержения власти Колчака. Это подкреплялось еще и тем, что попытки колча-ковских «либералов» привлечь эсеровские организации и вообще «демократическую общественность» на свою /236/ сторону, создав вариант пепеляевскои керенщины, не увенчались успехом. Эсеры, меньшевики и близкие им «общественные деятели» не спешили блокироваться с «полевевшими» кадетами и монархистами, сознавая, что те уже политические мертвецы, судорожно хватавшие их — пока еще живых. Г. Гинс саркастически писал, что эти люди не понимали того, что они находятся на одном корабле с колчаковцами, и «в ослеплении своем думали, что погибнем только мы»[47].

Во Владивостоке ядро возрожающейся «демократической контрреволюции» составили те недобитые Колчаком эсеры, которые летом и осенью 1918 г. группировались в Сибирской областной думе и вокруг Временного правительства автономной Сибири, возглавлявшегося П. Я- Дербером. Самого «маленького Пети» во Владивостоке уже давно не было: он находился в семипалатинской тюрьме. Но некоторые его министры (Краковецкий, Моравский и др.), а также бывший председатель областной думы, «первый гражданин Сибири» Якушев находились здесь. С ними было связано так называемое Центральное бюро военных организаций Сибири, о политической программе которого можно судить по изданным им листовкам «Братья солдаты», «Братья солдаты и офицеры», «Братья чехосло-ваки». В них клеймилась колчаковская власть, свергнувшая «законно избранную Директорию» и убившая членов Учредительного собрания. Говорилось о необходимости созыва сибирского Учредительного собрания для создания «демократической федеративной России». Бюро заявляло, что оно войдет в переговоры с большевиками о прекращении гражданской войны, но, если они не согласятся на предложенные условия, тогда борьба с ними будет продолжаться до конца [48].

Колчаковская контрразведка была хорошо осведомлена о деятельности этих организаций. В докладах начальника контрразведки при штабе верховного главнокомандующего, датированных сентябрем— ноябрем 1919 г., отмечалось, что во Владивосток (так же, как и в Иркутск) «прибывают лица времен Керенского и Дербера», связанные с руководителями эмигрантских эсеровских центров в Западной Европе (в частности, с Керенским, Черновым, Авксентьевым и др.), устанавливающие контакты с чешскими и союзническими представителями, особенно американцами.

Последнее не должно удивлять. Поддержав в свое

/237/ время колчаковскую диктатуру, интервенты теперь исподволь прощупывали те силы, на которые можно было бы переориентироваться в случае быстрого краха режима «верховного правителя». Американский генерал В. Гревс прямо писал, что к концу 1919 г. «Колчак уже не мог больше идти в счет при оценке положения в Сибири»[49]. И хотя в своей книге он отрицает поддержку эсеров союзниками, но контрразведывательные данные показывают, что американцы и японцы тайно субсидировали правых эсеров.

Короче говоря, приближавшийся крах кадетско-монархической контрреволюции (колчаковщины) гальванизировал вторую «демократическую контрреволюцию». Первая «демократическая контрреволюция» (лето — осень 1918 г.) открыла боевой фронт против Советской власти, эта — вторая — уже не была способна на столь крупную акцию и рассчитывала на то, что сумеет отгородиться от Советской России границей по Ангаре.

В августе 1919 г. во Владивосток прибыл неудавшийся кандидат в сибирские наполеоны Р. Гайда. Еще так недавно помогавший Колчаку прийти к власти, теперь он рассорился с ним. Причины были разные, но главным образом военные неудачи. Доходило даже до взаимных оскорблений, и, если верить М. Жаннену, Гайда даже требовал от Колчака... удовлетворения. Дело кончилось отставкой Гайды, но он не желал уходить в тень. Авантюрист остался авантюристом. Однако теперь, «разочаровавшись в реакции», он решил сделать ставку на «демократические элементы». Еще по пути на Дальний Восток у него состоялась тайная встреча с видным сибирским эсером Е. Колосовым. На перегоне между Николаевском и Тайгой Колосов незаметно вошел и так же незаметно через некоторое время вышел из вагона Гайды. О чем они говорили, ни Колосов, ни Гайда в своих воспоминаниях не сообщают, но догадаться все же можно по событиям, развернувшимся позднее.

19 сентября начальник Приморского областного управления государственной охраны полковник Немысский в секретной докладной записке управляющему Приморской областью сообщал, что 9 сентября в здании городской думы состоялось «тайное совещание», на котором присутствовали Гайда, бывший министр Старынкевич и др.: «обсуждался вопрос о государственном перевороте и проведении к власти правых эсеров». Срок выступления примерно через 2— 3 недели при поддержке чехов, которые /238/ в свою очередь якобы заручились поддержкой американцев [50].

Почему эсеры установили связь с таким человеком, как Гайда,— белобандитом, бывшим правой рукой Колчака? Колосов писал позднее, что многие резко порицали его за альянс с Гайдой. Но ведь Гайда, оправдывался Колосов, еще имел «крупное имя» в армии и у союзников. Привлечь его на свою сторону и тем самым получить «авторитетный доступ» в офицерско-генеральскую среду казалось эсерам весьма соблазнительным[ 51. ]Однако это не все. Член гай-довской организации Б. Солодовников указывает на другую, не менее важную причину. Для эсеров Гайда был как бы «громоотводом от подозрений в большевизме со стороны союзников»[52].

Обосновавшись на владивостокском вокзале в собственном поезде, Гайда превратил его в штаб готовившегося выступления. Здесь, по сведениям контрразведки, проходили совещания заговорщиков, среди которых были Якушев, Краковецкий, Моравский, чешский генерал Чечек и др. Якушев и Гайда поддерживали связь с находившимся в Японии Болдыревым, некогда главкомом, членом Директории, и с Д. Хорватом, в свое время метившим в «верховные правители», а летом 1919 г. смещенным даже с поста «верховного уполномоченного на Дальнем Востоке» (этотпост вообще упразднялся)[53]. Группировались все обиженные и обойденные.

По сообщениям Русского телеграфного агентства (РТА), Гайда вел себя во Владивостоке «рекламно». В начале ноября он принял корреспондента газеты «Эхо», которому «прозрачно намекнул», что у него в поезде готовится создание нового правительства, в связи с чем ожидается прибытие «новых лиц».

События, вероятно, были ускорены уже известным нам чехословацким меморандумом, опубликованным 16 ноября и содержавшим резкие обвинения колчаковскому режиму. «Гайдо-эсеры», по-видимому, решили, что их час пробил.

Но готовился и штаб колчаковского «наместника», командующего Приамурским округом генерала Розанова. С утра 16 числа по его распоряжению город стал принимать вид военного лагеря. Кое-где уже шла стрельба. Утром 17 ноября вездесущее РТА направило в поезд Гайды двух своих сотрудников. Они явились туда в тот момент, когда там происходило заседание членов только что созданного комитета по созыву Земского собора. В интервью /239/ корреспондентам Якушев заявил, что он и его друзья считают «переворот законченным», так как, по их сведениям, настроение войск генерала Розанова «подавленное», многие части переходят на сторону повстанцев. Что касается союзников, то они якобы вполне лояльны и обещали придерживаться нейтралитета. Поэтому, спесиво говорил Якушев, «мы снимаемся с поезда, едем в город, займем все учреждения и выпустим заявление об образовании Временного народного правительства Сибири».

Действительно, в городе появились напечатанные на гектографе листовки с якушевским указом. В нем сообщалось, что власть Колчака свергнута и до созыва всесибир-ского Земского собора она переходит в руки «Временного народного управления Сибири» в составе Якушева, Кра-ковецкого, Моравского. Главкомом объявлялся Гайда [54].

Тут же, у поезда, шла запись в его «армию». Записывались в основном военнопленные, кое-кто из чехов, дезертиры, деклассированные элементы. Втянутой оказалась и незначительная часть рабочих (главным образом портовых и железнодорожных грузчиков), дезориентированная прокламациями гайдовцев. Всего набрали примерно 1,5 тыс. человек. В два часа дня 17 ноября с поезда раздались шесть выстрелов — сигнал к вооруженному выступлению. Повстанцы бросились в город. В порту они захватили пароход «Печенег» и катер «Богатырь», которые присоединились к восстанию. Остановился трамвай, закрылись магазины. Кое-где начались грабежи.

Но бодрое якушевское заявление на поверку оказалось блефом. Правительственные войска не только не переходили на сторону мятежников, но открыли по ним огонь с суши и с моря. Союзники фактически присоединились к ним. В исторической литературе иногда высказывалась мысль, будто их позиция объяснялась тем, что в выступление втянулись рабочие, выдвинувшие лозунг восстановления Советской власти [55]. Но, по всей вероятности, интервенты скорее поняли, что никаких шансов на успех у Гайды и примкнувших к нему эсеровских вождей нет. Позднее сам Гайда признал, что, хотя ему удалось навербовать полторы тысячи «бойцов», ядро его «армии» составила примерно сотня человек, 90 из которых являлись его личными кон-войцами. Союзная агентура, по-видимому, правильно оценила возможности мятежников.

Оцепив кварталы, примыкающие к району восстания, колчаковские и иностранные войска начали сжимать кольцо /240/ окружения. С союзных кораблей мощные прожектора освещали им путь, а с русских судов вели артобстрел. «Главком» Гайда бежал на «Печенег» и попытался организовать контрнаступление вдоль набережной. Однако к утру 18 ноября все было кончено. Захваченного Гайду (в момент пленения он отстреливался, ранил двух офицеров) вели по улицам в штаб Розанова в шинели без погон, и у него, по словам корреспондента РТА, был «унылый вид»[56] . Под нажимом чехов колчаковские власти не решились арестовать Гайду. С него взяли подписку о выезде из России, и уже в начале декабря кандидат в сибирские наполеоны оказался в Шанхае. В интервью газете «Чайна пресс» он поносил власть Колчака как реакционную, а союзников — как пособников «черной монархии». Но эти заявления уже мало кого интересовали. Битая карта не могла быть возвращена в антисоветскую колоду.

Иркутск, где также планировалось эсеровское антиколчаковское выступление, не поддержал гайдо-эсеровскую владивостокскую авантюру. В Иркутск в эти дни ожидалось прибытие колчаковского правительства, бежавшего из Омска, и военные власти еще в ночь на 12 ноября провели здесь обыски и аресты ряда местных эсеровских лидеров и представителей «демократии». Правда, после протеста чехов часть из них выпустили [57]. С другой стороны, «Политцентр» еще не успел полностью сконструи-роваться. 18 ноября, в тот самый день, когда «унылый» Гайда брел под конвоем в штаб генерала Розанова, премьер Вологодский и другие министры прибыли в последнюю колчаковскую столицу — Иркутск.

Хотя гайдо-эсеровская авантюра во Владивостоке провалилась, сторонники пепеляевского крыла колчаковщины не могли не сделать выводов. Нужно было торопиться: эсеровские элементы в новой столице — Иркутске — все выше поднимали голову, «Политцентр» уже функционировал. С присущей ему напористостью В. Пепеляев предпринял попытку «сомкнуть» «общественные элементы» с рушащейся под ударами Красной Армии колчаковщиной, влить в нее «демократические силы» и в таком обновленном виде сохранить для продолжения борьбы с Советской властью. Как министр внутренних дел Пепеляев собирал представителей иркутских «общественных организаций» к губернатору Яковлеву и там «за чашкой чая» предлагал /241/ им министерские портфели. «Представители» пили чай, слушали Пепеляева, но в заключение заявляли, что составить новый кабинет вообще-то можно, однако «в этом кабинете Пепеляеву места нет». Они довольно резко критиковали колчаковское правительство за «прошлые ошибки», а отдельных министров (например, Зефирова, Михайлова и др.) обвиняли в коррупции, спекулятивных махинациях и т. п.[58]

Однако Пепеляев был не из тех, кто быстро отступает. Белоэмигрантский историк С. П. Мельгунов, описывая этот финальный этап пепеляевщины, утверждал, что Колчак, собственно, и не противодействовал «либеральным» проектам Пепеляева. Но детальный анализ переговоров «верховного правителя» с Пепеляевым, Вологодским, Гинсом и другими по прямому проводу раскрывает ту напряженную внутреннюю борьбу, которая развернулась в верхних эшелонах колчаковской власти в канун ее полного крушения. Эти документы показывают, что Колчак стремился сохранить диктаторский режим и медленно, со скрипом поддавался «конституционному» давлению В. Пепеляева. Было ли это следствием одного только «упрямства», или он понимал то, о чем говорил А. Токвиль: самый опасный момент для дурного режима, когда этот режим хочет исправиться...

19 или 20 ноября Гинс направил в поезд «верховного правителя» чрезвычайную телеграмму. В ней он рисовал угрожающую политическую обстановку, вызванную поражениями на фронте, дороговизной, продовольственным кризисом и т. п. Далее Гинс указывал на «растерянность» союзников, в особенности чехов, которые, по его словам, уже склонны считать, что «власть не сумеет сдержать анархию и остановить напор большевиков». В этих обстоятельствах Гинс советовал по крайней мере осуществить смену главы правительства. В качестве нового премьера он называл В. Пепеляева, а Вологодского предлагал «списать» в председатели комиссии по выборам нового Учредительного собрания, о существовании которой большинство уже давно забыло [59].

Эти предложения были заранее обговорены в Иркутске как с Пепеляевым, так и с Вологодским. Последний вступил в дело сразу после Гинса. По-видимому, 20 ноября он направил телеграмму «по линии движения поезда верховного правителя, вплоть до Барабинска». В ней констатировалось, что все призывы и обращения существующей /242/ власти «встречаются холодом и безразличием». Вологодский предлагал «обновление власти», но шел уже дальше Гинса: требуется привлечение в Совет министров «свежих сил», устранение непопулярных лиц и замена их деятелями, «объединение которых в кабинете знаменовало бы согласованность общественных сил». В связи с этим Вологодский выражал полную готовность уступить свой пост другому лицу [60].

Что речь шла не только о замене одних лиц другими, а о связанной с этим переменой политического курса, свидетельствует разговор по прямому проводу, состоявшийся между Вологодским и Колчаком на другой день, 21 ноября. Вологодский с несвойственной ему решительностью говорил «верховному правителю» о произволе, «царящем во всех областях жизни», о бессилии правительства «положить конец своеволию военных начальников», об ужасном экономическом кризисе и приближении голода. «Авторитет правительства, а также Ваш личный,— говорил Вологодский,— падает с каждым часом». Но главное, на что он упирал, была позиция чехов: бесправие и произвол «отталкивают чехов», которые видят теперь выход на пути «действительно демократического переустройства правительства». Поэтому нужно немедленно создать новый кабинет, опирающийся на «общественные круги», и поручить его главе разработать конкретную политическую программу. «Я лично,— передавал Вологодский,— чувствую слабость и готов уступить свое место волевому и активному лицу» [61]. Ясно было, что речь идет о В. Пепеляеве.

На другом конце провода, в поезде, стоявшем в Ново-николаевске, Колчак уже без особого удивления читал эту телеграфную ленту. Но его ответ свидетельствует о намерении уклониться от того пути, который предлагали Гинс и Вологодский. Соглашаясь назначить Пепеляева главой «солидарного кабинета», он в то же время заявил Вологодскому, что для «согласования работы военного командования и Совмина» решил реконструировать свою «звездную палату» — «совет верховного правителя». Теперь он будет называться «верховным совещанием» при «верховном правителе» и состав его будет несколько расширен: туда войдут главком, военный министр, министры внутренних и иностранных дел, министры сообщений, финансов и снабжения [62].

Хотя Колчак несколько позднее старался уверить /243/ Пепеляева и других в том, что такой сугубо совещательный орган не составит никакой конкуренции Совету министров, было очевидно, что создание его преследует цель сосредоточения еще большей власти в руках «верховного правителя» в обход либеральным маневрам некоторых министров.

Только после получения через Вологодского согласия Колчака на назначение Пепеляева на сцену выступил он сам. 22 ноября состоялся его разговор по прямому проводу с Колчаком. Он заслуживает, чтобы из него были приведены более обширные выдержки. Разговор начался предложением Колчака Пепеляеву занять пост премьера. Пепеляев, по-видимому, вознамерился взять решительный тон. Дело не в личных переменах, заявил он «верховному правителю», это было бы «опасным самообманом», так как внешние перемены не помогут. Тут же он изложил «внутренние перемены», которые, по его мнению, могут помочь: «верховный правитель» управляет через назначенных им министров; отказ от исключительно военной системы управления, решительное вступление на «путь законности и борьбы с произволом»; расширение прав «государственного земского собрания» (речь шла о «совещании», возвещенном Колчаком еще грамотой 16 сентября), но обмолвка Пепеляева была, может быть, и не случайна. Чуть позднее он поставит вопрос о созыве «земского собора», «сближении с чехами» (этот пункт имел в виду чешский меморандум и реакцию Колчака на него). По мнению Пепеляева, все эти меры позволят обновленной власти осуществить «проникновение в народ, сближение с оппозицией, объединение здоровых сил страны».

Суммируя пункты пепеляевской программы, можно сказать, что она преследовала цель создания своего рода «министерства доверия» или, скорее, «ответственного министерства», так же как это делала либеральная оппозиция в канун крушения царизма. Колчак сразу уловил эту суть пепеляевских условий. О каком расширении прав «земского совещания» и о каком сближении с чехами идет речь — спрашивал он. Чехи сами не хотят никакого сближения, о чем свидетельствует их меморандум, а «земского совещания» вообще еще нет. Только после выборов, когда определится его «характер и состав», можно будет вернуться к этому вопросу, но отнюдь не теперь. Вместо «сближения с чехами», говорил далее Колчак, «я бы поставил вопрос о сближении с Японией, которая одна в /244/ состоянии помочь нам реальной силой по охране железной дороги...».

Из ответа Колчака следует, что он не склонен был менять внутриполитический курс, зато скорректировать внешнеполитическую линию был готов. Придя к власти как англофил, он теперь пришел к японофильству, т. е. к тому, из-за чего когда-то расходился с Хорватом и Семеновым. Колчак отстаивал диктаторскую власть, все еще рассчитывая на армию и интервентов. На другом конце провода Пепеляев, по-видимому, пришел к заключению, что «верховный» еще не созрел для уступок в полном объеме и, явно не желая рисковать постом премьера, осторожно дал задний ход. Что касается расширения прав «государственного земского совещания», разъяснил он, то хотя и имеется в виду превращение его в законодательный орган, но отнюдь «не в первую очередь», а когда-то впоследствии.

Разговор закончился уверением Пепеляева в том, что его жизнь — в полном распоряжении «верховного правителя»[63]. 23 ноября в Новониколаевске Колчак подписал рескрипт о назначении В. Пепеляева председателем Совета министров. Но в нем он ни словом не обмолвился о каком-либо изменении внутриполитического курса нового кабинета.

Эра Вологодского закончилась. Он сыграл свою роль фигуры, прикрывавшей переход контрреволюции от «демократического» этапа к этапу военно-монархической диктатуры. Теперь заканчивался и этот этап и, казалось, начинался третий, который должен был, по крайней мере по замыслу Пепеляева, хотя бы в некоторых чертах возродить «демократическую контрреволюцию» и ее блок с контрреволюцией буржуазно-помещичьей. Для такой, обратной, трансформации Вологодский уже не годился. «Старое знамя» выбрасывали на свалку. Если верить Вологодскому, он почувствовал облегчение от того, что ушел и смог наконец свободно разгуливать по Иркутску «в костюме пролетарствующего интеллигента: короткая куртка и скромная шапочка...» [64].

Между тем уклончивость и непоследовательность Колчака, с одной стороны, и нежелание «демократической общественности» поддержать падающую колчаковщину по «либеральному», пепеляевскому рецепту — с другой, понудили В. Пепеляева решиться на новый шаг, прибегнуть /245/ к новому плану. На этот раз он был непосредственно связан с братом — генералом А. Пепеляевым. У того имелось немало причин быть недовольным Колчаком.

Как мы знаем, перед падением Омска Колчак назначил главкомом генерала Сахарова, на что, по некоторым данным, рассчитывал А. Пепеляев. Но этого мало. Новый главком, перетасовывая разбитые войска, вознамерился переформировать 1-ю Сибирскую армию Пепеляева в «неотдельный корпус» в составе 2-й армии генерала Войцехов-ского. В ответ уязвленный Пепеляев угрожал даже бунтом своей армии, отведенной в район Томска. Его отношения с Сахаровым становились все более напряженными. Позднее Сахаров утверждал, что Анатолий Пепеляев «попался в сети эсеров», даже «тайно состоял в партии» (эсеров) [65]. Хотя это утверждение было, конечно, продиктовано эмигрантскими счетами, оппозиционность А. Пепеляева в последний период колчаковщины не вызывает сомнений. Сказалось, несомненно, и «либеральное» влияние брата. В дневнике В. Пепеляева за июль— октябрь 1919 г. есть короткие записи, свидетельствующие о том, что уже тогда братья вели речь о «земском соборе»[66].

В конце ноября Виктор Пепеляев, не добившись уступок со стороны Колчака в ходе длительных телеграфных переговоров, решил лично выехать к нему. Но в канун отъезда из Иркутска он связался по прямому проводу с находившимся в Томске братом. У генерала не оказалось «министерского шифра», и братья говорили крайне осторожно, прибегая к намекам, которые понимали только они. Тем не менее из сохранившихся текстов этих переговоров можно предположить, что еще до сдачи Омска Пепеляевы обсуждали варианты каких-то решительных действий в подходящий, по их оценке, момент.

А. Пепеляев, узнав, что Виктор, только что ставший премьером, направляется к Колчаку, убедительно просил его заехать в Томск; «это необходимо для дела», поскольку «настроение у всех таково, что не нужно терять ни минуты и спасать положение». Суть «дела» он не изложил. 26 ноября, за два дня до отъезда из Иркутска, В. Пепеляев в новом разговоре с генералом просил хоть намеком указать, какая часть их «омского разговора является центром тяжести»[67].

Содержание ответа А. Пепеляева настолько туманно, что сказать что-либо определенное, к сожалению, невозможно. Неизвестно также, о чем говорили братья при /246/ встрече в Томске. Однако то, что последовало через несколько дней, в начале декабря, все же дает определенное основание сделать вывод о подготовке братьями Пепеляевыми своего рода дворцового переворота с целью устранения Колчака.

О том, что произошло во время встречи Виктора Пепеляева с «верховным правителем» (после встречи с А. Пепеляевым), мы можем судить по его телеграмме, посланной 10 декабря со станции Тайга в Иркутск своему заместителю Третьякову. Пепеляев сообщал, что он нашел здесь состояние полного развала: армия беспорядочно отходит, тыл «сжимается» восстаниями, транспорт нарушен, растет недовольство в среде офицерства и т. д. И несмотря на все это, нет никаких признаков «готовности к реформам», напротив, «полное отсутствие плана военного и политического»[68].

Когда, сообщал В. Пепеляев Третьякову, он поставил перед Колчаком вопрос о созыве земского собора (не «государственного земского совещания» с расширенными правами, как это предполагалось ранее, а нового «представительного органа» — земского собора) и заявил, что это «ультимативно развито 1-й армией» (т. е. армией А. Пепеляева), Колчак даже заговорил об отречении в пользу Деникина. Все убеждения в необходимости созыва земского собора оказались безрезультатными.

И все же, говоря Третьякову об отсутствии в Ставке каких-либо планов, В. Пепеляев был прав только наполовину. Политических планов в Ставке действительно не имелось, но не потому, что их никто не мог предложить. Просто Колчак и его окружение искали спасения не в политических, а в военных решениях.

Генерал Сахаров позднее писал, что как раз в канун назначения Пепеляева премьером в Новониколаевске у Колчака состоялось несколько совещаний. На утверждение были представлены два плана. Согласно первому, предполагалось сконцентрировать отходившие войска в районе Новониколаевск — Томск — Тайга «с опорой на атамана Семенова и при поддержке японцев». Для прочного обеспечения тыла чехословаки должны были «убраться из Сибири», а любые проявления оппозиции режиму подлежали «ликвидации на корню». Весной 1920 г. активные боевые действия должны были возобновиться. Второй план намечал уход остатков армии на юг, в район Барнаул— Бийск, на соединение с атаманами Дутовым и

/247/ Анненковым, с тем чтобы, базируясь на Монголию и Китай, с началом 1920 г. «начать борьбу заново». Сахаров утверждает, что Колчак склонялся к принятию первого плана [69]. Но его беспочвенность и авантюризм были очевидны, в том числе, конечно, и для В. Пепеляева. И братья, по-видимому, решились.

8 декабря на станцию Тайга, где стояли поезда Сахарова и Колчака, подошли бронепоезд, егерская бригада 1-й Сибирской армии (А. Пепеляева) и личный конвой генерала. На другой день егеря окружили поезд Сахарова, выкатили на открытую позицию батарею. Сахаровский конвой приготовился было пустить в ход винтовки и гранаты, но комендант сахаровского поезда сумел предотвратить столкновение. Тем не менее Сахаров со всем штабом был арестован. Пепеляевы предъявили ему обвинение в преступной сдаче Омска. Правда, вскоре после прибытия на станцию Тайга нового главнокомандующего генерала Каппеля он был освобожден до официального расследования его дела. В письме к Колчаку Сахаров, на наш взгляд, правильно расценил, что его арест был связан с реализацией политических планов братьев Пепеляевых [70]. Бывший корниловец Сахаров принадлежал к наиболее реакционным, откровенно черносотенным кругам колчаковского генералитета, и его устранение, вероятно, составляло часть «либеральных» планов В. Пепеляева.

Но устранением Сахарова дело не кончилось. В тот же день со станции Тайга братья направили Колчаку (его поезд уже находился на станции Судженка) телеграмму, в которой «в последний раз» предлагали ему издать акт о созыве «Сибирского земского собора» и сформировании правительства (проект такого акта прилагался к телеграмме). А дальше Пепеляевы переходили на напыщенный, но суровый язык ультиматума: «Мы ждем до 24 часов 9 декабря... Время не ждет, и мы говорим Вам теперь, что во имя родины мы решились на все. Нас рассудит бог и народ» [71].

Телеграмма настолько потрясла начальника канцелярии Колчака генерала Мартьянова, что он немедленно вызвал В. Пепеляева к прямому проводу.

Как прикажете понимать Вашу телеграмму? — запрашивал Мартьянов.— Как ультиматум или как представление главы кабинета, а также, что означают Ваши слова: «Во имя родины вы решились на все и вас рассудит бог и народ?» /248/

— Я отвечу через некоторое время,— последовал ответ В. Пепеляева.

По-видимому, что-то удержало его от решительного шага. Лишь через некоторое время Мартьянову было сообщено: «Нашу телеграмму нужно понимать как последнюю попытку спасти верховного правителя помимо его воли(?!)... Больше ничего не могу сказать»[72].

Совершенно очевидно, что Пепеляевы дали отбой. О причинах можно высказать лишь более или менее обоснованное предположение. Если «братья-разбойники», как их звали в Сибири, действительно планировали переворот, то их расчет, очевидно, делался на части 1-й Сибирской армии А. Пепеляева, отведенные, как уже отмечалось, в район Томск— Тайга— Ачинск. Но если на станции в Томске они еще действовали по приказу Пепеляева (арест Сахарова), то положиться на пепеляевские и другие войска в целом было уже рискованно: фактически они находились в состоянии разложения. Одно за другим следовали спорадические солдатские и офицерские восстания и выступления в Новониколаевске, Томске, Ачинске, Красноярске и других местах [73]. И хотя пока еще они кое-как подавлялись, переворот вряд ли мог спасти положение. Пепеляевы, видимо, учитывали это.

10 декабря, т. е. на другой день после ареста Сахарова и ультиматума Колчаку, В. Пепеляев в упомянутой телеграмме Третьякову ничего не сообщал о драматических событиях 9 декабр.я на станции Тайга. По всему видно, что он вернулся на «легальный путь». «Я пришел к окончательному выводу,— говорил он,— что необходим крупный политический шаг, который остановил бы сползание в пропасть по инерции». В чем же должен был заключаться этот «крупный шаг»? Прежде всего обращает на себя внимание позиция Пепеляева по отношению к «верховному правителю», вернее, к самой идее «верховного правления». Она, по мнению Пепеляева, по-прежнему необходима «для объединения всех частей России». Ничего не говоря о Колчаке лично, он вместе с тем заявил Третьякову, что «местопребыванием его («верховного правителя») может быть юг России»[74].

Важно отметить, что этот план Пепеляева не был его собственным изобретением, а скорее всего отражал тенденцию, намечавшуюся в союзнических кругах и среди белогвардейского представительства за границей к концу 1919 г. Об этом, в частности, свидетельствует секретное /249/ письмо военного представителя «верховного правителя» при союзных правительствах генерала Щербачева, направленное А. И. Деникину в Екатеринодар буквально в те же дни, когда Пепеляев готовился к своему «крупному политическому шагу». Указывая на падение «авторитета Сибирского правительства», особенно после потери Омска, Щербачев писал: «Надо учитывать... возможность наступления момента, когда в интересах дела может потребоваться перенесение верховной власти на юг». По его мнению, это может произойти двумя путями: либо Колчак переедет на юг, либо он передаст власть Деникину [75]. Можно, таким образом, предположить, что «план» Пепеляева учитывал и меняющуюся позицию союзников. Но если Щербачев уже писал о возможном уходе Колчака, то Пепеляев не пошел столь далеко.

А через день, утром 12 декабря, в шифровке Колчаку В. Пепеляев уже заверял его в своей полной лояльности. «Конец моей телеграммы,— уверял он,— мог быть понят неверно, если забыть основную идею моей деятельности, в силу которой я ни теперь, ни когда-либо ничего не предприму против носителя верховной власти...» [76]

Новый пепеляевский переворот не состоялся. Фактически он был попросту сметен тотальным развалом колчаковщины, вызванным сокрушительными ударами наступавших с запада советских войск. Год назад, 18 ноября 1918 г., верхушечный переворот, подготовленный В. Пепе-ляевым и другими в Омске, оказался удачным в обстановке общего торжества реакции. Теперь, когда политическая ситуация определялась на полях сражений, когда широчайшие массы поднялись против военно-монархического режима, закулисные махинации его «спасителей» напоминали не более чем мышиную возню. Все это безнадежно запоздало.

Так»и не решившись на переворот, Пепеляев тем не менее не отказался от идеи созыва земского собора как средства сплочения широких антибольшевистских сил. Сохранились блокнотные наброски В. Пепеляева, по-видимому, для проектируемого им манифеста с извещением об изменении политического лица колчаковщины. «Правительство,— писал В. Пепеляев,— будет стремиться стать доступным для самого народа и требовать от своих представителей на местах способности понимать народ, быть ему близким. Будет сделано все возможное для сближения с оппозицией и объединения всех способных к созиданию /250/ сил» [77]. Вот каким языком заговорил теперь вчерашний поборник безжалостной военной диктатуры!

В упоминавшейся телеграмме Третьякову, отправленной в Иркутск 10 декабря, говорилось, что, в случае если Колчак откажется от созыва земского собора, он, Пепеля-ев, не сможет оставаться председателем Совета министров. Посему он ходатайствовал «о скорейшем... обсуждении и представлении Совмина верховному правителю по этому вопросу» [78].

Но Совет министров колебался. Единственное, на что он решился в отсутствие Пепеляева,— это на принятие постановления о некоторых изменениях в положении о «Государственном земском совещании», утвержденном, как мы знаем, еще в начале ноября. Новое положение несколько увеличивало число возможных членов «совещания» от сельского населения и «демократических организаций» (в частности, профсоюзов), но вместе с тем четко определяло, что «совещание» создается для «предварительной разработки и обсуждения законодательных предположений, восходящих на утверждение верховного правителя» [79].

В конце декабря колчаковское правительство, сидевшее в Иркутске, фактически признало провал «левого», пепеляевского курса. В «Правительственном вестнике» 27 декабря 1919 г. было опубликовано «Обращение к населению Иркутска», в котором правительство слезно жаловалось: оно покончило с «ошибками, допущенными омской властью», пригласило к «государственной работе» все «круги общественности», подготовило созыв «расширенного» Государственного совещания — и что же? Никто не откликнулся на эти шаги, продолжается «смута». Правительство предупреждало, что далее терпеть не будет, потребует подчинения, и угрожало «сильными войсками», которые идут на помощь ему с востока.

Если В. Пепеляев лихорадочно пытался спасти «белое дело» в Сибири политическими средствами, переведя его на путь либерализации, то правые элементы колчаковщины упорно искали спасения в новых военных авантюрах. Мы уже знаем, что сразу после падения Омска они предлагали Колчаку решительно отбросить всякие «парламентские» проекты, отвести пока еще надежные части в глубокий тыл, переформировать их, пополнив добровольцами из числа главным образом имущих классов. Одним из /251/ инициаторов такого «добровольческого движения» был некий «философ» Д. В. Болдырев (редактор газеты «Русское дело»), в своей черносотенной экзальтации дошедший до полубредовых проповедей с церковных амвонов. Одетый в стихарь, «библейским гласом» призывал он верующих выступить против «силы диавольской» — большевизма — с крестом и винтовкой в руках. Он уверял, что не пройдет и двух недель, как встанут на защиту «новые силы, силы святого креста». Потом идея создания «дружин святого креста» дополнилась идеей формирования «дружин зеленого знамени пророка» [80].

Бывший начальник штаба генерал Д. Лебедев, находившийся, по его словам, «в самой толще армии и населения», в начале декабря 1919 г. обратился к Колчаку с письмом, в котором требовал во что бы то ни стало «сберечь кадры», сконцентрировать в районе пребывания «верховного правителя» надежную вооруженную силу, выждать время и затем возобновить борьбу [81].

Колчак почти до конца верил в реальность «добровольческого движения» во имя спасения его власти. Но на призыв «философа» Болдырева и ему подобных фанатиков мало кто откликался. Последней надеждой казался засевший в Чите атаман Г. Семенов, тот самый, который когда-то не желал признавать Колчака в роли «верховного правителя». Теперь предлагалось принять его требование о передаче ему всей власти к востоку от Байкала. Как свидетельствует Г. Гинс, даже часть сибирских кадетов поддерживала этот план «семеновской диктатуры». Пока Пепеляев «уламывал» Колчака, склоняя к идее земского собора, его заместитель Третьяков направился в Читу для переговоров с Семеновым. В 20-х числах декабря Колчак сделал свой выбор: назначил монархиста-черносотенца, японского ставленника атамана Г. Семенова главнокомандующим вооруженными силами на Дальнем Востоке. Гинс пишет, что это был откровенный удар по «левому» (т. е. пепеляевскому) курсу на так называемую либерализацию режима.

Но практически Колчак уже утратил какое-либо влияние на ход событий. Сибирская магистраль — единственный путь, по которому в хаосе и неразберихе откатывались на' восток разбитые колчаковские войска,— находилась под контролем белочехов, а фактическим распорядителем на ней являлся главком союзными войсками в Сибири генерал М. Жаннен. Он и устанавливал «порядок» /252/ эвакуации воинских частей. Преимущество получали интервенты; русским белогвардейцам отводились худшие вагоны, поезда с ними отправлялись во вторую очередь, подолгу задерживались. Некий полковник Д. А. Малиновский, служивший в походном штабе Колчака и бежавший из его поезда в Иркутске спустя несколько часов после ареста «верховного правителя», оставил любопытные воспоминания, ярко рисующие последние дни колчаковской власти. Драматизм ситуации подчас переходил в фарс, что вообще характерно для финалов антинародных диктаторских режимов.

Как писал Д. А. Малиновский в газете «Новая русская жизнь» (Гельсингфорс) 26— 28 ноября 1920 г., вначале поезд Колчака состоял из восьми эшелонов. В одном из них размещался золотой запас примерно 30 тыс. пудов золота. В эшелонах находилось более 1 тыс. человек, в том числе личный конвой Колчака. Так поезд двигался до Красноярска. Здесь под давлением чехов его пришлось сократить до трех эшелонов; продвигался он на восток с большими остановками. Возмущенные генералы Каппель и Войцеховский требовали беспрепятственного пропуска поезда. Войцеховский угрожал даже, что пробьет путь силой. Но чехи, по свидетельству Малиновского, отобрали для своих нужд поезд у самого Каппеля. В ответ он вызвал чешского командующего генерала Я- Сыровы на дуэль. Конфликт уладил Жаннен, заявивший, что запрещает дуэли. Сам же Сыровы ответил на перчатку, брошенную ему Каппелем, площадной бранью «по адресу адмирала, генералов и армии». Дело, однако, было не в этой пошлой генеральской перебранке. Гораздо хуже было то, что после ухода поезда Колчака из Красноярска командир стоявшего там 1-го Сибирского корпуса генерал Зиневич выпустил манифест с требованием все того же «земского собора». В противном случае он угрожал решительными действиями. В результате сложилось положение, при котором Колчак оказался отрезанным от своих отступавших войск. Ему оставалось одно — спешить в Иркутск, где находился Совет министров. Но в Нижнеудинске поезд «верховного правителя» застрял почти на две недели.

Между тем колчаковский Иркутск явно доживал последние дни. Вся надежда была на Читу, откуда должны были прибыть семеновские, а может быть, и японские войска. 21 декабря вспыхнуло восстание в Черемхове, а 24-го уже в предместье Иркутска — Глазкове. Колчаковские /253/ министры и выделенная ими так называемая «тро-ектория» (Червен-Водали, Ханжин и управляющий министерством путей сообщения Ларионов) отсиживались в темной и холодной гостинице «Модерн», ведя лихорадочные переговоры с представителями земств и городской думы, поддерживавшими «Политцентр». Они выторговывали возможность отступления остатков колчаковской армии и самого «верховного правителя», соглашаясь даже на его отставку и обещая созвать «земский собор» по рецепту В. Пепеляева. Впрочем, как вскоре выяснилось, это был лишь маневр. Как только от Третьякова из Читы было получено сообщение о том, что семеновские части в авангарде японского отряда двинулись к Иркутску, колчаковские министры прекратили переговоры. Но было уже поздно. Когда семеновцы под командованием генерала Скипетрова подошли к Иркутску, в нем уже началось восстание революционных рабочих и солдат.

В результате кровопролитных столкновений с повстанческими частями семеновцы отошли. 2 января 1920 г. «тро-ектория» возобновила переговоры с «Политцентром» при посредничестве представителей союзников. «Политцентр» требовал отречения Колчака, смещения Семенова, ликвидации власти колчаковского Совета министров и безоговорочной передачи ее «Политическому центру». «Высокие комиссары» союзников и представители белочеш-ского командования поддержали «Политцентр», поскольку его представители заявили им, что будут продолжать борьбу с большевизмом [82]. Монархическую контрреволюцию интервенты готовы были вновь сменить на «демократическую».

Днем 3 января из Иркутска в Нижнеудинск, где в это время стоял поезд «верховного правителя», пошла телеграмма (в поезде она была получена и расшифрована в 23.00), подписанная Червен-Водали, Ханжиным и Ларионовым. Министры доводили до сведения Колчака, что остался лишь один выход: «выговаривая через посредство союзного командования охрану порядка и безопасности города» (Иркутска), увести на восток войсковые части, «которые этого пожелают», и «государственные ценности» для того, чтобы там, на востоке, создать новый «антибольшевистский центр». Но непременным условием этих переговоров, говорилось далее в телеграмме, «является Ваше отречение, т. к. дальнейшее существование в Сибири возглавляемой Вами Российской власти невозможно...». /254/ Совет министров предлагал Колчаку отказаться от звания «верховного правителя» в пользу Деникина. Министры подчеркивали в заключение, что на такой же точке зрения стоит и министр иностранных дел Сазонов, находившийся в Париже. Этим Колчаку давали понять, что вопрос о его отречении согласован с союзниками [83]. А они сообщали Колчаку, что лично он может быть вывезен из Нижнеудин-ска под охраной союзников (чехов) только в одном вагоне; вывоз же всего его поезда с конвоем (60 офицеров, 500 солдат) невозможен. 3 января золотой запас был передан под чешскую охрану.

Последним «государственным актом» Колчака стал подписанный им 4 января указ о сложении с себя звания «верховного правителя» и передаче его генералу Деникину. Но это была не более чем пустая бумажка: разбитая деникинская армия под нарастающими ударами Красной Армии также беспорядочно отходила к черноморским портам.

Всего лишь немногим больше года прошло со дня омского переворота 18 ноября 1918 г. В те дни контрреволюция, приветствуя новоявленного «верховного правителя», гадала, кем он войдет в историю России: «русским Наполеоном» или «русским Вашингтоном»? И вот теперь, по словам бывшего «идеологического столпа» колчаковщины кадета Н. Устрялова, «жестокая судьба воочию обнаружила, что наполеоновский мундир, готовившийся для Колчака русскими национал-либералами, не подошел к несчастному адмиралу, как и костюм Вашингтона, примерявшийся для него же некоторыми русскими демократами» [84]. Обанкротившийся «верховный правитель» был брошен всеми, даже теми, кто когда-то, как говорил У. Черчилль, «вызвал его к жизни...».

Утром 5 января в Иркутске появились объявления о падении власти Колчака и принятии ее «Политцентром». Но вся Иркутская область была уже советской, и лишь присутствие союзников и белочехов удерживало «Полит-центр» в Иркутске. Вышедшие из подполья большевики, опираясь на широкую поддержку рабочих и революционных солдат, создали Центральный штаб рабоче-крестьянских дружин и вели энергичную борьбу за созыв Совета рабочих депутатов. Переход власти в его руки был делом дней, в крайнем случае — недель. Попытка «демократической контрреволюции» заменить колчаковщину терпела провал./255/

Собственно говоря, 4 января 1920 г. было датой, когда колчаковщина как контрреволюционное военно-политическое явление, претендовавшее на всероссийский характер, фактически и формально прекратила свое существование. Но и у нее еще был финал.

После отречения Колчака в его окружении возник план ухода из Нижнеудинска в Монголию через горные перевалы походным порядком; Колчак с готовностью ухватился за него. Однако вскоре стало ясно, что план этот неосуществим. Солдаты конвоя перешли на сторону нижнеудин-ских рабочих, возглавляемых большевиками, а затем и офицеры выразили желание «уходить» в Монголию без Колчака.

Тогда «верховному правителю» предложили переодеться в солдатскую шинель и вместе с адъютантом Трубчани-новым, затерявшись в одном из чехословацких эшелонов, бежать на восток. Колчак, однако, по словам находившегося при нем генерала Занкевича, не захотел принимать милостыню от белочехов. Планы бегства отпали. «Все меня бросили,— сокрушенно говорил Колчак,— ничего не поделаешь, надо ехать». За одну ночь он поседел.

Вагон Колчака, как и вагон его премьер-министра В. Н. Пепеляева (он догнал «верховного правителя» в Нижнеудинске), расцвеченный союзными флагами, прицепили к хвосту эшелона одного из белочешских полков. Остатки личного конвоя «верховного правителя» были сменены белочехами, которые предполагали в Иркутске передать его под охрану японских войск [85].

Когда примерно через неделю поезд Колчака подходил к Иркутску, некоторые офицеры предприняли последнюю попытку спасти бывшего «верховного правителя». Увидев стоявший японский эшелон, они направили туда Трубчани-нова с запиской, содержащей просьбу принять Колчака под японскую охрану. Но в поезде вместе с чешской охраной уже находились восемь вооруженных рабочих во главе с В. Буровым: они сели еще в Черемхове для наблюдения за чешской охраной. Трубчанинова тут же вернули назад.

Днем 15 января поезд прибыл в Иркутск. В поредевшем окружении Колчака лихорадочно гадали, куда их повезут дальше: в Харбин или во Владивосток? Они не знали, что все уже решено. Впоследствии, уже после гражданской войны, бывшие интервенты и белогвардейцы ожесточенно спорили о том, кто виноват в «выдаче» Колчака. Но спор этот во многом был беспредметен. Руководимые большевиками /256/ сибирские рабочие и крестьяне, испытавшие все ужасы колчаковщины, настойчиво требовали не выпускать бывшего «правителя» за границу: он должен был дать ответ за все злодеяния, совершенные его именем. «По-литцентр» маневрировал, но под угрозой забастовки черемховских шахтеров и решительных действий партизан вынужден был уступать.

В Иркутске большевистский губком еще в начале января вступил в переговоры с «Политцентром», настаивая на предъявлении союзному командованию требования о выдаче Колчака, Пепеляева и золота. В случае попытки вывезти их губком угрожал взорвать кругобайкальские железнодорожные туннели. Понимая, что реальная сила на стороне большевиков (черемховские шахтеры готовились к забастовке), «Политцентр» принял это требование. Союзное командование также вынуждено было согласиться. Иного выхода у него не существовало: необходимо было обеспечить отход своим войскам и выдачей Колчака укрепить позиции эсеровского «Политцентра» [86]. И когда колчаковский поезд прибыл в Иркутск, чешскому коменданту поезда оставалось только съездить в город к генералу Я. Сыровы (Жаннен уже уехал из Иркутска) и, вернувшись, сообщить, что дальше Иркутска Колчак не поедет [87].

На другой день в городе появилось обращение, подписанное председателем «Политцентра» Ф. Федоровичем и другими его членами.

В нем объявлялось, что 15 января в 21 час 55 мин. уполномоченные «центра» М. Фельдман, капитан Нестеров и В. Мерхалев «приняли от чешского командования бывшего правителя адмирала Колчака и бывшего председателя Совета министров Пепеляева». Под усиленным конвоем, выделенным большевистскими дружинами, они были доставлены в тюрьму и помещены в одиночные камеры. Охрана их поручена частям народно-освободительной армии «Политцентра» (командовал ею капитан Нестеров) [88].

Но к этому времени политическое положение в Иркутске уже значительно изменилось. Стало очевидно, что «Политцентр» быстро теряет поддержку масс. 17 января большевик И. Бурсак сменил эсера Кашкадамова на посту коменданта Иркутска. Декларация советских организаций объявила о созыве 25 января Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а ввиду опасности со стороны белогвардейских банд, подходивших к Иркутску, предлагала передать власть ревкому, состоявшему из большевиков /257/ и левых эсеров. 21 января обанкротившийся «По-литцентр», просуществовав немногим более двух недель, передал власть Военно-революционному комитету, и в это же время Чрезвычайная следственная комиссия, созданная еще «Политцентром», приступила к допросу Колчака. Возглавил ее председатель губчека большевик С. Чуднов-ский.

В архиве сохранился документ — телеграмма из полевого штаба авангардной 30-й дивизии на имя председателя Иркутского ВРК Ширямова (копия Реввоенсовету 5-й армии). Она заслуживает того, чтобы привести ее полностью: «Реввоенсовет 5-й армии приказал адмирала Колчака содержать под арестом с принятием исключительных мер стражи и сохранения его жизни и передачи его командованию регулярных советских красных войск, применив расстрел лишь в случае невозможности удержать Колчака в своих руках для передачи Советской власти Российской республики. Станция Юрты, 23 января 1920 г. Начдив 30-й Лапин, военком Невельсон, за наштадива Голубых» [89].

Эта телеграмма, по свидетельству председателя Реввоенсовета 5-й армии И. Н. Смирнова, была следствием шифрованного распоряжения В. И. Ленина, полученного еще в Красноярске, «в котором он решительно приказывал Колчака не расстреливать». За совершенные им и его именем злодеяния против народа он подлежал суду [90]. Но вышло по-иному.

Остатки разбитых войск 2-й и 3-й армий Войцеховского и Сахарова днем и ночью, почти безостановочно, отступали на восток. Их было почти 30 тысяч. Они двигались по дорогам вдоль железнодорожного полотна, забитого отходящими эшелонами.

22 января в Нижнеудинске Каппель, еще в начале декабря 1919 г. назначенный главнокомандующим, устроил военное совещание. Было решено форсировать движение к Иркутску двумя колоннами, взять его с ходу, освободить Колчака, захватить золотой запас. Затем предполагалось установить прочную связь с атаманом Семеновым и создать новый боевой фронт [91]. Обе каппелевские колонны должны были соединиться в районе станции Зима и здесь изготовиться для решающего броска к Иркутску. Каппель гнал войска на восток, невзирая на морозы и глубокие снега, не щадя ни себя, ни людей. У него уже были отморожены ноги, когда в пути его конь провалился в ледяную полынью. 26 января на разъезде Утай (под Иркутском) /258/ он умер от воспаления легких. Дальше войска повел генерал Войцеховский.

Как писал впоследствии председатель Военно-революционного комитета А. Ширямов, это были наиболее стойкие и упорные в борьбе с Советской властью части, выдержавшие всю двухлетнюю кампанию. «Они знали себе цену, знали, что их ожидает в случае встречи с красными, и их путь, этот «ледяной поход», сопровождался неописуемыми жестокостями, расстрелами, грабежами и издевательствами над мирным населением... Они заразили тифом поголовно все население местностей, через которые проходили. Сотни трупов замученных ими людей оставались после их прохода».

30 января в районе станции Зима каппелевцы разбили небольшую заградительную группу советских войск и вышли к Иркутску, на подступах к которому 5— 6 февраля завязались бои. «Они шли при 30-градусном морозе,— вспоминал А. Ширямов,— и отличались огромным упорством, пленных не было. Раненые противники замерзали на месте...» Командование советских войск предложило генералу Войцеховскому сложить оружие. В ответ он потребовал отвести советские боевые части к северу, передать Колчака союзным представителям для последующей отправки за границу, выдать золотой запас и обеспечить белых продовольствием, фуражом и теплой одеждой. За это он обещал войти в Иркутск только на два-три дня, а затем увести свои войска за Байкал.

Ультиматум Войцеховского оживил контрреволюционное подполье Иркутска. Появились прокламации черносотенного содержания, восхвалявшие Колчака как мученика монархической идеи и призывавшие к его освобождению [92]. По всем данным, в Иркутске назревало контрреволюционное восстание, знаменем которого становился свергнутый и арестованный «верховный правитель».

Судьбу Колчака фактически решили каппелевцы, рвавшиеся в Иркутск, и контрреволюционные элементы, готовившие восстание в городе. Это понимал и Колчак. Его гражданская жена Тимирева, сидевшая в той же тюрьме, что и бывший «верховный правитель», сумела передать ему в камеру записку, в которой сообщала об ультиматуме Войцеховского и спрашивала, как Колчак к нему относится. Колчак ответил, что он «смотрит на этот ультиматум скептически» и думает, «что этим лишь ускорится неизбежная развязка...» [93]. /259/

Реввоенсовет 5-й армии был информирован о положении в Иркутске и вокруг него. В городе сложилась та самая ситуация, которая, по определению уже упоминавшейся телеграммы штаба 30-й армии от 23 января, создавала «невозможность удержать Колчака» в руках Советской власти. Вследствие этого член РВС 5-й армии и председатель Сибревкома И. Смирнов направил в исполком Иркутского Совета следующую телеграмму: «Ввиду движение каппелевских отрядов на Иркутск и неустойчивого положения Советской власти в Иркутске настоящим приказываю вам: находящихся в заключении у вас адмирала Колчака, председателя Совета министров Пепеляева с получением сего немедленно расстрелять. Об исполнении доложить» [94].

6 февраля Военно-революционный комитет принял «Постановление № 27», в котором объявлялось: «Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент и пр.; установлено таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения; по городу разбрасываются портреты Колчака и т. п. С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче Колчака и его штаба». Ввиду этого Военно-революционный комитет, обязанный предупредить «бесцельные жертвы и не допустить город до ужасов гражданской войны, а равно основываясь на данных следственного материала и постановлении СНК РСФСР, объявившего Колчака и его правительство вне закона», постановил расстрелять Колчака и премьер-министра его правительства В. Пепеляева. «Лучше казнь двух преступников, давно достойных смерти, чем сотни невинных жертв»,— говорилось в постановлении, подписанном членами ВРК А. Ширямовым, А. Сноскаревым, М. Левен-соном и Обориным [95] .

В ночь на 7 февраля постановление Военно-революционного комитета было передано председателю следственной комиссии С. Чудновскому для исполнения.

Впоследствии белоэмигрантская печать широко распространяла версию, будто советские власти, желая оскорбить и унизить адмирала и бывшего «верховного правителя», привели приговор в исполнение одновременно с казнью сидевшего в иркутской тюрьме «китайца-палача», ранее казнившего в тюрьме различных заключенных. Основанием стали три строчки из воспоминаний председателя Иркутского ВРК Ширямова. Но ни Бурсак, ни Чудновский, /260/ приводившие в исполнение постановление ВРК, ничего не говорят об этом. Воспоминания жены бывшего военного министра Сибирского правительства Гришина-Алмазова, которая в феврале 1920 г. находилась в соседней с Колчаком камере, также опровергают это утверждение. Гришина-Алмазова писала, что уже 6 февраля ей, как и некоторым другим заключенным, стало известно о расстреле Колчака и Пепеляева. На другой день рано утром она шляпной булавкой сорвала бумагу, которой был заклеен волчок камеры, и, по ее словам, «приникла к стеклу». В коридор вошли красноармейцы и «вывели китайца-палача». Они вернулись вновь лишь по прошествии некоторого времени.[96]Когда за бывшим «верховным правителем» пришли в камеру, он пытался покончить с собой при помощи ампулы с ядом, зашитой в носовой платок. Пепеляев вел себя жалко, плакал и молил о пощаде. Что было потом, рассказывает С. Чудновский: «Мороз 32— 35. Ночь светлая, тишина мертвая... Команда дана. Где-то далеко раздался пушечный выстрел, и в унисон с ним, как будто в ответ ему, дружинники дали залп...»

В архиве сохранился экземпляр постановления Иркутского ВРК о расстреле Колчака и Пепеляева, на обороте которого красными чернилами сделана следующая запись: «Постановление ВРК от 6/11-20 г. за № 27 приведено в исполнение 7/II-20 г. в 5 ч. утра, в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта г. Иркутска и коменданта иркутской тюрьмы, что и свидетельствуется нижеподписавшимися. Председатель Чрезвычайной следственной комиссии С. Чудновский, комендант г. Иркутска Бурсак»[97].

Изготовившиеся для захвата Иркутска каппелевцы не решились атаковать город. Воспользовавшись тем, что Глазково занимали белочехи, они обошли Иркутск и успели ускользнуть за Байкал.

В ночь с 1 на 2 марта Иркутск покинули последние чешские эшелоны, и в город вступили регулярные части Красной Армии. По запросу из Москвы Сибревком 3 марта сообщил туда о причинах и обстоятельствах, вызвавших расстрел Колчака и Пепеляева. Одновременно сообщалось, что в иркутской тюрьме содержится ряд колчаков-ских министров, которых предполагается перевести в Омск для предания суду ревтрибунала. Суд над ними состоялся в мае 1920 г. в Омске.[98]

---