Книга петербургских индологов Елены Успенской и Игоря Котина посвящена одной из интереснейших религий Индии — сикхизму. В книге рассказывается о последних пяти столетиях истории Северной Индии, ее политическом развитии и о духовных поисках ее выдающихся умов. История сикхов — это также история одной из самых успешных религиозных диаспор.

В начале — про изучение религии вообще. Вроде бы, эти проблемы — в центре внимания. Последняя книжная ярмарка. Ничего подходящего для программы не подобрал, зато по пути через ВДНХ мне всучили рекламные проспекты Грабового, дианетики, каббалы и Ивана Ильина. Подарочный набор «Духовное возрождение». А зайдешь в обычный книжный магазин, там духовность, как правило, под вывеской «Религия, эзотерика»: калейдоскоп разноцветных корешков, а купить нечего. В лучшем случае конфессиональный агитпроп для сугубо внутреннего потребления. Видимо, самым подходящим временем для изучения религии было позднее советское: когда разоблачать уже не требовали, а умиляться не требовали еще, так что специалисты могли писать на эти темы в спокойной, объективной манере. Выходили замечательные работы: Моисея Иосифовича Рижского по Ветхому Завету, энциклопедический словарь «Ислам» в издательстве «Наука», и, конечно, такой памятник высокой гуманитарной культуры, как «Мифы народов мира».

И вот на днях бросаю безнадежный взгляд на «эзотерическую» полку — и вижу книгу, написанную специалистами по истории Индии Еленой Николаевной Успенской и Игорем Юрьевичем Котиным. О чем она? О религии, возникшей в XV веке «на основе неортодоксальных… течений, как индуистских, так и исламских». Индуистский источник и составная часть — Ниргуна Сампрадая, приверженцы этой школы «направляли свои эмоции глубокой преданности не на «второго уровня» инкарнации Рамы или Кришны, а посвящали служение Вечному, не имеющему формы и воплощения неопределенному вселенскому Богу» (20).

А с исламской стороны — это влияние суфиев, очень популярных на Севере Индии. Но основатель сикхизма, поэт и мыслитель Гуру Нанак (1469—1539) не просто соединял элементы двух религий, но критически их пересматривал и создал, цитирую, «один из наиболее успешных авторских социальных проектов в истории человечества» (18). Учение Нанака представлено в книге как явление интеллектуального и нравственного прогресса. Гуру выступал за равенство между людьми, отменил среди своих учеников деление на касты, и «совершил настоящую революцию в женском вопросе», наделив женщину равными «религиозными и иными правами с мужчинами» (175). Сикхи насмехались над приметами и предзнаменованиями, над внешними, показными атрибутами благочестия и магическими обрядами, за которые бедный крестьянин отдавал жрецу последние деньги. Зачем нужно «умерщвлять плоть» или бежать в леса и пустыни за какой-то особой «духовностью»? Если Бог везде, то, «чтобы достичь Божественного, нет нужды отказываться от мира» (38). Праведность проявляется не в паломничествах и постах — какое значение имеет для Бога «проблема употребления яиц или рыбы?» (50), а в соблюдении простых норм трудовой морали, которую можно было бы назвать «протестантской», не будь так велико расстояние от Пенджаба до Голландии: «честным трудом зарабатывать на жизнь… не быть паразитом» (160). Сикхи отвергли крайности как аскетизма, так и сибаритской роскоши. «Не есть, пока не голоден, не спать, пока не устал» (50) — полезный совет для современного «золотого миллиарда», который с утра до вечера занят изобретением несуществующих потребностей. Такая же сбалансированная позиция — по другому вечному вопросу. Сикхи доброжелательны ко всему живому, вплоть до насекомых (167), но не приемлют «ахимсы» — религиозного запрета на причинение вреда — и пассивного непротивленчества: «безнравственность заключается не в самом применении силы…, а в цели, для которой эта сила применяется» (179). Удивительно, что в эпоху, когда по всему миру, включая передовую Европу, проливались потоки крови в религиозных распрях, Нанак проповедовал веротерпимость. Его самого провожали в последний путь индуисты и мусульмане (41). Закладной камень в основание главного сикхского храма заложил суфийский вали Хазрат Миан Мир (355). Ведь для Нанака его «Анаам» — Безымянный (132) — Бог «не имеет ни рода, ни причины», ни «границ», «Куда бы ни бросил свой взгляд, везде Он (129)… Его невозможно поместить ни в один храм…, нельзя воплотить ни в какой форме…» (42). Волей-неволей вспоминаются строки другого поэта: Александр Башлачев столетия спустя, и совсем в другой стране, скажет, в сущности, о том же: «Имя имен В первом вопле признаешь ли ты, повитуха? Имя имен. Так чего ж мы, смешав языки, мутим воду в речах?» [А. Башлачев, «Имя имен». Со слов «Имя имен. Не кроить пополам…» до слов «золотую горящую шапку» включительно.]

А теперь вернемся от поэзии к строгой науке. Печальный и закономерный процесс, показанный в книге — как сикхизм, вовлекаясь в реальную политику, «обогащался» в кавычках всем тем, от чего отталкивался. И даже осудить за это нельзя: миролюбивые сикхи подвергались диким репрессиям, и проживали они в такой местности, через которую все время прокатывались волны грабительских набегов: волей-неволей пришлось создавать военную организацию. А военная организация становится военно-феодальной. Из почитания учителя (гуру) вырастает наследственная аристократия его потомков — так же, кстати, как у суфиев. Самозащита трансформируется в яростную нетерпимость не только к иноверцам, но и к собственным «еретикам», которые неправильно одеваются или стригутся. Возвращается деление на касты, а община в целом «превратилась в своего рода замкнутую кастовую группу» (374). И вот высшее достижение на этом пути — усыпальница сикхского махараджи, вокруг его урны в виде мраморного цветка лотоса еще 11 «цветков лотоса размером поменьше — там находится пепел совершивших самосожжение сати четырех его жен и семи наложниц» (226).

И что еще любопытно: новейшее «духовное возрождение» у сикхов стало возрождением, прежде всего, воинствующей этнографии, а не изначального учения. Между прочим, внешние признаки сикха далеко не всеми сикхами принимаются как обязательные (185, 241, 326 — 327, 305, 309, 350). Кровавый след в истории Индии оставили пенджабские сепаратисты, жертвами их стало множество людей, включая премьер-министра Индиру Ганди, но прежде всего — свои же братья сикхи из числа тех, кто не разделял человеконенавистнической идеологии (281, 317). Авторы не случайно сравнивают сикхских экстремистов с талибами и ваххабитами (325), можно добавить движение «Хамас». Аналогия прослеживается еще и в том, что деньги на террор в открытую собирали среди сикхской диаспоры на Западе (318). Вместо того, чтобы прицельно поддержать разумные, прогрессивные направления, тамошние власти заигрывали с экстремистами, поддерживая их претензии выступать от имени религии в целом.

В порядке конструктивной критики я бы отметил, что подобного рода «политкорректность» проявляется кое-где и в книге. Например, формулировка: «сикхи за рубежом столкнулись с необходимостью сохранить свою самобытность, выражаемую, в том числе, и во внешних отличительных признаках» (304). Я, например, тоже стараюсь сохранить свою русскую самобытность. И не уезжаю из России туда, где больше платят. А если все-таки уехал, значит, сумма прописью для меня важнее, и совершенно непонятно, на каком основании хозяева чужого дома должны мне предоставлять какие-то особые привилегии: ходить с кинжалом или ездить на мотоцикле без шлема. Или, например, выше — и не к ночи помянутый индуистский обычай человеческих жертвоприношений на похоронах — сати — в книге назван «добровольным самосожжением вдовы» (378). Но ведь авторы — индологи — лучше меня знают, что у женщины не было никакой возможности спастись от фанатиков-садистов, тем более, что зачастую это и не женщина вовсе, а ребенок. В традиционной Индии выдавали (продавали) замуж совсем маленьких детей. И ведь серьезная проблема: как уживалась ахимса (упаси Вишну съесть какое-нибудь животное!) с такой чудовищной жестокостью. Впрочем, подобные противоречия свойственны любой религиозной традиции. Разобраться в них, отделяя мух от котлет, реакцию от прогресса — задача научного религиоведения. И в этом смысле книга «Сикхизм» продолжает добрые традиции отечественной литературы 80-х годов.

По этой теме читайте также: