Сохранение в России после 1861 г. коренных противоречий феодализма, обусловивших первую революционную ситуацию, с добавлением к ним противоречий растущего капитализма грозило стране революцией. Именно в этом смысле 1861 год, по выражению В.И. Ленина, «породил 1905-й». Неотвратимость революции засвидетельствовала и революционная ситуация 1879-1882 гг. — своеобразный промежуточный рубеж, исторический полустанок как раз на середине пути от 1861 к 1905 г.
Вторая революционная ситуация возникла через 20 лет после первой и, естественно, отразила социально-экономические и политические сдвиги в стране за эти годы. Если революционная ситуация 1859-1861 гг. сложилась на почве кризиса феодально-крепостнической системы хозяйства, то вторая революционная ситуация — на более высоком уровне развития страны: было отменено крепостное право; господствующей системой хозяйства стал капитализм. Теперь борьба в России шла не из-за капитализма, а из-за пути капиталистического развития. Вопрос стоял так: победит ли так называемый прусский (юнкерский, помещичий) путь, при котором остатки крепостничества будут устраняться постепенно и медленно, посредством реформ (по этому пути уже повели Россию царизм и помещики); или же победит американский (фермерский, крестьянский) путь, при котором остатки крепостничества будут уничтожены посредством революции (на этот путь стремились повернуть Россию революционеры). Особенности второй революционной ситуации обусловили и своеобразие политической борьбы в 1879-1882 гг.
Все объективные признаки революционной ситуации (и кризис «верхов», и кризис «низов», и «экстраординарная активность» масс) к 1879 г. были в России уже налицо, хотя и с разной степенью проявления.
Крестьяне к концу 70-х годов были доведены до отчаяния. Они страдали от безземелья, поборов и повинностей. Земля распределялась тогда так, что на одно помещичье хозяйство приходилось в среднем по стране 4666 десятин, а на крестьянское — 5,2 десятины, причем сумма налогов с крестьян более чем вдвое превышала доходность крестьянских хозяйств[1]. К постоянным /287/ бедствиям добавились временные: неурожай 1879 г. и голод 1880 г., разорительные последствия русско-турецкой войны. Вот как рисовал безысходность судьбы русского пореформенного крестьянина поэт, «Арион революционного народничества», П.Ф. Якубович:
...и пахарь, павший духом,
Над мертвой клячею стоит с слезой в очах.
И видит он вдали погнувшуюся хату,
Больные личики детей полунагих
И знает каждый день сулит ему утрату,
Обиду новую, отраву слез немых
Между тем царские власти относились к крестьянам по рецепту щедринского графа Твэрдоонто, который считал, что «недостаток изобилия» можно возместить усиленными экзекуциями. В результате терпение крестьян истощалось. Из года в год росло число волнений: 1877 г. — 9, 1878 г. — 31, 1879 г. — 46[2]. Правда, теперь крестьянское движение было гораздо слабее, чем в годы первой революционной ситуации, когда число волнений крестьян выражалось ежегодно в сотнях и даже (в 1861 г.) тысячах. Начав реформы, царизм умерил — отчасти и ненадолго — накал «социальной войны» между крестьянами и помещиками. Получив юридическое право предъявлять жалобы, возбуждать судебные иски, прибегать к защите закона, крестьяне в первые десятилетия после реформы 1861 г. много сил и внимания отдавали легальным средствам воздействия на власть. Их писцы и ходоки адресовали во все мыслимые инстанции от «его благородия» мирового посредника до царского «величества» тысячи прошений. Большая же часть крестьянства страдала пассивно, как подметил это Н.А. Некрасов:
У каждого крестьянина Душа,
что туча черная — Гневна,
грозна — и надо бы Громам
греметь оттудова, Кровавым
лить дождям, А все вином
кончается.
Тем не менее крестьянское движение как фактор второй революционной ситуации в России нельзя недооценивать. Дело не только и не столько в количестве волнений крестьян, хотя среди них были и очень крупные (как в 19 волостях Чигиринского и Черкасского уездов Киевской губернии с участием 40-50 тыс. душ), а 22 из них только за 1878-1880 гг. царизм подавил лишь с помощью войск. Дело состоит еще в том, что вся крестьянская Россия полнилась на рубеже 70-80-х годов слухами о скором и всеобщем переделе земли, которые создавали в деревне угрозу /288/ восстания. Главное же теперь, в отличие от 1859-1861 гг., в стране действовала общероссийская революционная организация (народников), выражавшая интересы крестьян и пытавшаяся поднять их на революцию. Поэтому для царизма крестьянское движение 1879-1882 гг. представляло собой едва ли меньшую, если не большую опасность, чем в 1859-1861 гг. Мало того, в массовом движении 1879-1882 гг. появилось, наряду с крестьянским, новое — пролетарское — слагаемое, которого фактически не было в 1859- 1861 гг.
Рабочий класс в России к концу 70-х годов должным образом еще не сформировался. Положение его было не менее бедственным, чем положение крестьянства. В 1873 г. народнический журнал «Вперед!» писал об орехово-зуевской фабрике Морозова: «До 10 тыс. рабочих заняты там, из них до 2 тыс. детей и подростков, из коих многим 7, 8 или 9 лет. Эти дети, обреченные заранее на смерть, обязаны вместе со взрослыми работать до 12 часов в сутки». Каторжный труд рабочих был тем более невыносимым, что жили они в нищете, кормились впроголодь. Газеты нередко печатали тогда корреспонденции вроде следующей (из «Русских ведомостей» от 30 января 1871 г.): «Артель рабочих из 12 человек на заводе Егорова употребляет в пищу обрубки кож, привозимых на завод для выделки. Найденный несъедобный остаток около 2 фунтов, темная изжаренная масса, состоит из сала, хрящей и ушей, обрезков кож с волосами и примесями мочал».
Немудрено, что в таких условиях рабочее движение к концу 70-х годов тоже нарастает: 1877 г. — 16 выступлений, 1878 г. — 44, 1879 г. — 54 (для сравнения: за все 60-е годы насчитано 51 выступление рабочих). Все чаще происходят крупные стачки с участием в каждой 2-3 тыс. рабочих. Только в 1879 г. было восемь таких стачек.
Рабочее движение обретало особую силу оттого, что оно, в отличие от крестьянского движения, было сравнительно организованным. Уже в 1875 г. был создан «Южнороссийский союз рабочих», а в 1878 — «Северный союз русских рабочих», т.е. первые политические организации рабочего класса России. Словом, рабочее движение составило важный фактор революционной ситуации 1879-1882 гг., фактор качественно новый, по сравнению с первой революционной ситуацией, и в перспективе еще более действенный и опасный для царизма, чем волнения крестьян. Но и рабочее движение в то время было еще слабым, захватив лишь верхушку рабочего класса. «Социальная война» рабочих против капиталистов только начиналась.
Своеобразие второй революционной ситуации заключалось в том, что решающей силой революционного натиска 1879-1882 гг. явилось не массовое (рабочее или крестьянское) движение, как /289/ в 1859-1861 гг., а революционно-демократическое, народническое, выражавшее интересы масс. Именно революционная борьба народников, этот, как выразился Ф. Энгельс, «нож деятелей, приставленный к горлу правительства», главным образом и обусловил новый после 1859-1861 гг. кризис «верхов» в России.
В отчетном докладе за 1878 г. шеф жандармов еще мог утешать царя: «Общее положение дел, относящихся до распространения пропаганды в России, отменно серьезно, но не безвыходно». Доклады шефа жандармов за 1879 и 1880 гг. были уже безутешными. Кризис «верхов» год от года разрастался.
В начале революционной ситуации (1878-1879) царизм пытался пресечь нараставшую крамолу одними репрессиями. Только в 1879 г. он принял 445 законодательных актов полицейского назначения — это всероссийский рекорд XIX в. Через три дня после покушения А.К. Соловьева на Александра II, 5 апреля 1879 г. вся Россия была расчленена на 6 сатрапий (временных военных генерал-губернаторств), во главе которых встали временщики с диктаторскими полномочиями: сразу «шесть Аракчеевых». В дополнение к самодержцу всея Руси воцарились еще петербургский, московский, киевский, харьковский, одесский и варшавский самодержцы, которые соперничали друг с другом в деспотизме и жестокости. О петербургском генерал-губернаторе И.В. Гурко (герое русско-турецкой войны 1877-1878 гг.) Ф.М. Достоевский рассказывал, что ему «ничего не значит сказать: “я сошлю, повешу сотню студентов”». Киевский генерал-губернатор М.И. Чертков в течение апреля-августа 1879 г. ежемесячно подписывал по нескольку смертных приговоров. Еще большей жестокостью отличался одесский «Аракчеев» Э.И. Тотлебен (герой обороны Севастополя 1854-1855 гг. и осады Плевны в 1877 г.), который не скупился и на смертные приговоры, но главным образом ссылал всех «подозрительных» в места «не столь отдаленные» и «отдаленнейшие». По свидетельству М.Ф. Фроленко, высланных тогда «вагонами отправляли из Одессы».
Масштабы репрессий против «крамолы» при «шести Аракчеевых» превзошли все, что Россия испытала в этом отношении прежде за весь XIX век. Далеко не гуманный наследник престола, будущий Александр III, и тот в январе 1880 г. на заседании Государственного совета выбранил самоуправство генерал-губернаторов, которые, мол, «творят бог весть что», и признал, что империя оказалась «в положении, почти невозможном».
«Аракчеевы» Александра II действительно чинили карательный произвол. Но царизм стимулировал их усердие и чрезвычайным законодательством. Так, по закону от 9 августа 1878 г. генерал-губернаторы могли предавать военному суду народников, которые обвинялись в «вооруженном сопротивлении властям», а по закону от 5 апреля 1879 г. — обвиняемых в любом государственном /290/ преступлении, будь то распространение или даже «имение у себя» запрещенных изданий[3].
Однако репрессии не доставляли царизму желанного умиротворения. На «белый» террор народники отвечали «красным» террором. Не утихало и массовое движение. Мало того, борьба народников расшевелила даже тяжелых на подъем русских либералов.
Буржуазия России к концу 70-х годов экономически была уже настолько сильной, что не могла больше мириться с ничтожностью своей политической роли и добивалась для себя политических привилегий, хоть приблизительно сообразных с ее экономическим весом. Но поскольку она росла под опекой царизма и привыкла бояться его и нуждаться в нем, ее домогательства облекались в лояльные формы. Либералы хотели бы не ликвидировать самодержавие, а лишь выторговать у него какую-нибудь конституцию, «хоть такую, — иронизировали народники, — какую имеют от царя зубры в Беловежской пуще», только бы оградить себя от крайностей деспотизма и произвола. Столь же умеренными были их социально-экономические требования: не ликвидировать помещичье землевладение, а лишь прирезать землю крестьянам за счет тех участков, которые были отрезаны у них помещиками в 1861 г., обеспечить минимально «достаточную норму» крестьянского надела и таким образом сгладить остроту социального антагонизма в стране, предотвратить такую крайность снизу, как возможное повторение «пугачевщины». «Лучше прирезать землю крестьянам, чем ждать, когда они нас прирежут», — говорили либеральные помещики.
Под стать требованиям были и средства борьбы либералов — главным образом унаследованные от 50-60-х годов адреса на имя царя с верноподданническими ходатайствами. Но в условиях нового демократического подъема либералы стали беспокоить царизм ходатайствами чаще, настойчивее, а главное, осмелели настолько, что затеяли неслыханное ранее дело — нелегальное организационное оформление своей оппозиции. 1-2 апреля 1879 г. в Москве состоялся первый земский съезд. Здесь 30-40 левых либералов — «злонамеренных» (как язвил Щедрин), в отличие от «простодушных» правых, которые сами «не знали, чего им хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном», — обсуждали идею создания собственного тайного общества для борьбы за конституцию и, хорошенько поразмыслив, единогласно... отвергли такую идею.
По сути дела, буржуазный либерализм противостоял в 70-80-е годы не только реакции, но и революции. Либералы вымогали у правительства уступки, во-первых, конечно, чтобы защитить свои интересы, а во-вторых, чтобы предотвратить революцию. /291/ М.Н. Катков точно определил принципиальную разницу в позиции революционера и либерала тех лет: «Революционер говорит правительству: “Уступи, или я буду стрелять!”; а либерал говорит правительству: “Уступи, или он будет стрелять!”». Но, как бы то ни было, давление либеральной оппозиции дополняло революционный натиск на самодержавие и усугубляло кризис «верхов».
О том, как была накалена в 1879 г. обстановка в России, красноречиво свидетельствуют компетентные современники. «Вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении», — записывает в дневник 3 декабря 1879 г. военный министр Д.А. Милютин. «Все мечутся в страхе», — вторит ему управляющий морским министерством адмирал И.А. Шестаков. «Просто в ужас приходишь от одной мысли, не на Везувии ли русское государство?» — жалуется сенатор Я.Г. Есипович. «Почва зыблется, зданию угрожает падение», — заключает председатель Комитета министр П.А. Валуев.
После взрыва в Зимнем дворце 5 февраля 1880 г. правительственный лагерь пришел в смятение[4]. Придворная знать кликушествовала от страха. «Львояростный (по выражению Н.С. Лескова) кормчий» реакции М.Н. Катков хныкал: «Бог охраняет своего помазанника. Только бог и охраняет его». Царь и министры боялись, что 19 февраля (по случаю очередной годовщины падения крепостного права) революционеры поднимут восстание. Между 5 и 19 февраля царь никуда не выходил из дворца. Были даже отменены национальные празднества, назначенные на 19-20 февраля по случаю 25-летия царствования Александра II. Класс имущих со дня на день ждал новых взрывов и всеобщей «резни». «Люди состоятельные выезжали за границу, ценные вещи в домах зарывали в подвалы», — свидетельствовали современники «Страшное чувство овладело нами, — плакался наследник престола. — Что нам делать?!».
Решено было искать спасение от революции в диктатуре. Через неделю после взрыва, 12 февраля 1880 г., царизм учредил Верховную распорядительную комиссию по охранению государственного порядка и общественного спокойствия из десяти самых хитроумных и находчивых (как сочли при дворе) сановников — орган, беспрецедентный в российской истории. Главным начальником комиссии был назначен граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов.
Это был, бесспорно, самый хитроумный из царских вельмож той поры. Его таланты и заслуги впечатляли числом и разнообразием. В ходе русско-турецкой войны 1877-1878 гг. он штурмом взял Каре, считавшийся неприступным, а два года спустя управился с эпидемией чумы в Поволжье, когда казалось, что /292/ уже никто не сможет с нею справиться, причем удивил всю Россию, вернув казне недорасходованные средства. Наконец, в 1879-1880 гг., будучи харьковским генерал-губернатором, Лорис-Меликов действовал достаточно энергично, чтобы заслужить одобрение правительства, и достаточно осмотрительно, чтобы не вызвать к себе особой ненависти революционеров, — словом, изловчился оказаться единственным из генерал-губернаторов, кого ИК «Народной воли» не включил в список приговоренных к смерти.
В феврале 1880 г. Лорис-Меликов заявил себя при дворе чуть не Христом-Спасителем. Он был наделен почти неограниченными полномочиями. «Ни один временщик — ни Меншиков, ни Бирон, ни Аракчеев — никогда не имели такой всеобъемлющей власти», — вспоминал он позднее сам о себе. Высочайший указ от 12 февраля доверял ему «делать все распоряжения и принимать вообще все меры, которые он признает необходимыми для охранения государственного порядка и общественного спокойствия как в С. Петербурге, так и в других местностях империи». Временных генерал-губернаторов Лорис-Меликов подмял под себя. На какое-то время перед ним стушевался даже самодержец всея Руси.
Таким образом, если институт временных военных генерал-губернаторов в 1879 г. означал заметную децентрализацию власти в империи, то с учреждением Верховной распорядительной комиссии царизм ударился в другую крайность — чрезмерную централизацию власти в руках некоронованной особы. Разумеется, обе крайности ущемляли принцип самодержавия и служили показателями его кризиса.
Смысл своей диктатуры Лорис-Меликов видел в том, чтобы создать благоприятные условия для победы над революцией посредством репрессий против революционеров одновременно с послаблениями по отношению к либералам, дабы привлечь последних на сторону реакции и таким образом изолировать революционный лагерь. В этом смысле он и действовал — расчетливо и ловко. С одной стороны, втихомолку расправлялся с революционерами: за 14 месяцев его диктатуры власти наскоро устроили 32 судебных процесса (почти все — в закрытом порядке) с 18 смертными приговорами. С другой стороны, Лорис-Меликов шумно творил либеральные послабления: обещал расширить права земства, хотя обещанием дело и ограничилось; назначил сенаторские ревизии для расследования чиновничьих злоупотреблений, хотя все злоупотребления сохранились; с помпой упразднил III отделение, хотя его функции не менее рьяно стал выполнять учрежденный без всякой помпы Департамент полиции; сместил с поста министра просвещения самого ненавистного из царских министров Д.А. Толстого, хотя А.А. Сабуров, заменивший его, продолжал толстовскую политику, и т.д. /293/
Либералы пришли в восторг от нового правительственного курса. Правление Лорис-Меликова они окрестили «диктатурой сердца». Сам Лорис-Меликов слыл «бархатным диктатором». Харьковские толстосумы воздвигли в его честь триумфальную арку с надписью: «Победителю Карса, чумы и всех сердец». Популярность Лорис-Меликова в либеральных кругах достигла зенита, когда он (6 августа 1880 г.) распустил Верховную распорядительную комиссию и оставил себе внешне скромный пост министра внутренних дел, что означало лишь переименование диктатуры Меликова и превращение ее из временной в постоянную.
Однако революционеры не были обмануты новым курсом. Газета «Народная воля» нашла для диктатуры Лорис-Меликова точное определение: «лисий хвост — волчья пасть». В радикальных кругах ходила по рукам эпиграмма:
Мягко стелет — жестко спать:
Лорис-Меликовым звать.
«Диктатура сердца» не остановила революционной борьбы. Кризис «верхов» продолжался. 28 января 1881 г. Лорис-Меликов представил Александру II проект реформ, с помощью которых диктатор намеревался вызволить правительство из кризиса. В литературе этот проект часто фигурирует под названием «Конституция Лорис-Меликова». Смысл проекта сводился к образованию в лице «временных комиссий» (из чиновников и выборных от «общества») совещательного органа при Государственном совете, который сам был совещательным органом при царе[5]. Иначе говоря, так называемая конституция Лорис-Меликова вовсе не являлась конституцией, а лишь могла бы стать шагом к ней при удачном для оппозиции соотношении сил. «Все зависело от того, — резонно заключал В.И. Ленин, — что пересилит: давление ли революционной партии и либерального общества или противодействие партии непреклонных сторонников самодержавия».
Сначала все предполагало, что лорис-меликовский проект будет шагом к конституции. Царизм вынужден был уступать силе демократического натиска. «Да ведь это Генеральные Штаты!» — возмутился Александр II, прочитав «конституцию» Лорис-Меликова, но... одобрил ее и 1 марта 1881 г., за считанные часы до смерти, назначил на 4 марта заседание правительства для того, чтобы обсудить вопрос о предстоящей реформе. Дальнейший ход событий круто изменил соотношение сил.
1 марта 1881 г. «Народная воля» привела в исполнение смертный приговор Александру II. Около 2 часов 30 минут пополудни царь ехал из Михайловского дворца (ныне Русский /294/ музей) в Зимний дворец через Екатерининский канал. В том месте, где теперь стоит церковь «Спас на крови», царскую карету ждали три бомбометалыцика, которых расставила здесь Софья Перовская. Первым бросил бомбу Николай Рысаков. Бросил метко. Бомба разбила карету и ранила несколько казаков из царской охраны, но Александр II вылез из разбитой кареты цел и невредим. «Слава Богу, я уцелел!» — обрадовался он. Это были его последние слова. В следующее мгновение второй метальщик Игнатий Гриневицкий бросил свою бомбу оземь между собой и царем: бомба поразила обоих[6].
Цареубийство, дерзко анонсированное в революционной печати, дважды (19 ноября 1879 и 5 февраля 1880 г.) лишь чудом не удавшееся и наконец совершенное, как ужасался М.Н. Катков, «в столице империи, на публичном проезде, среди дня, в средоточии всех властей», повергло в транс правительственный лагерь. «Верхи» на время потеряли ориентацию и в первые дни действовали по принципу «спасайся, кто может!». 3 марта председатель Комитета министров П.А. Валуев предложил новому царю Александру III назначить регента на случай, если его тоже убьют. Царь обиделся и десять дней делал вид, что никогда не согласится на такое самоунижение, но 14 марта все-таки назначил регента (великого князя Владимира Александровича, своего брата), а сам, будучи не в силах более превозмочь страх перед вездесущими террористами, сбежал из Петербурга в Гатчину.
Там, в Гатчине, самодержец всея Великия, Малыя и Белыя Руси обрек себя на положение «военнопленного революции», как назвали его К. Маркс и Ф. Энгельс. Ничто, даже необходимость коронации, не могло заставить царя отлучиться из гатчинского бомбоубежища. Близкий ко двору генерал А.А. Киреев 7 апреля записывал в дневнике: «Царь сидит в Гатчине безвыездно, ничего не говорит, ничем о себе не заявляет». Между тем аристократический Петербург был в панике. «Положение, как ни взгляни, страшное», — сокрушался официозный литератор Б.М. Маркевич. Катков и Победоносцев с прискорбием констатировали «маразм власти»[7].
Действительно, такой паники в «верхах», как в 1881 г., когда вся страна была объявлена на осадном положении, придворная знать жила в пароксизме страха, министры мрачно предрекали собственному режиму падение, один царь был убит, а другой бросил столицу и укрылся в предместном замке, где и прозябал чуть ли не в одиночном заключении, как «военнопленный революции», — такого Россия не знала за все время правления /295/ династии Романовых ни раньше, ни позже вплоть до 1905 г. Другое дело, что в 1861 г. царизм пошел на большие уступки, Ведь в 1881 г., через 20 лет после отмены крепостного права, самодержавию, в сущности, уже нечего было уступать, кроме, самодержавия. Теперь ему приходилось, как заметил Ф. Энгелс, «уже подумывать о возможности капитуляции и об ее условиях», Если в 1859-1861 гг. царизм решал задачу «уступить и остаться», то теперь оказался перед вопросом «быть или не быть».
Таким образом, одна из двух главных функций «красного» террора, а именно дезорганизация правительства, «Народной воле» удалась. Момент был удобен для того, чтобы ударить по самодержавию и если не свергнуть его, то для начала вырвать у «верхов» уступки, более выгодные «низам», чем ублюдочная «конституция» Лорис-Меликова. Но в этот выигрышный момент у народовольцев не оказалось сил, которые можно было бы бросить в бой. Вопреки их ожиданиям, народные массы не всколыхнулись.
Революционное брожение в «низах» после цареубийства несколько усилилось. Рабочие и крестьяне начали осознавать неустойчивость власти и авторитета царя. Только за восемь месяцев 1881 г. (с 1 марта по 1 ноября) власти рассмотрели до 4000 дел об «оскорблении величества», т.е. в 3 раза больше обычного. В народе слышались красноречивые отклики вроде следующего: «Во имя отца убили отца, во имя святого духа — чтоб не было Романовых и духа». Но все это затронуло лишь ничтожно малую часть многомиллионных рабоче-крестьянских масс. Возбудить в них революционный подъем (что составляло вторую из двух главных функций «красного» террора) народовольцам не удалось. Крестьянское и рабочее движение в целом с 1880 г. уже шло на убыль. А либеральная оппозиция и после 1 марта ограничивалась по старинке одними ходатайствами.
Сама «Народная воля» переоценивала силу своего натиска и глубину кризиса «верхов». Колебания правительства она принимала за «последние предсмертные конвульсии»[8]. Даже трезвомыслящий Желябов считал в мае 1880 г., что «два-три толчка, при общей поддержке, и — правительство рухнет». Дело в том, что внешние признаки кризиса «верхов» (растерянность царя, министров и придворной камарильи) создавали у современников преувеличенное представление о глубине кризиса. Народовольцам казалось, будто смятение, начавшееся в верхнем этаже государственного устройства, свидетельствует, что революция назрела. Между тем опыт истории доказывает, что для революции необходим такой кризис «верхов», который охватывает весь фундамент государственного здания, а не тот или иной отдельный его этаж. Кризис «верхов» в России 1878-1881 гг. был еще не /296/ настолько сильным, чтобы можно было говорить о «предсмертных конвульсиях» царизма.
1 марта 1881 г. явилось кульминационной вехой второй революционной ситуации в России. Оно завершило собой восходящую фазу демократического натиска. После 1 марта революционная ситуация еще сохранялась (до середины 1882 г.), но уже в нисходящей фазе.
