Зависимость от промышленно развитых стран оказалась для России основным итогом её развития за 50 пореформенных лет. Эта зависимость оказалась платой за создание современной промышленности, за инвестиции и технологии. И до поры для России, как и для всех других незападных стран, эта зависимость была условием мучительного и жестокого, но все же прогресса и роста. К началу 20-го века условием хоть какого-нибудь развития и роста эта зависимость быть перестала. К началу 20-го века зависимость России от промышленно развитых стран стала её проклятием.

Вот что пишет премьер-министр Сергей Юльевич Витте во всеподданейшем докладе Николаю II в феврале 1899 года:

«Экономические отношения России к Западной Европе вполне сходны с отношениями колониальных стран к своим метрополиям: последние смотрят на свои колонии, как на выгодный рынок, куда они могут свободно сбывать произведения своего труда, своей промышленности и откуда могут властной рукой вычерпывать необходимое для них сырье. На этом зиждут свое экономическое могущество государства Западной Европы, и охрана и завоевание новых колоний служит его главным пособием. Россия являлась и поныне, в некоторой степени, является такой гостеприимной колонией для всех промышленно развитых государств, щедро снабжая их дешевыми произведениями своей земли и дорого расплачиваясь за произведения труда … Россия … имеет право и силу не хотеть быть вечной данницей экономически более развитых государств».[1]

Россия может не хотеть быть данницей, но что она к концу XIX века стала и данницей, и пленницей — это для русского премьера неоспоримый факт. В другом своем докладе Витте характеризует происходящие процессы как «продолжающееся промышленное пленение русского народа».

О том, что своего рода данью, которую Россия платит европейским странам, являются платежи по внешнему долгу, говорил другой крупный сановник — Петр Христианович Шванебах, Государственный контролер.

Дмитрий Иванович Менделеев, который был не только великим естествоиспытателем, но и незаурядным обществоведом, говоря о русском хлебном экспорте, напишет, что русский крестьянин, надрываясь и голодая во имя внешних поставок, попал в худшую, чем крепостное право, зависимость — зависимость от европейского потребителя и европейской зерновой биржи.

Другая форма зависимости — кроме прямого данничества — сложилась в виде прямого внешнего управлении ключевыми отраслями русской экономики. Вот что по этому поводу думал министр иностранных дел Михаил Николаевич Муравьев:

«…группы чужеземцев при помощи трестов и синдикатов делаются распорядителями природных богатств страны и фактическими собственниками крупных хозяйственных единиц. Это неизбежное зло водворения в государстве иностранной предприимчивости требует, как мне кажется, особо внимательного к себе отношения и осторожности. <…> к 1904 г. целые обширные районы нашего отечества могут оказаться в экономической зависимости от иностранцев. Не следует ли поэтому … направлять притекающие к нам иностранные капиталы так, чтобы наплыв их не охватывал исключительных географических полос и не монополизировал в своей власти отдельных отраслей … Желательно ли, например, чтобы в руки иностранцев перешли наши нефтяные, каменноугольные и рудные богатства?»[2]

Между тем переход в руки иностранцев нефтяных, каменноугольных и рудных богатств России в начале 20-го века стал совершившимся фактом. И «обширные области нашего отечества», целые экономические регионы оказались под контролем иностранных синдикатов.

Вот, например, как некий господин В.С. Зив (судя по всему, чиновник министерства финансов; а имя-отчество автора в книгах той поры указывать было не принято) описывает находящиеся на русской территории земле владения английской компании «Новороссийское общество каменноугольного, железного и рельсового производства».

«Заводы и каменноугольные копи общества находятся в Бахмутском уезде Екатеринославской губернии. Заводы расположены на берегу реки, в 10 верстах от станции, с которой соединены двумя собственными подъездными ветками — одна двухколейная соединяет станцию с заводом и шахтами, другая идет от станции через шахты к заводам... Общество владеет наилучшими рудниками каменного угля с запасом в недрах, глубиной до 500 саженей около 62 млрд. пудов угля, из которых 30 млрд. — коксующегося угля, и прекрасными железными рудниками в Кривом Роге площадью до 1.500 дес. с залежами до 1 1/2 миллиардов пудов руды. Площадь земли, принадлежащей предприятию, достигает 19.210 д.

<…> Общество владеет в Кривом Роге около 1.500 дес. земли, с залежами железных руд, содержащих 58-65 % железа. Добыча составляет в настоящее время 16 милл. пуд. в год… В недрах общества имеется запас руды около 1 1/2 миллиарда пуд.

На территории завода имеется 360 старых коксовых печей с производительностью до 12 милл. пуд. в год. Кроме того, на рудниках построено 180 печей системы Эванс Коппе с производительностью до 16 милл. пуд. в год. В 1915 г. начата постройка новых 150 печей, которые будут окончены в 1916 г. Производство составит тогда 18.000.000 пуд. кокса в год. Общее протяжение заводских и рудничных путей составляет 135 верст. Подвижной состав представлен 35 паровозами, 500 полувагонами, 150 платформами и 160 нормальными железнодорожными вагонами по 1.000 пуд.

Предприятию принадлежит местечко “Юзовка”. Под местечко с 60.000 населения отведено 500 дес. земли.»[3]

«Юзовкой» центр этого британского анклава был назван в честь Джона Хьюза — инженера-металлурга и предпринимателя, основателя «Новороссийского общества». Даже тогдашняя топонимика говорила о том, кто является в России подлинным хозяином целых территориально-промышленных комплексов.

Но едва ли ярче всего о том, кто в тогдашней России был настоящим хозяином, напомнил вспыхнувший в 1914 году политический скандал — так называемое «Дело «Продугля». Акционерное общество «Продуголь» обвинялось в том, что оно сдерживает объемы добычи угля и взвинчивает цены. Действиями «Продугля» объясняли начавшийся в России в 1908 году дефицит каменного угля (пресловутый «угольный голод»). «Угольный голод» компенсировался отчасти широким применением в качестве котельного топлива нефти, отчасти — крупномасштабными закупками угля за границей, прежде всего в Англии.

11 апреля 1914 года прокурор харьковской судебной палаты уведомил министерство юстиции, что им произведена выемка документов в харьковской и петербургской конторах «Продугля». Делами «Продугля» занялась правительственная комиссия. По мнению и.о. обер-прокурора судебного департамента Сената,

«Продуголь деятельностью своею … содействовал созданию той коньюнктуры угольного рынка, которая несомненно является вредной для всего русского народного хозяйства и крайне нежелательной с точки зрения государственных интересов России».

1 июня 1914 года, получив четвертый рапорт по делу «Продугля», Минюст направил в Харьков указание от дальнейших следственных действий воздержаться (?!). Однако и те свидетельства, которые были собраны, производили сильное впечатление, и 25 февраля 1915 года дело «Продугля» передается в харьковский окружной суд, причем не в коммерческую палату, а в уголовную.

Несмотря на выводы правительственной комиссии, 5 марта 1915 года дело было закрыто «по недостатку собранных улик». Что же произошло между июнем 1914-го и мартом 1915-го?

Вскоре после начала следствия чрезвычайный и полномочный посол Французской Республики в России Морис Палеолог обратился в русское Министерство иностранных дел с «официальным представительством в пользу общества «Продуголь». 18 сентября 1914 года МИД запросило Минюст, «не представлялось бы возможным пойти навстречу пожеланиям г. Палеолога». Навстречу пожеланиям г. Палеолога в Министерстве юстиции пошли еще до того, как они были высказаны вслух — распоряжение о приостановке следственных действий было отдано, как мы помним, еще 1 июня.

Но почему французский посол интересуется этим делом? Может быть, у господина Палеолога был какой-нибудь личный интерес — например, десяток-другой русских угольных акций? Нет. Интерес господина Палеолога был не личный и не коммерческий, а сугубо казённый и государственный. Делая «представительство в пользу общества «Продуголь», посол Французской республики руководствовался интересами своей прекрасной родины и выполнял свой служебный, гражданский и патриотический долг. Ибо все, что делало в России АО «Продуголь», оно делало в интересах Франции. Оригинал Устава «Общества по торговле минеральным топливом Донецкого бассейна», или, попросту, общества «Продуголь», был написан на французском языке и хранился в городе Париже. Вот оттуда, из города Парижа, и происходило управление русской угледобывающей промышленностью. Во Франции и в Бельгии находились правления 19 из 36 акционерных обществ, действовавших в Донбассе.

Характер деятельность АО «Продуголь» в обстановке начавшейся войны исчерпывающим образом описывается названием одной докладной записки: «О препятствиях, чинимых синдикатом «Продуголь» поставщикам топлива для боевого флота».

31 декабря 1915 года АО «Продуголь» бесследно исчезнет вместе со всеми архивами.

Но дело не в одном отдельно взятом АО, сколь одиозным его деятельность ни казалась. Дело в общей ситуации, в том, что в начале 20-го века город Париж, город Брюссель и город Лондон управляли целыми отраслями российской экономики. Из европейских столиц в России контролировались: добыча угля, железной и марганцевой руды, добыча и переработка нефти, добыча и выплавка меди, добыча золота и платины, выплавка чугуна и стали, обработка металлов, электротехническая и химическая промышленность, телефонная связь, электрическое и газовое освещение, трамвайное дело, гостиничное дело, кинематограф.

Выводы из своего обзора, вышедшего, кстати, в январе 1917 года, г-н. Зив делает такие:

«Судьба южно-русской каменноугольной промышленности … решается даже при ныне чрезвычайных условиях не в России, а в крупных европейских центрах…

… таких организаций заграницею имелось до войны множество, причем в известных случаях они представляли собою опасность для России как в экономическом, так и в политическом смысле. Такие организации существовали в металлургической, химической, электротехнической, каменноугольной, нефтяной и других отраслях промышленности. Местопребывание всех этих организаций, если они будут признаны не идущими в разрез с политическими и экономическими интересами России, должно быть перенесено в Россию, где они были бы доступны общественному и правительственному контролю» [4]

Вопрос: способно ли правительство, которое не смогло довести до суда дело одного отдельно взятого акционерного общества, восстановить национальный контроль над целыми отраслями экономики? И еще один вопрос — что делать народу, когда верхи не могут?

Кстати, о народе. Условия, в которых жили тогда донецкие горняки, нельзя назвать иначе, как скотскими. Оттуда, из шахтерских поселков Донбасса и Криворожья, из землянок и сарайчиков, лишенных каких бы ни было удобств, расползались по России эпидемии холеры. И именно там, на промышленном Юге, в этих французских и британских владениях, полыхнули зарницы первых в России забастовок.

***

Как бесспорный факт зависимость царской России от Европы признавалась советскими историками в 20-е годы. В годы правления Сталина этот факт стал краеугольным камнем официальной исторической науки. В «Кратком курсе истории ВКП(б)» было сказано даже, что царская Россия была, ни много ни мало, полуколонией (!) западных держав. Во время развенчания Сталина из общественных наук стали выбрасывать решительно все, сказанное и написанное вождем. Полуколонией, Россия, конечно, не была, но на какое-то время говорить вообще о каких-либо формах зависимости России от Запада стало дурным тоном. Преподносилась такая картина: в начале XX века Россия была среднеразвитой, но вполне самостоятельной «настоящей» капиталистической державой, проводившей, как и положено в эпоху империализма, активную экономическую экспансию и расширявшей зону своего влияния. А следовательно, была страной, вполне созревшей для социалистической, а отнюдь не для национально-освободительной революции. Историки, утверждавшие, что Россия была «нормальной» (хотя и со своеобразиями) капстраной, в итоге делали товарищу Сталину неоценимый подарок — подтверждали его другой, более краеугольный тезис, — тезис о якобы социалистическом характере советского общества.

В 70-е годы факт зависимости России от иностранного капитала констатировался, но никакими примерами и документами характер и масштаб этой зависимости не раскрывался. Название синдиката «Продуголь» упоминалось, но не там, где говорилось о внешней зависимости, а там, где говорилось про монополистические объединения — как одно название в ряду прочих. О том, что это французское объединение, и что управлялось оно из города Парижа, не говорилось. Как не говорилось о и том, что это английская фирма «Лена Голдфилд», правление которой находилось городе Лондоне, в 1912 году руками русских солдат расстреляла русских рабочих Ленских золотых приисков.

Но самое главное заключалось даже не в том, что характер и масштабы зависимости России от Запада не описывались сколько-нибудь конкретно. Главное, что в позднесоветской историографии характер и масштабы зависимости России от Запада никак не связывались с характером назревавшей и в конце концов разразившейся революции.

Почему? Отчасти, конечно, мешала официальная идеология и догматизм.

Но ведь и за пределами Советского Союза историки вплоть до 90-х годов тоже факт и характер свершившейся русской революции никак не связывали с фактом и характером внешней зависимости России! Конечно, и им мешали идеология и догматизм, причем идеологической зашоренностью и догматизмом западные историки порой намного превосходили своих советских коллег.

Если же отринуть вненаучные факторы, то на вопрос, почему при объяснении причин и характера русской Октябрьской революции на долгие десятилетия сам факт, характер и масштабы зависимости России от промышленно развитых держав стали фигурой умолчания, ответ должен быть дан примерно следующий. Самих по себе фактов, касающихся того или иного исторического события, для полноценного понимания этого события недостаточно. Для раскрытия сути явлений любой науке нужен не только фактический материал, но и теоретические концепции, но и понятийный аппарат, в нашем случае — концепции и понятийный аппарат исторической философии. А состояние историософии в 20-е, в 30-е, в 40-е годы ни западным историкам, ни советским такого теоретического и понятийного аппарата дать не могло (хотя советские историки клялись, что они владеют самым передовым и эффективным познавательным инструментом — историческим материализмом.) Только в 50-е годы общественные науки и философская мысль и в Советском Союзе, и за его пределами стали развиваться к такому состоянию, которое позволило к концу 20-го века создать адекватную картину всемирной истории, и дать, в частности, описание истинного характера и предпосылок русской революции 1917 года. Главные вехи этого движения исторической, экономической и философской мысли за последних 50 лет – это:

1) основанная аргентинским экономистом Раулем Пребишем теория периферийного капитализма, или говоря точнее, «теория зависимого развития»;

2) мир-системный подход, самыми значительными представителями которого являются Иммануил Валлерстайн и Фернан Бродель;

3) глобально-стадиальная концепция всемирной истории, разработанная действительно на основе исторического материализма российским историком и философом Юрием Семеновым, и ставшая достоянием читающей публики в последние годы ушедшего 20-го века.

***

Капитализм — это мировая система, где есть не только люди-эксплуататоры и люди-эксплуатирyемые. Это система, где есть народы-эксплуататоры и народы-эксплуатируемые. Группа стран и народов — эксплуататоров, образует «ядро» (или «центр») системы, группа народов-эксплуатируемых образует её «периферию». В установлении этого факта и состоит первое по счету и значимости достижение социальной и исторической философии за последние 50 лет. Капитализм не существует без колоний, в том числе формально суверенных, то есть капитализм не существует иначе, как империализм. Начиная с 16 века, то есть едва возникнув, капитализм начал подчинять себе страны и народы — и первой добычей Западной Европы стали страны и народы Европы Центральной и Восточной. У Фернана Броделя в его капитальной монографии «Материальная цивилизация, экономика и капитализм» этой первичной колонизации посвящена целая глава под характерным названием «Окраины в центре Европы».

«С началом XVI в. конъюнктура с двоякими, а то и троякими последствиями обрекла Восточную Европу на участь колониальную — участь производителя сырья, и «вторичное закрепощение» было лишь более всего заметным ее аспектом».

«Вторичное закрепощение», о котором в школе не рассказывают — это когда в 16 веке, то есть когда в Западной Европе крепостное право сошло на нет, в Центральной и Восточной Европе были восстановлены самые зверские формы крепостной эксплуатации, эксплуатации, позволявшей выбивать из сельского населения товарный хлеб, отправляемый на западный рынок. Наиболее одиозные и показательные формы это явление приняло в Польше. Можно сказать, что в 16-17 веках Польша «кормила всю Европу», но это не было предметом национальной гордости — это означало, что Польша стала аграрно-сырьевым придатком, а для польского крестьянства хлебный экспорт стал горем и проклятием. Польская же шляхта по отношению к Западу выступала в качестве младшего партнера, клиента и вассала, а по отношению к своему народу — в качестве надсмотрщика. В этом смысле Польша — и вся Остэльбская Европа — в 16-17 веках для Западной Европы стала своего рода полигоном по превращению целых стран и народов в аграрно-сырьевые колонии, по превращению местных элит в своих вассалов и клиентов, в сатрапов и надсмотрщиков, держащих свои народы в повиновении.

В последней трети 19 века эта участь постигла Россию — русское поместное дворянство, русская профессиональная бюрократия и встающая на ноги русская буржуазия роль вассалов и клиентов, и одновременно — роль сатрапов и надсмотрщиков принимали очень охотно и исполняли её очень усердно, превращаясь в силу не только антинародную, но и антинациональную.

Вот в этот философско-теоретический контекст уже очень хорошо ложатся все факты, касающиеся национальных особенностей русского капитализма. Русский капитализм — и до 1917 года, и после 1991-го — это капитализм колониальный, это капитализм периферийный.

И что в этом контексте представляла из себя русская революция? По мнению Иммануила Валлерстайна, вожди и теоретики этой революции "…считали, что они возглавили первую пролетарскую революцию в современной истории. Более верно будет сказать, что они возглавили одно из первых и, возможно, наиболее драматическое из национально-освободительных восстаний, происходивших на периферии и полупериферии мира-системы"[5]

Юрий Семёнов однозначно определяет русскую революцию как социорно-освободительную и ставит её в один ряд с революциями, прокатившимися по миру на рубеже 19-20 веков в Мексике, на Кубе, в Иране, Турции и Китае.

Всемирно-историческое значение русской революции при таком понимании её характера состоит вот в чем. Вопреки предположениям Маркса и Энгельса, считавших, что западный капитализм, создавая возможности для почти беспредельного развития производительных сил, тем самым готовит почву для прихода более прогрессивного общественного строя — коммунизма, и что коммунизм на смену капитализму придет сначала именно в передовых странах Запада, приходится констатировать, что этот нормальный, или, как его назвал тот же Юрий Семенов, ортокапитализм, представляет собой тупиковый тип общества, из недр которого ничто новое и прогрессивное не вырастает. В этом отношении при продолжающемся экономическом и политическом господстве Запада складывается тупиковая ситуация и для подвластной Западу периферии, и для человечества в целом. Возможен ли выход?

Для стран периферии выход из тупика состоит в том, чтобы, пройдя выучку у Запада, освоив все главные его достижения, покинуть периферию мировой капиталистической системы, и тем самым — покинуть капиталистическую систему как таковую. Выход — в попытке создания общества, которое было бы индустриальным, но при этом не было бы капиталистическим, в попытке создания совершенно иного, нежели капиталистический, исторического мира.

Безусловно, в России для революции были серьезнейшие внутренние причины. Но главное — что русская революция оказалась действительно первой попыткой человечества найти новый путь развития. Россия в начале 20-го века была не первой и не единственной страной периферии, для которой зависимость от Запада из условия технического прогресса превратилась в условие исторического тупика, но она оказалась первой, которая попыталась из этого тупика вырваться, попыталась уйти из капиталистической периферии, а тем самым — нащупать какие-то пути в будущее. В этом подлинный и великий смысл русской революции.

Советский Союз оказался первым в истории обществом, которое было индустриальным, но не было капиталистическим. Попытка исчерпана. Мир вернулся на круги своя, но кто, не кривя душой, посмеет сказать, что всемирно-историческая победа капитализма есть залог для устойчивого развития человечества?

После распада СССР и реставрации в России периферийного капитализма человечество развивается по нисходящей. Можно ли переломить эту тенденцию? Разумеется. В людях вырастает и крепнет осознание (по крайней мере, ощущение) того, что продолжающаяся и крепнущая гегемония Запада угрожает человечеству гибелью. Что для человечества нужны новые пути, новые идеи и новые лидеры. И существует в мире одна отдельно взятая страна (пока еще существует) с нравственным и историческим опытом первой в истории победоносной антиимпериалистической революции.

И я вижу особый смысл в том, что память о революции гонят сегодня отовсюду: из музейных залов, из библиотек, с университетских кафедр. Память о революции гонят на улицу. Туда, где она, собственно говоря, и нужна. Где она рано или поздно заговорит своим подлинным языком. Языком забастовок и митингов, языком резолюций полковых комитетов, языком улицы, языком толпы. Языком народа России.

---

По этой теме читайте также:

---