Предсказатель стремится предсказать будущее, чтобы иметь возможность контролировать его. Он вглядывается внутрь социальной системы, чтобы разгадать предзнаменования, которые убедят ее правителей в сохранности прибылей и в том, что система надежна. В наши дни он, как правило, экономист или бизнес-руководитель. У пророка же, напротив, нет иного интереса в предсказывании будущего, кроме как предупредить людей, что если они не изменят свой образ действий, то у них вряд ли будет какое-нибудь будущее. Он стремится осудить несправедливость настоящего, но не мечтает о неком будущем совершенстве, а так как вы не можете идентифицировать несправедливость без некоторого понятия справедливости, то будущему имплицитно присуще своего рода обвинение.
Будущее, которое не находится так или иначе в соответствии с настоящим, будет непонятным - так же как и будущее, которое находится только в соответствии с настоящим, будет нежелательным. Желаемое будущее должно быть осуществимым, иначе мы будем только бесполезно желать и, подобно фрейдовскому невротику, заболеем от тоски. Но если мы просто прочитаем будущее как настоящее, мы отменим «будущность» будущего, подобно тому, как новый историзм склонен стирать «несовременность» из прошлого. Действительно, эксцентричным утопистом, упрямо прячущим голову в песок, является трезвый прагматик, который воображает, что будущее будет в значительной степени похожим на настоящее, только впереди. Чистая фантазия такого заблуждения, что МВФ, Брэд Питт и шоколадное печенье все еще будут существовать в 5000-м году, делает лохматого, с безумными глазами апокалиптика похожим на бесхребетного примиренца. Что бы ни думал Фрэнсис Фукуяма, проблема состоит не в том, что у нас, вероятно, будет слишком мало будущего, а в том, что его будет слишком много. Наши дети, похоже, будут жить в интересные времена.
Велика вероятность того, что главный кризис капитализма произойдет в следующие десятилетия, однако нельзя утверждать это с уверенностью, - так же как и то, что будет социализм. То, что будущее должно отличаться от настоящего, не гарантирует того, что оно будет сколько-нибудь лучше. Но поскольку Запад стягивает свои фургоны во все более тесные круги и отгораживается от отчужденного, изгнанного, нищего населения «исключенных» (как дома, так и за границей); и поскольку гражданское общество все более разрушается до основания, не нужен Нострадамус, чтобы увидеть пятно бури на горизонте.
Вы не можете позволить рыночным силам развиваться без значительной социальной «страховочной сети», иначе вы рискуете получить слишком большую нестабильность и возмущение; но это как раз тот вид «страховочной сети», который рыночные силы разрушают. Система сама подрывает свою гегемонию, без большой потребности в помощи левых. Нужно меньше бояться того, что история просто повторится, чем перспективы, при которой она начнет направлять (пока левые - потрепаны, дезорганизованы и неспособны к управлению) спонтанный бунт в «конструктивном» направлении. Проблема тогда состоит в том, что, вероятно, намного больше людей пострадает, чем могло бы быть в ином случае.
Это тем более прискорбно, если вы посмотрите, насколько скромны предложения, которые в действительности выдвигают левые. Все, что требуется, - это условия, при которых каждый на планете имел бы возможность получить достаточно еды, и у него были бы работа, свобода, достоинство и т.п. Не такое уж революционное дело. Но это показывает, насколько плохи дела, а именно, чтобы достичь этого, нужна революция. Причина - в экстремизме капитализма, а не социализма. То, что дела настолько плохи, кстати, является видом бесхитростного требования, отличающего радикалов от либеральных реформаторов, но не от некоторых консерваторов. Либералы, прагматики и реформаторы цепляются за утопическое заблуждение, что нет ничего фундаментально неправильного. Консерваторы видят, что есть нечто фундаментально неправильное, только они склонны ошибаться в том, чтó это. Наиболее очевидная наивная форма идеализма - не социализм, но вера, что, учитывая достаточное количество времени, капитализм накормит мир. Вот только как долго вы позволите такому представлению господствовать, прежде чем оно себя дискредитирует?
Я никогда не был особо убежден в том, что такие термины, как оптимизм и пессимизм, имеют большой политический смысл. Имеет значение то, что является действительно необходимым условием любого плодотворного морального или политического действия, – то есть реализм, который иногда заставляет вас быть мрачным, а иногда радоваться. Реализм необычайно труден. Дело в том, что быть мрачными по стоящим причинам - это то, что у левых не всегда получается. Так что позвольте мне кратко изложить некоторые мысли, почему левые не должны быть обескураженными.
Прежде всего, я считаю ошибочным мнение, что текущий кризис левых имеет какое-либо отношение к краху коммунизма. Немного социалистов было разочаровано событиями конца 1980-х, поскольку, чтобы быть разочарованным чем-то, необходимо предварительно быть очарованным. Последний раз большое число людей на Западе имели иллюзии насчет Советского Союза в 1930-х гг., что довольно-таки давно. Действительно, если вы хотите ознакомиться с самой эффективной критикой этой системы, вы должны обратиться не к западному либерализму, а к главным направлениям марксизма, которые были всегда намного более радикальны в своем сопротивлении сталинизму, чем Исайя Берлин. В любом случае, мировое левое движение находилось в глубоком кризисе еще до того, как первый кирпич был вынут из Берлинской стены.
Если и есть причина, по которой левые были встревожены концом коммунизма, то она скорее в том, что этот крах продемонстрировал огромную силу капитализма (который, из-за преднамеренно губительной гонки вооружений, в значительной степени ответственен за то, что советский блок стал на колени), чем в том, что некая драгоценная форма жизни исчезла вместе с Чаушеску. Даже в этом случае то, что произошло в конце 1980-х, было революцией, несмотря на ее ужасающие последствия. А революции, как предполагалось, не произойдут в 1980-е.
Предполагаемая апатия народных масс также не является достаточно хорошей причиной для того, чтобы чувствовать отчаяние. Потому что она в значительной степени является мифом. Люди, которые выступают против беженцев и требуют права защитить их собственность посредством нейтронной бомбы, могут быть непросвещенными, но никак не апатичными. Есть много хороших граждан на севере моего места жительства, в Ирландии, которые совсем не апатичны. Мужчины и женщины обычно безразличны только к тем видам политики, которая безразлична к ним. Люди не могут постоянно думать о политиках или теории прибавочной стоимости, но, если вы попытаетесь проложить автостраду через их задний двор или закрыть школу, в которой учатся их дети, они довольно скоро начнут протестовать. А почему нет? Рационально сопротивляться несправедливой власти, если можно сделать это без слишком большого риска и с разумным шансом на успех. Такие протесты могут и не быть особо эффективны, но речь не об этом. Столь же рационально, на мой взгляд, отказываться от радикального политического изменения, пока система способна дать вам некоторую компенсацию, пусть и скудную, и пока альтернативы ей остаются рискованными и неясными. В любом случае, большинство людей тратит слишком много энергии на простое выживание, на непосредственные материальные вопросы, чтобы уделять много внимания политике. Но тогда как в настоящее время требование быть разумным значит «охладеть», то в 1790-х оно означало возведение баррикад. Кроме того, как только политическая система теряет способность обеспечить достаточную компенсацию, которая привязывает к ней граждан, и как только появляются разумный низкий риск и реалистичные альтернативы, тогда политическое восстание становится столь же предсказуемым, как слово «подобно» (like) в речи первокурсника Корнельского университета. Падение апартеида – событие, сигнализирующее об этом в наше с вами время.
Следовательно, маловероятно, что население в целом находится в состоянии оцепенения или удовлетворенности. Напротив, есть причина утверждать, что оно в значительной степени встревожено множеством ключевых проблем, даже если большинство склонно обратиться как к социализму, так и к теософии. Потому мы и сталкиваемся с бразильским движением безземельных крестьян, воинственностью французского рабочего класса, студенческой агитацией в США против потогонной системы, анархистскими рейдами против финансового капитализма и т.п. – так что не нужно преувеличивать недостаток левого сопротивления.
Тезис об «исчезающем рабочем классе» также не выдерживает критики. Верно, что пролетариат сократился в размере и значимости, но пролетариат, если имеются в виду наемные индустриальные рабочие (ручного труда), - не то же самое, что рабочий класс. Вы не перестаете быть частью рабочего класса из-за того, что вы официант, а не портной. Грубо говоря, «пролетариат» обозначает род труда, тогда как «рабочий класс» обозначает позицию внутри социальных производственных отношений. (Частично из-за того, что во времена Маркса рабочий класс был в значительной степени идентичен индустриальному пролетариату, и появилось это недоразумение.) В любом случае, даже пролетариат в строгом, техническом значении термина увеличился абсолютно в глобальном масштабе. Спорно, что в глобальном масштабе он уменьшился относительно других классов, но никогда не было никакой необходимости в том, чтобы рабочий класс был большинством как социальный класс для того, чтобы квалифицировать его в качестве революционного агента. Рабочий класс – это «универсальный» класс не обязательно потому, что он самый многочисленный, а потому, что для него достижение справедливости означало бы глобальное или универсальное преобразование системы.
При этом нет никакой необходимости в том, чтобы рабочий класс был наиболее жалким и несчастным среди народа. Есть множество людей - бродяги, пожилые и безработные (которых мы могли бы сегодня назвать люмпен-интеллигенцией), кто чувствует себя намного хуже. Рабочий класс рассматривался некоторыми социалистами как агент революционных перемен не потому, что он много страдает (иногда это так, иногда нет), но потому, что он занимает такое место в капиталистической системе, которое дает ему осуществимую возможность захвата власти. Подобно некоторым другим радикальным силам, он одновременно находится в основании этой системы и не может быть полностью включен в нее, является частью ее логики и в то же время подрывает её. Если для марксизма рабочий класс играет особую роль, то не из-за того, что он является особенно несчастным или многочисленным, а потому, что он, во фрейдистском смысле, «симптоматичен»: нечто, представляющее собой противоречие, которое, подобно границе в поле, находится и внутри и снаружи и показывает двойственную или противоречивую логику системы в целом. Если он является в некотором смысле «суммирующим устройством» этой системы, то потому, что в нем представлены противоречия режима в целом. Кто еще, как не мужчины и женщины, создающие систему, от которой зависят их средства к существованию, способны совместно и справедливо управлять ей (и кто получил бы наибольшую пользу от такого изменения); кто еще, как не они, должен взять власть в свои руки?
В древнем мире слово «пролетариат» (proletarius на латыни) относилось к тем, кто служил государству, рожая детей (те, кто воспроизводил рабочую силу), потому что они были слишком бедны, чтобы служить ему посредством имущества. Пролетариат, иными словами, относится как к сексуальному, так и к материальному производству; и так как бремя сексуального воспроизводства ложится больше на женщин, чем на мужчин, то не будет преувеличением сказать, что в античном мире рабочим классом была женщина. И действительно, как это становится все более верным сегодня. Географ Дэвид Харви говорит об оппозиционных силах будущего как о «феминизированном пролетариате». Старые скучные споры между социалистами и феминистками делаются все в большей степени излишними из-за самого развития капитализма. Сам капитализм толкает социалистов и феминисток в объятия друг друга. (Я выразился метафорически.) Конечно, эти оппозиционные силы могут потерпеть неудачу. Но это уже другой вопрос относительно их нахождения не на первом месте.
Должны ли левые быть расстроены тем, что марксизм был окончательно дискредитирован? Нет, потому что это не так. Он был с шумом отвержен, но это уже иной предмет для обсуждения. Называть его «дискредитированным» немного походит на то, как если бы называли дискредитированным Мозамбик, потому что он когда-то принадлежал португальцам. Если марксизм был дискредитирован падением советского блока, то почему он не был уже дискредитирован в 1960-х и 1970-х, когда мы уже знали достаточно хорошо, какой гротескной пародией на социализм был советский блок? Марксистская теория не была разоблачена как интеллектуальный банкрот; частично потому, что не было потребности. Не хватает вопросов, а не ответов. Целый культурный и политический сдвиг оставил ее позади как практическую силу, но вряд ли опроверг её как описание мира. Действительно, в качестве описания мира что еще может быть ближе к сути, чем документ 1848 года (Коммунистический манифест), который предвидит будущее распространение глобализации, углубление неравенства, рост обнищания и усиление войны? Это, несомненно, намного менее устарело, чем Мейнард Кейнс.
Всякий раз, когда люди называют марксизм дискредитированным или неактуальным, они подразумевают, что они знают, что такое марксизм, чем я не могу похвастаться. Набожные антиэссенциалисты говорят о неудаче марксизма так, как если бы мы могли выделить некую сущность мировоззрения, которое теперь распалось. Но выяснение, что является специфическим для марксизма как доктрины, задача не из легких. Привязка к классу? Конечно, нет: сами Маркс и Энгельс настаивали, что это ни в коем случае не было чем-то новым для них. Политическая революция, классовая борьба, отмена частной собственности, человеческая кооперация, социальное равенство, конец отчуждения и рыночных сил? Нисколько: многие левые разделяли эти представления, не будучи марксистами; Уильям Блейк, например, разделял почти все из них, так же как Реймонд Уильямс, который не называл себя марксистом. Экономическая детерминированность истории? Хорошо, уже немного теплее, однако и Зигмунд Фрейд, не будучи сам другом марксизма, считал, что основной мотив социальной жизни - экономический и что без этого унылого принуждения мы будем только лежать целый день. Разные материальные стадии истории, детерминирующие разные формы социальной жизни? Хорошо, но это было в значительной степени общим местом радикального Просвещения.
Важно выживание социализма, а не марксизма, хотя может оказаться, что марксизм был таким важным носителем социализма, что выживание одного невозможно без выживания другого. Для марксизма особенно характерна явно техническая теория механизма, посредством которого один исторический способ производства видоизменяется в другой. Если рабочий класс должен прийти к власти, то из-за того, что это будет логическим результатом действия такого механизма. Но вы можете верить в необходимость первого, не веря во второе. О марксизме часто говорят как о неразделимом единстве теории и практики, но немарксистский социалист может поддерживать те же виды практики, что и марксист, не придерживаясь теории. Так что эту доктрину, без сомнений, нужно пересмотреть. В прошлом столетии мелкобуржуазный национализм весьма часто делал некоторые из вещей, политически выражаясь, рекомендуемые марксизмом – такие, как свержение капиталистических социальных отношений. Это - сложная проблема.
При этом социализм не является теоретическим банкротом в смысле исчерпанности идей. Есть все еще множество хороших левых идей: не в последнюю очередь плодотворные, наводящие на размышления работы о том, что будет представлять собой социалистическая экономика, как долго будет существовать необходимость в рынке для выполнения некоторых функций и так далее. Кто-то мог бы также добавить, что 20-е столетие не было свидетелем поражения революционного импульса, а просто изменением его направленности; в своих срединных десятилетиях оно видело победу самого бурного и успешного радикального движения современной эпохи - антиколониализма, который сбросил наконец старые империи с их властных позиций. Социализм описывают как величайшее движение реформ в истории, но антиколониальная борьба была намного более успешной.
Нет, ни одна из перечисленных здесь причин не может быть основанием для печали. В том числе и вера в несокрушимость капиталистической системы. Некоторые разочарованные радикалы могут придерживаться такого мнения, но МВФ, конечно, так не делает. Он вполне осведомлен, насколько болезненно нестабильна ситуация в целом. Глобализация углубляет эту неустойчивость: если каждая часть мира связана с каждой другой частью, то потрясения в одной однажды могут означать взрыв в другой и кризис в третьей.
Из-за чего тогда левые должны чувствовать печаль? Ответ, конечно, очевиден: не из-за того, что система монументально устойчива, а из-за того, что она только чудовищно сильна - слишком сильна для нас в настоящее время. Означает ли это, что система будет просто двигаться все дальше и дальше? Нисколько. Она вполне способна к разрушительной остановке без какой-либо помощи со стороны ее политических противников. Является ли это хорошей или плохой новостью - спорный вопрос. Не нужен социализм, чтобы повергнуть капитализм, нужен только сам капитализм непосредственно; система, конечно, способна к совершению харакири. Но, действительно, необходим социализм или нечто ему подобное, чтобы свергнуть систему, не погрузив при этом нас всех в варварство. Вот почему настолько необходимы оппозиционные силы: для того, чтобы сопротивляться как можно дольше фашизму, погромам и дикости, которые должны явиться результатом главного кризиса системы. Вальтер Беньямин мудро заметил, что революция не была стремительным поездом, она была применением аварийного тормоза. Роль социалистических идей, в этом смысле, это защита пока еще «будущности» будущего: предлагать не шторм, а место убежища в буре, которой является современная история.
Февраль 2002 г.
По этой теме читайте
также:
