Следите за нашими новостями!
 
 
Наш сайт подключен к Orphus.
Если вы заметили опечатку, выделите слово и нажмите Ctrl+Enter. Спасибо!
 


Предыдущая | Содержание | Следующая

Россия. 1934

Ворота

Поезд останавливается, вооруженные польские солдаты спрыгивают с подножек вагонов и под внезапно хлынувшим ливнем выстраиваются у небольшой сторожевой будки. По примкнутым штыкам, крагам, фуражкам с огромными козырьками и плотно прижатым к подбородку широким ремешкам, придающим амуниции еще более воинственный вид, сплошными потоками струится вода. Лишь теперь видно, как много их, этих солдат. Лишь теперь видно, как много пассажиров сошло здесь, на последней станции, в Столпце. Покинул наше купе один из попутчиков, разговорчивый молодой поляк, который от самой Варшавы развлекал нас беседой, с одинаково поразительной смелостью вторгаясь в структуру капитализма и немецкой грамматики. Здесь проходит граница. Даже проводники и те покидают вагоны. Поезд без всякого сопровождения движется к России.

Осталось еще метров двести-триста. Волнение в поезде возрастает с каждой секундой, как в мгновения великих исторических поворотов. Пассажиры с любопытством присматриваются друг к другу — еще чуть-чуть, и с каждого спадет личина. Обогнув романтическую сосновую рощицу, поезд неожиданно начинает тормозить. Я высовываюсь из окна. Паровоз, пыхтя, въезжает в большущие деревянные ворота, украшенные вырезанными из дерева же серпом и молотом, под которыми поместился советский герб.

«Да здравствуют трудящиеся всех стран...» — по буквам разбираем мы надпись на воротах, несомненно, призванную символизировать вступление в новую эпоху, в доселе невиданный мир — ни дать ни взять врата, отверзшиеся перед Данте.

Но напоминание о давней символике... не свидетельствует ли оно о наследственной преемственности, о продолжении?

В соседнем купе три молодые женщины, которые с самой Вены вели себя с изысканной сдержанностью, неожиданно затянули «Интернационал». Сразу выяснилось, что это родственницы восставших в феврале шутцбундовцев, путешествующие нелегально. Из окна соседнего купе на них беспокойно поглядывали американцы, с толстыми чековыми книжками спешащие на ленинградский пушной аукцион. Поезд на мгновение тормозит, и до слуха отчетливо доносится гул в вагоне, как в потревоженном улье; люди, до этого момента учтиво делившиеся с попутчиками дорожными припасами, теперь распадались, рассыпались в стороны — вправо и влево. Куда ведут эти врата, в ад или в рай? Я зорко приглядываюсь ко всему, что меня окружает, и даю зарок хранить объективность. Оборачиваюсь назад — туда, где осталась Европа. «Коммунизм сметет границы между странами!» — гласит надпись по эту сторону ворот. Я принуждаю себя к спокойствию и во всеобщей суматохе складываю взятые в дорогу книги: вместо путеводителей и дорожных схем я зачитывался «Письмами» Толстого. Достаю тетрадь для записей и пронумеровываю начальные страницы. Отныне все становится важным. Я внимательно вглядываюсь в пейзаж за окном и невольно улыбаюсь. Деревья явно не отличаются от тех, что я видел получасом ранее, да и по кротовым взрытиям не определишь примет нового мира.

Средь мокрых берез мчатся конные красноармейцы, затем появляется лесопильня с огромными штабелями сосновых бревен, а неподалеку от нее — энергостанция; устремленная вверх тонкая жестяная труба дизельного мотора через равные промежутки времени выплевывает в дождевую завесу безукоризненные колечки голубого дыма. А у мотора — первый из ста шестидесяти миллионов советский гражданин локтем вытирает шапку.

Следующий гражданин в этот момент входит, в купе. Невысокий, белолицый молодой солдат, чередуя улыбку и насупленный вид, стремится соблюсти официальное равновесие между восторженными и подозрительно настроенными пассажирами; отдав честь, он вежливо просит предъявить паспорта.

Слева от насыпи среди берез мелькают деревянные избы; это первое советское село, Негорелое. Отсюда, издали, оно ничуть не отличается от польских деревень. Начиная от Варшавы видишь одни только деревянные дома, даже в городах. Вот и советская деревня тоже сплошь деревянная; рядом с мостом, по которому сейчас трясется наш поезд, стоит длинное деревянное здание с кумачовым плакатом над окнами вдоль фасада. Мимо дома проходит стайка работниц с граблями, человек десять. Они приветливо машут нам. На берегу ручья босоногий мальчонка пасет двух коров. У порога одного из домов прохлаждается целое семейство: муж, жена и три девочки. Все заняты тем, что чистят огурцы. Возле железнодорожных стрелок сгрудилось человек десять-двенадцать рабочих, в промасленных тужурках и кожаных кепках. Они загоняют костыли в шпалы. В нескольких шагах позади них какой-то-мужчина делает пометки на листе бумаги; дым от папиросы в уголке рта заставляет его морщиться. Кто он, прораб, инженер?

Вдоль широкого деревянного перрона станции Негорелое выстроились в ряд восемь солдат без оружия. Небольшим револьвером вооружен лишь их командир; в бриджах и сапогах до колен, в ремнях и портупее, с выбивающимися из-под фуражки буйными рыжими кудрями и внушительным носом, он всем своим видом как бы наглядно дает понять приезжим, что советские люди не признают расовых различий. Подле солдат носильщики в белых фартуках; с проворством, свойственным людям этой профессии во всех краях света, они бросаются к прибывающему поезду. Нам предстоит пересадка, польским вагонам далее дороги нет. По другую сторону платформы начинаются русские рельсы, расстояние между которыми — вследствие предусмотрительности царских стратегов — шире, чем принято в Европе.

Таможенный досмотр производится в просторном, как амбар, чистом помещении. Пол покрыт до блеска натертым паркетом, боковые стены образуют сплошное окно, над окном портрет Ленина; третью стену занимает карта Советского Союза, где отмечены результаты первой пятилетки. Четвертая стена увешана огромными, от пола до потолка, картинами, дающими представление о новом советском стиле, суть которого, как видно, в перспективе с птичьего полета. На одном полотне изображена сельскохозяйственная артель за работой — трактор, молотилка, скачущий табун, на другом — представлено строительство плотины Днепрогэса. Краски картин яркие, насыщенные, отражающие полноту жизни. Вдоль стен на шести языках лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

В центре зала расположен круговой пульт, куда пассажиры ставят открытые для осмотра чемоданы. Таможенники профессионально отработанными движениями приподнимают белье и обувь, тщательно ощупывают каждую вещь. Иностранная валюта заносится в декларацию, при выезде из страны можно будет вывезти именно столько денег. Номер фотоаппарата записывается в паспорт путешественника. У дамы рядом со мной, возвращающейся из-за границы, конфискуют новехонькие парижские туалеты, сопровождая процедуру учтивыми объяснениями.

По плану поездки здесь я должен получить билет от границы до Москвы. В нижнем углу картины, изображающей молотьбу в сельскохозяйственной артели, распахивается окошко бюро путешествий. Билет на мое имя пока что не поступил.

— Что же мне теперь делать?

— Отправить телеграмму в Москву. Через день-два получите ответ.

— А до тех пор?..

— Придется подождать.

При станции имеется гостиница и даже ресторан.

Служащий бюро — простой немногословный человек лет сорока-пятидесяти; похоже, он ничему в жизни не удивлялся — столь неколебимо-бесстрастно выражение его лица.

В одном углу картины с перспективой Днепростроя находится окошко почтового отделения, в другом — бюро обмена валюты. Кассир, молодой парень, лихо щелкает косточками счетов. Напротив него сидят двое рабочих, тоже молодые. Все трое одеты столь убого, что это кажется чуть ли не бравадой.

При обмене денег происходит первое мое знакомство с рублевой системой, секреты которой мне удается постичь лишь недели спустя. Суть заключается в том, что за один доллар золотом дают два золотых рубля — вернее, дали бы, если бы чеканили золотые рубли и если бы существовали золотые доллары, а главное, если бы я располагал таковыми. Поэтому я получаю лишь чеки: один — на гостиницу, в уплату за номер, что составляет сумму в четыре рубля, а другой — на телеграфные расходы.

Я подаю в окошечко телеграмму, и в этот момент от вокзала отходит московский поезд. Смеркается. Носильщик в белом фартуке помогает мне втащить вещи в номер. Сколько я должен? Он улыбается. Ровно 2 рубля 35 копеек, ни больше ни меньше, но на бумаге. Натуральных рублей я еще в глаза не видел, кладу ему в ладонь свой последний пенгё. Он козыряет в ответ и прощается рукопожатием.

Я ужинаю своими дорожными припасами, выкуриваю последнюю западную сигарету, подводя черту под прошлым. Перед сном решаю прогуляться, хоть одним глазком взглянуть, каков он, этот новый мир. Я огибаю здание вокзала. В избах ближайшего села горят электрические лампочки. Одно из окон вокзала освещено, среди сидящих за столом я узнаю рабочих в промасленных тужурках, инженера, лицо которого сейчас не искажено гримасой, а ясное, как у ребенка, вижу командира и двух красноармейцев. Облокотясь на стол, они разговаривают и курят. Начинает накрапывать дождь.

Предыдущая | Содержание | Следующая

Спецпроекты
Варлам Шаламов
Хиросима
 
 
«Валерий Легасов: Высвечено Чернобылем. История Чернобыльской катастрофы в записях академика Легасова и современной интерпретации» (М.: АСТ, 2020)
Александр Воронский
«За живой и мёртвой водой»
«“Закон сопротивления распаду”». Сборник шаламовской конференции — 2017