Объективно настроенный путник ждет от России воплощения мечты о социализме. Начиная взвешивать, на одну чашу весов кладет всплывающие в памяти представления Фурье, Мора и, может быть, Платона об идеальном обществе. Возможно, добавляет сюда и Маркса, чем сразу же и выдает себя, поскольку Маркса знает лишь понаслышке. Это первый экзамен, на котором он проваливается и впервые получает ярлык мелкобуржуазного обывателя, а затем все чаще и чаще будет слышать этот эпитет. Вам смеются в лицо, вновь и вновь приобщая к диалектическому мышлению, базирующемуся на примитивных утверждениях типа «все в мире находится в строгой взаимосвязи».
С чем же сравнить русский социализм? И можно ли вообще в какой-то момент зафиксировать, что процесс формирования закончен и пора, мол, эту новую систему приравнять к какому-либо уже сформировавшемуся и пребывающему в относительной стабилизации обществу? Если и возможна подобная фиксация, то, несомненно, сразу же напрашивается сравнение с прежней, царской, Россией. Однако суть Советской России (в чем путешественник убеждается с первого взгляда) заключается именно в вечном процессе формирования, в непрестанном брожении. Нынешние результаты даже сами преобразователи системы считают чуть ли не побочными. Конечно, мы уже могли бы жить в одноэтажных домах, говорят они, но ведь мы возводим многоэтажный дворец, а пока что в случае необходимости можем перебиться и бараками. Процесс созидания не завершен, а стало быть, и сравнивать не с чем; разве что с тем, какими мы были в прошлом году.
Иностранец поначалу не может взять это в толк. Он ищет факты, данные, то есть точку опоры. Выхватывает из массы отдельных людей, а затем и целые группы, чтобы проследить на их примере изменение, которое из предосторожности он не склонен считать прогрессом. Итак, из чего же и из кого здесь строится социализм? Для начала строительства социализма Маркс присмотрел английский пролетариат, но тот уклонился от этой задачи. Ленин же с соратниками взялся за дело — строить социализм в стране, где на половине территории не достигнута не то что последняя стадия капитализма, но даже и до феодализма далеко. Поэтому целый ряд явлений упреждает путешественника, что для верной ориентации он должен исходить примерно из такой отправной точки. Надо не только смотреть вперед, но иной раз и оглядываться назад. Я пренебрег этим предостережением. Во время моего пребывания в России я — с целью познания — намеренно вел себя не так, как следовало бы, а совсем наоборот, на каждом шагу взыскуя свидетельств осуществления извечной мечты человечества. Старался загнать русских в угол их же собственными лозунгами и посулами, внимательно вслушивался в их ответы или объяснения. Подобное поведение, безусловно, несколько отличается от позиции других людей, кто, руководствуясь иными принципами, загодя отметает самое существенное. Не раз это замечали и сами русские и окидывали меня оценивающим взглядом. Мне приходилось твердо придерживаться своей линии, чтобы докопаться до нутра. Поговаривали, будто корреспонденты, которые во время пребывания в России превозносили до небес все увиденное, возвратясь на родину, отзывались о поездке с крайней враждебностью. Значит, у меня было еще одной причиной больше не отступать со своей позиции.
Эти и подобные им мысли занимали меня в первый день моего пребывания в России. Гостиничный номер я покинул рано. Возле гостиницы познакомился с немецким инженером Фердинандом Гебелем. Вот уже четыре года он работает в Нижнем Новгороде, нынешний свой отпуск провел на родине, а теперь возвращается к месту службы, где намерен остаться навсегда, — сообщил он мне при знакомстве.
Мы решили прогуляться в деревню, и между делом я делюсь с ним своей неприятностью и растущим беспокойством. К сожалению, почту загружают здесь сверх всякой меры, утешает меня мой новый знакомец, так что телеграмму можно прождать дней пять. Словом, у нас есть время поближе разглядеть деревню, куда меня случайно завезли колеса бюрократии. Сам инженер вынужден был задержаться здесь на день, поскольку раз в неделю по средам — то есть вчера — в Москву ходит поезд люкс, а у него билет в вагон второго класса, или, как здесь называют, в «жесткий».
Вся деревня состоит, собственно, из одной-единственной улицы. Улица широкая, середина изрыта: на место выкопанной земли десятка полтора телег свозят булыжник — мостят дорогу. Часть пути уже проложена. «С дорогами у них пока что обстоит неважно», — просвещает меня инженер.
Я заглядываю в окошко одного из деревенских домов. Никелированная кровать с горой подушек. Постельное белье ослепительной белизны. С потолка свисает большая лампа — но керосиновая. Стены сплошь увешаны семейными фотографиями, икон не видно нигде. Мне удается разглядеть швейную машинку, несколько крепких на вид плетеных стульев и умывальную тумбочку, без таза. В комнате никого нет.
Пройдя несколько шагов, мы оказываемся у входа в дом. Пол в сенях грязный, похоже, давно не мыт. Вообще дом производит впечатление несколько запущенного. Справедливости ради должен отметить, причина, пожалуй, в том, что дом не побелен ни снаружи, ни внутри. Здесь это не принято. Ну и бревна сами по себе темно-коричневые.
Заборы и изгороди тоже, видимо, ставить не принято. Пространство перед домом и двор засажены картошкой. В кустах копошится старуха. Одеждой, лицом, недоверчивым взглядом она ничуть не отличается от наших старых крестьянок.
Да и мужчины расхаживают по улице примерно так же, как наши земледельцы за работой, с той лишь разницей, что если они не босиком, то обуты не в башмаки, а в сапоги или лапти. Движения их, когда они подгоняют лошадь или сбрасывают камни на мостовую, словно бы медленнее, чем у наших крестьян. Не берусь утверждать с определенностью, я пока что не слишком хорошо разобрался. При моем придирчивом внимании мне на миг почудилось, будто они движутся медленнее. Но что же тогда, и кошки медленнее движутся, что ли? Вон та трехцветная с такой сонной заторможенностью вышагивает по улице, словно при замедленной съемке.
Крестьяне монотонно трудятся, несмотря на жару; пьют, едят, курят; единственное различие в том, что им и в голову не приходит здороваться с посторонними.
Мы тоже неспешно бредем к окраине деревни, откуда берут камень для дорожных работ. Попутно отмечаем приметы здешнего быта. Молодая мать, сидя перед домом, забавляется с младенцем: тискает, целует его, потом вдруг подбрасывает кверху и заливисто смеется, если малыш реагирует улыбкой. Мальчонка лет десяти-двенадцати пасет гусей на берегу ручья с водой в радужных пятнах. Сам он босоногий, в грязи по шею, однако белоснежная марлевая повязка на голове позволяет предположить профессиональное медицинское вмешательство. Где же он поранился? Налетел на молотилку — звучит загадочный ответ. Далее нам встречается стадо из четырнадцати коров, которых пасет молодая девушка в снежно-белой сорочке, коричневой юбке и теннисных туфлях. В ответ на наши расспросы признается, что за сегодняшний день (а сейчас четверть двенадцатого) съела одно яйцо, два куска хлеба, пол-литра молока, три яблока и две горсти ягод, похожих на наш шиповник. Ягоды она собирала на берегу, если желаем, можем и сами угоститься, их тут хоть косой коси. От ответа на вопрос, довольна ли она жизнью, девушка уклонилась — удивленно и чуть ли не со смехом. На обратном пути мы заходим в местный кооперативный магазин. Выбор товаров скудный. Кроме продавцов в магазине всего четверо: две крестьянки разглядывают кружевную шелковую шаль, но цена кажется им дорогой, крестьянин покупает спички, а красноармеец просит женскую гребенку — круглую и желательно с перламутровой инкрустацией. С перламутровой отделкой не нашлось, только украшенная стеклышками. Помещение густо пропитано запахом сала и кожи, исходящим от подвешенных над прилавком новехоньких сапог.
Из магазина путь наш ведет к почте. Она расположена тоже в деревянной избе, и здесь столь же убого. Телеграмма из Москвы пока еще не пришла. Видя мою озабоченность, гражданин Гебель предлагает ссудить мне денег на билет — примерно семьдесят рублей — с последующей отдачей в Москве. Но если я желаю ускорить дело, можно обратиться и в местное отделение ГПУ, решение вполне в его компетенции. Да и вообще с любым сложным делом лучше сразу обращаться прямо туда.
Мы проходим мимо здания ГПУ (тоже деревянная изба); во дворе бойцы лет восемнадцати-двадцати чистят оружие. Все же мы решаем сперва заглянуть на станцию, вдруг да ответ направят туда. Если подтверждения и там не окажется, снова вернемся сюда.
— Только что получено! — радует нас начальник бюро путешествий. Какой билет мне угодно, в жесткий или в мягкий вагон? Я по-прежнему намерен знакомиться с повседневной жизнью, поэтому предпочитаю путешествовать в жестком вагоне.
— А теперь пойдем обедать! — предлагает инженер.
За обедом меня поджидает единственный сюрприз: оказывается, у инженера есть супруга. Что же касается остального, то ресторан со скатертями из плотного дамаста, хрустальные фужеры, сверкающие столовые приборы, предупредительные официанты, кухня — все, как в любом из «лучших» западных отелей.
Пополудни я с превосходством бывалого путешественника наблюдаю за прибытием поезда из Западной Европы. Мы занимаем свои места в русском поезде. Уже начинает смеркаться, когда состав трогается. Ужинаем мы в вагоне-ресторане, и при выборе блюд я не без внутренней усмешки подмечаю, что над товарищем Гебелем, который к тому времени успел признаться, что сам он — коммунист, хотя и не состоит в партии, супруга осуществляет своего рода диктатуру.
В русских поездах каждому пассажиру положено спальное место. За три рубля получаем комплект постельного белья. Невысокого росточка проводница постелила нам постели. Я взобрался на верхнюю полку. Приподнявшись на локте, долго смотрел в окно, пытаясь хоть что-то разглядеть в сгущающихся сумерках: быстро мелькающие деревья, дома, лесопилки. Потом Гебель закрыл окно, чтобы околачивающиеся по вокзалам «беспризорники» не утащили наши вещи. Сквозь оконное стекло, в котором отражается лишь мое собственное лицо, я долгими часами вглядываюсь в таинственную советскую ночь, копя в душе трудные вопросы.
