Проснулся я на рассвете в волнении, как бывало перед экзаменами. В вагоне все еще спали. Я умылся в туалете и, прислонясь к окну в коридоре, наблюдал, как занимается ранняя летняя заря. Вдоль дороги проносились редкие сосновые и березовые рощицы, перелески, сенокосные луга. Я стоял в полном одиночестве, испытывая попеременно то страх, то внезапное облегчение. Но покоя на душе не было.
Путешествующий по России, откуда бы он ни прибыл, невольно проникается подозрительностью, ну а на границе его и вовсе охватывает форменный комплекс «потемкинских деревень». Защиты от него нет, он неизбежен, как морская болезнь. Натужная, насильственная беспристрастность, всяческие меры предосторожности лишь затягивают хворь, важнейший симптом которой заключается в том, что глаз то превращается в увеличительное стекло и блоху выдает за слона, то в уменьшительное, когда и корова кажется с суслика. А бывает, что оба эффекта срабатывают одновременно.
Корень этой беды, насколько я мог судить по себе, западного происхождения. Нельзя безнаказанно годами вбирать в себя одновременно холоднейшую, острейшую язвительность и пылкий энтузиазм. Подобно спиртным напиткам, это, повторяю, отражается на зрении. Поначалу расширенными глазами таращишься на самую обычную будку путевого обходчика и смотришь до тех пор, покуда в глазах не начинает двоиться: один домик опрятный, симпатичный, другой вот-вот развалится. В действительности же с незадачливым домишком свершается то же самое чудо, какое происходит с фотографией в зависимости от того, публикует ее в своем воскресном приложении контрреволюционная или коммунистическая газета. Беспристрастный чужестранец конечно же начинает нервно суетиться, да и предметы наблюдения подводят его. В жадном рвении своем он во всем ищет характерные особенности и спохватывается, лишь когда факты открыто смеются ему в лицо. После первой проведенной в Москве ночи, когда, взбудораженный любопытством, я проснулся ни свет ни заря, на крыше пятиэтажного дома напротив две собаки-овчарки обнюхивали друг друга. Сцену эту я наблюдал, лежа в постели, и счел неуместным удивляться увиденному — по всей вероятности, таков местный обычай. Собак этих я больше ни разу не видел на крыше. Зато сделал далеко идущий вывод из другого эпизода: в доме одного знаменитого писателя к чаю не подали сахара, но потом принесли блюдо со сладостями, которые с трудом удавалось выудить из сахарной пудры.
По мере приближения к Москве я с возрастающей подозрительностью присматривался к мелькавшим за окном домам, и мне все чаще вспоминался пресловутый Потемкин. Я пытался отыскать подпорки к декорациям, видел аккуратно ухоженные домики путевых обходчиков, с цветущими палисадниками, как и на нашей земле, с горшками цветов на окнах. Между железнодорожным полотном и густыми еловыми защитными посадками — заботливо вскопанные картофельные грядки. На вершине холма махала крыльями ветряная мельница, паслись коровы и табун лошадей; То тут, то там дымили трубы заводов и фабрик... Уж не рассчитано ли это зрелище на доверчивого путешественника? В одном месте я наблюдал пахоту, упряжек восемь тащились вверх по пологому склону, при каждой упряжке по три женщины: двое вели лошадей, одна поддерживала плуг. В другом месте видел лениво пыхтящий трактор, тащивший стальные бороны. Примерно в часе езды до Москвы мелькнули овощные хозяйства, в стеклах теплиц, поблескивая, отражалось солнце. Все чаще попадались заводские поселки. В небо вдруг взмыли сразу четыре самолета.
Все представавшие взору картины были окутаны дымкой некоего волшебства. Я не чувствовал почвы под ногами, голова слегка шла кругом. Оно и понятно: ведь я пришел из другого мира.
Об излечении хвори, к счастью, позаботились сами русские. Впоследствии я тоже множество раз убеждался, что подле своих творений, составляющих предмет наибольшей гордости, они в небрежении бросали отходы труда, убрать или ликвидировать которые можно было бы одним взмахом руки или же несколькими часами работы. Потемкин, скорее всего, умел создавать кулисы, нынешние же русские даже поддерживать чистоту на сцене и то не умеют. Мое зрение обрело должное равновесие, споткнувшись на этих неуместных ямах или кучах песка и мусора, на явных приметах активного труда и лодырях, отлынивающих от работы. Жизнь западноевропейского человека плавно катится по колесикам мелочей, и кирпич, о который можно споткнуться, способен навеки отвратить нас от башен. Нынешних русских возводимое здание интересует начиная с первого этажа, их не волнуют ни грязь, ни строительные отходы, ни любопытствующий взгляд постороннего. Здесь они у себя дома, и плевать им на мнение соседа, в чем я тотчас получил возможность убедиться.
Поезд из Западной Европы прибывает на самый обшарпанный из московских вокзалов, на самую темную из столичных окраин. Наверняка не составило бы труда направить этот поезд с охочими до впечатлений иностранцами на какой-нибудь другой, более приличный, вокзал — хотя бы из вежливости.
Счастливчиков, прибегнувших к услугам международного бюро путешествий, встречали сотрудники «Интуриста» и усаживали в роскошные «кадиллаки». Меня никто не встречал. В толкучке я потерял даже своего попутчика немца и вскоре остался под огромным стеклянным куполом вокзала совсем один со своими тяжеленными чемоданами. У выхода меня приветствовала лишь гигантская скульптура Ленина, простирающего к небесам десницу.
С большим трудом дознался я, где находится камера хранения: не в самом вокзале, а в бараке рядом с основным зданием. После получасового стояния в очереди удалось наконец сдать багаж, с тоскливым чувством при виде невзрачного помещения, суматошной толкотни пассажиров и неимоверных усилий работников камеры хранения, — с чувством, какое охватывает меня во всех подобных учреждениях: багажа своего мне теперь вовек не заполучить обратно.
Я извлек клочок бумаги, где был записан адрес российского Союза писателей. Размахивая заветной бумажкой, я вступил на площадь - наконец-то в живую, подлинную Москву. Представшая передо мной картина пресекла мои первые же шаги. Нет, здесь я и следа не находил потемкинского духа. Первое впечатление оказалось на редкость жестоким, неприкрыто откровенным и крайней неблагоприятным, оно грубо вскрыло все раны. Не этого ожидал я от столицы страны социализма. Площадь кишела толпами самых обыкновенных пролетариев.
