В прошлогоднем скандале на социологическом факультете МГУ любопытно не столько его содержание, сколько общественная реакция на него. Для человека, работающего в сфере обществознания, к какому бы ведомству – социологическому, философскому, политологическому, историческому – он ни был приписан, ситуация с самого начала была ясной. Есть молодые люди, которые хотели бы получить образование, и есть люди, которые это образование должны дать, но, по причине недостаточной профессиональной компетенции, сделать этого не могут. Вот главное, что спровоцировало конфликт. Все остальное – несущественные привнесения. Между тем для внешнего наблюдателя, следившего за развитием скандала по материалам печатных и электронных СМИ, картина вырисовывалась чрезвычайно мутная. Отвлекаясь от случайных напластований - вроде истории с буфетом, к которой некоторые журналисты чуть ли не свели суть событий, - выделю лейтмотив выступлений тех, кто взял сторону администрации. Студентам-протестантам вменялось в вину, что они выполняют чей-то заказ. На факультете все благополучно (хотя есть, конечно, отдельные недостатки, над устранением которых руководство уже работает), а группа лиц, поднявших шум – безответственные авантюристы, за которыми стоят некие внешние силы. Эти силы трактовались по-разному. От врагов из-за границы, возжелавших дискредитировать одно из ведущих научно-образовательных учреждений страны, а с ним и всю российскую науку, до завистливых конкурентов, мечтающих о том, как бы занять места, на которых сейчас сидят г-н Добреньков и его коллеги. Именно этот тезис лег в основу стратегии защиты и последующего контрнаступления со стороны администрации факультета. Примечательно, как много симпатизантов оказалось у этого тезиса. Ну не умещается в их голове допущение, что возможна какая-то иная мотивация протестного социального действия, кроме корыстного расчета. Ну не могут сегодняшние студенты предположить такой абсурд, что университет существует для того, чтобы давать знания. Стало быть, студенты не могут возмутиться, обнаружив, что их обманули. А значит, за действиями этих юнцов стоят опытные кукловоды. Их надо найти, назвать, выставить на обозрение. И продолжить жить, как жили.
Ниже я бы хотел поразмышлять о причинах популярности такого – конспирологического – объяснения произошедшего. Забегая вперед, скажу, что, на мой взгляд, дело заключается в инерции институтов, которые блокируют формирование научного сообщества.
Я имею в виду институты как формальные (отделения Академии наук, университетские факультеты, кафедры, периодические журналы и т.д.), так и неформальные (договоренности о взаимной поддержке, мздоимство и т.д.). Особенность ситуации, в которой мы живем, заключается в том, что институты, сложившиеся в советское время, не были трансформированы; они лишь подверглись косметическим изменениям. Эффект этих институтов в социально-гуманитарных науках гораздо более разрушителен, чем в сфере естественнонаучного знания. По каким критериям при коммунистах рекрутировались люди на руководящие позиции в научной иерархии? Этих критериев было два: политическая лояльность и профессиональная компетенция. В естественнонаучной сфере профессиональная компетенция людей науки явно предпочиталась политической лояльности. Если выбирать между летающими и нелетающими ракетами, то выбор очевиден. Даже если создатель этих ракет в идеологическом плане не совсем «выдержан». А вот в гуманитарных науках главным критерием пригодности к занятию топ-позиций была лояльность власть имущим. В результате возникла уродливая, но повсеместная ситуация, когда полноценные ученые имели статус рядовых сотрудников, а их начальниками были люди, которые не всегда были способны связать вместе два предложения. Советская политическая система систематически продуцировала принципиальный разрыв между позициями в бюрократическом поле и позициями в интеллектуальном поле, между статусом и компетенцией. Можно было почти со стопроцентной уверенностью полагать, что чем выше статус человека в официальной иерархии, тем ниже его компетенция как профессионала. Случались исключения, но в целом корифеи обществознания советской поры имели более чем скромный интеллектуальный капитал.
На момент смены строя, который пришёлся на 1991 год, армия бойцов идеологического фронта составляла что-то около 32 тыс. человек. Генералы и полковники этой армии поспешили перестроиться. Научный коммунизм и историю КПСС перелицевали в социологию и сравнительную политологию, исторический материализм - в социальную философию и культурологию. В соответствии с новой рубрикацией возникли новые/старые кафедры и факультеты. Нужно ли говорить, кто их возглавил? Впрочем, некоторые позиции среднего звена были отданы на откуп настоящим труженикам интеллектуального труда. Но контрольные функции бывшие номенклатурщики оставили за собой. Это контроль над ресурсами – символическими (привилегия наделения статусом, например, присвоение ученой степени) и финансовыми (гранты, львиная доля которых адресуется институциям, а не отдельным индивидам). Это участие в олигополии на выпуск учебников, получающих гриф Министерства образования и, как следствие, печатающихся огромными тиражами. Вертикаль власти, которую бюрократы от науки и образования выстроили в течение 1990-х годов, обеспечивает им стабильность при любых катаклизмах. Если какой-то безумец и решится публично усомниться в их праве на обладание теми должностями, которые они занимают, то его голос просто не будет услышан. Что касается такой мелочи, как недостающая компетентность, то, если раньше она компенсировалась верностью «марксистко-ленинскому учению», то теперь та же задача решается другим способом. Самопозиционированием в качестве «православных консерваторов». Так в постсоветской социально-научной среде возник феномен Добренькова.
Другой институт, обеспечивающий воспроизводство отношений, сложившихся в советскую пору, - это научная периодика вообще и социологическая, в частности. Как функционирует научный журнал в «нормальных» условиях? («нормальность» приходится закавычивать, поскольку реальность никогда полностью не соответствует идеальному типу). Присылаемая в редакцию статья отправляется на рецензию двум специалистам по той проблематике, которой она посвящена. Рецензирование с обеих сторон анонимно (рецензенты не знают ни имени автора, ни имени друг друга). В случае совпадения их мнений – скажем, положительных – статья идет в печать. В случае двух отрицательных мнений отклоняется. В случае расхождения – посылается на дополнительное рецензирование. Так редакторы страхуют себя от некачественных текстов и поддерживают профессиональную репутацию своего издания. А теперь давайте вспомним, как принимается решение о публикации какого-либо материала в наших «ваковских» журналах…
Молодые люди, образовавшие группу протеста на возглавляемом г-ном Добреньковым факультете, проявили ту же похвальную наивность, что и мальчик из андерсоновской сказки о голом короле. Только их открытие не вызвало (не могло вызвать!) просветления. Их старшие товарищи (тут нужно было бы употребить термин «научное сообщество», но он будет не совсем к месту, о чем ниже) сказали примерно следующее: мы и без вас знали, что он голый, но мы-то об этом не кричим. И вы не кричите. Были, конечно, и выражения сочувствия, и письма поддержки. Но, в общем и целом, восторжествовало мнение, что биться головой об стену не надо. Стена слишком крепкая. Ее имя – институциональная система, на демонтаж которой нет ни политической воли, ни человеческих ресурсов.
А еще были те, кто стал обнародованный факт оспаривать и утверждать, что король на самом деле вполне прилично одет, а те, кто утверждает обратное, - проходимцы, желающие занять его место. А может быть, и марионетки в ловких и натруженных руках врагов отечественной социологии. Среди тех, кто поддержал теорию заговора, я бы выделил две группы. Первая – это, так сказать, публика и, в первую очередь, журналисты, которые поверили в эту теорию по неосведомленности. Для них противостояние сторонников администрации и сторонников студентов-протестантов – не более чем склока между группировками. «И чего вы социологи так друг друга не любите?», - спросил нас в гардеробе РИА «Новости» один журналист по окончании посвященной конфликту пресс-конференции. Вторая группа – это профессионалы, нынешние и будущие (они пока студенты того самого соцфака), которые отстаивают версию заговора из цинизма. Дело даже не в том, что в их картину мира не умещается представление о бескорыстно мотивированном действии. Дело в бренде, который протестанты могут подпортить. А зачем им корочка об окончании заведения с небезупречной репутацией?
Теперь несколько слов о феномене, называемом «научное сообщество» - феномене, у нас, увы, не существующем. Дело в том, что условием возможности существования такого сообщества является открытость. Всякая изоляция чревата коррупцией в широком смысле этого слова: порчей отношений между исследователями, вытеснением обмена знаниями обменом услугами. Наука по определению есть открытая система. Такой критерий профессиональной компетенции как признание со стороны коллег, может работать только тогда, когда претендент на признание подвергает себя риску критики всех обладателей соответствующей компетенции. Как Виталий Гинзбург и Жорес Алфёров значимы для мировой физики, так Михаил Бахтин и Владимир Пропп значимы для мировых humanities. Эта значимость определялась не на закрытом «ученом совете», а на глобальном форуме специалистов. Если мы вовлечены в этот форум, то выданное им свидетельство о компетенции (например, в виде публикаций в авторитетных международных изданиях) не будет вызывать сомнений. Если мы от него отгородились (например, идеологией «самобытной отечественной науки»), то в этой тихой заводи всегда будет бултыхаться субстанция, которая не тонет.
