Спустившись по крутым улицам Ростова, наша машина мчит сперва по мосту через Дон, затем по длинной дамбе над плавнями; справа и слева на сочной траве заливных лугов паслись стада и табуны. Полчаса спустя мы проехали через казачью станицу Батайскую. Машина то и дело тонула в облаке густой пыли, и все же я разглядел искусно украшенные деревянные дома, пионерский отряд в одном из дворов и грандиозный полуразрушенный собор. Центральный купол еще сохранился, а со всех четырех приделов кресты сбиты. Одна стена отсутствовала напрочь. Ветер свободно гулял в алтаре и нефе; святые с ярко расписанных стен испуганно взирали на ослепительный солнечный свет и свинарник соседнего дома. В каждом дворе на тонком шесте, возвышающемся над крышей, торчали скворечники.
За околицей станицы стаи ворон склевывают по зернышку и без того чахлые посевы. Время от времени они вспархивают, а затем, столь же внезапно, вновь пикируют на землю. Черные птицы кишмя кишат в воздухе, Но только ли это вороны? Некоторые из этих темных точек выписывают правильные круги. Вот с края горизонта к нам приближается новая стая, черные точки все растут, растут... ну конечно же это самолеты! Над нами проносятся одиннадцать самолетов. Теперь уже мы внимательнее приглядываемся и к остальным. Вон тот взмывает ввысь, а этот, наоборот, снижается, а вот приближаются целых шесть, выстроившись клином, подобно стае диких гусей, и вскоре долетают до гнезда: слева в поле — ангар, подле ангара чернеют в пустынном краю. Потом и они пропадают из вида. Остаются позади и пахотные земли. Недалеко от нас скачет обнаженный всадник; в удушливом зное все облачение его — водруженный поверх шапчонки венок из веток. Даже ворон и тех не видно. Это и есть степь, начало бескрайней пустоши, по которому можно составить общее впечатление. С меня так и этого довольно. Самым разумным было бы последовать примеру моих спутников, которые, сладко похрапывая, вознаграждают себя за ранний подъем.
Нашу пылкую любовь к великой равнине понять можно: там упиваешься пьянящим духом свободы, струящимся из бездонной чаши горизонта. Но степь... Что мог полюбить в ней Гоголь? Ведь это сама смерть.
Эта пустыня, протяженностью не меньше прежней территории Венгрии, начинается как бы равниной, но все же это не равнина, а монотонное чередование холмиков высотой метров десять, которые годятся лишь для того, чтобы закрыть обзор. Нигде ни деревца. Да что там деревца, тут даже и куста не встретишь, бреди хоть целыми днями. Ни озерка, ни болотца, ни травы. Птиц тоже нет. Бескрайние площади покрыты репейником в человеческий рост высотой; уже в мае его превращает в сухие палки неистовое солнце, единственное движущееся тело во всем недвижном краю. Эти заросли колючек, плодовитые семена которых тучами разносит ветер, глушат, убивают все живое. Несчастный наш соотечественник, Иштван Галаш или Халас, как же ухитрялся ты скакать на лошади в этих безжизненных дебрях, где даже торная дорога, если ее не обихаживать, за год сплошь зарастет сорняками? Изредка попадается какая-нибудь жалкая речушка, на берегу которой приткнулась казачья станица, отчаянно сражающаяся с этими джунглями бурьяна.
Вот уже два часа мчался наш автомобиль по прямой как стрела, и ровной, точно грифельная доска, выжженной дороге, вдоль нескончаемой шеренги телеграфных столбов. Водитель облокотился на руль и читал газету: нет опасности, что кто-нибудь попадется навстречу. Я смотрел на небо, где не виднелось ни облачка, но все равно зрелище это было приятнее уныло серого пейзажа вокруг.
На одном холмике автомобиль вдруг остановился. Шофер взобрался на крышу машины, сложил руки рупором и проорал в пространство что-то наподобие языческого заклинания. Лишь на третий раз я разобрал:
- Това-арищ!
В Ростове меня предупредили, чтобы я обратил внимание на миражи, таких, мол, как в степи, нигде в мире не увидишь. Несколькими часами позже я действительно увидел мираж, впервые в жизни. Однако он не показался мне столь невероятным, как эта разыгравшаяся передо мной сцена. Аберрация зрения под воздействием палящего зноя? Редкое явление природы?.. Факт остается фактом: на вершине соседнего холмика возникла фигура человека с белой фуражкой в одной руке и с потрепанным портфелем в другой. Человек приближался к нам, солнце, отражаясь в стеклах его очков, далеко отбрасывало резкие блики.
Поравнявшись с нашей машиной, он в знак приветствия поднес пальцы к виску, взял у шофера две бутылки минеральной воды и газету. Затем точно так же, как пришел, молча, будто ночной призрак, побрел назад под полуденным зноем.
И тут я углядел вдали две деревянные будки и суетящиеся возле них фигурки людей.
— Воду ищут, — пояснил водитель.
— И находят?
— Сами увидите.
После второго или третьего подъема машина свернула, и мы враз очутились в низине, радующей глаз свежей зеленью. У ручья натужно трудится бензомотор, подавая воду в высокий деревянный желоб. Свежеорошенная земля черна как сажа и покрыта правильными рядами капустных кочанов высотой до колена. Огородное хозяйство.
Чуть погодя замечаю на холме хозяйственные постройки.
— Молочная ферма, — говорит шофер. — Там три тысячи четыреста коров.
Немного позже нам попадается еще одна такая ферма.
Пейзаж внезапно, как по волшебству, преображается. Заросли бурьяна сменяются покосом, видно, что траву совсем недавно скосили. Когда мы снова поднимаемся на холм, я прошу остановить машину, чтобы оглядеться. Повсюду окрест темные точки стогов. Стога сена в низинах, на склонах холмов, даже вон там, вдали, пожалуй, уже в центре Азии, серые точки размером с булавочную головку — тоже стога. Кое-где торчат вытянутые скирды — судя по бурому цвету, прошлогодние. Разворошенные с боков, они напоминают останки гигантских морских чудовищ.
Словом, нас окружает засилье сена; среди стогов иногда появляются аисты. Мы переезжаем речушку, на берегу которой расположилась очередная казачья станица, Кабальник. Местный храм лежит в развалинах, на его месте простой памятник жертвам кровавых боев. Ростовом коммунисты окончательно завладели в 1920-м.
Теперь перед нами расстилается идеальная равнина, на краю горизонта полукругом сверкает морская гладь. Это мираж. Бескрайние поля обочь дороги засеяны кукурузой и пшеницей. Кукуруза довольно чахлая, пшеницу глушат сорняки. Стоит страшная засуха, дождей не было с мая! А вода призрачного моря сверкает все ослепительней, все зазывней перекатываются волны. Вдали, за полями пшеницы, возникают трех-четырех-этажные современные дома, их много — штук пятнадцать-двадцать, среди них возвышаются башни зернохранилищ. Неужели это тоже мираж? Нет, там находится центр совхоза, куда мы и держим путь. Зерноград — так называется хозяйство — раскинулся на территории в сто десять тысяч гектаров. Зерновыми в это году засеяна почти половина площади.
Все эти сведения я узнаю уже в гостинице, среди пуритански простой обстановки, в которой я чувствую себя лучше, чем в московском «Метрополе» или «Национале» с их пышными коврами. О жизни совхоза рассказывает Котляров, редактор местной газеты «Трактор», голубоглазый молодой человек со скуластым лицом. Судя по всему, в России все ответственные посты занимает молодежь, с этим уж придется смириться.
Увидев, что я старательно записываю его рассказ, он начинает диктовать размеренным тоном, чтобы я успевал за ним.
В 1920-м взялись уничтожать сорняки, змей и прочую вредную живность, после чего стали поднимать степную целину. Наряду с производством зерновых выращивают кукурузу — обычную и на силос, картофель, свеклу и кормовые культуры. Восемнадцать тысяч гектаров отведено под орошаемое овощеводство, часть огородов возделывается непосредственно самими жителями совхоза. Вообще же все работы механизированы. Из тяглового скота здесь только тринадцать лошадей и шестнадцать пар волов. Зато тракторов сто девяносто шесть, а комбайнов двести шестнадцать, кроме того, имеется шестьдесят четыре пропашника для кукурузы, девяносто шесть пятитонных грузовиков и восемнадцать легковых машин. Сколько в совхозе сеялок, борон, веялок, он и сам не знает. Два года назад заложили фруктовый сад на четырнадцати гектарах. Установили заграды против восточных ветров.
Всего вместе с женщинами и детьми в совхозе проживают семь с половиной тысяч человек, три четверти из них крестьянского происхождения. Членов партии насчитывается шестьсот. Здесь же живут пятьсот шестьдесят студентов и сорок четыре преподавателя, поскольку при совхозе действует сельскохозяйственный вуз. Ну и конечно же есть кино, театр, больница на шестьдесят пять коек (с девятью докторами и восемнадцатью медицинскими сестрами), детский сад, ясли, несколько библиотек — одна только вузовская библиотека насчитывает семьдесят пять тысяч томов.
Рабочий день восемь часов, работа ведется в две смены. Механизаторы получают триста-четыреста рублей, простые рабочие — сто-сто пятьдесят.
Женский труд также применяется, хотя последнее время в целях охраны материнства к работе на сельскохозяйственных машинах допускаются лишь молодые женщины, комсомолки. Среди студентов двенадцать процентов составляют девушки.
Нам приносят обед: суп, мясо с гарниром, минеральная вода. Котляров и за едой продолжает рассказ.
Рабочие живут в тех четырехэтажных домах, которые мы видели по дороге сюда. Каждой семье предоставляется отдельная квартира, здесь нет нехватки жилья. Неженатые, незамужние, студенты — все имеют отдельные комнаты. В домах водопровод и центральное отопление.
Кроме того, существуют и небольшие дома на одну семью. Желающие получают кредит от государства и могут строить сами; им предоставляется участок под сад, корова для обзаведения хозяйством. О питании работников заботится фабрика-кухня; питание по самой дорогой норме обходится в рубль двадцать пять копеек на день.
Затем мы пешком обошли хозяйство. В мастерских ремонтируют сельскохозяйственные машины, на гумне работают веялки, в лабораториях изучают различные виды зерновых, вдоль стен расставлено множество пробирок со всякими вредными насекомыми, методы уничтожения которых здесь разрабатываются. В библиотеках книги, на электростанции динамомашины. По лестницам вуза бегают босоногие студенты и студентки. Разумеется, не все ходят босиком, а, вероятно, лишь те, кому хочется. Я сделал такой вывод потому, что во всем остальном одежда у них вполне приличная. Учебные помещения прекрасно оснащены экспериментальным оборудованием и лабораторными приборами. На стенах развешены выполненные студентами неумелые, но трогательные портреты Лавуазье, Менделеева, Кюри, Ломоносова. И конечно же революционные лозунги; например такой: «Электрификация + советская власть = коммунизм». Эта надпись выполнена по-английски, поскольку учебным планом предусматривается освоение английского и немецкого языков.
В полях сейчас идет жатва. Злаки, как я уже упоминал, густо перемешаны с сорняками, маками, васильками.
— Почему? — спрашиваю я.
—Трудно вытравить сорняки из свежеподнятой целины. Их заносит ветром — степь ведь здесь рядом. Да и посевные семена были не слишком-то чистые.
По пути мы остановили один-другой комбайн, разговаривали с рабочими. В поле мне дважды попались на глаза исписанные цветным мелом доски. На одной стороне доски были отмечены имена передовых рабочих, на другой — отстающих.
В конце поселка расположились лагерем военные. Одна возле другой выстроились палатки, на свободных площадках тренировались обнаженные по пояс бойцы.
На обратном пути к центру мы заглянули в квартиры кое к кому из рабочих. Внутри было светло и чисто, комнаты хорошо обставлены.
Мы собрались уезжать. Котляров немного проводил нас. В машине зашла речь о земледелии, о судьбе крестьянства, в которой я до сих пор не могу разобраться, хотя с самого начала поездки прежде всего интересовался именно этим.
На верхушке одного стога я видел огромного стервятника. Наш автомобиль проехал совсем близко от него. Размером он был с индюка; вытянув голую шею, он всматривался в небо, где с гулом проносился самолет.
