Книга французского историка Люсьена Поластрона посвящена уничтожению книг и библиотек на протяжении всей мировой истории, от античности до наших дней.

Приближается славный праздник 1 апреля. У нас уже были рецензии с подзаголовком «Историки шутят» и «Филологи шутят». Я полагаю, что новинка издательства «Текст» — Люсьен Поластрон «Книги в огне. История бесконечного уничтожения библиотек» может продолжить традицию — «библиографы шутят». Хотя тема не слишком располагает.

Однако дело не в теме, а в том, как она раскрыта. Повседневный быт можно поднять до высокой трагедии, а трагедию опустить в чёрный юмор. В данном случае тема — судьба библиотек — меня чрезвычайно заинтересовала. Недавно режиссер Адольф Шапиро инсценировал «451 градус по Фаренгейту», и тогда пошли косяком рецензии, в которых утверждалось, что роман Рея Брэдбери якобы устарел. Напоминаю: это очень своеобразная антиутопия. Общество, формально демократическое, а по сути глубоко античеловеческое, в котором запрещены книги, — их заменяет бесконечный «интерактивный» сериал. Так вот, с моей точки зрения, пророчества Брэдбери сегодня выглядят намного актуальнее и страшнее, чем тридцать лет назад. Ну, хотя бы образ антигероя, брандмейстера Битти, высокообразованного интеллектуала, который потратил жизнь на то, чтобы делать других людей дураками, якобы, для их же собственного блага и комфорта, а потом оказалось, что в мире, который он построил, ему самому нет места.

И вот новая книга «французского исследователя Люсьена Поластрона». Листая ее, быстро обнаружил отсылку к классическому произведению. Но отсылка какая-то странная. «Незамысловатый роман сделал Рея Брэдбери знаменитым» (355). Почему «незамысловатый»? Начинаю читать по порядку, в исторической последовательности и понимаю, почему. Потому что книга самого Поластрона замысловатая.

Оказывается, на глиняных табличках — я цитирую — «выдавливали знаки шумеро-аккадского языка, вульгарно обозначаемого как «клинопись» (14). Поясняю: клинопись — это не язык, это письменность, а шумерский и аккадский — совершенно разные (даже не родственные) языки. С таким же успехом можно сказать «знаки русско-татарского языка, вульгарно обозначаемого как кириллица».

Дальше, в связи с Александрийской библиотекой, натыкаюсь на «генерала Амра-ибн-аль-Аси… члена рода корейхов» (37). Долго думаю, что бы это значило. Какие в Египте корейцы? Видимо, всё-таки курейшиты, племя, из которого происходил Мухаммед. В главе про Рим мне встретился нехороший человек по имени «Силла». Сначала подумал, что опечатка, но поскольку она повторяется на разных страницах (47, 42), возникло нехорошее предположение, что переводчик просто читает латинское «u» как русское «и». Буквы-то похожие. А общая панорама Древнего Рима достойна того, чтобы ее воспроизвести.

«У Рима был особый дар к пожарам. Пламя, смятение, запах дыма пронизывали повседневную жизнь и довольно скоро бывали в той или иной степени обузданы»(46).

А про Китай — хотите?

«В 1900 году для Китая началась новая эра: старичьё из этого Центра мира не осознавало ни насколько жажда наживы может стать сильнее трудностей, заставить забыть о тысячах километров и объединить заклятых врагов, ни того, насколько новые и особенно жестокие технологии могли появиться без их ведома, и тем более это касается технологий, основывающихся на таком местном и праздничном продукте как порох» (129).

Вы понимаете хоть что-нибудь? Я на самом деле никогда не стал бы придираться к отдельным ошибкам и опечаткам. Сам недавно так нелепо оговорился, до сих пор молю бога, чтоб никто не заметил. Но в данном случае чёрным юмором заполнена вся книга, от начала до конца.

«Величие сталинских свершений превосходит всякое воображение, и как раз сейчас начинают появляться свидетели» (236). «С 1936 года государственный антисемитизм настолько усиливается, что русские евреи почувствовали себя относительно спокойными лишь в годы войны…» (238). «На протяжении веков бесчисленные славяне выбрали обращение в ислам и мирную жизнь…» (259) — это, поясняю, такая изысканная оценка турецкого ига на Балканах.

Ну, и на закуску: «Чернокожий четвероногий раб» (52).

Не будем гадать, кто так замечательно переводил: компьютерная программа, уборщица в свободное от основной работы время или чей-то сын — третьеклассник, важно другое, что эта ювелирная работа была проведена при поддержке — цитирую выходные данные — «Федерального агентства по культуре и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России», а также Национального центра книги и Министерства культуры Франции. И уже удостоена вполне доброжелательного отзыва в «Литературной газете» (№ 6).

Опять же, не берусь судить, насколько сам мсье Поластрон несёт ответственность за то, что вышло на русском языке под его именем. Но сомневаюсь, что люди, которым не хватило времени сверить по словарю, как правильно пишутся слова, да хотя бы просто перечитать текст, прежде чем отправлять в типографию — что эти чрезвычайно занятые люди стали бы специально напрягаться и добавлять в книгу какую-то отсебятину. Например, что «таинственными виновниками» пожара в Риме при императоре Нероне «были, как представляется, участники заговора Пизона» (48).

Нерон оценил бы такую поддержку из Третьего тысячелетия. А то ведь до сих пор представлялось, что кровожадный тиран обвинял в «заговорах» и казнил ни в чём не повинных людей.

Один уважаемый коллега заметил: из книги Поластрона всё-таки можно узнать много интересного о том, что происходит в библиотеках сегодня, в частности, о переводе информации с бумаги на современные носители. Действительно, этому посвящена специальная глава, и автор (насколько я его понимаю), не приветствует «решение заменить бумажную книгу ее копией, сделанной из чего-то другого» (328). Вопрос в том, можно ли доверять этой современной главе после всего, что нам было поведано о Древнем Риме или о войне в Югославии.

А книга в целом очень интересным образом поворачивает проблему, вынесенную на обложку. Уничтожать литературу нехорошо. Но как быть библиотекам, если их захлестывает поток печатной продукции с познавательной ценностью нулевой или вообще отрицательной? Конечно, и такая книга может послужить источником — при написании фельетона или, например, диссертации на тему «Издательская культура начала ХХ1 века в контексте дискуссий о влиянии свободного рынка на качество продукции». Но стоит ли ради этого тратить силы и средства на сохранение всех запасов макулатуры — или достаточно нескольких ярких образцов? В таком случае, кто и по какому принципу станет их отбирать?

Предлагаю эту проблему для обсуждения уважаемым читателям.

По этой теме читайте также: