По официальной версии — День народного единства. По замыслу тех, кто готовил и принимал поправки к Кодексу законов о труде (речь идет о перечне праздничных и нерабочих дней), — «годовщину освобождения Москвы от польских интервентов и окончания Смутного времени в 1612 г.». Если порыться в учебниках (школьных и вузовских, недавних и «пенсионного возраста»), то мы не найдем в них подобной характеристики событий этого дня. Из каких же источников черпали сведения наши законодатели? Отыскать их довольно просто. Заглянем в православные справочные издания и календари. В статье об иконе Казанской Божией Матери православного энциклопедического словаря начала ХХ века сообщается: «В 1612 г. установлено празднование этой иконе и назначено на 22 октября, то есть на день избавления русских от поляков»[1]. Современные православные календари дают под 22 октября по старому стилю и 4 ноября по новому немаловажные уточнения: «Празднование Казанской иконе Божией Матери (в память избавления Москвы и России от поляков в 1612 году)». Таким образом, ничего не говорится о том, когда было принято решение об учреждении этого праздника. К тому же подчеркнуто символическое значение даты: «в память избавления…» Традиционные представления верующих, однако, требуют внимательного изучения. В основании традиции, освященной веками, вовсе не обязательно лежат именно те события, к которым ее возводят. И, конечно, нельзя безоглядно доверять связанным с нею историческим оценкам.

Между тем в дни публичного обсуждения поправок к перечню государственных праздников я, профессиональный историк, узнал немало «нового», порой даже сенсационного. К примеру, один из депутатов Государственной думы в дискуссии на радио «Эхо Москвы» назвал день Казанской Божией Матери третьим по значимости памятным днем в годовом цикле православной церкви — после Рождества Христова и Пасхи. Но как же быть тогда с остальными «двунадесятыми» и «великими» праздниками?

Как быть с почитанием чудотворных икон: Владимирской Божией Матери, Смоленской Одигитрии, Тихвинской? Изречь такое можно либо по незнанию предмета, либо в неукротимом желании обосновать плохо доказуемое. Как бы то ни было, остается открытым главный вопрос: действительно ли 4 ноября 1612 года была освобождена Москва и закончилось Смутное время?

Исторический контекст

Для ответа на поставленный вопрос необходимы некоторые существенные уточнения.

Смутой современники назвали тяжелейшие бедствия, постигшие страну в первые два десятилетия XVII века. Нынешние историки практически единодушны в своих оценках: это была первая в истории России гражданская война, осложненная поначалу скрытой, а затем открытой интервенцией со стороны Польско-Литовского государства и Швеции. Небывалый социальный катаклизм был порожден системным кризисом, поразившим в конце XVI — начале XVII века все сферы жизни общества и государства. Можно ли вообразить, что процессы такого масштаба, такой глубины и остроты прекратились в одночасье, завершившись событиями одного дня?

И еще: в приведенных выше цитатах Москву, да и всю Россию «освобождают от поляков». Такое именование интервентов едва ли приемлемо. Оно отсылает к известным наслоениям в польско-русских отношениях, омраченных многовековой взаимной враждебностью. И, что еще более важно, не соответствует реалиям 1611–1612 годов. Московский гарнизон Речи Посполитой (т. е. Польского королевства и Великого княжества Литовского, объединенных унией) был пестрым по этническому составу, и поляки в нем, скорей всего, не преобладали. Среди шляхтичей и солдат было много литовцев, были украинцы и «русские», жившие на территории современной Белоруссии, наемники из Западной и Центральной Европы — немцы, французы и т. п.

Когда же и каким образом это войско оказалось в столице Российского государства? Интересующие нас события берут начало в 1603 году. Тогда в имении князя А. Вишневецкого объявился самозванец, выдававший себя за младшего сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия. По инициативе нескольких магнатов, особенно Ю. Мнишека, польский король Сигизмунд III оказал ему негласную материальную и политическую поддержку. Затея осталась частным делом покровителей Лжедмитрия I, собравших для него летом — осенью 1604 года небольшое наемное войско. Бесперспективная, казалось бы, авантюра имела успех. Его обеспечила, однако, не помощь короля, а мощные антигодуновские выступления населения юга России. Имя «царевича» или «царя Дмитрия» на многие годы стало знаменем антиправительственных восстаний.

Самозванец был убит в мае 1606 года, когда москвичи ополчились против знатных особ и шляхтичей, прибывших из Речи Посполитой на свадьбу «царя Дмитрия Ивановича» и Марины Мнишек. Большинство этих иноземцев, а заодно и официальных послов Польско-Литовского государства новый царь Василий Шуйский отправил в ссылку. Так и участники похода Самозванца, и гости, приглашенные им в столицу, на собственном опыте узнали, насколько глубок кризис, переживаемый Россией.

Вмешательство внешних сил в русские междоусобья стало особенно заметным к началу 1608 года. Еще летом 1607 года на Северщине объявился Лжедмитрий II. Это произошло в последние месяцы мощного восстания Болотникова, для подавления которого Шуйскому пришлось мобилизовать все материальные и военные ресурсы. Под знаменами «чудесно спасенного царя Дмитрия Ивановича» собрались бывшие болотниковцы, русские и украинские казаки, а главное — многочисленные отряды промышлявших войной шляхтичей, участников недавно разгромленного Сигизмундом III «рокоша» (мятежа). В армии второго самозванца знатные персоны, рядовые шляхтичи, солдаты из рокошан преобладали, их предводители заняли главные позиции. Начальный успех был на его стороне, сил для отражения нового похода у Шуйского не хватало. Летом 1608 года войска Лжедмитрия II осадили столицу, устроив главный лагерь в подмосковном Тушине. К концу осени едва ли не бoльшая часть страны оказалась во власти тушинцев.

Вскоре дворяне, купцы, податной люд в полной мере ощутили тяжесть реквизиций, производимых новой властью. Уже в первые месяцы 1609 года от тушинцев отпадают многие северные и верхневолжские города и уезды. Там создаются местные ополчения, не имеющие, однако, единого командования и стержня. Таким стержнем стала армия во главе с князем М. В. Скопиным-Шуйским, формировавшаяся в Новгороде. В нее вошли отряды стрельцов, дворян из Новгорода и соседних областей и — что очень важно — корпус наемников, предоставленный Швецией по февральскому договору 1609 года в обмен на территориальные уступки со стороны России. Именно эта армия к весне 1610 года очистила от тушинцев север и центр страны.

Еще раньше, осенью 1609 года, началась открытая интервенция Речи Посполитой. Предлогом для нее Сигизмунд посчитал русско-шведский договор. На самом же деле король спешил воспользоваться военной и политической слабостью России. Рассчитывал он и на поддержку польско-литовских отрядов из Тушина. Хотя Сигизмунд не получил одобрения сейма, он во главе большой армии вторгся в пределы России и осадил Смоленск. К маю 1610 года в стране было три политических центра: Лжедмитрий II с частью тушинских отрядов в Калуге, Сигизмунд III под Смоленском и В. Шуйский в Москве. Ситуация решительно изменилась 24 июня, когда правительственная армия под водительством бездарного Дмитрия Шуйского (младшего брата царя) потерпела полное поражение от наспех собранного походного корпуса гетмана Жолкевского. Мятеж москвичей, возмущение дворян, бежавших в столицу из разбитой рати, заговор бояр привели в конечном счете к тому, что в середине июля 1610 года Василий Шуйский был свергнут. К Москве устремились отряды Самозванца из Калуги и корпус Жолкевского из-под Можайска. Перед Боярской думой — а именно она стала временной верховной властью — встал выбор. Колебались бояре недолго: 17 августа по старому стилю они подписали договор с гетманом. Московским царем становился королевич Владислав — при условии его перехода в православие и сохранения российского государственно-политического устройства. В сентябре для разрешения ряда спорных вопросов к королю под Смоленск было отправлено «великое посольство», состоявшее из представителей всех ведущих сословий во главе с ростовским митрополитом Филаретом (в миру Ф. Н. Романов) и князем В. В. Голицыным.

В ночь на 21 сентября в столицу под ложным предлогом защиты от Тушинского вора (он давно уже вернулся в Калугу) вошли войска Речи Посполитой. Вскоре выяснилось, что Сигизмунд видит на московском троне себя, а не сына; что августовский договор его не устраивает; что реальные переговоры с «великим посольством» ему не нужны (кстати, оно вскоре распалось, а главные послы были пленены королем и несколько лет провели в заточении); что он не собирается прекращать военных действий под Смоленском. Управление страной и Москвой сосредоточилось в руках командования введенного гарнизона и немногочисленных королевских сторонников среди русских (Салтыков, Андронов и некоторые дьяки). Боярская дума превратилась в ширму. Не позднее октября-ноября 1610 года режим приобрел чисто оккупационный характер. Вся артиллерийская обслуга, все караулы на башнях, стенах и у ворот Кремля, Китай-города и Белого города Москвы формировались только из солдат польско-литовского гарнизона и отрядов европейских наемников. Все арсеналы перешли под контроль интервентов. Стрельцы были выведены из Москвы и разосланы в другие города. Москвичам запрещалось носить оружие и ходить ночью по городу, «порядок» наводили патрули гарнизона. Так армия Речи Посполитой утвердилась в Москве, пытаясь управлять оттуда всей страной. Ответная реакция была неизбежной: в первые же месяцы 1611 года рождается мощное национально-освободительное движение. Отряды ратных людей из разных городов спешат к столице, но не успевают поддержать мартовское восстание москвичей, жестоко подавленное войсками интервентов. Силы Первого ополчения занимают частью сохранившиеся укрепления Белого города и окружают польско-литовский гарнизон в Китай-городе и Кремле[2].

С весны 1611 года военные действия под Москвой свелись к блокаде города. У ополченцев не хватало сил для штурма мощных московских укреплений, поэтому ставка делалась на полное истощение ресурсов польско-литовских войск в Москве, которые с июня 1611 года испытывали постоянную нужду в провианте и боеприпасах. Смоленск пал летом 1611 года, но у Сигизмунда не было ни финансовых, ни военных возможностей для реализации завоевательных планов, а оппозиция его «московской» политике постоянно усиливалась. Двум корпусам интервентов, действовавшим в России, до весны 1612 года с огромным трудом удавалось обеспечивать столичный гарнизон необходимым. К лету же положение гарнизона стало критическим.

Дело в том, что к этому времени Второе (земское) ополчение, сформированное осенью 1611 года в Нижнем Новгороде князем Д. М. Пожарским и посадским старостой К. Мининым, установило контроль над большей частью территории Российского государства. Правда, Первое ополчение из-за разногласий между его руководителями теряло силу (отряды Заруцкого вообще ушли из лагеря), и казалось, что корпус гетмана Ходкевича, спешивший с обозами на подмогу осажденным, успешно выполнит свою миссию. Однако 20 августа, опередив Ходкевича на сутки, к Москве подошли основные силы Пожарского. Тяжелейшее сражение длилось три дня, с 22 по 24 августа (по старому стилю), причем в решающий момент воины обоих ополчений бились вместе. Победа была на стороне россиян: Ходкевич, понеся весьма чувствительные потери, вынужден был поспешно отступить. Большая часть его обоза с провиантом досталась русским ополченцам. А главное, польсколитовский гарнизон в Москве не получил ни продовольствия, ни боеприпасов. Именно это ожесточенное сражение, по единодушному мнению специалистов, стало решающим в кампании 1612 года. Судьба интервентов в Москве была предрешена, лишь время и погода определили дату капитуляции[3].

Переговоры о ней постоянно возобновлялись. Шли они и 22 октября (по старому стилю), когда один из отрядов ополченцев попытался ворваться в Китай-город. После непродолжительного боя (скорее, серии небольших столкновений) ополченцы заняли вторую по значимости часть укреплений российской столицы. Гарнизон Речи Посполитой отступил в Кремль. Был ли этот эпизод решающим в военном отношении событием в ходе освобождения Москвы, ее «очищения», как говорили современники Смуты? Предопределил ли он «окончание Смутного времени в 1612 г.»? Очевидно, нет. Взятие Китай-города 22 октября приблизило и то, и другое, но вовсе не этот штурм был кульминацией освободительного движения.

26 октября (5 ноября по новому стилю) командование гарнизона интервентов подписало капитуляцию, выпустив тогда же из Кремля московских бояр и других знатных лиц. На следующий день гарнизон сдался: один из полков вышел в таборы Трубецкого (вопреки условиям капитуляции казаки убили большинство солдат), другой — в лагерь Пожарского.

Подчеркнем: именно освобождение Кремля стало для русских знаковым событием. Ведь в Кремле находилась резиденция московских государей, там заседала Дума и размещались приказы, там расположен кафедральный Успенский собор Московской патриархии, где хранилась тогда главная святыня страны — икона Владимирской Божией Матери. Московский Кремль — материализованный символ верховной светской и духовной власти, олицетворение суверенной государственности тогдашней России. Потому-то ополченцы и москвичи восприняли именно «очищение» Кремля как освобождение столицы и страны — и отпраздновали его 1(11) ноября крестным ходом из Успенского собора с иконой Богоматери Владимирской.

Закончилась ли на этом Смута? Отнюдь нет. И дело, на наш взгляд, даже не в том, что Земский собор избрал новым царем Михаила Романова только в конце февраля 1613 года. Ряд специалистов маркируют окончание Смуты именно этим фактом, но нам представляется более правильной иная точка зрения.

Завершилась ли вооруженная борьба разных сословий российского общества в 1613 году? Конечно же, нет. В 1612–1614 годах юг и юго-восток страны охватило движение Ивана Заруцкого. В 1614–1615 годах в центральных уездах вспыхнуло восстание казаков, которые едва не захватили Москву. «Великое казачье войско» еще в 1616–1618 годах появлялось в разных регионах под антиправительственными лозунгами. Разоренная до предела страна продолжала воевать со Швецией, оккупировавшей летом 1611 года Новгородскую землю, и с Речью Посполитой. Столбовский мир со Швецией, обусловленный территориальными утратами и выплатой крупной контрибуции, был заключен только в 1617 году. Армия Речи Посполитой продолжала удерживать Смоленск и неоднократно предпринимала попытки вернуть утраченные позиции в центре страны. Только в декабре 1618 года, после похода армии королевича Владислава и осады Москвы, стороны подписали Деулинское перемирие сроком на 14 с половиной лет. Условия его были крайне тяжелыми для Российского государства: Россия отдавала Речи Посполитой Смоленскую (без Вязьмы) и Чернигово-Северскую земли, около тридцати городов, а Владислав, в соответствии с августовским договором 1610 года, не отказывался от претензий на московский престол. Такую цену пришлось заплатить за долгую «войну всех против всех» внутри страны.

Но вернемся в 1612 год. Действительно, в самом конце сентября оба ополчения организационно объединились, создав общее правительство. Но означает ли это, что в боях 22 октября проявилось «народное единство»? Вовсе нет. В соединенной рати отсутствовали отряды из целого ряда городов и уездов страны. По словам руководителей ополчения, «Казанское и Астараханское царства, Северские городы» не признавали их власти. Мы не говорим уже о тех районах, где в конце 1612-го — начале 1613 года разворачивалось движение Заруцкого, а также о новгородских землях, оккупированных летом 1611 года Швецией, и Смоленщине, захваченной Сигизмундом. И еще: в ополчении Пожарского было всего лишь 20 татарских князей и мурз, остававшихся с ним до конца кампании. Между тем военный контингент служилых татар, черемисов (марийцев), чувашей только из уездов Казанского края исчислялся тысячами[4]. Области, не примкнувшие к объединенному ополчению, вовсе не были противниками его руководителей, но говорить о том, что в событиях 22 октября было продемонстрировано «единство» российских ратников разной этнической принадлежности и различных вероисповеданий, никак не приходится.

Сказанное, конечно, не отменяет давно сформулированную наукой оценку Земского ополчения. Без сомнения, в своих лозунгах, действиях и целях оно выражало волю и желания большей части россиян, — особенно после того, как соединилось с остававшимися под Москвой отрядами Первого ополчения. Однако «народное единство» рождалось и кристаллизовалось в муках и противоречиях на протяжении длительного периода — 1610–1618 годов. Вообще такое явление социально-политической и духовной жизни, как единство народа, нельзя представлять себе раз и навсегда достигнутым, а затем застывшим в своем содержании феноменом. Его жесткая «привязка» к принятой дате — насилие над реальными фактами истории. Мы убеждены, что не слишком значимые события 22 октября (1 ноября) 1612 года не оправдывают наделения этой даты столь высоким смыслом.

Церковно-народная хронология

Но все же: почему по традиции, восходящей к XVII веку, с этим днем связывается «очищение» Москвы и заступничество Богородицы за русских людей?

Впервые о чуде в ночь на 22 октября (по старому стилю) поведал в своем «Сказании о Смуте» Авраамий Палицын. Келарь Троице-Сергиева монастыря, в 1608–1613 годах он был заметной фигурой, так что знал многое и многих. Чудо было явлено Арсению Елассонскому. Этот греческий иерарх с разрешения царя обосновался в России в 1589 году, в конце же века получил титульный сан Архангельского архиепископа (по одноименному кремлевскому собору, усыпальнице московских Рюриковичей). Так он волею судеб превратился в «кремлевского долгожителя». Понятно, что интервенты полностью опустошили его резиденцию и погреба. Длительный голод, болезнь и преклонный возраст до крайности ослабили владыку. Арсений уже прошептал себе отходную… Но вдруг архиепископ и его келейник услышали, как кто-то прочел за дверями кельи молитву. У Арсения едва хватило сил ответить «Аминь». Явившийся в келье старец, в котором оба узнали Сергия Радонежского, предрек «предание» Китай-города «в руки христиан заутра» и скорое «извержение врагов из града», т. е. Кремля. На следующий день, 22 октября, по словам Авраамия, все произошло так, как было предсказано, а вскоре и Кремль был «очищен»[5].

Легко заметить, что явление Сергия Радонежского Арсению содержательно не связано с Казанской иконой. В рассказе о чуде Авраамий называет заступниками перед Богом и покровителями русских людей Богородицу, московских святителей (митрополитов Петра, Алексея и Иону) и самого Сергия. Не приходится сомневаться в широком бытовании его рассказа: «Сказание» Авраамия Палицына было едва ли не самым читаемым сочинением о Смуте; количество только уцелевших его списков огромно. Несомненно, сам Арсений способствовал «тиражированию» истории своего «видения». А после того как текст об этом чуде был включен в печатные Прологи (в изданиях 1641-го, 1643-го и других годов), о нем узнали повсеместно[6]. Так через богослужебную практику на века закрепилась в годовом цикле праздников связь дня 22 октября по юлианскому календарю с памятью об «избавлении русских от поляков».

Когда и как это празднование соединилось с «осенней Казанской» (вспомним, что в 1612 году по освобождении Москвы был совершен крестный ход с иконой Владимирской Богоматери)? Ответ, как всегда, надо искать в источниках. Их два: Новый летописец, самое обширное повествование о событиях в России конца XVI — первой трети XVII века[7], и так называемые ладанные книги, фиксировавшие выдачу ладана в храмы Москвы и других городов из патриарших учреждений. Внимательное изучение ладанных книг позволяет очень многое уточнить в фактической истории почитания этого образа, явленного, по преданию, в Казани девочке Матроне 8 июля 1579 года[8].

Автор Нового летописца говорит о Казанской иконе дважды. Впервые — в главке «О приходе Пречистые Богородицы Казанские и о разорении монастырям», где речь идет о событиях лета 1611 года. Сообщается, что в лагерь Первого ополчения был принесен из Казани неким протопопом список (копия) чудотворного образа и что во время встречи иконы казаки вели себя непотребно: они даже не спешились перед образом и угрожали смертью дворянам. Затем повествуется о взятии ополченцами Новодевичьего монастыря под Москвой и о выводе всех монахинь во Владимир. Но нет сведений ни о последующей судьбе этого списка, ни о его чудотворениях.

Более обширный текст помещен среди статей лета — осени 1613 года. Это сюжетно выстроенный рассказ о событиях 1611–1624 годов, составленный, скорее всего, как и памятник в целом, около 1630 года. Из него видно, что икона оставалась в таборах Первого ополчения до зимы 1611/1612 годов, а затем тот же протопоп перенес ее в Ярославль, куда в конце марта 1612 года привел свою рать Д. М. Пожарский. Именно тогда в умах руководителей Земского ополчения возникла мысль о ее «помощи» при взятии Новодевичьей обители под Москвой. С побывавшей уже под Москвой иконы (напомним, что она сама была копией Казанского подлинника) был сделан список, который, «украсив», отправили в Казань. Согласно «Летописцу», почитание образа ополченцами началось в Ярославле. Икона стала палладиумом рати, она сопровождала ополчение в походе к столице, сотворив «многия чудеса» «в етманской же бой и въ Московское взятье». После освобождения Кремля князь Пожарский установил икону в церкви Введения Богородицы, «въ своемъ приходе», и, повидимому, летом 1613 года сообщил о чудотворениях от иконы царю Михаилу и его матери. Те «повелеша празновати дважды въ годъ и ходъ уставиша со кресты» 8 июля и 22 октября («како очистися Московское государство»). В 1624–1625 годах по распоряжению царя Михаила и отца его, патриарха Филарета, князь Пожарский «украси многою утварию» икону «по обету своему»[9].

Первое, что бросается в глаза, — это отсутствие отдельных рассказов о чудотворениях от иконы: чудеса упомянуты в самом общем виде. Второе — особая роль князя Пожарского в почитании Казанской иконы, которая сопровождала его при освобождении Москвы. Он помещает ее в своей церкви, сообщает царю о чудесах, а через 11 лет (!) украшает ее по своему обету. С уверенностью можно предположить, что эта главка летописца записана со слов самого Дмитрия Михайловича. Носило ли распоряжение царя о днях и о порядке празднования иконе общегосударственный характер? Почти наверняка — нет. Об этом нигде не упоминают документальные источники, все сочинения о Смутном времени согласно молчат об иконе Казанской Богоматери. К примеру, в детальном рассказе Палицына об осаде и взятии Новодевичьего монастыря, да и во всей его «Истории», нет ни слова об образе. Иначе говоря, вряд ли можно сомневаться в том, что почитание «ополченской» иконы Казанской Богоматери в 1610–1620-е годы было местным и ограничивалось в Москве приходом храма Введения Богородицы на Сретенке. Правда, некоторые следы ее культа в начале 1620-х годов заметны в Нижегородском крае[10].

Ладанные книги подтверждают и уточняют эти наблюдения. Впервые ладан в церковь на Сретенке поступил 22 октября 1613 года. Но только с лета 1619 года выдача ладана сопровождается указанием на «празднование», а в 1620 году образ в первый раз назван чудотворным. Напомним, что в июне 1619 года в Москву из плена вернулся Филарет, сразу избранный патриархом. Его острая неприязнь к католичеству и Речи Посполитой была усугублена восемью с лишним годами пленения, так что эти новации вполне естественны для его церковной политики. Но других перемен пока не было видно. Устройство придела в храме на Сретенке в 1624 году (обстоятельство, также отраженное в ладанных книгах), конечно же, прямо связано с обетным украшением образа князем Пожарским и было осуществлено скорее всего на его средства[11].

Ситуация кардинально изменилась к концу 1620-х — началу 1630-х годов. В апреле 1632 года в Москве побывала старица Мавра, которой в 1579 году, когда она еще звалась Матроной, явилась икона. В октябре 1632 года «осенняя Казанская» праздновалась в церкви Введения Богородицы «златоверхия», находившейся поблизости от подворья Романовых на Варварке. В ту же осень был спешно построен особый храм для иконы, и 17 декабря состоялось его освящение. Эта деревянная церковь Богородицы Казанской «в Китае-городе у стены», предшественница каменной, сразу получила соборный статус (ладан ей выдавался в ту же меру, как собору Александра Невского). Возведение каменного собора завершилось в сентябре 1636 года. Таким образом, «ополченская» Казанская, совершив «шествие» по храмам столицы, обретает отдельный, посвященный ей храм. Происходит это явно по инициативе «великих государей» (царя Михаила и патриарха Филарета): собор строился на царские деньги. Так почитание иконы приобретает государственный характер.

Побудительные мотивы понятны. В августе 1632 года началась война с Речью Посполитой. Казанская Одигитрия, т. е. Путеводительница, должна была «привести» русские войска к победе в начавшейся войне с Речью Посполитой, к возвращению отторгнутых земель. Увы: 1 октября (по старому стилю) 1633 года умер Филарет; плохо подготовленная, начатая с большим промедлением война кончилась полным поражением в 1634 году. Но на почитании Казанской Богоматери все это не сказалось. Еще более утвердилось оно с рождением у девятнадцатилетнего царя Алексея Михайловича в ночь на 22 октября 1648 года первенца, царевича Дмитрия. Это событие было воспринято как знак особого покровительства Царицы Небесной царской семье, явленного через Казанский ее образ. Собор получил большие вклады, а в ноябре 1649 года в Коломенском, любимой резиденции царя Алексея под Москвой, освятили храм Казанской Богоматери с двумя приделами (Аверкия Иерапольского и, естественно, Дмитрия Солунского). Окружной грамотой от 29 сентября 1649 года устанавливалось повсеместное празднование иконы Казанской Богоматери: «во всех городех, по вся годы». При этом упоминались два события: «очищение» Московского государства «от литовских людей» и рождение наследника[12]. Так установилось общегосударственное празднование «осенней Казанской» 22 октября, так оформилась связь этого праздника с памятью об освобождении столицы и всей страны от интервентов. Даже ранняя смерть царевича, который не прожил и двух лет, ничего не изменила: почитание Казанской Богоматери укреплялось и ширилось.

Что же касается соединения (контаминации) чудесного явления Сергия Радонежского и чудотворений Казанского образа в дни сражений за Москву, то оно объясняется обычным для того времени представлением об особенном покровительстве Богородицы Русской земле. По мысли современников, 22 октября 1612 года ее покровительство было им явлено благодаря ее Казанскому образу: ведь именно эта икона была при земском ополчении в тот день. Но действительно ли, как полагают наши законодатели, ополченцы взяли Китай-город 4 ноября по новому стилю?

«Все врут календари»?

Эта бессмертная сентенция все же не подрывает доверия к главному, пусть и незатейливому, назначению календарей — последовательно вести счет дней, недель, месяцев. Но в нашем случае ошиблись не календари.

Русские источники, как документальные, так и нарративные, не расходятся в датировке взятия Китай-города, хотя по-разному обозначают дату: иногда называют месяц и день, иногда — только день недели или день памяти святого равноапостольного Аверкия. Но речь в них всегда идет о четверге 22 октября 1612 года[13]. Причем по юлианскому календарю: именно по нему жила Россия до февраля 1918 года. Католические же, а затем и протестантские страны Европы с конца XVI века или позднее перешли на другой календарь: булла папы Григория XIII предписывала считать следующим после 4 октября 1582 года днем 15-е, а не 5 октября. Именно поэтому в дневнике одного из осажденных о боях, приведших к сдаче Китай-города, рассказывается в записи под 1 ноября.

Итак, современники интересующего нас события датировали его 22 октября и 1 ноября — соответственно по юлианскому и григорианскому календарю. Совершенно правильно, можно даже сказать, вполне законно: в конце XVI и на протяжении всего XVII столетия разница между юлианским и григорианским календарями составляла 10 суток. С 1918 года в нашей стране используется григорианский календарь. Так почему же Дума утвердила в качестве праздничного и нерабочего дня четвертое, а не первое ноября? Ответ до смешного прост: потому, что она полностью доверилась православному церковному календарю, в основе которого лежит годовой цикл повторяющихся на протяжении столетий праздников и дней памяти. Нетрудно догадаться, что после февраля 1918 года месяцеслов приобрел современный вид с указанием дат по старому и по новому стилю. Напомним, что переход на григорианский календарь был сделан с учетом накопившейся к XX веку разницы: в прошлом столетии (как, впрочем, и в нынешнем) она равнялась 13 суткам. Русская церковь отмечала празднование «осенней Казанской» 22 октября по юлианскому календарю и в XVII, и в XVIII, и в XIX столетиях. Когда понадобилось привести параллельные даты, то осенний праздник Казанской иконе Божией Матери оказался (опять же, вполне законно) сдвинутым на 4 ноября. Такие календарные подвижки неизбежны, пока Русская православная церковь следует в своей внутренней жизни юлианскому календарю. В XXII столетии, к примеру, «осенняя Казанская» переместится уже на 5 ноября по новому стилю. Сближаясь, между прочим, с отмененным праздничным днем 7 ноября.

Подчеркнем, что 22 октября (4 ноября) православные христиане празднуют не годовщину взятия ополченцами московского Китай-города — события однократного, не повторяющегося ежегодно, а чудотворения иконы Казанской Божи ей Матери, их символическую связь с освобождением Москвы и всей страны от интервентов. Связь, закрепившуюся, как мы видели, в сознании русских людей к середине XVII века значительно позднее интересующего нас события и самого окончания Смуты. Так что с точки зрения людей церкви и воцерковленных православных тут нет хронологической ошибки.

Но почему законодатели государства, по Конституции отделенного от церкви, утвердили, придав ему светскую словесную обертку, церковный по сути праздник? Или мы что-то упустили? Может быть, в 1612 году что-то важное случилось именно 4 ноября по новому стилю, или 25 октября по юлианскому календарю? Нет, русские повествования и документальные материалы дружно молчат об этом дне. В источниках противной стороны под 4 ноября есть краткая запись о незначительной попытке штурма Кремля, отбитой польским гарнизоном. Доверимся этому сообщению, хотя оно и вызывает некоторые сомнения. Все равно никаких других свидетельств о воскресном дне 25 октября (4 ноября) 1612 года современники не оставили. Такая вот незадача! Получается, строго говоря, что 4 ноября 2005 года мы будем праздновать годовщину 4 ноября 1612 года, дня, когда ни одного сколько-нибудь заметного события, связанного с «освобождением Москвы от польских интервентов» или с «окончанием Смутного времени», не произошло. Быть может, в этом и заключался подспудный замысел думских проектантов? Быть может, учитывая современные реалии, они здраво решили, что отсутствие сколь-нибудь значимых событий и есть высшее проявление «народного единства»?

Если же не принимать во внимание ошибку в календарных расчетах, то оказывается, что смысл и значение праздника, утвержденного в прошлом году Думой, определяется, как это ни парадоксально, религиозными и мифологическими представлениями людей XVII века, наложившими отпечаток на их восприятие событий Смутного времени и исторического процесса в целом. Немалую роль играли здесь и политическая конъюнктура 1610–1640-х годов, личные воззрения князя Пожарского, особенности семейного молитвенного культа, «государственные взгляды» первых Романовых. Изучать, знать и понимать движения ума и сердца предков — дело почтенное и нужное. Однако вовсе не обязательно некритически следовать их мнениям и оценкам.

Так или иначе, законодатели поставили нас в трудное положение. Как без натяжек и вранья объяснить школьникам, студентам, всем, кто неравнодушен к российской истории, что же за акт народного единения свершился в 1612 году (то ли в первый, то ли в четвертый день ноября по новому стилю) и почему после «окончания Смуты» русские люди еще целых шесть лет продолжали сражаться друг с другом и воевать с захватчиками?