В начале Февральской революции я работал токарем по металлу в Замоскворецком трампарке.
В парке утром и вечером собирались митинги рабочих, но я еще многого не понимал из того, что на них говорилось.
Большевиков в подвижном составе парка было мало: Жуков, Шлембауман, Исаев — их я узнал позже. Вначале они не имели большого влияния на рабочих. Авторитетом здесь пользовались эсеры, меньшевики и анархисты. Все эти «деятели» устраивали лекции, митинги, собрания.
Мало-помалу события развертывались, и рабочие стали различать, кто с ними, кто против них. С нами, молодежью, большевики говорили по-взрослому, серьезно, по-товарищески. Это были товарищи Широков и Исаев. Такое отношение нас очень ободрило. Они же предложили собрать молодежь.
Собралось нас всего человек двадцать, на собрание пришли тт. Исаев и Широков; они указали, что молодежи надо организоваться и вести культурную работу. На этом собрании было решено организовать культурно-просветительный кружок молодежи, председателем кружка выбрали меня, а секретарем — Николая Яценко, он же был и казначеем.
Вокруг нас стала группироваться молодежь. Мы часто собирались и горячо обсуждали всякие вопросы. Помню, вначале на нескольких заседаниях долго спорили, какая у нас должна быть печать. Одни говорили, что на печати должно значиться: «Культурно-просветительный кружок рабочей молодежи при Замоскворецком трампарке»; молодежь из конторы была недовольна тем, что нет слов «служащей молодежи», и грозила отколоться от нас. В конце концов примирились на компромиссе — на печати было написано: «трудящейся молодежи»; это всех удовлетворило. Мы вели культурно-просветительную работу, ставили спектакли. Но затем больше стали обращать внимание на свое положение в производстве. Наше положение мало изменилось.
На общих собраниях говорили много, а толку было мало. Местком в подвижном составе состоял человек из двадцати, заседал часто, а Федотов, заведующий подвижным составом, и Шишков, мастер, продолжали делать свое дело, с нами продолжали обращаться грубо, жили мы по-собачьи. Мы воспринимали такое отношение очень болезненно и часто говорили об этом на своих собраниях молодежи.
Отдельные администраторы, в частности старший мастер Шишков, видя, что вокруг меня группируется молодежь, стали уговаривать меня вступить в партию эсеров, но им втянуть меня не удалось.
Мы стали меньше заниматься спектаклями, начали коллективно ходить в трактир «попить чайку». Сюда приходили тт. Исаев, Широков и др.; здесь они читали вслух газеты, делились своими мнениями по прочитанному и назревшим событиям. Трактир Пустошкина на Калужской площади вскоре стал местом, где мы собирались уже даже без предварительного сговора. В этом своеобразном клубе впервые зародилась и оформилась мысль о создании отряда Красной гвардии.
У всех нас было большое желание приобрести оружие. Однажды мы даже подняли этот вопрос на общем собрании, предложили составить список, внести деньги и заказать револьверы на Тульском заводе, однако ничего из этого не вышло.
Эсер Шишков продолжал меня упорно «обрабатывать», высмеивая наши стремления вооружиться; а я, по правде сказать, как следует не мог обосновать наши стремления и дать ему отпор. Шишков был неплохим оратором и не без успеха выступал на каждом собрании рабочих. Но время шло, авторитет Шишкова стал падать, все тесней вокруг большевиков стали группироваться рабочие. На собраниях положение стало изменяться в пользу Исаева и других наших товарищей. Но я еще очень многого не понимал и стремился повидать отца. Отец у меня старый член партии, участвовал в революционном движении с 1905 г. Отцовские беседы влияли не только на меня, но и на всю нашу семью, большинство которой сейчас члены партии [31]. Через пару недель я уже беседовал с отцом. Он сумел как-то очень просто объяснить мне, что вот власть, которую мы сами создадим, будет самая сильная и только она будет продолжать революцию.
Отец дополнил мои кое-какие представления об анархистах, меньшевиках и эсерах и помог мне еще больше разобраться в несостоятельности этих партий.
В Москву я вернулся уже не бессловесным слушателем Шишкова и ему подобных. Я научился давать им отпор.
После июльских событий в Петрограде в парке начали чаще поговаривать об организации Красной гвардии. Особенно крепко стали говорить об этом в трактире. Некоторые приносили и показывали револьверы, приобретенные за деньги. Сколько зависти было к этим товарищам. Мне никак не удавалось достать револьвер, как я ни старался. Но все же я однажды тоже «вооружился»: купил за десять рублей артиллерийский тесак у одного знакомого солдата, стоявшего тогда в одной из частей на Ходынке.
От слов несколько раз мы пытались перейти к делу. Однажды, помню, был составлен список желающих быть в Красной гвардии, но он куда-то исчез. Такие списки составлялись несколько раз. Попытки кончались неудачей по простой причине: у нас не было оружия. Мы очень завидовали рабочим на службе движения, где дело шло будто бы лучше, но мысль об объединении не возникала; между службами была еще цеховая вражда.
Чем ближе время шло к Октябрю, тем резче диференцировалось настроение рабочих подвижного состава: в столярном цехе была эсеровская закваска, в механической мастерской молодняк был весь со мной. Старый токарь Митрофанов поддерживал нас. Скажет, бывало: «Молодцы ребята», и тут же набросится на токаря Боброва, который все хвастал, что он 19 лет состоит эсером. От Митрофанова попадало и токарю Селезневу и Молоканову, у которых были свои мануфактурная и бакалейная лавки. Эти «тузы» на работу приходили, вечером после целого дня торговли. Они приносили в цех целую кучу сплетен. Однажды в мастерской был большой скандал между Митрофановым и этими «токарями», говорившими: «Ленин — шпион, пробрался в пломбированном вагоне из Германии». В этом споре наша взяла. Торгашам Молоканову и Селезневу не удалось скрыть под рабочей блузой своей буржуазной сущности. Они были разоблачены перед всеми.
Большевистское влияние росло. В столярном и малярном цехах помогал разбивать эсеровские настроения товарищ Александров. Анархистам давал отпор т. Петров. Помню, собрание одной смены, где очень долго спорили о военном займе. Выступали очень много рабочих и администрация. Некоторые наши товарищи говорили по нескольку раз. Александров говори; громко, сильно, выпячивая большие глаза на рябоватом лице, и повторял почти в каждом своем выступлении:
«Что же вы, товарищи, одной рукой голосуете против войны, за прекращение войны, а другой рукой даете деньги на войну!»
Эти слова, как тяжелый молот, били по эсеровским настроениям, раскалывали аудиторию на два основных лагеря. Большинство голосовало против военного займа. Шишков и компания потерпели поражение.
Накануне Октябрьского переворота мне пришлось работать в ночной смене. Нам сообщили, что белогвардейцы занимают отдельные участки Москвы, и нам надо ехать в Моссовет за оружием. Не поддается описанию чувство радости, охватившее нас. Мы быстро погрузились в вагоны и поехали в Моссовет. Но здесь нашим делегатам сказали, что оружие будет прислано в район и надо ехать туда. Несколько огорченные, мы вышли на Тверскую улицу; она была забита прибывающими рабочими и чисто одетой публикой. Различного рода господа и дамы разубеждали нас вооружаться, уговаривали мирно разойтись, вернуться по домам.
Но приехав в парк, мы узнали, что в Моссовет еще поехали многие рабочие, примерно вагонов восемь с прицепами. В это время с других фабрик и заводов к нам стали прибывать рабочие за вагонами для поездки в центр. Администрация им отказала, мотивируя тем, что наши ребята оружия не получили. С такими же результатами, как и мы, возвратились и остальные рабочие; рабочие сообщали, что юнкера в полном вооружении занимают важнейшие пункты Москвы.
Помню, во дворе парка шумит много рабочих — ничего не разберешь. Но вдруг пронеслось в толпе понятное, кто-то, кажется, т. Апаков, для выяснения пошел в районный штаб. Вся толпа как-то стихийно начала бронировать два грузовых вагона: кое-кто начал «стряпать» холодное оружие. К утру два грузовика были готовы. Внутри их обложили дровами и песком, насыпанным в мешки, а из листовой стали и железа построили ограждение для вагоновожатого. Один грузовик из парка не вышел, не помню по каким причинам, а другой с группой товарищей поехал через Москворецкий мост к кремлевской стене и застрял там: после Октябрьского переворота он был доставлен в парк весь изрешетенный пулями. Совсем к утру добыли несколько берданок и организовали охрану парка.
Ночью мы получили сведения, что объявлена всеобщая забастовка. Наутро из парка не вышел ни один вагон. Весь день я провел в парке в какой-то беспорядочной беготне, а к вечеру пришел домой и уснул, как убитый, и проснулся от пушечного выстрела только утром. Как-то машинально сунул в карман кусок хлеба, прицепил к поясу свой тесак и ушел в трампарк.
Когда я проходил Краснохолмский мост, там стояли красно гвардейцы и проверяли документы: у Москворецкого моста шел уже настоящий бой, слышались залпы оружейной стрельбы и трещал пулемет; утренний туман не давал ясно рассмотреть, в чем дело.
В парке я узнал, что часть наших товарищей ушла к Москворецкому и Каменному мостам, а часть — к Крымскому мосту и что Исаев организует дружину по изъятию оружия в некоторых подозрительных домах. Я тут же присоединился к дружине. В штабе Красной гвардии, который помещался в ресторане Полякова на Калужской площади, т. Исаев получил мандат на право обыска оружия, и мы двинулись.
В дружине были еще Марк Андрианов, старый рабочий, Апаков, Кречетов и др. Целый день не евши мы обыскивали большие дома по Большой Якиманке (дома 50 и 47), по Большой Полянке (дом 54 и др.). К концу дня отобранное оружие мы принесли в штаб. Я получил маленький револьвер системы «бульдог» и почувствовал себя вооруженным.
На второй день опять под руководством т. Исаева, но уже более организованно (нам дали в штабе несколько адресов, группа наша уменьшилась, меньше стало шума), мы снова пошли отбирать оружие. На Большой Полянке (угол Спасо-Наливковского переулка) в большом сером доме мы в одной квартире нашли около тысячи патронов и восемь винтовок. Сейчас никак не могу понять, почему мы не арестовали владельца всего это го оружия. Очевидно мы были совсем неопытны и наивны.
Вечером т. Исаев распустил дружину, и мы вернулись в парк. Ночью я нес караул в парке. Нам сообщили, что один наш вагоновожатый убит около Каменного моста и что ранили т. Шлембаумана. Днем в службе движения состоялось собрание рабочих. Тов. Апаков рассказал о боях в Москве, о баррикадах. Выступивший вагоновожатый Селиверстов выхватил наган и поднял его вверх, призывая всех итти на баррикады. Тут же стали формироваться «десятки». Им выдавали недавно привезенные берданки. Все во главе со старшими «десятков» направлялись в штаб.
В штабе нам выдали по 7 штук патронов на каждого, по куску черного хлеба и сахар. На вопрос: «Почему мало патронов», нам ответили: «На баррикадах патронов хватает». Уже стало темнеть, когда перед нами поднялся на стуле один товарищ, вооруженный двумя револьверами и бомбой, и рассказал, что мы должны делать, куда направляться. Я было позавидовал ему, что он в штабе и так хорошо вооружен. Но, посмотрев на свое вооружение—берданку, револьвер и неизменный тесак, я успокоился. В сопровождении одного товарища мы пошли к Крымскому мосту. Было темно, моросил дождь. У моста нас остановили, проверили пропуск. По другую сторону моста нас снова проверили. Мы пошли дальше и остановились у здания, где сейчас находится Институт красной профессуры. Отсюда нас вывели на Остоженку, где грохотали залпы. Зыканье пуль наводило на нас страх. Мысли путались, ноги подкашивались, бросало в пот, хотя было сыро и холодно. Захотелось повидать отца, рассказать ему обо всем, затем оформилось одно желание: «Пусть лучше сильно ранят, лишь бы остаться живым».
Нам приказали двигаться к центру Остоженки, пригнувшись, поодиночке, идя вдоль заборов и стен домов. Чем дальше двигались вперед, тем чаще визжали пули. Чувство страха проходило. В середине Остоженки мы вошли в какой-то трактир. Здесь, было много наших товарищей с винтовками. Пили чай, жевали, разговаривали, и лица здесь часто сменялись. Чувствовались подъем, напряженная, бьющая через край жизнь. Вся эта обстановка сильно ободрила, мне стало веселей. Много знакомых, радостно улыбающихся лиц было здесь; встретился кое-кто на наших кружковцев. Пока нас снабжали патронами, мы успело друг друга расспросить и поделиться новостями. Затем нас повели на линию огня, сообщив нам пароль «мушка» и предупредив, что слово это нужно произносить тихо. На улице мы двигались вперебежку, по одному, идя за товарищем, которого нам дали в штабе.
Мы скоро вошли во двор. Слышны были оглушительные залпы и дробное грохотание пуль, катящихся по железным крышам, точно мелкие камни.
Затаив дыхание и Окружив нашего вожака, мы несколько ми-нут простояли во дворе, затем без команды, как-то инстинктивно двинулись за своим вожатым, пошедшим дальше. Впереди мы услышали тихий голос: «Кто идет?», и ответ: «Мушка», пролезли через большую дыру, проломанную в стене, и очутились на другом дворе.
Тов. Богомолов произнес вполголоса: «Видишь, на часах солдаты стоят, они военную службу знают. Правильно сделано, на них можно положиться». Вместе с исчезновением страха и появлением разнообразных ощущений стал возникать вопрос: «Где же линия огня?» Наш вожатый снова стал прислушиваться. Залпы раздавались по сторонам и впереди, временами казалось, что они раздаются и сзади нас. Через пару минут мы прошли в какие-то широкие ворота, где стояло несколько солдат и красногвардейцев. После короткого обмена мнениями с ними нашего вожака мы были введены в переулок и там построены. С противоположной стороны, с чердака, появился огонь, оглушитель-ные выстрелы долгим эхом перекатывались между высокими стенами домов.
Чердак, откуда стреляли юнкера, был нашей первой целью. Команда: «взвод, огонь!», и беспорядочно загрохотали выстрелы. Плотно прижав берданку к плечу, я прицелился, закрыл глаза и выстрелил. Это было первый раз в моей жизни, до этого я никогда не стрелял. Раздался недовольный окрик командира: «Надо всем сразу, заряжайте!» Притаив дыхание, я торопливо всунул в затвор еще один патрон и, ожидая новой команды, дрожащими руками прижимал берданку к плечу. «Взвод, огонь!»
Новый залп вышел гораздо стройней. «Вот так», — произнес командир. Мы дали еще несколько залпов в ту же цель.
Затем послышалась команда: «Два шага вперед, ложись!» Командир первый припал к земле, за ним последовали и мы все Почти одновременно в рост нашей головы по стенке дома «горохом» затарахтели пули, рикошетом ударяясь о тротуар... Дмитрий Волков начал ругаться: пуля, отскакивая от тротуара, пробила ему голенище сапога. Юнкера по этой цели выпустил» несколько залпов. Мы, затаив дыхание, смирно лежали на земле, ожидая дальнейшей команды.
Залпы прекратились. Исход благополучный. Никого не убило и даже не ранило, если не считать митькиного голенища. Это нас ободрило еще больше. Появилась вера в командира, который вовремя скомандовал «ложись», иначе не одному бы из нас пришлось проститься с жизнью.
Выждав удобный момент, командир перевел нас на другое место, и мы по его команде опять стали посылать неприятелю свинцовые гостинцы. По нас снова открыли огонь, мы сделали какой-то новый маневр В это время я оглянулся — Волкова Дмитрия не видно. «Убили», — подумал я. Но страха уже не было; была сильная злоба и желание попасть прямо в окно чердака, откуда в нас стреляли. Ползком мы вошли в ворота двора, и здесь я услыхал Волкова, который «трехэтажно» ругался, вытаскивая с помощью какого-то железного инструмента застряв-ший в затворе патрон.
Мы дали еще несколько залпов по старой цели, но огонь, оттуда не прекращался. Тогда один товарищ в шинели, очевид-но старый солдат, забрался на чердак нашего дома и метко бросил бомбу. Мы выпустили еще несколько залпов. Огонь прекратился. В это время нам притащили патроны; мы ими набили карманы и пазухи, брали, кто сколько мог. Затем переползли переулок и вошли в один подъезд дома. Сейчас же пришло к нам подкрепление. Мы обыскали все квартиры, заняли внизу одну из них, где отдыхали около часа. Сменившие же нас товарищи заняли нашу позицию. Так мы дрались до утра: час стреляли, час — отдыхали. Все это стало привычно и ко мне больше не возвращались трусливые мысли: стрелял я уже не закрывая глаз. Но желание рассказать все, что я видел и пережил тем, кто здесь не был, все время не покидало меня. Особенно хотелось показать отцу, какой я «храбрый».
После отдыха мы пошли на смену. Картина была уже иная. Мы пробирались по стенке другой стороны переулка, подчиняя себе парадное за парадным, двор за двором. Через голову нередко вспыхивало зарево; но оружейные выстрелы становились. все реже. Дождь лил, мы промокли до костей. Прижавшись к водосточной трубе на углу дома, стали на посту — я, Гуськов, Иванов, Евреинов, Богомолов и еще один товарищ, фамилии которого не помню. Мы вскоре заметили, что на прежней нашей стороне, на самом верхнем этаже, в одной комнате свет то зажгут, то потушат, а затем стал меняться цвет занавески, сильно освещаемой с противоположной стороны. «Сигнализация», — подумал я. Сережа Гуськов, ни слова не говоря, прицелился из берданки. Зазвенели стекла, свет потух и больше не появлялся. «Сволочи», — проворчал т. Богомолов, а Гуськов стал за плечо держаться и жаловаться, что берданка сильно в плечо отдала, так как он поторопился и не прижал плотно. Было видно, что он ловко попал в окно, а боль в плече была лишь предлогом, чтобы лишний раз об этом событии поговорить.
Отдыхать нас повели в какую-то очень богатую квартиру, до этого и позднее я в своей жизни нигде таких квартир не видал. Нам принесли черного хлеба и по маленькому кусочку сахара. В это время жильцов квартиры переводили в другую. Дети с завистью смотрели на хлеб: я не выдержал и отдал свою порцию одному ребенку; другие товарищи поделились своим хлебом с другими ребятишками. Голод давал себя чувствовать. Все молчали. «Ребенок — он не виноват»,— произнес т. Богомолов.
Стали располагаться: кто стулья составил, кто па диван забрался, а кто просто на полу прилег. Одни стали засыпать, другие делились махоркой, подшучивая друг над другом, что руки дрожат, некоторые перекладывали патроны. Мы только собрались отдыхать, как вдруг всё вздрогнули и повскакали от сильных пулеметных выстрелов, которые раздавались совсем рядом. Стояли молча, ухватившись за оружие.
— Наверное, все двести пятьдесят выпустил, сукин сын,— спокойно произнес т. Богомолов.
— Здравствуйте, товарищи! — произнес, протирая очки, вошедший с карабинкой товарищ.
Я узнал в нем т. Мышкина, который раньше часто выступал у нас на собраниях в парке.
— Слыхали, как пулемет барабанил, — и, не дожидаясь нашего ответа, т. Мышкин произнес: — это наш.
У всех на лицах засияла улыбка.
Мышкин сообщил, что юнкера просят перемирия.
— Никакого перемирия; они и так нас уже надували несколько раз! — заговорили все сразу, поднимаясь постепенно со своих мест и окружая т. Мышкина.
— Я тоже думаю, что не надо перемирия,— произнес т. Мышкин, а затем добавил: — на всех участках такое же настроение, хорошо.
— Хватает ли патронов? — спросил т. Мышкин. — Как себя чувствуете? — И получил образный ответ: кто грудь выставил, куда было напихано полно обойм с патронами, кто хлопал себя по толстым карманам, а командир показал на ящик в углу, полный патронов.
— Ну, будьте здоровы, товарищи, — произнес он как-то быстро и пошел к выходу.
Приход Мышкина нас настолько ободрил, что мы позабыли, где находимся. Стали рассказывать, кто когда и где видел его и на каких собраниях он выступал. Разговор прервала команда нашего командира: «Смена!» Мы, спокойно поглядывая друг на друга, точно бойцы с десятилетним стажем, пошли сменять товарищей.
К утру стрельба стала затихать. В Дурном переулке, где мы стояли, если память мне не изменяет, мы уже не прижимались к стенкам, а спокойно вглядывались.
В конце переулка (со стороны Пречистенки) из дома вышел высокий, прилично одетый мужчина с базарной сумочкой в руках.
— Стой! — закричали все сразу. Тот поднял руки и медленно подошел к нам. Оглядели мы его, обыскали, на вопрос: «Куда идете?» — получили спокойный ответ: «Вижу, стрельба прекратилась, решил пойти поискать продовольствия; пять суток нельзя было выйти из дома, все время стрельба отчаянная». Убедившись, что оружия у него нет, что он безвредный, показали ему дорогу, как выйти из круга возможного обстрела.
Было уже совсем светло и совершенно тихо по всему переулку. Стало скучно. Вдруг наша «десятка» получила распоряжение: выйти на Пречистенку и ползком двигаться к неприятельской линии. Когда мы стали подползать к окопам, оттуда показался красный флаг.
Оставив на углу переулка только часовых, нас повели на Остоженку, где мы свободно попали в неприятельские окопы. Мы удивлялись капитальности их оборудования: телефоны, зигзагообразность окопов, много дров, сложенных и пересыпанных землей, мешки с землей. Вооруженные юнкера стояли кучками, не трогали нас, предлагали белый хлеб и заговаривали с нами, ругали Керенского, говоря, что он один во всем виноват. Из разных засад повылазили красногвардейцы; среди них оказалось много знакомых, тут же к нам подошел т. Мышкин.
Мышкин пошел глубже по юнкерским окопам, за ним человек пятнадцать. Потянулись и мы, продолжая вслух удивляться их оборудованию и жалея, что этого не было у нас. Кто-то из товарищей стал рассматривать телефонный аппарат.
— Не трогать! — крикнул стоявший вблизи юнкер.
— Что же вы мира просите и сами же огрызаетесь, — сказал т. Мышкин.
Юнкер замолчал Мы пошли дальше.
«Боятся значит черти»,— подумал я.
Когда мы подошли к зданию, где ныне помещается управление Московского военного округа, то увидали, как командный состав юнкеров бегал и суетился во дворе. Все искали полковника Рябцева. Кто-то из юнкеров сказал: «Наверное Рябцев скрылся». Я подумал, не являлся ли Рябцевым тот господин, которого мы пропустили в переулке,— уж больно он был стройный и спокойный.
Во дворе собралось много красногвардейцев. Мы стали требовать от юнкеров, чтобы они разоружились. Наше требование было удовлетворено. Юнкерские винтовки немедленно посыпались в одну кучу: мы стали бросать свои берданки и брать винтовки.
Помню, как один товарищ подошел к подполковнику и потребовал сдачи оружия. Подполковник отказывался, говорил, что командному составу не полагается разоружаться, что оружие его именное. Этот инцидент привлек к себе внимание и других красногвардейцев. Я подумал: «Как же так, наша взяла, а он не хочет сдавать револьвер и шашку». Я подошел к нему поближе и сказал:
— При нашей власти оружие тебе не нужно. Он промолвил:
— Дай бог.
В это время подошел один товарищ в кожаной куртке и смелым жестом снял с подполковника револьвер и шашку. Шашку положили на подводу, которую уже успели нагрузить оружием. Револьвер же разделили по частям, так как претендентов оказалось немало: один получил патроны, другой — обойму и т.п.
Взяв винтовку и набрав достаточно патронов, я с радостью думал, что теперь буду выпускать сразу по пять выстрелов. Я был назначен Мышкиным ответственным за сопровождение юнкеров в Александровские казармы. Я подошел к одному офи-церу в чине полковника и потребовал построить всех юнкеров. Требование было выполнено. Юнкера тут же во дворе построились в две шеренги, сдвоили ряды. Колонна юнкеров превышала роту. Мы окружили их кольцом. С разных концов подходили новые красногвардейцы. Некоторые юнкера потихоньку срывали с себя погоны.
Часть красногвардейцев пошла сопровождать юнкеров, другие отправились к Кремлю: до нас дошли слухи, что там бой еще не кончился. Вдруг на мотоцикле прибыл какой-то товарищ и сделал распоряжение, чтобы всех юнкеров обезоруженными оставить пока под охраной тут на месте. Мое назначение «старшим» по сопровождению юнкеров таким образом было отменено. Я присоединился к группе товарищей, которые из мест засады вытаскивали пулеметы и другие виды оружия. В поисках оружия мы забрались на кухню, где для юнкеров была приготовлена рисовая каша и щи; подкрепившись, мы взяли по куску белого хлеба.
Выйдя на Остоженку, мы увидели, что один дом, из которого кто-то только что стрелял, окружен красногвардейцами. Я вспомнил, что винтовка у меня не заряжена, и решил привести себя в боевую готовность. Вытащил обойму с патронами и c обоймой вместе стал запихивать патроны в магазинную коробку. Смотрю, не лезут, а ведь видел, что товарищи закладывали патроны именно с этой стороны. Долго мучился, но ничего не получалось. «Хлеб мешает», — подумал я, сунул краюху старику, стоявшему около меня и наблюдавшему за моей возней с винтовкой. Старик с радостью схватил хлеб и раз десять сказал спасибо. Я снова начал заряжать винтовку, но ничего не получалось. «Наверное испорчена она, проклятая», — подумал я и пожалел о берданке. Нечаянно нажал я какую-то часть, и магазинная коробка открылась снизу Я начал туда совать патроны, но результат оставался тот же. Меня окружило несколько ротозеев и наблюдали мои старания. Все молчали, я нервничал и краснел, но сделать ничего не мог. Но вот подошел ко мне какой-то гражданин и показал, как заряжают винтовку. Я при нем несколько раз зарядил и разрядил и, убедившись, что уже могу самостоятельно заряжать, побежал к товарищам, которые кольцом оцепили дом.
Когда я подошел к красногвардейцам, через цепь хотел пройти старый высокий генерал, который очень ругал нас. Я с несколькими товарищами арестовал его и повел в чайную на Остоженке. Нас окружала толпа, которая осыпала генерала разными насмешками. Оставив генерала в чайной, где его обыскали, мы пошли в Замоскворечье, в ресторан Полякова.
Когда мы проходили по Остоженке, обыватели упрашивали нас за особую плату остаться охранять их дома. Мы сердито огрызались: «Буржуев охранять — еще чего нехватало, нам надо свои заводы и штабы охранять».
В штабе было много знакомых товарищей; все встречались с веселыми улыбками и, пожимая дружески руки, спешили делиться своими впечатлениями. Вскоре я увидел т. Апакова, который сказал, что парк теперь надо охранять по-настоящему, что всем надо собраться в парке, а когда мы будем нужны — штаб нас вызовет. В парке я встретил много товарищей, участвовавших в боях. Тут же старый рабочий с перевязанной рукой, Степа Ларин, рассказывал собравшимся вокруг него товарищам, где и как он сражался с белыми и как собственноручно застрелил капитана.
Местком подвижного состава, председателем которого был т. Широков, производил впечатление не месткома, а военного Штаба. Тов. Широков, тоже активный участник Красной гвардии, Давал нам практические советы и указания. По нарядам штаба товарищей группами посылали в разные места. В течение ночи я, помимо дежурства в парке, выполнил несколько заданий штаба.
Домой я пришел только на другой день. Меня уже оплакивали как погибшего. После недолгих рассказов о том, где был и как бил белых, я засел писать отцу письмо, описывая все подробности, собирая все мелочи.
После вооруженного переворота красногвардейцы нашего варка при помощи т. Широкова отвоевали в жилом доме парка одну квартиру и организовали в ней свой штаб. В штабе мы собирались после работы, иногда нас вызывали и во время работы. Но и в таких случаях заработок нам платили одинаково, табельщик Евгений Волков был красногвардейцем и засчитывал нам все дни полностью. Шишков теперь притих и все подделывался под рабочих — не делал никаких замечаний, даже если кто и недобросовестно работал. Помню, как однажды вышли мы на работу в ночную смену. Шишков собрал кучу рабочих, стал с ними о чем-то разговаривать, а т. Жуков подошел и заявил:
— Товарищи, теперь наш парк работает на себя, на рабочее государство, надо поднимать производство.
Кто-то из толпы ответил:
— Ладно, вишь хозяин какой нашелся!
Но большинство рабочих согласилось с Жуковым и пошло работать.
— Верно, верно, Сережа, надо вагоны осматривать, а то утром выпускать нечего будет, если будем краснобайством заниматься, — подхватили многие рабочие.
После Октябрьского переворота в подвижном составе работать начали сразу в первый же день. Низшие служащие конторы тоже пришли и заявили, что они приступают к работе и действовать будут совместно с рабочими. В службе движения смотритель парка Федулов и еще кто-то из «вышестоящих» присоединились к управлению трамвая, где высшие служащие саботировали. Саботаж Федулова и других немедленно был сломлен энтузиазмом рабочих и низших служащих службы движения. Под руководством месткома часть нарядчиков и многие старшие вагоновожатые немедленно и самостоятельно организовали выпуск вагонов на линию. В парке не осталось ни одного вагона. Радость и энтузиазм всего паркового коллектива были огромны и сразу как-то исчез цеховой антагонизм между службами. Рабочие подвижного состава радовались успехам движенцев, движенцы — успехам подвижников.
Немедленно мы организовали посылку грамотных рабочих и работниц в Управление городских железных дорог, чтобы заменить саботажников и самим регулировать движение трамвая. Организованность рабочих парка, действовавших иод руководством большевиков и революционно настроенных месткомов, куда также входили большевики (Апаков, Исаев и др.), не только здорово ударила по саботажникам и преодолела производственные трудности, но и разбила отсталые настроения и клевету зеероз и меньшевиков о том, что рабочие не способны управлять.
Среди отсталых рабочих эсеры и меньшевики сеяли слухи: «Советская власть проживет не больше трех дней». Затем дали «отсрочку» до месяца, потом до трех месяцев и т. д. Наш штаб Красной гвардии выполнял в это время ряд заданий районного и московского штабов. В противовес агитации меньшевиков и эсеров и настроениям отсталой части рабочих, среди красногвардейцев, передовых рабочих парка все больше и больше стали поговаривать об организации ячейки большевиков. Ячейка была организована в первой половине 1918 г., до этого в парке были только большевики-одиночки. В сентябре 1918 г. ячейка как сплоченная организация выступила на выборах в месткомы и провела в объединенный местком всех большевиков. Был избран и я.
В нашем штабе Красной гвардии мы собирались ежедневно. Все свободное время проводили там, часто оставались ночевать. Штаб Красной гвардии днем и ночью получал различные задания, к выполнению которых мы приступали немедленно.
Мы проводили в парке собрания красногвардейцев, также проводились собрания и в районе. На одном из многолюдных, собраний в Плехановском институте т. Ведерников (если память не изменяет) сделал доклад о задачах Красной гвардии. На этом же собрании мы с т. Легонькой завидовали красногвардейцам завода «Поставщик», которые были все одеты в специальную форму.
Наши красногвардейцы в этот период выполняли самые разнообразные задания. Однажды Шлембауман, начальник штаба, распорядился «ехать отряду на обыски». Погрузились в вагон и поехали в один трактир к Смоленскому рынку. Произвели обыск. Оттуда проехали через центр и у Политехнического музея обезоружили проходившего офицера. Затем направились к Павелецкому вокзалу. На вокзале никаких контрреволюционеров не нашли, сведения оказались неверными. Наоборот, здесь мы застали красногвардейцев Рязано-уральского вокзала, охранявших Павелецкий. Когда мы проезжали по линии «В» по направлению к парку, мы заметили едущий нам навстречу автомобиль. Все повыскакивали из вагона, винтовки наперевес и с криком «стой» бросились к автомобилю. Автомобиль остановился. Сидящие в машине спокойно, не вставая с места, спросили нас:
— Кто ваш начальник? Позовите его сюда.
С костылем на одной ноге вышел т. Шлембауман, который несколько раз растерянно произнес: «Здравствуйте». У Шлембаумана спросили какой-то ордер, которого у него не оказалось, и ему предложили явиться завтра в районный штаб, а сейчас — ехать в парк.
Шлембауман по дороге рассказал, что это наше районное начальство — т. Николаев и, кажется, т. Сычев. Тут же он начал хвастать, что ему ничего не будет, что гидра контрреволюции везде поднимает голову, и т.д. Не знаю, что ему говорили в штабе, но только он больше без специальных ордеров и нарядов никуда нас не водил.
Идя на производство, мы брали с собой винтовки, чтобы не бегать за ними домой, когда они потребуются. Ружья держали в шкафах для одежды. Затем как-то постепенно ввели такой порядок, чтобы винтовки оставлять в штабе.
В двадцатых числах декабря я работал в ночной смене; со мной вместе работали тт. Дмитрий Волков, Гуськов Сергей, Крючков и др. Часов около одиннадцати вечера к нам в цех пришли тт. Легонькая и Брун и сообщили, что в Коломне эсеры организовали антисоветское выступление и нам надо ехать туда. Собралось нас человек семнадцать: я, Бандурин, Легонькая, Гуськов, Горбунов, Рыжов, Волков и др. Взяли два вагона, погрузились, поехали на Серпуховскую площадь. Тут к нам присоединилось еще человек пять — десять, и все поехали на Арбатскую площадь, в Александровское военное училище, где помещался центральный штаб Красной гвардии.
Мы погрузили патроны, два пулемета, шамовку, обмундирование; тут же стали переодеваться, свою одежду с вагоновожатыми отправили в парк. После погрузки отправились на Казанский вокзал. Здесь нам дали паровоз и два товарных вагона и почти без остановок мы доехали до Коломны.
В Коломне к нам присоединились товарищи с Коломенского завода, которые участвовали с нами во всех операциях. Выяснилось, что в Коломне в продовольственном отделе сидели эсеры и другие контрреволюционные элементы, которые искусственно задерживали продовольствие, не выдавали его населению. Когда мы производили обыски, то у всего зажиточного населения находили огромные запасы продовольствия. У одного огородника например нашли около полсотни замороженных гусей и много всяких других продуктов.
По окончании операции в Коломне, мы вернулись в Москву, оставив местным товарищам пулемет и патроны. 5 января 1918 г. я участвовал в разгоне учредительских демонстрантов, а вечером с винтовкой пошел прямо на работу. Тут я чуть не застрелил токаря Боброва, который начал высмеивать наши действия; вся же масса рабочих парка к разгону демонстрантов относилась сочувственно. Меня с трудом оттащили от Боброва.
Дежурства и наряды штаба стали реже, но более регулярны. Установился соответствующий порядок. Оставалось после работы свободное время. 9 января утром я, Иванов, Волков, Евреипов и др. собрались в одной чайнушке и заготовили записки, в которых писали: «на случай смерти сообщить родным по адресу такому-то». Накануне 9 января до нас дошли слухи, что за разгон учредилки эсеры и меньшевики хотят нам отомстить. Записки мы вложили в карманы и пошли в парк. Здесь собралось уже много рабочих, среди них вооруженных было человек триста.
В общей колонне через Серпуховскую площадь, по Полянке, через Каменный мост мы вышли на Моховую улицу, которая у меня и у многих товарищей надолго осталась в памяти.
Помнится, впереди нас шла организация завода «Поставщик», а позади — завода Бромлей. На Моховой все остановились. Тов. Евтюхин посмеивался, что, мол, ему «охота винтовочку прочистить». Как раз в это время позади раздался выстрел. Потом выяснилось, что один бромлеевский рабочий выстрелил нечаянно и прострелил шапку рядом стоявшему товарищу. Все успокоились, но т. Апаков потребовал разрядить винтовки. Сделали это не все.
Через несколько минут снова раздался выстрел где-то далеко от нас, потом еще один, а там уже пошла частая и беспорядочная стрельба. Кто-то крикнул: «ложись», все легли, кто где мог. Я лег около больших деревянных ворот, которые были закрыты; на меня навалилось много народа, я кричал, но крики не помогали. Стрельба учащалась. Вдруг послышался свисток, и когда я немного освободился из-под кучи людей, то увидел следующую картину: на снегу лежат рабочие, пригнувши головы, т. Апаков стоит во весь рост и продолжает свистеть, затем он стал требовать, чтобы все разрядили винтовки, так как стреляли свои.
Народ стал понемногу подниматься, отряхивая снег. Рядом со мной лежит и стонет т. Богомолов, его ранило в ногу, выше колена. Зина Легонькая, уже окровавив руки, чем-то завязывает ему ногу. Рядом с т. Богомоловым лежит раненый в ногу Сережа Гуськов, а дальше — тоже раненый в ногу стрелочник со службы пути. Раненым оказывали помощь, кто как мог, а затем их стали перевозить в больницу; тут же я видел несколько убитых; из нашей организации никто не был убит. На Моховой долгое время виднелись кровавые пятна на снегу, и, бывало, проезжая на трамвае, с ужасом вспоминаешь события, происходившие на этом месте, события, которые никогда из памяти не исчезнут.
В этот же день наши красногвардейцы собрались и тут же поставили вопрос о дисциплине, о том, что несчастье на Моховой произошло по нашей вине.
До конца зимы я выполнял задания боевого штаба. Чем дальше, тем их было меньше, и я больше работал на производстве. Потом наш штаб был ликвидирован, а все наши товарищи были прикреплены или как-то реорганизованы в ЧОН. Подробностей не помню, но знаю, что я получил патроны и винтовку, которая была у меня, кажется, до 1921 г.
В 1918 г. в августе я вступил в партию.
