Все юбилейное – преходяще и условно, но семиотика столетия как Большой даты всегда многозначительна и может служить поводом для серьезных социокультурных обобщений, связанных с категориями памяти (или беспамятства) общества, уровня его консолидации, изменений в ценностных ориентациях и т. д. В конце концов, что, где, как и кем было сказано или написано в разных сферах и институтах общества в связи со столетием любой исторической личности – индикатор отношения к этой личности. Отмечавшееся в июне 2007 г. столетие автора «Колымских рассказов» представляется чрезвычайно важным не только для познания великого писателя с современных позиций (или раскрытия «духовной тайны Шаламова», как писал в свое время философ Ю.Шрейдер), но и для понимания того, кто мы есть сегодня и куда идем...

Каждая Большая дата мобилизует, вызывает к действию разные силы – официальные и неофициальные, движимые той или мерой прагматизма – либо сугубо идеальными побуждениями. Заметим сразу, что столетие Шаламова не имело в России статуса события государственного значения (на что, вероятно, были свои причины), но весьма знаменательно, что поддержку ему оказали многие государственные структуры как в центре, так и на местах. С другой стороны, необычайно велика оказалась роль человеческого фактора – роль энтузиастов. Все это обусловило главный, бесспорно положительный, итог: юбилей автора «Колымских рассказов» прошел без какой-либо официальной помпы, без истерической экзальтированности (которая всегда подразумевает некую фальшь), с ясным пониманием того, что трагическая судьба писателя требует даже в ритуальных перфомансах строгой нравственной атмосферы.

Важная роль в праздновании столетий всегда выпадает масс-медийному производству, включая газетную прессу и издательства. И здесь нельзя не сказать вначале о факте грустном: во множестве изданий была неверно обозначена дата рождения Шаламова. Он родился 18 июня (5 июня по ст. стилю) 1907 г., а в прессе – от Москвы до Магадана – почему-то фигурировало в основном 1 июля, т.е. старый стиль был передвинут вперед. Уточнить дату можно было легко – обратившись хотя бы к Краткой литературной энциклопедии 1967 г. (автор статьи о Шаламове Л. Чертков был скрупулезен и лично встречался с писателем), либо к новым источникам, но такими справками утруждать себя ныне не принято. Кочующие ошибки, как и кочующие стереотипы – характерное явление новой журналистики, и об этом еще придется говорить.

Нельзя обойти вниманием весьма активную книгоиздательскую кампанию, развернувшуюся за несколько лет до юбилея. Отсчет можно начать с 2004 г., когда в издательстве «ЭКСМО» вышла объемная, свыше тысячи страниц, «Новая книга», подготовленная литературной наследницей писателя, архивисткой И.П. Сиротинской. В книгу вошли воспоминания, записные книжки, переписка, а также протоколы всех следственных дел Шаламова (напомним, что таких дел было три – 1929, 1937 и 1943 гг., причем по двум последним он был реабилитирован еще в 1956 г., а по первому – лишь в 2000-м, во многом благодаря усилиям Сиротинской). Издание чрезвычайно полезно – оно может служить настольным пособием для всех, кто желает познать реальную, немистифицированную биографию автора «Колымских рассказов». Вошли в книгу и ранее купированные фрагменты дневников и писем, касающиеся, например, сложных взаимоотношений Шаламова и А.И. Солженицына.

В 2005-2006 гг. издательством «Терра – Книжный клуб» выпущено шеститомное собрание сочинений писателя – наиболее полное на сегодняшний день. Но оно, увы, никак не может претендовать на академичность. Прежде всего, по причине непростительной небрежности (или полного отсутствия?) корректуры: огромное количество опечаток даже в известных, многократно воспроизводившихся текстах! Другой изъян – крайне тривиальное внутреннее оформление шеститомника, с бордюрами из набившей оскомину колючей проволоки. Эта проволока давно уже не работает на эмоции, как не работают и штампы о Шаламове как писателе исключительно лагерной темы, «летописце Колымы» и т.д. Ведь теперь уже многим известны слова писателя: «Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море», другие соответствующие разъяснения на этот счет, а также исследования о специфике его прозы.

Настоящим издательским подарком к юбилею можно считать полный корпус шести сборников «Колымских рассказов» в одном томе, выпущенный АСТом в 2007 г. в серии «Золотой фонд мировой классики». И по строгому оформлению, и по качеству он вполне соответствует сегодняшнему всемирному авторитету автора (скромный тираж – 4 тыс. экз. – может быть объяснен высокой ценой книги).

В целом издатели весьма прагматичны – со времени первых журнальных публикаций Шаламова конца 1980-х гг. российский рынок, кажется, достаточно насыщен его произведениями, и хотя новые книги (выходящие также и в провинции) не залеживаются, никто из представителей книжного бизнеса не хочет рисковать – все же Шаламов писатель особый, «тяжелый» для массовой культуры, для почитателей Донцовой и Акунина. Впрочем, если бы деятели издательского маркетинга учитывали телевизионный масс-медийный фактор столетия, они могли бы меньше осторожничать с тиражами. Об этом дает основание судить феноменальный успех книги И.П. Сиротинской «Мой друг Варлам Шаламов» (М., 2007): только в Вологде, на родине писателя, она разошлась в короткий срок в количестве 200 экземпляров, что является рекордом продаж для небольшого города. Книгопродавцы связывают это прежде всего с прошедшей в июне весьма насыщенной телевизионной «шаламовианой», тон которой задал 12-серийный фильм Н. Досталя «Завещание Ленина», показанный в прайм-тайм по государственному каналу «Россия». (После экранизаций интерес к первоисточникам резко возрастает – это известная закономерность.)

О сериале и его восприятии у нас будет повод сказать ниже, но и помимо того программ и сюжетов, посвященных Шаламову, в телеэфире прошло немало. На той же «России» это сделал популярный ныне ведущий Сергей Брилев. Но особенно постарался, как и следовало ожидать, канал «Культура». Здесь была и интеллектуальная беседа с участием известного философа Валерия Подороги, и поэтическая авторская композиция о Шаламове знаменитого актера театра на Таганке Вениамина Смехова, и повтор документальной программы «Острова», посвященной писателю (режиссер С. Быченко), и несколько оригинальных сюжетов в новостных выпусках (автор К. Егорова). Поскольку каналы «Россия» и «Культура» работают в едином государственном тандеме, за которым стоят не только политические установки, но и невидимые большинству импульсы конкретных людей, то стоит, пожалуй, высветить – без боязни ошибиться – главную движущую фигуру всех этих акций – нынешнего руководителя агентства по массовым коммуникациям М. Швыдкого. Многогранный и неутомимый ведущий «Культурной революции» не взял для своего ток-шоу тему о Шаламове – вероятно, из соображений такта, недопустимости микрофонных, постоянно прерываемых скороговорок о большом и сложном писателе, но особое уважение к Шаламову со стороны М. Швыдкого не раз объективно подтверждено. Он был, между прочим, автором предисловия к первому русскому переводу известной книги об Освенциме итальянца Примо Леви «Человек ли это?» (М.: Текст, 2002) и первым высказал мысль о близости философских позиций Леви и Шаламова во взглядах на проблему лагерей.

Поэтому неудивительным было появление М. Швыдкого – в качестве представителя министерства культуры России и в качестве неравнодушного человека – на трибуне международной научной конференции в честь 100-летия писателя, проходившей 18-19 июня в Москве, в библиотеке фонда «Русское зарубежье», под эгидой правительства столицы и московского отделения общества «Мемориал». М. Швыдкой говорил кратко, емко и, в частности, заявил, что фигура Шаламова помогает не только разобраться в нашем трагическом прошлом, но и прийти к общественному согласию в отношении к этому прошлому. Другими словами, Шаламов гипотетически может стать – как это ни покажется парадоксальным – консолидирующей фигурой, смягчающей остроту того культурного раскола, который сложился в массовом сознании современной России по поводу оценки советского периода истории: эта эпоха либо нигилистически отвергается как «черная полоса», либо апологетически, с долей ностальгии, превозносится – без попыток поиска уравновешенной истины. К сожалению, эта важная концептуальная мысль (с которой автор данных строк полностью солидарен) не была развита на конференции – очевидно, потому, что среди ее участников не оказалось ни историков, ни политологов, ни социологов, ни видных писателей и критиков, а единственный, кто представлял философскую гильдию, – Г. Померанц – выступал, к сожалению, скорее как мемуарист (он в свое время встречался с Шаламовым) и как публицист и кинокритик, воздав безоговорочную хвалу сериалу «Завещание Ленина».

В целом конференция была достаточно представительной: в ней участвовали ученые-филологи не только из России, но из США, Франции, Испании, Германии, Швейцарии, Австралии. Заглавное выступление руководителя симпозиума И. Сиротинской называлось «Горящая память писателя» и не могло не быть глубоко личностным и эмоциональным, т.к. несло в себе неостывшее впечатление о могучей, неисчерпаемой силе духа Шаламова, с которой она тесно соприкасалась в течение многих лет. Эту силу духа могли еще раз почувствовать все участники, когда прозвучала сохранившаяся запись живого, чуть глуховатого голоса Шаламова, читавшего свое программное стихотворение «Инструмент»:

До чего же примитивен
Инструмент нехитрый наш –
Десть бумаги в десять гривен,
Торопливый карандаш.

Вот и все, что людям нужно,
Чтобы выстроить любой
Замок истинно воздушный
Над житейскою судьбой.

Все, что Данту было надо
Для постройки тех ворот,
Что ведут к воронке ада,
Упирающейся в лед…

Не случайно в докладах участников конференции, прекрасно понимавших значение поэтического начала в творчестве своего героя, рассматривалось главным образом своеобразие Шаламова-художника. Эта проблема по-своему чрезвычайно актуальна, т.к. инерция восприятия писателя как безыскусного свидетеля, эмпирика-документалиста все еще велика. Рассмотрение текстов Шаламова в общеэстетическом плане, с опорой на методологию Ю.Лотмана и М.Бахтина, предложенное профессором МГУ Е.Волковой (автором единственной в своем роде книги «Трагический парадокс Варлама Шаламова»), раскрывает подлинное новаторство шаламовской прозы в русле традиций русской литературы. Убедительно подтверждает это и тонкий, детализированный анализ отдельных колымских новелл, проделанный Е.Михайлик (Австралия). Ряд докладов был посвящен традиционным в литературоведении «парным» сопряжениям («Шаламов и Достоевский», «Шаламов и Ж.-П.Сартр», «Шаламов и Солженицын», «Шаламов и И.Шмелев». «Шаламов и Г.Герлинг-Грудзинский»). Много говорилось о сложных и противоречивых отношениях Шаламова с религией: при всех категоричных заявлениях писателя о своем атеизме, его художественное сознание, как стремились доказать американские исследователи Ю.Друми и В.Петроченков, теснейшим образом связано с темой христианства и христологии. К сожалению, полноценной интеллектуальной дискуссии, с оценкой и резюмированием каждого из заявленных в докладах концептуальных положений, не получилось, т.к. многие из выступавших выходили за рамки регламента, и просто не хватило времени. В итоге об уровне конференции, как и о состоянии современного научного шаламоведения, можно будет судить по вышедшему недавно научному сборнику с цифрой «к 100-летию» на обложке. В него вошли и статьи тех ученых, кто не смог принять участия в конференции (например, Леоны Токер из Израиля, Ф.Апановича из Польши), а также самые интересные доклады и сообщения, прозвучавшие в научной части юбилейной программы в Вологде. Учитывая, что шаламовские конференции (чтения) проводятся с 1990 г., и по их материалом издано уже четыре сборника, они играют важную роль в объединении всех научных сил для осмысления феномена Шаламова.

Сложнее обстоит дело с силами литературными. Печальный парадокс: критиков, всерьез занимающихся Шаламовым, в России по существу нет, и не случайно ни в одном из толстых журналов ничего подобающего столь редкому литературному событию не появилось. Причину этого несколько странно объяснил А. Немзер (в газете «Время новостей» от 27 июня): «Читать Шаламова страшно, не читать – стыдно, а обсуждать – стыдно втройне». (?) Потому, поясняет автор, что опыт писателя, «великого мученика», запределен, а «нас там (в лагерях) не было»; «бывают случаи, когда филологическая школа и литераторский дар бессильны, и случай Шаламова именно таков». В итоге – лучше молчать…

Что стоит за такой позицией? Этический максимализм? В это мало верится, ведь писал же А. Немзер, и немало, об А. Солженицыне – человеке, как он выражается, «со страшным опытом». (Между прочим, сам Солженицын признавался Шаламову: «Мой лагерный опыт, по существу, четырех лет благополучной жизни».) Наверное, все дело в том, что углубление в мир Шаламова требует особой самоотдачи и соответствующего душевного и мировоззренческого склада. Ведь здесь не обойдешься фразами типа «коммунистическая нежить», которую употребляет Немзер, – надо проанализировать, понять, почему в этой «нежити» художник все-таки состоялся – и состоялся с такой величественной силой? Шаламов, кстати, оскорблялся, когда его называли «мучеником». Он любил жизнь, любил цветы, женщин, интересовался всем на свете. Если кому-то неизвестно - обожал футбол, в 60-е годы много раз ходил в Лужники, собирал «Справочники футбольного болельщика» (кстати, чем не тема для любопытного исследования: «Футбол в жизни автора ''Колымских рассказов''»?) Зачем же отлучать Шаламова от жизни и превращать его в этакого лагерного монаха, Симеона Столпника?

В этом смысле А. Немзер, увы, оказался не одинок. К. Кедров в «Известиях» (18.06.07) откровенно пишет о некоем «юродстве», свойственном Шаламову в его последние годы. Тут невольно вспоминаются «безумноватые глаза», которые приписал своему «лагерному собрату» еще в середине 60-х годов А. Солженицын (см. его мемуары в «Новом мире», 1999, №4). Что ни говори, все это уже напоминает тенденцию, за которой можно увидеть определенные интересы…

Кроме апологии молчания о Шаламове, заявленной А. Немзером, у критиков есть и другая крайность – безудержная легковесная говорливость. Пример тому – «юбилейная» статья Д. Быкова в журнале «Русская жизнь» в том же июне 2007-го. Чего в ней только нет! Щеголяние литературной эрудицией – от Набокова до Штильмарка и Наума Нима. Лихие характеристики Шаламова – от наименования его ницшеанским «сверхчеловеком» до вывода о том, что писатель «в конце концов изобразил ад собственного безумия» (знакомая тема). Старые пошлости об «отречении» от «Колымских рассказов». При этом автор отдает «низкие поклоны» писателю и при этом же сообщает удивительную новость, почерпнутую, очевидно, из недр знакомой ему столичной литературной тусовки: «Почему-то я мало встречал читателей, благодарных Шаламову. Человек пять, не более. Зато тех, кто его ненавидел, – сотни». Но самое смелое откровение Д. Быкова о Шаламове: «…Он страстно мечтает о человеке, который сможет обходиться без любви, надежды, сострадания, помощи, культуры». (!)

Тут с особенной ясностью понимаешь, как оно необходимо – научное шаламоведение, где каждое положение строго опирается на факты, реальность, на мысли самого писателя. И может быть, самой важной из его мыслей (особенно в приложении к сегодняшнему дню) является та, что была высказана еще в середине 60-х годов в письме к Н.Я. Мандельштам: «Утрачена связь времен, связь культур, и наша задача – соединить, связать концы этой нити»…

При своем положении маргинала в советской литературе Шаламов оставался классиком-олимпийцем. Стоит заметить, что писатель-лагерник общался в свое время с лучшими представителями московской интеллигенции, решительно отметая всякие контакты с амбициозной фрондирующей окололитературной средой, которая липла к нему (и представителей которой он спускал, в буквальном смысле, с лестницы своей квартиры). В его переписке почти 70 адресатов, и каждый – незаурядная личность. В конце концов, пропорции симпатизировавших и несимпатизировавших писателю – скорее, с точностью до наоборот, чем у Быкова. Поэтому Москва не случайно стала центром шаламовского столетия, или главным его «местом памяти», по культурологической терминологии француза Пьера Нора. В столице писатель сложился как художник, здесь он прожил лучшие и самые плодотворные годы своей жизни. Здесь, на Кунцевском кладбище, он и был похоронен в 1982 г. В ряд мемориальных акций не могло не войти и посещение участниками международной конференции могилы Шаламова. Стоит напомнить, что в 2000 г. бронзовое изваяние писателя (работы скульптора Федора Сучкова) было сорвано с постамента и бесследно исчезло. Этот варварский акт, к сожалению, не вызвал широкого резонанса, но памятник был быстро восстановлен земляками-вологжанами (сталеварами из Череповца) в другом, более прочном и не вызывающем соблазна у преступников материале – чугуне. Церковная панихида, отслуженная в память о писателе – сыне священника, и многочисленные цветы, оставленные на могиле, надо надеяться, станут еще одной надежной защитой его праха…

Другое, еще более значимое «место памяти» Шаламова – Вологда. Здесь сохранился в первозданном виде каменный дом, где он родился и где создан музей. Дом расположен рядом с Софийским собором (в нем служил отец писателя), и этот ансамбль приобрел теперь двойное, сакральное значение. В музей, где собрана уникальная коллекция документов, обязательно приходят все почитатели Шаламова – из разных городов России и мира, и это по праву можно назвать не экскурсионным туризмом, а паломничеством. В дни столетия поток паломников был особенно велик. Причем, что особенно примечательно, среди них наряду с представителями интеллигентных профессий, давно, со времен «самиздата», почитающих Шаламова, есть и немало простых людей, которых глубоко затронула недавно открытая судьба писателя, его рассказы и стихи, его долгая, несправедливая безвестность и молчаливая северная стойкость, с которой он преодолевал все испытания.

Особым долгом для себя вологжане посчитали установку поклонного креста на месте захоронения родителей Шаламова на Введенском кладбище. Итогом юбилейной программы, активно поддержанной местными властями, стало решение о создании в Вологде музейно-исследовательского центра «Дом Шаламова», который займется организацией и координацией работы по изучению биографии и творчества писателя.

Еще одним «местом памяти» Шаламова в географическом пространстве России стал город Красновишерск Пермского края. Как известно, свой первый срок в 1929-32 гг. Шаламов отбывал в Вишерских лагерях, на строительстве Соликамского химкомбината. Впечатления об этом периоде вошли в ряд рассказов и обобщены в «Вишерском антиромане» (1970 г.). Неудивительно, что имя писателя прочно вошло в культурную память нынешних жителей края. В центре Красновишерска (бывшего села Вижаиха) к столетию Шаламова открыта стела с барельефом писателя (скульптор Р. Веденеев). В небольшом городке прошла довольно представительная научно-краеведческая конференция, которой сопутствовали выставки о Шаламове и об истории Вишерского лагеря. Следов трагедии здесь практически не осталось, но они сохранены в музее Соликамского химкомбината, а с особой зримостью – в известном музее «Пермь-36». Там также почтили память Шаламова на театральном фестивале под названием «Пилорама». Особый интерес вызвал приезд Вологодского камерного драматического театра со спектаклем «Отче наш» по рассказам Шаламова (режиссер Я. Рубин). Этот спектакль, поставленный пять лет назад, является единственным в российской театральной шаламовиане, причем сделан он отнюдь не в традиционной лагерной эстетике, т.е. без телогреек – актеры (засл. артисты России Вс. Чубенко и И. Джапакова) играют в библейских хламидах. После спектакля зрители кланялись артистам в пояс…

О «местах памяти» Шаламова на Колыме известно меньше – ввиду отдаленности. Следов лагерей здесь практически не сохранилось. Но знаменитая «Маска скорби» Э. Неизвестного, возвышающаяся на сопке над Магаданом, судя по прессе, по-прежнему широко посещаема, и можно догадываться, что всякий, кто приходит сюда, не может не вспомнить об авторе «Колымских рассказов». Накануне столетия по каналам РИА-новости прошло сообщение об открытии персонального музея писателя на Колыме: «Его экспонаты разместятся в одном из кабинетов нынешнего противотуберкулезного диспансера в поселке Дебин (бывшей центральной лагерной больницы), где в конце 40-х годов жил и работал фельдшером заключенный Шаламов. Уже собраны экспонаты: одежда, стол, настольная лампа, рабочие инструменты фельдшера». Если добавить, что в областном мемориальном музее Магадана специально выделена экспозиция, посвященная Шаламову, а в поселке Ягодное, где он в 1943 г. получил новый срок, давно уже существует уникальный музей лагерной Колымы, созданный местным краеведом-энтузиастом И. Паникаровым, то все это может служить свидетельством прочной памяти о писателе на Севере.

Непосредственное подтверждение тому могли получить и участники московской конференции: на нее приезжала делегация из далекого Оймякона нынешней республики Саха. Необычайно трогательным был рассказ местной учительницы М. Бояровой о том, что в селе Томтор, где последние годы перед освобождением работал фельдшером Шаламов, сохранилось и здание медпункта, и здание почты, откуда писатель посылал письма своей жене и Б.Пастернаку. Здесь даже школьники знают и рассказ «За письмом», и стихи «Школа в Барагоне», и «В сотый раз иду на почту…». Оказывается, и Оймякон, «полюс холода», согревает память о присутствии здесь великого писателя и великого человека.

Остается добавить, что шаламовская Большая дата не ограничилась Россией – представительная научная конференция, посвященная писателю, прошла 3-4 июля в Берлине, в Гумбольдтовском университете. Готовится издание Шаламова на немецком – на все остальные основные языки мира писатель уже переведен.

Этот краткий (далеко не полный) обзор может служить лучшим свидетельством живого и искреннего отклика многих и разных людей на судьбу Шаламова, который становится необходимым и в определенном смысле незаменимым писателем. Тем самым опровергаются и расхожие представления о вытеснении темы трагического прошлого из современного сознания России. Характерный пример: 31 мая 2007 г. в известном московском литературном кафе «Bilingua» прошла встреча с известной американской исследовательницей темы ГУЛАГа Энн Эпплбаум (отчет о встрече размещен на сайте Полит.ру). Основной тезис докладчицы: большинство россиян якобы равнодушны к своему прошлому, и никакого «покаяния» перед жертвами репрессий в стране не произошло. Оппоненты прямолинейной заокеанской обличительницы российских бед справедливо указывали, что это далеко не так, что покаяние не может быть одномоментным коллективным актом – это глубоко личный процесс – и что вообще более важно не столько покаяние, сколько память и понимание. Имени Шаламова при этом не упоминалось, а жаль, ведь разговор происходил незадолго до столетия. Но имя писателя возникло в другой дискуссии, прошедшей сравнительно недавно на том же Полит.ру в рамках проекта «Прагматика культуры». Известный историк А. Миллер и представители «Мемориала» А. Даниэль и И. Щербакова спорили о преподавании советской истории в школе и, при всех своих разногласиях, нашли единодушие в том, что «прозу Шаламова надо ввести в качестве обязательного чтения в школах, чтобы понять, что такое лагерный опыт». Подразумевалось, что чтение «Колымских рассказов» поможет неким образом «сбалансировать» нынешнюю официальную установку на оптимистическое преподнесение всей российской истории, на «воспитание гордости за свою страну».

В определенном смысле эти пожелания близки тезису, высказанному на юбилейной конференции М. Швыдким. Но Швыдкой вел речь не об искусственной «сбалансированности» истории, а скорее о восстановлении чувства историзма, которым проникнуто творчество Шаламова. В связи с этим, как полагает автор данных строк, необходимо прежде всего проводить четкую разграничительную линию между концепциями советских лагерей у Шаламова и Солженицына (говоря шире – между историософскими концепциями обоих писателей).

Шаламов резко выступал против политических спекуляций лагерной темой в условиях холодной войны – именно этим было вызвано его известное письмо в «Литературную газету» в 1972 г. Глубокий внутренний патриотизм, присущий ему, лучше всего раскрывают стихотворные строки:

Мы родине служим по-своему каждый,
И долг этот наш так похож иногда
На странное чувство арктической жажды,
На сухость во рту среди снега и льда.

Особенности мироощущения и мировоззрения Шаламова, к сожалению, мало учтены в сериале Н. Досталя «Завещание Ленина». Чисто фактические несоответствия приправлены в нем сугубо постмодернистскими, снижающими «штучками» на темы истории – о благоденствующих с гитарами на диванах ссыльных революционерах в царской России, о том, как юные студенты 20-х годов (в том числе Шаламов) ходили за «правдой» к Л. Троцкому, а тот их не принял, поскольку в это время играл в шахматы и проходил ответственный миттельшпиль, как испытывали друг друга на «стукачество» две оказавшиеся возле стареющего писателя женщины, и т. д. и т. п. Конечно, есть в фильме сцены, особенно лагерные, в известной мере адекватные рассказам Шаламова (в них проявилось немало актерских талантов), но, как представляется, не ради подчеркивания самоценности и неповторимости бессмертной шаламовской прозы и не ради самого Шаламова была задуман этот политизированный сериал. И тем более – не ради консолидации, достижения согласия в расколотом российском обществе. Тенденциозность фильма ощутил даже, при всем своем импрессионистическом подходе, Д. Быков: «Понадобился сегодня Шаламов, как ни странно, для очередного развенчания русской революции: картина ведь называется не «Гнусность Сталина», а «Завещание Ленина»…» Немало аналогичных отзывов можно найти и на форумах в Интернете.

Но заканчивать этот обзор на такой грустной ноте не хочется. Кино, каким бы оно ни получилось, всегда имеет своих почитателей, а главное, притягивает к оригиналам, а затем и к размышлениям – о времени, его героях и жертвах. В конце концов, любая спорная версия и сопутствующая ей дискуссия «прочищают мозги» и освежают аргументацию.

Процесс приближения к Шаламову продолжается, и отмеченное столетие, при всех своих издержках, сослужило тому добрую службу. По крайней мере, о беспамятстве в том смысле, как о нем писал сам Шаламов («в провалах памяти и теряется человек») говорить не приходится. Это касается и личных чувств многих граждан России, и коллективной памяти всего общества.

Об уроках, извлекаемых из этого, – разговор отдельный. Дискуссии о роли исторической памяти, особенно о ее трагических, травмирующих страницах (которых везде предостаточно – мы в России со своими лагерями в этом смысле отнюдь не уникальны, и не надо нас загонять в этот исторический невроз: прочтите только фундаментальный труд «Век лагерей» Ж. Котека и П. Ригуло, переведенный у нас в 2003 г.), ведутся в разных странах. И везде – что особенно характерно для последнего времени – речь идет не столько о поисках персонифицированных «виновников зла», а о коллективной вине всего общества, которое так или иначе способствовало – в своих малых, почти незаметных конформистских личностных поступках – возникновению и распространению этого зла. Осознание этой социально-психологической закономерности представляется особенно важным для России. Давно сказано: история не учит только тех, кто не желает у нее учиться. И завтрашняя история складывается сегодня из таких же малых поступков, какие люди совершали в прошлом.

«История – это картина изменений, и она естественным образом убеждает в том, что общество все время меняется, потому что история устремляет взгляд на целое и потому что практически не проходит года без каких-либо изменений в той или иной сфере этого целого. А поскольку для истории все взаимосвязано, каждое из этих преобразований должно оказывать влияние на остальные части общества и готовить новое изменение». (М.Хальбвакс)

По этой теме читайте также: