Посвященные глобализации марксистские труды удивляют только ее ярых апологетов, но никак не серьезных ученых. «Восстание элит» – как К.Лэш определил демонтаж правительствами западных стран «государства благосостояния»[1] – разбило в пух и прах надежды на примирение классов в рамках капитализма. Классовый подход вновь становится актуальным и вместе с тем подвергается очередной проверке на соответствие постоянно меняющимся историческим условиям. Марксистская теория до сих пор применялась для анализа классовых антагонизмов только внутри каждого конкретного государства. Но формирование на основе прежних интернациональных связей глобального общества заставляет задуматься: применим ли к нему классовый подход? Вопрос не праздный – без ответа на него марксизм будет принадлежать исключительно прошлому философии.
Один из возможных вариантов решения проблемы – популярная в западной «антиглобалистской» среде концепция социологов М.Хардта и А.Негри, хорошо известных в России благодаря недавней публикации двух их крупных трудов[2]. Авторы в этих работах обозначают себя как марксисты и даже коммунисты «в том смысле, который вложен в это слово продолжительной традицией пролетарской борьбы и который… не имеет никакого отношения к системе «реального социализма», существовавшей в годы «холодной войны»»[3]. Отсюда стремление провести именно классовый анализ нового глобального общества, названного ими «Империей». Название выбрано в противовес «империализму», который, если верить Хардту и Негри, «ушел в прошлое»[4]. Ситуация изменилась, и для ее отображения требуется новая терминология.
Империализм, по Хардту и Негри, характеризовался строгими границами и иерархией между метрополиями и подчиненными им колониями. Но почти сто лет спустя, как нас убеждают авторы, мы видим нечто иное. «В противоположность империализму, – пишут Хардт и Негри, – Империя не создает территориальный центр власти и не опирается на жестко закрепленные границы или преграды». Прежнее деление стран на три мира утратило смысл, так как «стало настолько запутанным, что мы непрестанно обнаруживаем третий мир в первом, а первый в третьем…»[5] В таком «однородном» или «выровненном мире»[6] исключается господство «держав-гегемонов» в старом понимании. Неравенство между странами существует, но его роль отступает во многом на второй план из-за того, что «все они вынуждены сотрудничать» в рамках нового мирового порядка[7].
Правы ли Хардт и Негри в характеристике современного мира, мы выясним позже; пока же о том, почему они считают именно так, а не иначе. Несложно заметить, что определяющим в их теоретических построениях является как раз представление о классовой структуре глобального общества. Иных классов кроме существующих в каждом отдельном обществе Хардт и Негри не знают. Проблему наднациональных классов поэтому авторам приходится решать самым напрашивающимся в такой ситуации способом – механическим переносом внутригосударственных классовых отношений на глобальный уровень.
Господствующим наднациональным классом тогда оказывается глобальный капитал. Но как идентифицировать угнетенный класс? В ХХ веке доля промышленных рабочих (эксплуатируемого класса классического капитализма) в населении западных стран заметно снизилась благодаря как развитию новых отраслей – наукоемких, сферы услуг и т.д. – так и вызванному потребностями глобализации переносу промышленных производств в страны «третьего мира». Эксплуатируемые – особенно если смотреть в мировом масштабе, а не в рамках отдельных стран – превращаются во все более разнородную массу, которую трудно объединить в единое целое.
Хардт и Негри здесь предлагают трактовать пролетариат в расширенном смысле: как любой наемный труд, «широкую категорию, охватывающую всех, кто подвергается эксплуатации и подчинен капиталистическому господству»[8]. В «Империи» авторы этим и ограничиваются, но в более позднем своем труде – во избежание терминологической путаницы – заменяют «пролетариат» на «множество», которое объявляют «классовым понятием» и которое, по их замыслу, «дает понятию пролетариата максимально полное определение, поскольку включает в него всех, кто трудится и занят в производстве под властью капитала»[9].
Этим Хардт и Негри сразу перечеркивают традиционное марксистское («экономическое») понимание класса – по месту в системе производства. Топ-менеджер и чернорабочий – все наемные работники, но, следуя определению Ленина, классово различаются хотя бы по роли в организации труда и тем более по доле получаемого общественного продукта. Взамен Хардт и Негри предлагают иное, «политическое» определение класса. Класс в их трактовке «выступает как политический концепт в силу того, что является и может быть лишь коллективом, ведущим совместную борьбу»[10].
Понимать надо так, что класс, пользуясь Марксовой терминологией, может быть только «для себя», а пока он «в себе» – классом не является. Однако авторы тут же сами себе противоречат. Наемные работники всех мастей объединены авторами в «множество» «потенциально как класс, отвергающий капиталистическую власть»[11]. Но слово «потенциально» разве означает что-либо другое, чем отсутствие «реального» неприятия, которое последовательно проявляли бы все составляющие «множество» группы? А раз не проявили, то не составляют единого класса даже в «политическом» смысле. Фактически Хардт и Негри вынуждены, вопреки собственным установкам, исходить из того, что классовая общность необязательно связана с политической борьбой, и, следовательно, класс может быть не только «для себя». Различие лишь в том, что «класс в себе», по Марксу, имеет объективную основу для идентификации, а в случае с «классом в себе» «множеством» эта основа существует исключительно в фантазии Хардта и Негри.
С другой стороны, совместную политическую борьбу ведут не только классы в их традиционном понимании, но и нации, расы, конфессии. Хардт и Негри и их объявляют «классами», делая вполне постмодернистский вывод о существовании «потенциально неограниченного числа классов» в обществе, «в фундаменте которого заложены не только экономические противоречия, но и различия в расе, этничности, географии, сексуальных предпочтениях и других параметрах»[12]. Классами, получается, можно назвать все что угодно, и в этом случае само понятие класса лишено всякого смысла. И наоборот, целые исторические эпохи теряют свое классовое содержание просто потому, что социальные группы, доселе считавшиеся классами, почти не участвовали в политической борьбе.
Можно сделать вывод, что интерпретация Хардта и Негри делает классовый подход как метод исследования совершенно непригодным. Но классовая структура – только отправной пункт рассуждений авторов; им важно связать ее с политическим мировым устройством.
И здесь перед ними встает проблема государства. Господство любого класса, согласно марксизму, невозможно без государства как аппарата насилия. Но транснациональная буржуазия – правящий класс «Империи» – глобального правительства не создает, – более того, по общепринятым представлениям, преодолевая национальную юрисдикцию, диктует условия правительствам и заставляет согласиться на демонтаж «государства благосостояния». В западной социологии на этом основании возникли многочисленные концепции, объясняющие современность в терминах «реванша кочевников» или «бегства власти от политики», то есть перехода реальной власти от правительств к постоянно перемещающемуся капиталу[13]. Как пишет об этом З.Бауман, из-за способности капитала «быстро сняться с места» «правительству, стремящемуся обеспечить благосостояние своих избирателей, не остается ничего иного, кроме как умолять, либо лестью склонять (но не вынуждать) капитал течь в страну…»[14].
Государства в такой трактовке оказываются на одной стороне с трудовым населением – такими же жертвами глобализации и одновременно его единственной опорой в противостоянии чрезмерным запросам капитала. Классовую характеристику государство, следовательно, в немалой степени утрачивает, с чем марксисты Хардт и Негри согласиться категорически не могут. Сама возможность «правления без правительства»[15] кажется им неосуществимой. Они силятся доказать, что и в эпоху глобализации «государства сохраняют немалое значение» именно как необходимое условие господства корпораций, что «без государства общественный капитал не имеет средств для выработки и реализации своих коллективных интересов»[16].
Вопрос лишь в том, как совместить классовую трактовку государства и – исходя из авторской концепции глобальных классов – наднациональное господство буржуазии. Выйти из положения Хардт и Негри пытаются с помощью дихотомии М.Фуко «дисциплинарное общество» – «общество контроля». «Дисциплинарная власть», господствовавшая на протяжении большей части капиталистической эпохи, осуществляла управление посредством «структурирования параметров и границ мышления и практики, санкционируя или предписывая нормальное и/или девиантное поведение». Этим целям служили стандартные общественные институты: тюрьмы, фабрики, учебные заведения и т.д. Индивид и власть в таком обществе находятся, по определению Хардта и Негри, в «статичных» отношениях, когда «мера дисциплинарного вмешательства власти соответствует мере сопротивления индивида»[17].
Однако, если верить Хардту и Негри, глобализация подразумевает замену «дисциплинарности» обществом, в котором «власть выражает себя как контроль, полностью охватывающий тела и сознание людей и одновременно распространяющийся на всю совокупность социальных отношений»[18], иными словами, не столько управляя людьми, сколько создавая сами условия человеческого бытия. Такое «общество контроля» было бы невозможным, если бы не новые парадигмы производства и власти, определяемые заимствованными опять же у Фуко понятиями «биополитического производства» и «биовласти».
Для концепта «Империи» эти два понятия имеют самое первостепенное значение: именно «биополитическое производство» и «биовласть», по Хардту и Негри, и определяют «имперский» порядок. В свою очередь, исходной предпосылкой нового мирового порядка авторы считают трансформацию в системе труда, переход гегемонии нематериальному труду – не в количественном, но «в качественном плане», в том смысле, что «нематериальный труд навязывает определенную тенденцию прочим видам труда и обществу в целом». «Нематериальный труд, – продолжают Хардт и Негри, – оказался сегодня в положении, которое 150 лет назад занимал промышленный труд, когда на его долю приходилась лишь небольшая часть мирового производства, и он был сосредоточен в ограниченной части мира, но тем не менее довлел над всеми другими производственными формами. Точно так же как в пройденной фазе, все формы труда и само общество должны были подвергнуться индустриализации; теперь же труд и общество вынуждены информатизироваться, становиться интеллектуальными, коммуникативными и аффективными»[19].
Материальный и нематериальный труд, по мысли Хардта и Негри, оказывают принципиально различное воздействие на общество. Если промышленная или сельскохозяйственная продукция при капитализме имеет чисто товарное значение (так считают авторы), то идеи, информация, аффекты и все остальное, произведенное нематериальным трудом – не только и даже не столько товар, сколько средство манипулирования населением. Нематериальный труд тем самым создает «не просто товары в вещественном смысле, а социальные взаимоотношения и жизненные формы как таковые»[20]. Здесь и проявляется «биополитический» контекст производства, который предполагает «не только создание материальных благ в узко экономическом смысле, но и касается всех граней жизни социума – экономических, культурных, политических, – обеспечивая их последующее воспроизводство»[21]. Производство, в свою очередь, оказывается еще и механизмом осуществления власти в ее особой форме – «биовласти», так же выходящей за рамки своей специфической сферы и нацеленной «на производство и воспроизводство всех сторон общественной жизни»[22].
Итак, принципиальное новшество «Империи» состоит в значительном совпадении друг с другом производства и власти. Организуя производство, капитал, согласно Хардту и Негри, одновременно осуществляет власть в ее новой форме. Этим и должно объясняться отсутствие глобального правительства. Транснациональный капитал в нем не нуждается, поскольку является своего рода правительством для самого себя. Видимое отсутствие у базиса адекватной надстройки на практике оборачивается совпадением их друг с другом[23]. В итоге Хардт и Негри совершенно сознательно воспроизводят опять идеи постмодернистов о разрушении «бинарностей» и «дуализмов» перед лицом богатства жизни, не сводимой ни к каким классификациям. О них вообще не может быть и речи, поскольку «сама сила бинарностей растворяется, как только мы позволяем различиям не считаться с границами»[24].
Вопрос о роли государства, так или иначе, остается открытым. Как совместить провозглашение важности государства для капитала с переходом последнему функций надстройки? Хардт и Негри по данному поводу пишут, что корпорации, находясь над государствами, приспосабливают их для новых условий жизнедеятельности, определяемых «имперским» миропорядком. Точнее, государства выполняют старые функции (охраняют порядок и т.п.), но эти функции все сильнее «видоизменяет наступающая глобальная власть, которой они (государства – С.Е.) служат во все большей мере»[25]. В частности, корпорации «стремятся превратить национальные государства всего лишь (выделено мной – С.Е.) в инструменты учета приводимых в движение транснациональными корпорациями потоков, товаров, денег и населения»[26].
Обратите внимание на это «всего лишь». Хардт и Негри говорят об ослаблении государства перед могуществом транснационалов, то есть признают несовпадение интересов государства и капитала. Фактически Хардт и Негри мечутся между двух огней: классическим марксистским представлением о классовой сущности буржуазного государства как «комитета, управляющего общими делами капиталистов», с одной стороны, и, с другой стороны, пониманием транснациональной буржуазии как господствующего глобального класса, который мог стать таковым, только избавившись от оков национального государства, то есть порвав с ним и навязав ему свою волю.
Доходит до смешного. Хардт и Негри резко критикуют взгляд, согласно которому государство в ходе глобализации потерпело поражение, а корпорации правят миром. Но буквально на следующей странице авторы пишут, что транснациональные корпорации «подорвали могущество национальных государств», и что «функции государства и различные элементы его устройства фактически перешли на другие уровни и в другие области»[27]. Вообще-то говоря, «поражение» и «подрыв могущества» – синонимы. Можно сказать, что путаница авторов в теории плавно перешла в область языка. А в общем и целом у Хардта и Негри получился своего рода «теоретический бумеранг»: сами того не желая и не осознавая, они едва ли не в точности воспроизвели в терминах «Империи» теорию о государствах-жертвах глобализации, с которой изначально не хотели соглашаться, и которая базируется на давно показавшем несостоятельность либеральном представлении о государстве как надклассовом институте.
Скажу больше: ослабление государства трактуется Хардтом и Негри в полном соответствии с неолиберальной идеологией – как шаг к свободе. Как известно, проповедники свободного рынка и глобализации на его основе заклеймили любую форму государственного вмешательства в экономику как проявление «тоталитаризующей» роли государства, определяющей движение по «дороге к рабству». И вот Хардт с Негри едва ли не полностью принимают логику апологетов глобализации и утверждают, что «Империя» «избавляется от жестоких режимов власти… увеличивая потенциал освобождения». Хардт и Негри уверены, что к этому подтолкнуло революционное движение «шестидесятников»: «массы вызвали Империю к жизни»[28]. Результатом стало то самое «общество контроля», где «механизмы принуждения становятся еще более «демократическими», еще более имманентными социальному полю»[29].
Честно говоря, странное обращение с фактами. «Шестидесятники», несмотря на яркий след в истории, все же потерпели неудачу вследствие узости своей социальной базы. Хорошо известно, что основной силой волнений 1968 года были студенты. Пролетариат (в традиционном смысле) хотя и поддержал их в дни «Красного Мая»[30], был менее последовательным. Наиболее высокооплачиваемые рабочие, из чьих сравнительно высоких доходов в том числе субсидировалось «государство благосостояния», очень скоро оказались в одном политическом лагере с капиталистами, став социальной базой неолиберальных контрреформ[31]. Отсутствие серьезной революционной альтернативы позволило властям беспрепятственно сокращать расходы корпораций на социальную политику, переходя от «государства благосостояния» к «государству – ночному сторожу». Тогда разве можно говорить об «Империи» иначе, как об эпохе реакции? И «общества контроля» никакого не получается: повсеместный протест против неолиберализма заставляет даже правительства общепризнанных стран демократии ограничивать гражданские права и применять силу против своих же избирателей (вспомните хотя бы «Закон об американском патриотизме»[32] и практику подавления «антиглобалистов»). Разве что с сопротивлением масс приходится считаться и иногда идти на уступки, не меняя общего политического вектора.
Вместо вожделенного «раскрытия потенциала освобождения» и более мягкой парадигмы власти мы видим откат назад к «дисциплинарным» методам управления столетней давности. Это ставит под угрозу основную идею обеих работ Хардта и Негри – проект «демократии множества», то есть подлинной демократии, в отличие от весьма умеренной буржуазной. Проект целиком построен на возможностях, открывающихся все той же мнимой гегемонией нематериального труда, а точнее – созданием им сетей производства. Сетевое устройство формирует, по Хардту и Негри, условия для настоящего самовыражения людей, для партнерства и самоуправления, делая всякую власть излишней.
Снова ничего нового – подобные идеи популярны сегодня среди «леваков»[33], и, как несложно заметить, близки по смыслу к многочисленным (отнюдь не левого толка) теориям постиндустриального общества. Различие лишь в том, что, по мнению «постиндустриалистов» (Д.Белла и других), типичные для капитализма антагонизмы преодолены самим выходом за рамки индустриального общества, тогда как их «непримиримые» оппоненты (и Хардт с Негри в том числе) настаивают на обязательном упразднении власти капитала. Но так ли это принципиально? Как нам сообщают авторы, «внутренняя сила множества созрела до такого уровня, когда благодаря сетям связи и сотрудничества, а также производству общего множество уже способно само создать альтернативное демократическое общество»[34]. Иными словами, будущее свободное общество в любом случае уже почти создано самим капитализмом, равно как и субъекты революционного процесса. Дело за малым: за «моментом прорыва», для которого уже все готово[35].
Суммируя приведенные примеры, получаем удивительную картину. Обновление марксизма, представленное в работе Хардтом и Негри, свелось к заимствованиям из противостоящих ему теорий. Возникает вопрос: может быть, единственный путь приспособления марксизма к требованиям сегодняшнего дня как раз и заключается в разрушении собственно марксистского теоретического фундамента? Может быть, существуют более адекватные подходы – их-то и надо брать на вооружение?
На самом деле, все наоборот: от истины далеки понятия и теории, активно используемые Хардтом и Негри. Возьмем основополагающие для концептов «Империи» и «множества» представления о гегемонии нематериального труда, «биополитическом производстве» и «биовласти». Во-первых, совершенно напрасно авторы ищут «биополитический» контекст только в нынешних условиях производства. В прежние эпохи значение труда тоже не было исключительно экономическим. Производство направлено на удовлетворение человеческих потребностей, но оно же формирует и новые потребности. В этом смысле во все времена труд производил не только общественно полезные продукты, но и личности людей и их отношения между собой. Но раз производство всегда было «биополитическим», то в слово «биополитический» становится тавтологией, в нем нет никакой надобности.
Во-вторых, саму роль нематериального труда в мировом масштабе Хардт и Негри сильно преувеличивают. Они уверяют, что «такова конечная роль гегемонистской формы производства – изменить все общество по своему образу и подобию»[36]. Оптимистический вывод, но безосновательный. Корпорации именно благодаря новым технологиям в одних случаях передают ряд производственных операций, прежде выполнявшихся на крупных заводах, маленьким технически отсталым мастерским, а в других – переносят производства в страны с квалифицированной дешевой рабочей силой. Низкая производительность труда окупается благодаря резкому сокращению затрат на организацию рабочих мест и заработную плату. Об этом часто пишут в современной социологической литературе – странно, что все прошло мимо Хардта и Негри[37]. Передовые образцы труда, как становится понятно, нужны лишь для более широкого применения его отсталых форм – какое же тут изменение «по образу и подобию»?
Но если «биополитическое производство», опирающееся на мнимую гегемонию нематериального труда – миф, то и «биовласть», выводимая из них, лишена научного смысла. Сама идея «биовласти» подразумевает, что транснациональная буржуазия формирует мировой («имперский») порядок самостоятельно, минуя государства. Правительствам – всем без исключения – остается лишь постфактум легитимировать его и охранять, то есть выполнять полицейские функции. Но так ли это? Согласно Хардту и Негри, натовские операции против Югославии, Афганистана или Ирака – это те самые «полицейские операции», примеры того, что «всемирная война содержит все меньше отличий от глобальной акции по поддержанию общественного порядка»[38]. Странное дело: если там порядок только нарушен, то кем и когда он был установлен? В действительности до сих пор вооруженные силы НАТО применялись именно для учреждения нового порядка – для распространения правил «Вашингтонского консенсуса» на новые территории. Вопреки всем представлениям о «биовласти», не корпорации создают новый мир, а государства, выражающие интересы корпораций. И это совсем не «право полиции», а вполне заурядное вторжение одних государств («первого мира» и их сателлитов) в частные дела других.
В противоположность уверениям о преодолении империализма, мы во всех этих случаях наблюдаем, по выражению Дж.Б.Фостера, «откровенный империализм», почти идентичный империалистической практике столетней давности[39]. «Третий мир», вместе с примкнувшим к нему бывшим «вторым» (за малыми исключениями вроде Венесуэлы во главе с Чавесом), превратился в экономический и политический придаток (фактически колонию при декоративном суверенитете) «первого мира».
Здесь и кроется основополагающая ошибка Хардта и Негри, логично следовавшая из представления отношений глобальной буржуазии и «множества» как главного антагонизма «Империи». Идея, что «среди различных форм труда нет политически приоритетных форм», и трудящиеся «едины в своей способности к сопротивлению капиталистическому доминированию»[40], заслонила от авторов иерархию между Севером и Югом. Упомянутый выше совершенно абсурдный «выровненный мир» объясняется именно этим. Правда, в «Множестве…» «выровненного мира» все же нет. Здесь о пропасти между экономиками западных стран и всеми остальными авторы упоминают, но в тему не углубляются под тем предлогом, что «эти зоны сами по себе уже неоднородны» и «возникающие иерархии и противоречия гораздо сложнее»[41]. Абсолютно логично: если те или иные явления объявить слишком сложными для осмысления, на них можно не обращать внимания.
При этом Хардт и Негри умудрились обойти стороной целые научные направления, сделавшие проблему «Север – Юг» основой анализа. В соответствии с концепциями зависимого развития и мир-системного подхода, развитие одних регионов («центра») капиталистической системы достигается за счет эксплуатации других, более обширных («периферии»). Экономическая мощь Севера имела своим следствием «недоразвитость» («underdevelopment») «третьего мира», провал надежд на его модернизацию, а дележ между буржуазией и трудящимися западных стран прибыли, выкачиваемой из стран Юга – тот самый феномен «государства благосостояния»[42]. Нынешнее наступление на социальные гарантии в странах «центра» означает изменение пропорций этого дележа в пользу буржуазии, но не полную его отмену.
Напрашивается вывод: нельзя пренебрегать антагонизмами ни между регионами капиталистической системы, ни внутри этих регионов. Уникальность глобализации как раз и состоит в формировании в дополнение к привычным «классам внутри наций» наднациональной классовой структуры, где антагонистами (соответственно, глобальными эксплуататорами и эксплуатируемыми) выступают страны «центра» и «зависимой периферии»[43]. И что покажется совсем удивительным сторонникам Хардта и Негри, такая классовая ситуация вполне поддается классификации в рамках того самого «экономического» определения. Буржуазию и значительную часть населения «первого мира» сближает способ получения общественного продукта (и те, и другие присваивают произведенное на «периферии»), а также участие в организации труда (буржуазия, понятное дело, напрямую, а наемные работники, граждане своих стран – через ослабленные, но все еще имеющие значение институты буржуазной демократии: профсоюзы, органы политической власти и т.п.). Различия же в доле получаемого продукта и в отношении к средствам производства связаны с внутринациональными классовыми перегородками.
Но раз одна часть «множества» живет за счет другой, то их отношение к «капиталистическому доминированию» совершенно различно, и «проект множества» остается химерой. Участие западного так называемого «среднего класса» в «антиглобалистских» акциях (принятое Хардтом и Негри за «потенциальное» отвержение капитализма) – это лишь одна сторона медали, следствие ухудшения положения составляющих его групп в результате глобализации. А другая сторона – активная поддержка все тем же средним классом крайне правых политиков – Бьюкенена, Ле Пена, Хайдера и им подобных. Здесь так же действует классовая логика, но только глобально-классовая, заставляющая наиболее многочисленную и уязвимую часть глобальных эксплуататоров искать у власти защиты от посягательств на их привилегированное положение со стороны выходцев из бедных стран.
До всего этого Хардт и Негри не додумались и поэтому не приблизились хоть сколько-нибудь к истине. Это не помешало их работам стать культовыми в «левацкой» среде. Однако здесь на ум приходит библейская заповедь «не сотвори себе кумира». «Леваки» (не все, но немалая их часть) явно ошибочно выбрали себе предмет поклонения, чем лишний раз продемонстрировали невысокий уровень теоретической грамотности. Им невдомек, что труды их идолов есть лишь простая компиляция теорий, защищающих существующий порядок, и с которыми «левые», казалось бы, (или казалось бы «левые», как правильнее?) должны бороться. А вот апологеты капитализма должны быть довольны. Когда на твою мельницу неожиданно начинают лить воду те, кто выставляет себя непримиримыми оппонентами – это ли не повод для радости?
По этой теме читайте также:
Примечания
