1920 год был поворотным пунктом в истории советской национальной политики. Он ознаменовал окончание гражданской войны и начало периода укрепления и восстановления. Он также отмечен перемещением центра внимания с Запада на Восток. Оба эти изменения способствовали эволюции того понятия национальных прав, которое подразумевалось в период перехода от буржуазной революции к пролетарской.
«Право на отделение» – фраза, однажды сказанная Лениным, – постепенно заменялось «правом на объединение». Было в принципе немыслимо, чтобы какая-либо социалистическая нация пожелала отделиться от социалистического содружества наций; было практически немыслимо к концу 1920 г., чтобы кто-либо, не будучи непримиримым врагом советского строя, захотел порвать с таким единством, которое было уже достигнуто. Единство было необходимо как в целях полного экономического развития, так и в целях военной безопасности. Совершенно очевидно, что в интересах рабочих и крестьян было добиваться единства на максимально широкой, по возможности, основе (причем окончательная цель – это «пролетарии всех стран, соединяйтесь!»). А для того, чтобы рабочие и крестьяне осознали эти свои интересы, надо было уничтожить все остатки прежнего национального неравенства и дискриминации, которые, с большевистской точки зрения, служили источником и основой национализма; надо было обеспечить, чтобы он никогда не возродился в будущем. Таким образом, с момента триумфальной победы революции в большевистской теории национального самоопределения главной мыслью стала, почти незаметно, не идея свободы, а идея равенства; казалось, она единственная способна коренным образом решить проблему.
Большевизм долго разделял интернациональные взгляды первых социалистических мыслителей. Идея равенства наций глубоко укоренилась в теории и практике первых большевистских руководителей, которые были бы несказанно потрясены при мысли, что какое-либо влиятельное положение в правительстве или в партии доступней для великоросса, чем, скажем, для белоруса, грузина или армянина. В партийной теории и /288/ практике в равной мере беспощадно осуждалась дискриминация, и большинство партийных руководителей виновны были не в неискренности, а в захватывающем, некритическом оптимизме. Настроение первых месяцев после революции довольно справедливо отражено в статье члена коллегии народного комиссариата по делам национальностей, помещенной в официальной газете комиссариата:
«Опасность насильственной русификации исчезла. Никто, не заинтересован в усилении какой-либо отдельной нации за счет другой... Никто ни на кого не собирается напасть и лишить его национальных прав» [1].
Абсолютное отрицание любой дискриминации между людьми на основе национальности, расы, цвета кожи оставалось неизменным и непреклонно отстаиваемым принципом большевистской политики и практики, и оно оказало огромное положительное воздействие на все отношения с угнетенными прежде народами. Но одного этого было недостаточно. Положительной стороной политики равенства являлось оказание помощи более отсталым народам, направленной на то, чтобы дать им возможность догнать народы более развитые. Это включало материальную помощь, просвещение во всех его формах, предоставление технических специалистов и консультантов и обучение национальных кадров, чтобы отсталые народы имели в будущем своих собственных специалистов. Поскольку руководители советской экономики были превыше всего озабочены увеличением производства продукции во всей советской стране, эту политику, вероятно, сдерживала только нехватка ресурсов. Впрочем, там, где существовала большая разница в уровне цивилизациии культуры, «уничтожение фактического национального неравенства», как говорилось в резолюции X партийного съезда в 1921 г., возможно лишь как «длительный процесс» [2].
Для марксиста при установлении реального равенства (в противоположность формальному) между всеми народами, входящими в Советское государство или группу государств, главным было равномерное распределение производительных процессов на всей территории. До этого времени в ходе развития российской индустрии наиболее передовые формы производства главным образом сосредоточились в нескольких центрах европейской части России, а отдаленные окраины использовались в качестве источников, снабжающих страну сырьем и продовольствием. Такой была преобладающая модель и повсюду в мире капитализма, где развитие промышленности в колониальных и полуколониальных странах намеренно сдерживалось, а то и полностью подавлялось в угоду чужим интересам и из страха конкуренции. Таким образом, капитализм заботился о том, чтобы сохранить неравенство между нациями. У советского строя, ревностно стремившегося развивать высшие формы промышленного производства на всех территориях, находившихся под его контролем, не было таких сдерживающих факто- /289/ ров. И при этом желание повысить эффективность промышленного производства отнюдь не было единственной побудительной причиной.
В течение первых лет после революции советские руководители были твердо убеждены в том, что оплот Советской власти – это промышленный рабочий, в том смысле, что можно полагаться на его поддержку в условиях, когда крестьянство колеблется и склонно к потенциально контрреволюционным настроениям. Вот почему охват промышленным строительством как можно большего количества отдаленных территорий стал делом высокой политической целесообразности. Если вместо того, чтобы прясть туркестанский хлопок исключительно на фабриках Петербурга и Москвы, снабжать им также текстильные фабрики Туркестана, то, с точки зрения большевиков, такое нововведение служило бы сразу нескольким целям. Оно привело бы к увеличению общего выпуска текстиля путем создания нового производственного района; открыло бы перед Туркестаном перспективу избавления от «колониального», более низкого статуса поставщика природных ресурсов и приобретения более желанного, свидетельствующего о более высоком развитии статуса промышленного производителя; и наконец, оно обеспечивало бы рост в Туркестане своего собственного пролетариата, который стал бы в дальнейшем надежной опорой советского строя и советской идеологии.
Содействие экономическому равенству наций, заключавшееся в равном распределении между ними расширенного промышленного производства, имело, таким образом, глубокие корни в большевистком мировоззрении. А неизбежным следствием этого мировоззрения в условиях, которые большевики получили в наследство от царизма, явилась политика благоприятствования отдаленным и все еще в основном сельскохозяйственным окраинам за счет старых индустриальных центров, чья роль в новом промышленном развитии непропорционально уменьшалась. Именно такое развитие дало большевикам основание утверждать, что советская национальная политика качественно отличается от любой политики, проводимой капиталистическими странами, и что она одна имеет целью не просто формальное признание равенства, но и создание экономических условий, которые делают равенство возможным и реальным. Проповедь равенства наций сама по себе – пустой обман, если откровенно не будут широко приняты необходимые для такого равенства условия. Равенство наций означало уничтожение демаркационной линии между промышленными и сельскохозяйственными нациями.
Это была, однако, долговременная политика» и процессу выравнивания предстояло встретить на своем пути много препятствий. Намерения были искренними и достижения реальными, но процесс мог носить лишь постепенный характер. Существующему неравенству всегда присуща естественная /290/ тенденция к самосохранению и сопротивлению любым усилиям, направленным на его преодоление. Итак, этот ранний период представлял собой непрерывный процесс противоречий и борьбы между политическими целями и тем механизмом, через который эта политика должна была осуществляться. Растущее сосредоточение власти и административного контроля в центре неизбежно способствовало – каким бы странным это ни казалось – подчинению других наций великорусскому ядру, вокруг которого они были собраны.
Дело не только в том, что представители менее крупных национальностей должны были занимать в государственном аппарате такое количество влиятельных и ответственных должностей, какое в пропорциональном отношении соответствовало их численности, иногда даже, пожалуй, большее. Многие лица нерусской национальности, занимавшие эти посты, непреднамеренно и без всяких усилий ассимилировались, перенимая взгляды численно преобладающей великорусской группы; у тех, кто сопротивлялся ассимиляции, было меньше шансов сделать хорошую карьеру. Москва была административной столицей – центром, где принимались основные решения. Бюрократическое мышление, распространению которого яростно противился Ленин, проявляло тенденцию почти непроизвольно превращаться в великорусское мышление.
«Дело в том, – отмечал в 1923 г. Ваковский, – что центральные органы начинают смотреть на управление всей страной с точки зрения их канцелярских удобств. Конечно, неудобно управлять двадцатью республиками, а вот если бы это все было одно, если бы, нажав на одну кнопку, можно было управлять всей страной, – это было бы удобно» [3].
Централизация означала стандартизацию; а принятые стандарты были, естественно, великорусскими стандартами. И не удивительно, что сильнее всех противодействовала этой тенденции Украина. Она не только была единственной республикой, которая в экономическом и культурном отношениях могла соперничать с положением и достижениями РСФСР; Украина также была тем самым нерусским регионом, который меньше всего выигрывал от проведения политики промышленного развития окраин, поскольку ее собственное промышленное развитие уже отошло в область истории. Поэтому украинский националист мог во всех отношениях ощущать себя в наихудшем положении. Украина вообще почти не пользовалась материальными преимуществами, которые советская национальная политика принесла «отсталым» районам. Вместе с тем «великорусский шовинизм» бюрократического аппарата в Москве не обнаруживал особого желания признавать Украину равным партнером в центральном управлении делами.
В административном аппарате прилагались большие и отчасти успешные усилия с целью противодействовать этим тенденциям. В других институтах для того, чтобы успокоить /291/ национальные чувства, предосторожностей предпринималось меньше. Первым из таких институтов была Красная Армия. По-видимому, ни одна из республик, с тех пор как была установлена советская форма правления, не стремилась к сохранению своей собственной независимой армии [4]. С самого начала подразделения Красной Армии формировались как из представителей республик, входящих в РСФСР, так и из представителей независимых союзных республик. Таким образом, и в азиатских республиках, местное население которых было при царях освобождено от воинской повинности, производилась мобилизация наряду со всеми остальными [5]. Именно эта объединенная Красная Армия во время гражданской войны защищала и освобождала территории независимых республик, на которые пришелся главный удар и где были наибольшие разрушения.
Сам Раковский, выступая на IX Всероссийском съезде Советов в декабре 1921 г. от имени Белорусской, Азербайджанской, Грузинской и Армянской республик, так же как и от имени Украины, обратил внимание на моральный дух армии и призвал укреплять Красную Армию во избежание повторения катастрофы [6]. Таким образом, Красная Армия стала средством не просто объединения, но объединения с помощью явно великорусского символа. Скрыпник, украинец, на XII съезде партии выражал сожаление, что Красная Армия «до сих пор остается орудием русификации украинского населения и всего инородного населения», и съезд включил в свою резолюцию по национальному вопросу пункт, где рекомендовались «практические мероприятия по организации национальных войсковых частей, с соблюдением всех мер, необходимых для обеспечения полной обороноспособности республик» [7]. Однако последняя оговорка имела важное значение. Нет никаких подтверждений того, что для исполнения рекомендаций предпринимались какие-либо «меры»; всегда можно было поднять вопрос об эффективности общенациональной обороны как первостепенной необходимости.
Прецедент, возникший в армии, энергично использовали профсоюзы. Преобладание среди рабочих великорусского элемента с самого начала сделало профсоюзы мощным объединяющим фактором на великорусской основе. Это констатировал Рязанов на I Всероссийском съезде профессиональных союзов.
«Тот, кто хочет построить социализм в России, может построить его только в том случае, если, давая возможность свободного, автономного развития каждой из этих частей, он в то же время скрепит ту хозяйственную социально-экономическую связь, которая нас всех держит и без которой питерские рабочие отрываются от московских, московские и питерские от донецких, донецкие отрываются от сибирских» [8].
На Ш съезде, который состоялся в апреле 1920 г., Томский сделал доклад о деятельности профсоюзов на незадолго до этого освобожденных территориях Украины, Урала и Сибири:
/292/
«Наши инструктора и организаторы шли следом за Красной Армией. Первый, кто появлялся вслед за красноармейскими частями в освобожденных от белых городах, – это были инструктора В.Ц.С.П.С., это были инструктора Ц.К. текстильщиков, кожевников, металлистов, железнодорожников».
На Украине раздавались требования о создании отдельной организации украинских профсоюзов или особом статусе для них во всероссийской организации. Однако, несмотря на «бурную оппозицию правых элементов», Центральный Совет твердо стоял за «единство и централизм» [9]. Ясно, что если лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» имел какое-нибудь значение, то он должен был по крайней мере означать единство рабочих бывшей царской империи. Единство профсоюзов было необратимым. Но единство, естественно, означало организацию под преимущественно великорусским контролем.
Однако самое главное заключалось в том, что Российская коммунистическая партия играла* ту же объединяющую роль, что армия и профсоюзы. Начиная с 1903 г., когда на II съезде партии были отвергнуты требования еврейского Бунда об автономном статусе, Ленин настаивал на том, что единство организации – это краеугольный камень партийной теории [10]. После Октябрьской революции в резолюции VIII съезда партии, состоявшегося в 1919 г., было сказано, что признание самостоятельности Украинской, Латвийской и Белорусской республик не является основанием для организации самостоятельных коммунистических партий, даже «на основе федерации», и что «Центральные Комитеты украинских, латышских, литовских коммунистов пользуются правами областных комитетов партии и целиком подчинены ЦК РКП» [11]. Даже предложение – сделанное в связи с образованием СССР – изменить название партии и назвать ее «Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков)» встретило противодействие, по повсюду чего Скрыпник выражал недовольство на XII партийном съезде в 1923 г. [12] Предложение было в конце концов принято XIV съездом партии, который состоялся в конце 1925 г. Но возражений было, естественно, предостаточно. Партия в целом гордилась своим русским названием и традицией.
Централизующее влияние таких институтов, как армия, профсоюзы и партия, относилось, пожалуй, к числу важнейших среди многих причин – осознаваемых и неосознаваемых, – стоявших за таким явлением, как «великорусский шовинизм». В 1919 г. Ленин сказал при обсуждении партийной Программы на VIII съезде партии:»... поскрести иного коммуниста – и найдешь великорусского шовиниста» [13]. И начиная с того времени эта ходячая фраза использовалась для осуждения позиции тех коммунистов, которые, бессознательно унаследовав дореволюционные русские традиции или же сознательно отрицая роль нации, преуменьшали значение требований украинцев, белорусов и неславянских народов бывшей царской империи. «Велико-/293/ русский шовинизм» вновь подвергся осуждению на партийных съездах в 1921 и 1923 гг. И тем не менее Сталин сам охарактеризовал его на последнем из этих съездов как «основную силу, тормозящую дело объединения республик в единый союз», и заявил, что «растет не по дням, а по часам» великодержавный шовинизм, «старающийся стереть все нерусское, собрать все нити управления вокруг русского начала и придавить нерусское» [14].
Оживление патриотических русских чувства, проявившееся в поддержке большевиков на последних этапах гражданской войны – тот молчаливый союз между русским национализмом и коммунистическим интернационализмом, который впервые обнаружил себя в советско-польской войне 1920 г., – расчистило путь для процесса, которому в экономике соответствовал НЭП. Растущий приток в советские учреждения представителей бывших привилегированных классов в качестве «специалистов» или государственных служащих побудил Ленина выступить на XI съезде партии в 1922 г. с предостережением. Он сравнил большевиков с нацией победителей, которым побежденные навязывают свою более высокую культуру. «Культура у них мизерная, ничтожная, но все же она больше, чем у нас». И вовсе не ответственные коммунисты «ведут» огромную бюрократическую машину; они того не знают, что на самом-то деле это «их ведут» [15]. Поглощение бюрократией буржуазных и даже аристократических элементов имело двоякое значение. Оно было признаком не только примирения этих «бывших людей» с советским строем, но и менее отрицательного отношения со стороны властей к прежним «русским» традициям. Отнюдь не опровергая обвинений, выдвинутых Ваковским и Скрыпником на XII партийном съезде, Сталин сам говорил об опасности с подчеркнутой откровенностью:
«Вовсе не случайность, товарищи, что сменовеховцы [16] приобрели массу сторонников среди советских чиновников. Это вовсе не случайность. Не случайность и то, что господа сменовеховцы подхваливают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваших интернационалистских тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроите, что идею великой России вы, большевики, восстановили или вы ее, во всяком случае, восстановите. Все это не случайность. Не случайность и то, что даже в некоторые наши партийные учреждения проникла эта идея» [17].
Лейтмотив русского единства, впервые соединивший эти противоречивые элементы во время гражданской войны, после победоносного завершения войны продолжал играть роль в политике.
Как это ни нелепо» но «великорусский шовинизм» получил также косвенную поддержку со стороны марксистской теории – или тогдашних ее искажений – в двух формах. Первая представ-/294/ ляпа собой возрождение старой «польской ереси», которая отрицала национализм и самоопределение наций как идеи, несовместимые с классовой борьбой и всемирной солидарностью пролетариата. Ленин вновь и вновь указывал, что эти взгляды освящают привилегии господствующей нации, поскольку исключают любой протест против существующего положения вещей, вызванный национальными стремлениями других народов. «Ересь» была отвергнута Апрельской партийной конференцией в 1917 г. и VIII съездом партии в 1919 г. Но никакое осуждение не могло ее устранить окончательно. О популярности ее среди сотрудников Наркомнаца уже было сказано [18]. Но даже в 1923 г. Раковский на XII партийном съезде рисовал воображаемую картину критического выступления коммуниста подобного типа:
«Ведь мы – страна, которая уже перешла через национальности, мы – страна, где, как выразился один товарищ, материальная и экономическая культура противопоставляется национальной культуре. Национальная культура – это для отсталых стран, которые находятся по ту сторону баррикады, для стран капиталистических, а мы – страна коммунистическая» [19].
Картина убедительная, хотя краски, быть может, сгущены. И такие идеи, подразумевавшие отрицание национализма во имя Маркса, легко вливались в поток великорусского шовинизма.
Другая форма поддержки идей «великорусского шовинизма» со стороны марксистского учения была обусловлена составом населения бывшей царской империи. После отделения Польши, Финляндии и государств Прибалтики на всех территориях – и особенно на Украине, единственном районе за пределами Московии, в котором была развита тяжелая промышленность, – большинство промышленного пролетариата составляли великороссы, в то время как другие национальности главным образом или полностью состояли из крестьян. Отношения между промышленным пролетариатом и крестьянством всегда были, в той или иной форме, наиболее деликатным вопросом в советской внутренней политике. А поскольку, в соответствии с марксистским учением, в революционном плане признавалось превосходство пролетариата, крестьянин же считался второстепенным и подчас ненадежным союзником, предпочтение, которое «великорусский шовинизм» оказывал великороссу, было вполне и даже слишком созвучно тому предпочтению, которое ортодоксальный марксизм отдавал пролетарию, и оно вполне, и даже слишком легко, могло маскироваться под марксизм.
Именно в таком смысле резолюция XII съезда партии заявляла, что в некоторых национальных республиках «смычка между городом и деревней, рабочим классом и крестьянством встречает сильнейшее препятствие в пережитках великорусского шовинизма как в партийных, так и в советских органах» [20].
/295/
Однако, в конце концов, как указывал на съезде сам Сталин, «политической основой пролетарской диктатуры являются прежде всего и главным образом центральные районы, промышленные, а не окраины, которые представляют собой крестьянские страны». И хотя Сталин при этом спорил с теми, кто, как Бухарин и Раковский, стремился «перегнуть палку в сторону крестьянских окраин, в ущерб пролетарским районам», но, должно быть, существовало по крайней мере такое же сильное стремление перегнуть палку в противоположном направлении [21]. Подход к требованиям крестьянской окраины как к несколько менее важным, чем требования индустриальных центров, легко можно было представить не просто как проявление здравого смысла, но и как отражение марксистской теории ведущей роли пролетариата и собственной позиции Маркса и Энгельса в 1848 г. в вопросе об отношении к аграрным нациям.
Великорусские предрассудки, какое бы ни существовало для них оправдание, были главной причиной бестактного поведения некоторых советских должностных лиц, часто вызывавшего жалобы. В 1919 г. в официальном органе Наркомнаца было отмечено: «Некоторые товарищи считают учреждение республик ошибкой с нашей стороны». А далее там было сказано с откровенной прямотой:
«Получались часто обратные результаты, благодаря неумелой тактике людей, работавших в отделившихся территориях. Слишком сквозила искусственность этого отделения. Часто там грубо сквозил дух Великороссии. Сквозь тонкий слой самостоятельности там ясно видна была гегемония Москвы» [22].
Другие коммунисты «думали, что такие национальные республики создаются на очень короткий срок с тем, чтобы в спешном порядке изжить националистические тенденции туземного населения» [23]. В1923 г. в резолюции XII съезда партии отмечалось:
«Союз Республик расценивается значительной частью советских чиновников в центре и на местах не как союз равноправных государственных единиц, призванный обеспечить свободное развитие национальных республик, а как шаг к ликвидации этих республик» [24].
Но еще серьезней были, пожалуй, те проявления бюрократического или национального превосходства, которые никакое официальное неодобрение полностью устранить не смогло. Скрыпник на том же съезде рассказал о случае с одним товарищем, занимавшим ответственный пост на Украине. Этот товарищ, уходя со съезда, где он голосовал за резолюцию, в которой утверждались равные права для украинского языка, на вопрос, заданный ему по-украински, коротко ответил: «Говорите со мной на понятном языке» [25].
Подобные промахи, которых можно было бы избежать, занимают много места в материалах первых послереволюционных лет. Однако основывающаяся на них критика обычно игно-/296/ рирует масштабы процесса, направленного на достижение равенства, за который взялся советский режим, а также те реальные и неизбежные препятствия, которые не могли не возникнуть при осуществлении на практике провозглашенной большевиками политики. В тот момент, когда виден уже был конец гражданской войны и появилась возможность вырабатывать вновь политическую линию на более прочной основе, Сталин тщательно проанализировал то, что долгое время было серьезнейшей трудностью на пути к политическому равенству национальностей, объединенных советской системой.
«Одной из серьезных преград, – писал Сталин в октябре 1920 г., – по пути к осуществлению советской автономии является большой недостаток интеллигентных сил местного происхождения на окраинах, недостаток инструкторов по всём без исключения отраслям советской и партийной работы. Недостаток этот не может не тормозить как просветительную, так и революционно-строительную работу на окраинах. Но именно поэтому было бы неразумно, вредно для дела отталкивать от себя эти и так малочисленные группы местных интеллигентов, которые, быть может, и хотели бы послужить народным массам, но не могут этого сделать, может быть, потому, что они, как не коммунисты, считают себя окруженными атмосферой недоверия, боятся всевозможных репрессий. К этим группам с успехом может быть применена политика их вовлечения в советскую работу, политика привлечения на промышленные, аграрные, продовольственные и иные посты в целях постепенной их советизации…
Но использование национальных интеллигентских групп далеко еще не достаточно для удовлетворения потребности в инструкторах. Одновременно необходимо развить богатую сеть курсов и школ на окраинах по всем отраслям управления для создания инструкторских кадров из местных людей. Ибо ясно, что без наличия таких кадров организация родной школы, суда, администрации и прочих институтов на родном языке будет затруднена до крайности» [26].
Эти трудности были неизбежным наследием прошлого. Немногие представители каких бы то ни было подчиненных народов царской империи, оставшихся теперь в советской системе, участвовали в прошлом в управлении; немногие из этих народов обладали значительной интеллигенцией или классом, который мог бы стать правящим. Зачастую это были примитивные народы; у них полностью отсутствовал политический опыт. В таких случаях автономия часто оказывалась нереальной, и ее .вначале приходилось насаждать извне. Однако это скорее происходило из-за слабости ресурсов и опыта у тех национальных групп, которым давалась автономия, а не от желания центрального правительства ограничить ее размах и действенность. Подобные эксперименты могли быть оправданы не той степенью подлинной автономии, которой можно немедленно воспользоваться, а той возможностью, которую они предостав-/297/ ляли для постепенной подготовки «отсталых» народов к обязанностям, связанным с управлением.
Такие условия объясняют известные аномалии, которыми критики советской политики в достаточной мере воспользовались. Когда предъявляются списки членов «национальных» правительств, где большинство составляют русские фамилии, то на деле их носители вовсе не обязательно были русскими: русские фамилии, а также фамилии, образованные по правилам образования фамилий в русском языке, были обычны для многих нерусских национальностей [27]. Тем не менее действительно есть случаи, когда в состав «национального» правительства включались представители иной национальности. Примером может служить назначение Диманштейна, члена коллегии Наркомнаца, еврея, членом первого Казахского Военно-революционного комитета [28] и назначение Вайнштейна, одного из руководителей еврейского Бунда, первым президентом ЦИКа Башкирской Автономной ССР [29]. Причем в первые годы Советской власти, когда частые переводы партийных работников из одной сферы деятельности в другую были обычной практикой, это были, конечно, нередкие случаи [30]. Однако такие случаи ничего страшного не подтверждали – всего только острую нехватку компетентных работников во всех областях управления.
Предложение Сталина об использовании беспартийной «национальной интеллигенции» тоже невозможно было в то время в большой мере осуществить. Внутри советской системы в тех немногих странах, где имелась национальная интеллигенция в достаточном количестве, чтобы обеспечить кадры администраторов для автономного или независимого национального государства – в Грузии, Армении и, что более сомнительно, на Украине, – в большинстве своем эта интеллигенция была тогда антибольшевистской и составляла в свое время основу буржуазных правительств, свергнутых большевиками. В Белоруссии даже в 1923 г., как сообщалось, были «учителя в значительной мере с народническим уклоном, и из-за недоверия к этим учителям школьное дело пропадает» [31].
Когда бразды правления были взяты рабочими и крестьянами – или во имя рабочих и крестьян, – неизбежной стала нехватка подготовленных местных руководителей, верных новому строю и способных взять на свои плечи бремя управления. Этот вакуум был заполнен руководителями, присланными из РСФСР. Однако это всегда считалось не чем иным, как временным и вынужденным средством. Бели и следует критиковать политику Советского правительства в этом отношении, то, быть может, за то, что оно слишком далеко зашло в своем стремлении оживить примитивные или наполовину исчезнувшие языки и культуры в качестве основы для национальной автономии, которая неизбежно должна была оказаться в большой мере фиктивной, во всяком случае в предстоящие годы, а не за то, что оно не сумело сделать максимум того, что в этих усло-/298/ виях можно было сделать, чтобы равенство стало реальным. В некоторых автономных республиках и областях РСФСР национальная группа составляла только незначительное большинство или даже меньшинство населения, и именно русский элемент имел основания жаловаться на свой более низкий статус.
Очевидное несовершенство в работе системы проистекало, таким образом, скорее всего из нехватки ресурсов и опыта у национальных групп, которым была предоставлена автономия,а не из желания центрального правительства ограничить их возможности. Эти недостатки явились платой за попытку в одном поколении осуществить процесс выравнивания, который в иных обстоятельствах мог бы протекать в течение столетии. В центре постоянно высказывались упреки по поводу низкой эффективности автономных институтов в национальных областях или республиках. Даже в июне 1922 г. Сталин от имени Центрального Комитета обвинил партийные органы Казахской ССР в «пассивности и пессимистических настроениях», а советские органы той же республики – в «застое, углубленном наличием мелких и ничтожных группировок» [32]*. Такие недостатки были весьма распространенными в «отсталых» областях и республиках. Они были наследием прошлого, и несправедливо было бы вину за них возлагать на какую-либо предварительно обдуманную политику. Советская система предоставляла, во всяком случае в первые годы после революции, всю ту меру местной автономии, какую соответствующие нации могли эффективно использовать, и отстаивала принцип равенства и отсутствия дискриминации в отношениях между национальностями со всей твердостью, какая только была возможна, в условиях огромного преобладания великорусского элемента. Тем временем экономическая политика Советской России путем более равномерного распространения промышленных предприятий создавала условия для более реального равенства в будущем, хотя его неизбежно был долгосрочный план, конкретные результаты которого едва ли можно было заметить на той ранней стадии.
Большевистская политика национального самоопределения завершила свой путь эволюции – от признания права на отделение в буржуазном обществе к признанию равенства между нациями, к уничтожению эксплуатации одной нации другою в социалистическом содружестве наций. Связующим звеном между данными этапами эволюции явилось ленинское требование «добровольного единства» для достижения этой цели, которое делало союз выражением, а не отрицанием стремления нации к самоопределению. Этот постулат основывался на твердом личном убеждении Ленина в том, что при социализ-/299/ ме элемент принуждения исчезнет из управления и будет заменен добровольным принятием правил администрирования. Какова бы ни была конечная философская обоснованность этой концепции, следует сказать, что она не была претворена в жизнь в рассматриваемый исторический период. Принципы принуждения и добровольного согласия продолжали тогда существовать бок о бок – как и в другие периоды в различных соотношениях – во всех процессах управления.
Достоинство большевистской национальной политики заключается, видимо, не в том, что ее можно было осуществлять без применения силы – это явно было невозможно, хотя она, пожалуй, способствовала установлению порядка в России при меньшем применении непосредственного насилия, чем того требовал любой другой вариант; при этом соответственно требовался больший элемент добровольности, чем при проведении любой другой политики. В пользу большевистской национальной политики говорило то обстоятельство, что буржуазная теория самоопределения наций к 1919 г. зашла в тупик, из которого не было выхода; что при капиталистическом строе, в той его форме, какую он принял с разделением труда между передовыми индустриальными народами и отсталыми или колониальными народами, подлинное равенство между нациями стало недостижимым и что идея воссоединения при социалистическом строе действительно, а не только формально равных наций была смелой творческой попыткой вырваться из тупика.
Значение этой политики состояло в принятых ею мерах, направленных на установление равенства, уничтожение разделения на индустриальные и аграрные нации. Без сомнения, легче всего было принять и внедрять принцип равенства и отказ от дискриминации, основываясь на мотивах национальных, именно потому, что существовали другие мотивы, на основе которых было провозглашено неравенство и практиковалась дискриминация. Сталин сам говорил однажды о прекращении борьбы наций для того, чтобы открыть путь для борьбы классов [33]. Когда подчеркивалось значение социальных разногласий, соответственно уменьшалось значение разногласий национальных. Но трудно преувеличить значение советской национальной политики с точки зрения исторической или с точки зрения ее последующего влияния. С самого начала она была решающим фактором в поразительном ленинском Свершении – воссоединении почти всех бывших царских владений после их разъединения и распада в результате мировой войны, революции и гражданской войны. И надолго она осталась действенным элементом советской внешней политики во многих частях света.
