Истина, культура, идеал... Нет более возвышенных и в то же время более захватанных, замусоленных слов. Это ведь ещё у Пушкина «На модном слове идеал Тихонько Ленский задремал...». С той поры многие дремали.., слово это многократно входило в моду и выходило – прямо-таки вываливалось – из неё под крики: «Не позволим! порочить! светлые идеалы! (расы – Родины – коммунизма – Культуры – Духовности – Истины)»! Самая непереносимая вещь – скучная истерика. Истина, культура, идеал. Words, words, words... Да и в наши-то дни при этих словах «...от зевоты Скулы разворачивает аж». Что нового можно сказать об идеале, культуре, истине?!
Спешу подтвердить худшие опасения читателя: перед ним действительно скучная книжка. Немногие эпизоды, где автор заходится в гневе, брызжет слюной по адресу теоретических противников, срывается на философский крик и прибегает к эквивалентам изысканно интеллектуальной матерщины, не разрежают общую атмосферу занудства и зелёной тоски. Дело в том, что я вознамерился («дерзнул», сказали бы в старину) проникнуть в самое строение культуры, её сердцевину. Конечно, пиши я о красотах культуры – можно было бы твердо рассчитывать на благосклонность читателя – «доходней оно и прелестней». Обнажение остова, скелета – пусть теоретического – дело неблагодарное. Да и вообще в культуре скелет, всегда естественно ассоциировавшийся со смертью, редко подвергался эстетизации. Эпатаж и причуды романтического или декадентского сознания, всякие сюжеты Бёклина, «песни и пляски смерти», европейские danses macabres – блестящие исключения, только подтверждающие правило: скелет никогда не был прекрасен... Но, как говорится, «отсутствие мелкой разменной монеты не может служить оправданием...». А почему, собственно, не может? Какой вопрос ни задавай, отвечать можно одинаково: культура уж у нас такая...
Где только в наши дни не услышишь сетований по поводу культуры?! Кажется, всё было бы хорошо, дела пошли б легко на удивленье – будь у нас культуры в достатке, особенно политической. Но нет – по-прежнему культуру слабо – «по остаточному принципу» – финансируют, отчего она, несчастная, гибнет. Особенно русская… /3/
Под эти жалобные завывания на задний план пока что ушли у нас все чисто теоретические споры о том, что такое культура, возможна и нужна ли теория культуры, чем занимается культурология (каков её предмет) и проч. Блаженной памяти марксистско-ленинская теория культуры под натиском молодёжной наркомании почила в Дозе, а гордое имя культуролога носят отныне все те, кто не в состоянии хоть что-нибудь самостоятельно сочинить – концептишку какую ни на есть или плохонький хеппенинг на худой конец. Правда, была здесь в прежние времена и ещё одна сторона дела, которую не следует и ныне упускать из виду. Привычка, стереотип поведения начальства, которое стало теперь чураться титула «партийно-государственный аппарат», «партийные органы» и предпочло название «властные структуры», от чего, конечно, его персонально-партийная, капеэсэсовская суть не изменилась – так вот, стереотип поведения начальства включал представление о необходимости «идеологической работы», а, следовательно, идеологии. И поскольку старая отжила – потребовалась новая. Нормальный советский истеблишмент предполагал существование идеологического аппарата, представленного также системой подготовки кадров идеологических работников. В качестве таковых выступали потенциально все без исключения специалисты с высшим образованием, в силу чего каждое высшее учебное заведение должно было включать в учебный план цикл общественно-политических дисциплин. Вихрь пресловутой «деидеологизации» – той формы, в которой поначалу происходил отказ от марксоидных доктрин КПСС – пронёсся и затих, как положено вихрю, оставив после себя груды «перестроившихся» обществоведов. Но по сути-то ничто не изменилось. Преобразования коснулись двух моментов. Первый – попытка клерикализации идеологической системы – реидеологизации на советский манер. Второй – перенос идеологического центра тяжести на культурологию. Открывшиеся в большинстве высших учебных заведений кафедры теории и истории культуры или просто культурологии – это не только знамение времени и результат осознания важности культуры: это ещё и ощутимый аналог средств идеологического воздействия в условиях идейного разброда[1]. Мы помним, что с культурологией так было не всегда, – что были времена, когда культурологами предпочитали называть себя либо те, кто всерьёз погружался в изучение проблем религии, теологии и мистицизма, либо те из гуманитариев, кто не хотел иметь ничего общего с райкомом, горкомом и идеологическим отделом ЦК. /4/
Расставание с марксизмом больно ударило по культурологии, причём удары наносились с разных сторон. Во-первых, множество специалистов лишилось в этой области какой бы то ни было теоретической ориентации и, следовательно, они попали в ситуацию полной потери любых научных ориентиров. Слов нет, теоретическая монополия – вещь убийственно вредная. Но абсолютный эмпиризм, воинствующий отказ от теории погружает в столь же убийственный мрак невежества. Во-вторых, культурологи оказались лицом к лицу с множеством разнообразных частных концептуальных построений, от обилия которых просто стало рябить в глазах. Мне ещё придется не раз предостерегать от дилетантизма в теоретико-культурной сфере, поневоле останавливаясь на том, что, строго говоря, никакой остановки не заслуживает. Но делать нечего – масс-медиа давно приучили всех нас к тому, что выдающийся парикмахер имеет преимущественное право на публичное выражение своего мнения по поводу, скажем, глобальной экологии или современной поэзии… Хорошо ещё, что не о математике. Пусть уж лучше о культуре… Всё бы ничего, да это ведь не избавляет от прежней беды – потери ориентиров.
О каких, однако, ориентирах идёт речь? И так ли уж страшна их потеря? Это с какой стороны посмотреть… Если считать, что интуитивно понятно, что такое культура, и заниматься при этом конкретными – явно культурными – проблемами, то какое-то время, конечно, можно обходиться без каких-либо общих ориентиров. Но неизбежно наступает момент, когда нерешённость общих вопросов начинает сказываться на решении частных, ибо не позволяет делать широкие обобщения и далеко идущие выводы. Чтобы убедиться в этом, стоит припомнить хотя бы некоторые современные культурные процессы и способы их теоретического осмысления.
Двадцатый век вообще возник под двойной трубный глас («…Но дважды ангел вострубит...») – о социальных потрясениях («…Неслыханные перемены, Невиданные мятежи») и о кризисе культуры – вброшенности одинокого человека в мир-тюрьму наедине с бессильным рассудком – жалким остатком просветительского Разума (Nous sommes seuls dans ma cellule Belle clart e Chere raison[2]. Недаром мысли о кризисе обуревали таких разных мыслителей, как Гуссерль, Кассирер, Витгенштейн, Андрей Белый, Томас Манн, Ортега-и-Гассет…
И на Западе, и на Востоке в наши дни приходится решать массу проблем национальной культуры, соотношения масскультовской, элитарной и маргинальных культур, взаимоотношений культур, культурного уровня и /5/ проч. Да и все те сетования, которые раздаются отовсюду по поводу бедственного состояния культуры – с упоминания о которых я начал этот вводный текст – останутся лишь сотрясением воздусей, если не будет дан компетентный ответ на вопрос: почему? Почему это положение бедственно? Всё ли решает здесь финансирование? Уповать здесь на всесилие времени, или на мудрые политические решения? От всех этих вопросов никуда не деться, а между тем количество теоретических понятий, в точном смысле которых надобно отдать себе отчет для получения этого самого компетентного ответа на каждый из этих вопросов, исчисляется сотнями. Более того, когда все эти понятия будут так или иначе определены – что само по себе означает ни много, ни мало, как построение системы понятий, то есть создание теории – неизбежно возникнет вопрос о теоретическом статусе полученного знания.
Речь, таким образом, идёт о построении основ общей теории культуры, то есть об осуществлении подлинно теоретического подхода к культуре, что, с моей точки зрения, предполагает необходимость ответа на три главные вопроса о:
- сущности культуры;
- строении культуры и системе культурологических категорий для её воспроизведения;
- статусе культурологического знания.
Попытки последовательных ответов на эти три вопроса и определяют общую структуру этой моей работы, всецело носящей не просто теоретический, но, как теперь, я надеюсь, ясно, скорее методолого-эпистемологический и – шире – теоретико-познавательный характер. Центральный вопрос теории познания – вопрос об истине, и, значит, проблематизация темы «истина и культура» вытекает из самой логики теории культуры, как я понимаю эту теорию[3].
Тема «истина и культура» – необъятна, она из числа тех, разговор о которых обычно исчерпывается перетасовыванием «высоких слов»: собеседник прекращает обсуждение «не потому, что осознал, а потому, что иссяк», как говорилось в милицейском протоколе о гражданине, «нарушавшем постановление номер 28 на забор...» Здесь, в этой теме – простор для ни к чему не обязывающих заявлений, лишённых маломальской строгости утверждений, выспренних фраз. Чтобы избежать этого популярного, но лично мне не симпатичного занятия, необходимы, по-моему, две вещи: 1) возможно более чёткое обозначение параметров темы; 2) постановка реальной проблемы. ...В данном случае при постановке проблемы очень важно предварительное /6/ решение вопроса о теоретико-познавательном статусе любого специального знания...
Что до параметров, то они обозначаются тем фактом, что возможные пределы постижения истины в каждом отдельном случае обусловлены культурой данного социума; с другой стороны, однако, истина не зависит ни от какой культуры, поскольку она по сущности объективна. Следовательно, налицо двоякого рода зависимость – культуры от истины, но и истины от культуры. Из истории науки, однако, известно, что за такими тривиальными формулами скрыты глубинные закономерности гораздо более фундаментального – метафизического, онтологического – порядка.
Эти соображения позволяют динамически взглянуть на отношение истины и культуры, благодаря чему должна стать понятной представленная здесь постановка основной эпистемологической и общекультурной проблемы. Истина, обретаемая в ходе исторического развития, превращает в заблуждение основную массу духовной продукции человечества. Значит, с позиции истины культура – это, так сказать, «кладбище ошибок». В основе контроверзы – общегуманитарная философская проблема самоценности прогресса: либо жизнь во всех проявлениях одинаково ценна, либо по сравнению с последующими стадиями развития старые стадии лишаются ценности, сохраняя лишь исторический интерес. Эта сторона дела – не что иное, как проблема культурного наследия в историческом времени. Между тем в общем содержательном плане такой гносеолого-эпистемологический подход к культуре, представляющий последнюю чуть ли не как воплощённое заблуждение, настоятельно требует соответствующего переосмысления взаимоотношения истины и заблуждения.
Наглядной популярной иллюстрацией к эскизно очерченным здесь теоретическим суждениям может служить дилемма египетских пирамид: это великое творение культуры бессмысленно с точки зрения тех, кто не верит в бессмертие и загробную жизнь фараонов. Значит, если бы средства, сэкономленные на этом строительстве, «пустить в дело» – на что-то «более полезное» («печной горшок тебе дороже...»), на облегчение «жизни трудящихся», например, – мир никогда не узнал бы о существовании этих самых трудящихся за отсутствием культурных свидетельств их бытия. Получается, что символическое значение предпочтительнее «материального» бытия. Верно это рассуждение или перед нами элементарный софизм – ответ на этот вопрос, оказывается, отнюдь не прост, но необходим, ибо таково предварительное эпистемологическое условие анализа категориального аппарата теории культуры.
Живая, острая актуальность проблемы истины и культуры подчёркивается тем обстоятельством, что с самых разных сторон именно к этой проблеме /7/ подводило историческое развитие последнего времени. Параметры темы «истина и культура» живо просматриваются во всех рассуждениях о соотношении Homo oeconomicus et Homo sociologies, то есть, по сути, об отнюдь не академическом вопросе соотношения принципа максимизации выгоды и действиям, подчинённым социально санкционированной норме, в размышлениях о предмете и социальном статусе культурологии, об исторических условиях существования индивида, о «двух культурах» – теперь уже не «в каждой национальной культуре» (В.И. Ленин), а о культуре естественнонаучной и культуре гуманитарно ориентированной (Ч. Сноу). Ту же проблему точно формулирует Г.С. Кнабе, когда пишет: «Противоречие между наукой как средством исследования и “жизнью как она есть” как объектом наследования образует коренную апорию современного общественно-исторического и культурологического познания»[4]. И если я, тем не менее, иначе формулирую теоретическую проблему, делая в анализе акцент на соотношении именно истины и культуры, то на это есть серьёзные причины, о которых речь впереди.
Сам же этот анализ немыслим без определённого понимания культуры как целостности. В обстановке незатухающих споров по проблеме определения культуры особенно важно подчеркнуть необходимость исходить из определённой идеи культуры – именно она должна быть и будет основой понимания формообразования в культуре, которому столь большое значение справедливо придавал блистательный кантианец – Фридрих Шиллер. С той поры задача не раз ставилась по-иному, принимала новые обличия, но всякий раз проблема культурных форм базировалась на определённом теоретическом фундаменте – на идее культуры, на определённом понимании этой последней. Задача формулирования идеи культуры, как я её понимаю, в данном случае состоит в том, чтобы соединить диалектико-материалистическое понимание истории, открытие которого принадлежит К. Марксу, с таким подходом к культуре, который, не будучи редукционистским, в то же время позволял бы с необходимой точностью обозначить место культуры в социуме.
И поскольку это так, надлежит уже здесь уточнить общие теоретико-методологические позиции, которые будут исходным базисом рассуждений. Эти позиции – марксистская теория познания. Если в прежние времена к такого рода заявлениям комментариев не полагалось, то теперь – они нужны, и ещё как!
Конец политической власти КПСС, крах «мировой системы социализма» был также концом господства марксоидной идеологии над умами /8/ огромных масс людей. У одних это вызвало шок, у других – вздох облегчения. Но после того, как поутихли эмоции, настал черёд мыслям. И тогда выяснилось, что следствия этого для сторонников марксизма были разными у нас и на Западе. Если марксисты на Западе воспрянули – им не нужно стало отныне в теоретических выкладках оглядываться на позиции коммунистических партий (в том числе и открещиваться от них), и для них настал час сладостного свободного парения мысли, не скованной догмой, – то для теоретизирующего совка[5] пришли смутные времена: известная привычка скромно повиноваться любому капралу, взявшему Палку, кидает от интернационализма – к шовинизму, а то и к нацизму, от атеизма – к фанатичной религиозности, от лицемерно-сладких воскурений фимиама в адрес пролетариата-гегемона – к ладану, возжигаемому в честь толстосума-нувориша, особенно если он «мыцынат». Тут уж не до теории... Деньги нужны...
Вот печальный итог: марксистская культурология всё ещё остается не построенной. Есть марксистская этика – с работами К. Каутского, есть марксистская эстетика – с работами Д. Лукача, есть... да мало ли, что ещё есть. Нет марксистской культурологии, и это создаёт массу неудобств: возникает вполне обоснованное сомнение в одном из железобетонных постулатов марксизма – в том, что это единое, логически стройное учение, способное (ещё? пока?) ассимилировать все наиболее ценные завоевания мысли, полученные не на почве марксизма, включить их в свою систему, переварить. Так, отсутствие культурологии лишает фундамента марксистскую этику и эстетику. Неуютно марксизму в интеллектуальном мире с одной лишь убогой мыслишкой об «относительной самостоятельности». Смысл этой идее может придать только разработка понятия о культуре. Это не значит, правда, что в фундамент этого здания так уж ничего и не положено. Но проект! Над ним-то и предстоит ещё трудиться – и в архитектурном, и в экзистенциальном, и даже – почему нет? – в экзистенциалистском смысле слова.
Актуальность проблемы идеалов в эпоху утраты идеалов особенно остро чувствуется в процессе преподавания в высшей школе. В учебном курсе культурологии (теории и истории культуры) проблема идеала принадлежит /9/ к числу наиболее трудно усваиваемых. Причины указать нетрудно: это, во-первых, невнятность самой теоретической постановки проблемы в серьёзном культурологическом плане; во-вторых, крайняя идеологическая нагруженность всей проблематики, в недавнем прошлом бывшей предметом особых забот идеологических инстанций, которые привыкли использовать дубину репрессий вместо доказательств и аргументов; в-третьих, реальная связь проблемы идеалов с живыми и непосредственными интересами людей – как отдельных личностей, так и их групп, а также больших масс народа.
За всем этим стоит, однако, одна общая причина, следствиями которой оказываются и все перечисленные – именно она прежде всего делает таким крепким орешком, казалось бы, простенькую и располагающую к парению в облаках (как же – идеа-а-ал!) тему учебного курса теории культуры. Эта общая причина состоит в том, что мы живём в эпоху бескомпромиссного пересмотра, а то и безжалостной ломки всех социальных ценностей, идеалов, целей. «Перепутано всё, все слова получили сто смыслов, Только смысл бытия остаётся, как прежде, один...»[6]. Мучительные поиски этого смысла, и в прежние времена свойственные духовной элите общества, в наши дни вдруг стали насущной необходимостью для миллионов людей, из которых одни, подводя нерадостные итоги прошедшему, задумываются над вопросом о том, правильно ли прожита жизнь, а другие (и их большинство!), пребывая во вполне материальной погоне за хлебом насущным, в то же время находятся на духовном распутье, потеряв все ориентиры, ещё недавно казавшиеся незыблемыми.
Конечно, не для всех из этого большинства вопрос об идеале приобретает витальный смысл: кто-то, задавленный невесть откуда свалившейся нищетой (потеряв внезапно «главное завоевание социализма» – уверенность трудящихся в завтрашнем дне), просто не в силах вырваться из круга повседневных забот – ему не до идеалов; для кого-то вопрос об идеалах решается элементарно, как на ипподроме, где главное – поставить на нужную лошадь. Эпохи социальных катаклизмов массами продуцируют таких индивидов, явление это хорошо изучено; ещё в прошлом веке Эмиль Дюркгейм, великий французский социолог, связывал состояние разброда в обществе (он называл это явление аномией) с потерей социальных идеалов, которые, как по команде, вдруг исчезают из сознания масс людей. И всё же. История не раз доказывала, что погоду делают не они, не эти массы, хотя они, как известно, творят историю... Погоду делают те, кто хочет всерьёз разобраться в себе и окружающем, чтобы постараться не быть игрушкой в руках судьбы или ещё того хуже – в далеко не всегда чистых руках далеко не всегда честных людей. /10/ Вот эти-то серьёзные намерения рано или поздно приводят к необходимости осмыслить проблему идеала теоретически.
Человечество не может жить без идеалов... А, собственно, почему? И какой бы ни была интонация этого вопроса – издевательски-скептической, наивно-простодушной или философски-глубокомысленной – так или иначе он требует универсального и абсолютного ответа, то есть такого, который соответствовал бы любой содержащейся в вопросе интенции. Но начать, во всяком случае, придётся издалека: чтобы понять, зачем нужен идеал, необходимо выяснить, что это такое, а для этого нужно поместить данное понятие в определённые референциальные рамки. Предельным понятием, задающим такие понятийные границы, в этом случае – применительно к моим целям и с моей точки зрения – и будет категория «культура», каковое понятие и следует, поэтому определить прежде, чем состоится какой угодно разговор об идеале.
Принципиально критический характер марксистской методологии требует рассмотрения каждой из позиций таким образом, чтобы, освобождаясь от шелухи казённой или вольнонаёмной болтовни, подступиться всё-таки к основным теоретическим смыслам. Два главных постулата определяют марксистское отношение к критике. Нужды нет, что сама марксистская мысль не всегда находилась на уровне требований, вытекающих из этих постулатов: главное и здесь – сформулировать неутопический идеал. Первый постулат – критика есть форма развития собственного учения. Второй – критика есть выявление того ценного (по субъективным представлениям объективно значимого), что содержится в критикуемом материале и указание действительного значения этих моментов ценного путём встраивания их в познавательную систему (теории, гипотезы, доктрины). Выстраивание марксистски ориентированной теории культуры неотделимо поэтому от аналитического логического разложения критикуемой системы, то есть от самой жёсткой критики, которая, вместе с тем, имеет подлинно, а не декларативно конструктивный характер. Вот почему следует иметь в виду, что многочисленные критические замечания, рассыпанные там и сям в этом тексте, не предполагают пустое, зряшное отрицание всех попыток построения теории культуры в нашей литературе. Напротив, критическое рассмотрение только тех подходов, которые либо наиболее характерны для обсуждаемой точки зрения на проблему, либо сами подытоживают, резюмируют какие-то этапы предшествующего развития данной логической линии в подходе к соответствующей проблематике – это за немногими и неслучайными исключениями следствие признания и высокой оценки заслуг критикуемых авторов. Тем более, что за рамками моего эпистемологически ориентированного рассмотрения осталось множество теоретических учений и подходов, не имеющих /11/ такой направленности и всё же сохраняющих теоретико-культурную ориентацию.
И ещё одно предварительное замечание. Условия социального бытия марксистской теории на всём протяжении её существования невольно приводили к гиперболизации идеи вражды, борьбы, войны. Прямым следствием такой гипертрофии было отождествление отношения к тексту с отношением к автору; критика произведений автора означала испорченные отношения с самим автором. Не с марксизмом и не в марксизме возникло такое отношение; однако парамарксизм и марксоидная идеология сделала культурной нормой такие реакции, создала для них видимость теоретического оправдания (гипертрофия принципа борьбы противоположностей). От этого дурно пахнущего «некультурного» наследия, мне кажется, необходимо как можно скорее отказаться с тем, чтобы, помимо прочего, не усугублять уродливость ситуации подменой научного спора – столкновения мнений, доводов, аргументов, из которого рождается истина, – диалогом, предполагающим понимание в смысле вчувствования, всеприятия, в котором друг Платон неизменно, фатально оказывается дороже, много дороже Истины.
Между тем систематичность, рациональность, естественно сопрягающиеся со служением Истине и альтернативные диалогизму, – как нельзя больше нужны нам именно сейчас. Этому не требующему особой прозорливости предупреждению лучше бы всё-таки внять... Иначе все исконно русские вопросы: что делать, и кто виноват, – вновь тихо заменятся при встречах на кухне вопросами о том, что пить, и кто побежит в магазин... (в «комок», взыскуя «Абсолюта»...)[7]
* * *
Несколько частных пояснений. В интересах связности изложения я иногда использовал отрывки из некоторых моих ранее опубликованных в разное время работ. Это объясняется не отсутствием новых идей – дело обстоит прямо противоположным образом, и чтобы пояснить, как именно придётся сказать несколько слов о судьбе этой рукописи, теперь становящейся книжкой. В ней представлен, по сути, лишь конспект большого труда, который я написал в те годы, когда не было надежды увидеть его /12/ опубликованным целиком: подобно тому, как для тогдашних идеологических инстанций гораздо опаснее, чем прямо «буржуазные», были «ревизионистские» теоретические труды, – точно так же не марксоидно, а марксистски ориентированные работы попадали в разряд наиболее подозрительных и запретных. Поэтому временами – когда представлялась редкая возможность публиковаться без совершенно неприемлемых для меня неизбежных изъявлений верноподданичества: ссылок на очередные «исторические» решения бесчисленных съездов и пленумов или на выдающиеся речи серой череды руководителей партии и правительства – я вынимал из текста наиболее «безобидные» отдельные куски и оформлял их в виде статей, причём, насколько могу судить, был в этом занятии не особенно оригинален.
Надеюсь, читатель не посетует на отсутствие в ряде случаев подробных ссылок на источники и прибегание к глухому цитированию, особенно в очевидных случаях: в наши нищие времена не приходится роскошествовать со справочным аппаратом. Я, однако ж, пытался в прагматических и учебных целях представить относительно полно современную и классическую литературу по всей проблеме в целом. /12/
Примечания
Содержание |
Следующая